Лицевая часть обложки.

Титульный лист

Вместо предисловия

0 «дрековщине», как окрестил народ волну террора на Сахалине в 1937—1938 годах, написано немало. Существуют публикации и о самом Дрекове — бывшем начальнике Сахалинского областного управления НКВД, а также погранотряда. Есть и статистика (правда, пока неполная): в те годы на Северном Сахалине погибло больше людей, чем солдат и офицеров при освобождении южной части острова и Курильской гряды в августе сорок пятого.

— Чего же еще? — спросит читатель. — Есть ли смысл вновь извлекать на свет божий имя палача и его приспешников?

Это как посмотреть. Если ради модной ныне окололитературной «чернухи» — следует, на мой взгляд, отбросить перо и больше не браться никогда за подобную тему. Если ради того, чтобы вызвать слепую, к тому же запоздалую ненависть к убийцам, — и этого делать я бы не хотел.

Да, Дреков — палач, убийца, зверь в облике человеческом. Да, все мы вместе и каждый из нас в отдельности вынесли ему в душе самый суровый приговор, который обжалованию не подлежит.

Все это верно.

«Но, как советует народная мудрость: говори на волка, говори и по волку.

Это волчье племя — откуда оно в нашем народе взялось? Не нашего оно корня? не нашей крови?

Чтобы белыми мантиями праведников не шибко переполаскивать, спросим себя каждый: а повернись моя жизнь иначе — палачом таким не стал бы и я?

Это — страшный вопрос, если отвечать на него честно». Так сказал Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». Эти слова хотелось бы напомнить читателю, прежде чем вместе с автором он перелистает впервые поднятый из секретных архивов уникальный документ — дело за номером СУ-3246 по обвинению бывшего комбрига, бывшего члена ВКП(б), бывшего человека Владимира Михайловича Дрекова.

«Я есть жертва»

Но вначале обратимся к живой человеческой памяти. Мой сахалинский коллега Сергей Рязанцев поделился (за что, разумеется, я очень ему благодарен) материалом, который, как часто бывает у нашего брата-журналиста, долгие годы оставался невостребованным: то не было возможности опубликовать из-за цензурных ограничений, то просто руки не доходили. И вот однажды я вооружился диктофоном и записал следующее.

В 1965 году, когда отмечалось 40-летие сахалинского комсомола, на празднование этой даты к нам в область приехал Александр Прокофьевич Громов. С его именем связана романтическая история комсомола тридцатых годов, героическая эпопея Агневского леспромхоза. Когда мы ехали в Тымовское (далее в Александровск), проговорили в поезде всю ночь. Запомнился этот разговор так, будто был он только вчера.

Громов работал первым секретарем обкома ВЛКСМ, директором леспромхоза, потом — председателем облисполкома. На этом посту его деятельность при драматических обстоятельствах оборвалась. Это было связано с дрековщиной.

О Дрекове Громов вспоминает любопытные вещи. Дреков вначале произвел на Александра Прокофьевича очень хорошее впечатление. Заслуженный человек, комбриг. Никогда ни в чем не отказывал комсомолу. Нужна машина — Дреков выделяет: «Саша, какие разговоры! Все, что могу, — пожалуйста!». Хорошо, дружно жили.

Затем Громов заметил в поведении Дрекова странности, какую-то ненормальность. Он стал угрюмым, замкнутым. Начал пить, чего раньше за ним не замечалось. О причинах этого не говорил, на откровенные беседы не шел. Александровцы заметили, что Дреков стал арестовывать коммунистов. В обкоме партии ему сделали замечание:

— Ты что делаешь! Спиваешься! Предупреждаем: чтобы не смел больше, ни одного коммуниста арестовывать, без санкции обкома. Дреков отвечал:

— А что вы мне, собственно говоря, сделаете? У меня — власть.

Действительно, Дреков был не только начальником управления НКВД, но и погранотряда. У него в подчинении были чекисты. А поскольку в пограничную форму были одеты и обычные войска (по договору с Японией мы могли иметь на Северном Сахалине только пограничников, но войска стояли, в них, кстати говоря, служил, ставший впоследствии знаменитым, летчик, Герой Советского Союза А. Маресьев) — Дреков мог располагать и армией. И партийная власть была у Дрекова: он являлся членом бюро обкома.

— А что есть у вас? — спрашивает Дреков. Мы говорим:

— Вся парторганизация Сахалина.

— Что же вы, гражданскую войну начнете на острове?

Такие были диалоги.

Дальше (вспоминает Громов) аресты пошли все больше и больше. Обстановка накалялась. И вот где-то к осени 1938 года три человека — Громов, первый секретарь обкома партии Павел Михайлович Ульянский и Дреков отправились в Хабаровск на пленум крайкома (тогда Сахалинская область по административному делению входила в Хабаровский край). Прилетели, побывали на пленуме. Громов и Дреков уехали в гостиницу, а Ульянский остался в крайкоме.

Громов стал переживать:

— Почему долго нет Ульянского? Дреков:

— Он остался, чтобы решать важные для области вопросы.

Громов в душе засомневался: почему эти вопросы решаются без него, председателя облисполкома? Чувствует — Дреков тоже волнуется. Ходит по гостиничному номеру. Потом говорит:

— Саша, давай покатаемся. Вызови в крайкоме машину, поездим по городу.

Позвонил Громов в крайком. Покатались. Вернулись в гостиницу — Ульянского нет. Утром пора было возвращаться домой. Приехали в аэропорт, у самолета уже винты крутятся, Тут Дреков и говорит:

— Ульянский арестован. Это сволочь и враг народа. Громов:

— Ну, если Ульянский враг народа — то мы вдвойне. Вечером прилетели на Сахалин. Громов спрашивает жену, (а работала в обкоме по технической части):

— Была шифровка из крайкома?

— Да, была. Но расшифровывать не стали, до утра отложили.

Утром хотел Громов собрать бюро обкома, доложить товарищам, что Ульянский арестован, и надо теперь думать, как жить дальше. Но бюро не состоялось, потому что ночью арестовали самого Громова.

Привели в кабинет Дрекова, Александр Прокофьевич к нему:

— Ты что, совсем опустился, совсем спился, раз до такой жизни дошел?

Дреков его — в ухо.

Спастись от расстрела Громову удалось благодаря смекалке и редчайшему стечению обстоятельств. Но это уже другая история...

Комбриг Дреков

Ульянский с женой.

А теперь — документы.

«Начальнику Управления НКВД по Дальневосточному краю комиссару госбезопасности третьего ранга тов. Люшкову (фамилия перечеркнута красным карандашом — Люшков впоследствии был объявлен врагом народа, — М. В.), 28 сентября 1937 года.*

Товарищ комиссар! Проработав на Сахалине едва месяц (до этого работал в НКВД Орджоникид-зенского края), я столкнулся с явлениями, наводящими на глубокие размышления. Мы боремся с врагами народа, изменниками родины, но не сидят ли они у нас в областном управлении? Чтобы не быть голословным, перейду к фактам.

С первого дня моего приезда я сел на следственное дело Кеппе, Вольфа и других по «Сахнефти». Знакомясь с материалами, я нашел формуляр на главного геолога Танасевича, копии протоколов допроса инженера этого же треста Шаталова, из которых видно, что в тресте «Сахнефть» существует

контрреволюционная вредительская организация.

· Генрих Самойлович Люшков, один из крупных деятелей ЧК (после убийства Кирова вел следствие по делу Зиновьева и пользовался личным доверием Сталина), действительно совершил государственную измену. Весной 1938 г., справедливо полагая, что он вскоре будет физически устранен как слишком информированный свидетель преступлений «вождя», Люшков, прихватив ценные документы, перебежал . границу Манчжурии, весьма продуктивно работал на японскую разведку. В августе 1945 г., когда наши войска развернули наступление против Квантунской армии, новые хозяева предложили Генриху Самойловичу покончить жизнь самоубийством. Когда Люшков отказался, его собственноручно пристрелил офицер японской контрразведки («Токуму кикан») по фамилии Тэкеока.

Вот выдержки из показаний обвиняемого Шаталова:

«Имея целый ряд фактов неудачного тампонажа в эксплуатационных скважинах 94\10, 22|20, 12\22 и др., главный инженер Тер-Мкртычан и главный геолог Танасевич продолжают все же вводить манжетный способ, защищая его применение и отвергая более совершенный и надежный способ цементажа Перкенса».

«Прокладка нефтелиний на десятом участке на Северной Охе проведена с расчетом осложнения перекачки нефти от скважин в нефтеемкости, с максимальным удорожанием тонны нефти».

«Мною выпускался газ по вредительскому указанию Тер-Мкртычана, который в сентябре 1933 г. дал мне определенную установку выпускать газ из межтрубных пространств».

«Танасевич давал распоряжение проходить всю толщу (мощность) 7 пласта, чтобы затоплялась подпочвенной водой его нефтяная часть».

Я не раз задумывался, почему раньше не вскрыли вредительство в «Сахнефти»? Когда я 17 дней допрашивал Кеппе, на мой вопрос: «У вас в квартире устраивались вечера, на которых обсуждались контрреволюционные вопросы?», он отвечал: «На этих вечерах были Дреков и его сотрудники».

Просматривая дальше материалы, я нашел копии протоколов допросов японских шпионов-диверсантов Антонова, Мартынова и других, привлеченных в Грозном в 1935 г. Они признались, что приехали в Грозный с Сахалина, где существовала контрреволюционная шпионско-диверсионная организация. В нее входили Слизских, Кошкарев, Насильников, Гладилин, Лисицкий, Пыльцев, Ивашев, которые остались в «Сахнефти». Эти документы Сахалинское областное управление НКВД получает из Грозного 31 июля 1935 г. и вместо того, чтобы посажать эту сволочь, заводят «разработку».

В 1934 г. в поселке Хоэ была вскрыта контрреволюционная шпионско-повстанческая организация, возглавляемая Проценко и Бушаровым. По делу проходило 10 человек. Арестовали людей, большинство из них призналось, но бывший помощник начальника управления Малюшицкий дело прекратил. А где был тов. Дреков?

Тогда же оперуполномоченный Шмурак оформил дело на тройку (к расстрелу,—М. В.) на агента некоего Гуйвина. И вот внештатный помощник начальника третьего отделения Пропащих (любимчик руководства) берет эти материалы под сомнение и с согласия начальства начинает вызывать свидетелей по делу Гуйвина и передопрашивать их. Когда Шмурак делает замечание: «Зачем это?», Пропащих заявляет ему: «Ты лютуешь, так можно весь Сахалин шпионами сделать». Об этом знает тов. Дреков, но все проходит.

Член ВКП(б) оперуполномоченный третьего отделения Сахалинского управления НКВД младший лейтенант госбезопасности ПЕРЕПЕЛОВ И. К.

г. Александровск».

Из рапорта заместителя начальника следственной части Сахалинского областного управления НКВД сержанта госбезопасности Кучинского Леонида Трофимовича от 17 апреля 1939 года:

«Были случаи, когда я или кто другой из сотрудников в докладных записках краю указывал на безобразия, творимые в предприятиях области, и засоренность этих предприятий контрреволюционным элементом. Дреков такие записки перечеркивал и говорил: «Это чепуха, вы ничего не понимаете, это хорошие люди». Так произошло с бывшим управляющим «Сахлеса» Лысым, управляющим треста «Сахуголь» Медведевым и другими, хотя было достаточно известно об их вражеской работе.

Считаю, что в период 1935—1936 годов Дреков вел вражескую работу, направленную на сохранение контрреволюционного элемента путем сокрытия поступающих в облуправление НКВД сигналов».

Думаю, нет никаких оснований, не доверять воспоминаниям А. Громова. Их подтверждают приведенные выше конкретные факты. А из всего этого следует, что до определенного момента был один Дреков — отзывчивый товарищ, порядочный человек, — а после родился другой, тот, который вошел в историю.

Говоря о былой порядочности Дрекова, надо иметь в виду одно важное обстоятельство. Как известно, пресловутая борьба с «врагами народа» широко развернулась в стране сразу после убийства Кирова в 1934 году. Но уже тогда не всякий чекист высокого ранга мог сказать о предполагаемом контрреволюционере, что «это все чепуха». Что, дескать, не надо трогать хороших людей. И не всякий стал бы заниматься «сокрытием поступавших в НКВД сигналов». Даже по небрежности. И выдерживать такую линию не менее двух лет.

Позже, сидя в сырой и холодной камере Лефортовской тюрьмы, Дреков напишет в своем обращении к следователю короткую, но точную, как хороший выстрел, фразу: «Я есть жертва». Лучше не скажешь о Дрекове-человеке. Но пора повести разговор о Дрекове-палаче. Факт остается фактом: система сломала Дрекова, поставив его перед выбором — сохранить голову, карьеру и огромную, безграничную власть над людьми, либо погибнуть самому. А коли назвался груздем— полезай в кузов!

Назвался груздем ...

Из показаний сержанта госбезопасности Кучинского (продолжение).

«1937 год для Дрекова стал новой полосой его деятельности. Стремясь сохранить свою шкуру, он начал наводить массовый террор, фабриковать контрреволюционные организации. Тихое, почти не замечаемое начальством облуправление он превратил в фашистские застенки, фабрику, которая штамповала шпионов любой страны по заказу Дрекова. Масса людей арестовывалась без всякого «компромата» — по национальным признакам, или если фамилия была похожа на иностранную, или из-за «нерусской» внешности. Нечего и говорить о том, что первыми попадали в эти списки люди, имевшие несчастье выказать недовольство Дрековым или не понравиться ему по какой угодно другой причине. Стоило кому-либо выступить с честной критикой в адрес Дрекова, как уже на следующий день его исключали из партии в качестве врага народа. Человека сажали под арест и по распоряжению Дрекова «кололи» на шпионаж, диверсии, участие в троцкистской организации».

Одним из тех, кто раскусил Дрекова и не считал нужным . это скрывать, был работник «Экспортлеса» коммунист Николаев. Его арестовали в начале 1937 года. Он в течение 15 суток стоял в наручниках без сна, время от времени теряя сознание и падал, разбивая в кровь голову. Его обливали водой и снова ставили на ноги. Вел допрос практикант спецгруппы по фамилии Гренчик. Опытного следователя не нашлось — кадров не хватало. Да и какая разница! Николаева авансом (еще не дал никаких «показаний») включили в «повестку», тройка в Хабаровске проштамповала приговор.

Его расстреляли как японского шпиона. Стоя на краю братской могилы, Николаев успел прокричать: «Да здравствует Советская власть! Да здравствует коммунистическая партия большевиков!».

То, что происходило в кабинетах Сахалинского управления НКВД, нельзя, конечно, назвать следствием в полном смысле этого слова хотя бы потому, что к проведению допросов широко привлекались люди без всякой юридической подготовки. Это были строевые командиры, а часто и рядовые красноармейцы-пограничники из тех, кто неграмотней. Важно, чтобы человек мог написать протокол.

Они же становились исполнителями приговоров. Людей расстреливали просто и деловито. Очевидец и участник массовых казней, к тому времени уже заместитель начальника третьего отделения облуправления НКВД Александр Васильевич Пропащих рассказывает об этом так:

«В большинстве случаев расстреливали недалеко от совхоза «Пограничник» (Верхний Армудан). По приказанию Дрекова сюда съезжались в назначенный день до полусотни командиров из Александровской и Дербинской маневренных групп, с ними были и красноармейцы. Осужденных выводили сразу по 100—150 человек, причем открыто, среди бела дня. Это могли видеть работники совхоза. Место казни находилось примерно в полукилометре от жилых домов и хозяйственных построек; звук стрельбы отчетливо слышали в деревне»*.

____________________________________________________________________________

* О том, когда и каким образом создавалась «сахалинская Катынь», свидетeльcтвyeт рапорт Дрекова на имя заместителя начальника краевого управления НКВД Западного (впоследствии и он респрессирован). Дреков пишет: «Лимит Александровской на Сахалине тюрьмы определен в 170 человек, на 5 августа 1937 года в ней содержится 348 человек. За судами, милицией и прокуратурой — 159 человек, за нами — 153 человека. Дела, которые мы ведем сейчас, в частности, вредительство в «Сахгосрыбтресте», »Сахугле», требуют посадок еще целого ряда лиц, а сажать уже некуда. Исходя из этого, мною принято решение организовать временное отделение тюрьмы в бывшем совхозе «Пограничник» с выделением туда 70—80 человек следственных и числящихся за судами, с выброской вместе с ними оперативно-следственной группы, которая бы там производила следствие. Это разгрузит тюрьму и даст возможность нормально и быстрее производить следствие. Затраты для этого требуются чрезвычайно небольшие, порядка 3—4 тысяч рублей и выделения войскового караула в количестве 18 человек. Учитывая вышеизложенное, прошу санкционировать это мероприятие».

В деле № СУ 3246 немало страниц, от которых даже человеку с крепкими нервами становится не по себе. Не хотелось бы вдаваться в лишние подробности о том, как «трудились» сахалинские палачи. Но, думаю, здесь нельзя не привести полностью такой, к примеру, документ.

1937 г., сентября месяца 2 дня. Я, начальник Рыбновского районного отдела НКВД лейтенант госбезопасности Экштейн допросил в качестве (прочерк — М. В.) Иодко Михаила Станиславовича.

Фамилия, имя, отчество: Иодко Михаил Станиславович.

Год рождения: 1903 года.

Место рождения: город Смоленск Западной области.

Местожительство: промысел Эхаби Охинского района Сахалинской области. Теперь — заключенный.

Национальность (подданство): по национальности поляк, гражданин СССР.

Род занятий: чернорабочий.

Образование: низшее.

Партийность: беспартийный.

Состав семьи: мать Иодко Владислава Ивановна, инвалидка. Жена — Иодко Наталия Григорьевна, 1913 года рождения. Сын — Юрий Михайлович, три с половиной года.

ВОПРОС: Расскажите по порядку, кто с вами сел в автомашину при отправке вас 1 сентября 1937 года из управления НКВД?

ОТВЕТ: Во время посадки во дворе НКВД в кузове машины на правой скамейке сидел только один арестованный — старик с бородой. Он из японской концессии. Я с ним сидел в одной камере в совхозе, фамилии его не знаю. После меня привели пожилого бритого мужчину небольшого роста, он сел рядом. После него пришел арестованный Ольшевский, работавший вместе со мной на японской концессии промысла Эхаби. Больше никого не привели, и нас отправили вчетвером.

ВОПРОС: В каком порядке и кого выводили из автомобиля на месте прибытия?

ОТВЕТ: Кажется, первым вышел старик. Вторым по фамилии вызвали меня. Снаружи я слышал возгласы «Давайте следующего».

ВОПРОС: Когда вы подошли к могиле, видели, сколько там находилось расстрелянных?

ОТВЕТ: Когда я стал выходить, не нащупал ступеньки, и меня подхватили двое стоявших возле машины сотрудников НКВД. Сколько лежало расстрелянных в яме, сказать не могу.

ВОПРОС: Сколько вы получили ран и сколько слышали выстрелов?

ОТВЕТ: Рану я получил одну в правой стороне затылка, чуть выше шеи. Выстрелов не слышал. Почувствовал только звон в ушах, в глазах проскочили молнии, и я потерял сознание.

ВОПРОС: Каким образом вы выбрались из ямы?

ОТВЕТ: Когда я очнулся, вспомнил все со мной происшедшее и сообразил, что нахожусь в яме. Подергал руки, они были у меня связаны. В яме было темно, снаружи огней тоже не было. Я слышал капающую из моей раны кровь. Поднял голову выше, кровь перестала капать. Попытался подняться, но закружилась голова, и я опять опустился. Посидев немного, я вновь решил подняться и, уперевшись спиной в стенку ямы, попытался зацепиться локтями за край, но связанные руки не пускали. Ногами нащупал в яме одного расстрелянного. Встал на него и, приподнявшись, зацепился локтями за край ямы. Вывернулся на живот и потом выбрался совсем из ямы. Посидев немного, оглянувшись и ничего не видя и не слыша, я поднялся, подошел к кустам и попытался развязать руки, но не удалось. Тогда я спустился через кусты под гору и попал на дорогу. Пройдя по ней некоторое время, опять отошел в кусты и там все-таки при помощи сука в дереве развязал веревку. Сообразив, что по дороге идти нельзя, подался прямо в тайгу. Кругом было темно.

Взойдя на противоположную сопку, я прилег под кустом и в полузабытье пролежал до тех пор, пока меня не пригрело солнце. После этого в ближайшем ручье помылся, выстирал сорочку, там же я зашил при помощи мелкого гвоздика порванные штаны. В это время нахлынул полосой дождь, и я решил идти погреться — примерно в километре стоял строящийся дом. На полдороге дождь перестал. Я к дому не пошел, а стал закуривать, но не оказалось спичек. Тогда я все же пошел к дому, который, как оказалось, строили колхозники. Попросил спички, закурил, сел посидеть. Они стали меня спрашивать: кто я, откуда и почему у меня кровь не только на лице, но и на затылке. Я им объяснил, что упал с вагонетки, но они не поверили и потребовали документы. Я хотел сперва отговориться, но это не помогло, и мне пришлось предъявить копию протокола обыска, и тогда меня колхозники отвели в Арковский сельсовет, а там жена председателя сельсовета, вызвала начальника ближайшего караула и меня сдали ему. Впоследствии я был доставлен на автомашине опять сюда, в Александровск, в управление НКВД.

ВОПРОС: Что вы говорили колхозникам 1 сентября 1937 года?

ОТВЕТ: О том, что меня расстреливали, я никому не говорил, ни колхозникам, ни кому-либо другому.

ВОПРОС: Посылали ли вы кому-либо телеграмму или записку о том, что вы подвергались расстрелу?

ОТВЕТ: Никому никаких записок и телеграмм не посылал».

Из показаний свидетеля Кучинского:

«Мне известен случай, когда бывший начальник областного управления НКВД Дреков брал показания от бежавшего из-под расстрела в сентябре 1937 года. Один из убитых, по фамилии Иодко, оказался не убитым. Дреков взял от Иодко показания еще на каких-то поляков и приказал его расстрелять. Что и было проделано мною совместно с прокурором Крутиковым.

Затем Дреков приказывал брать показания перед расстрелом у осужденных Неумержицкого, Дурбиша и ряда других. Он давал установку, что именно написать, осужденные это выполняли, а после отобрания показаний людей расстреливали».

Докладная записка от помощника оперуполномоченного Кировского районного отдела НКВД-Слизских Петра Терентьевича особоуполномоченному управления НКВД по Хабаровскому краю тов. Касьяну (дата отсутствует):

«В мае 1938 года в Дербинск приехала следственная группа под руководством Дрекова и старшего уполномоченного особой группы лейтенанта Гершевича в составе Кучинского, Юрило, Сурина, Нарусона и Драчева. Дреков мобилизовал в помощь этой опергруппе всю школу младших лейтенантов. Провел совещание — и начали арестовывать по нескольку человек сразу. Дреков написал один протокол, размножил его и раздал новичкам в качестве образца: «Вот так надо оформлять арест».

Арестованные показаний не давали. Тогда лейтенант Гершевич надевал на людей наручники, жал им руки, избивал их. То же самое заставлял делать и меня, после чего люди давали показания. Арестованные плакали и кричали, а другие, слыша это, признавались, лишь бы их не заводили в кабинет Гершевича».

Так расправлялись с крестьянами. «Основанием» для ареста служили липовые справки сельсовета о том, что люди якобы когда-то являлись кулаками. Именно крестьяне — после партийных, советских и хозяйственных кадров — в первую очередь становились жертвами репрессий. Такова, надо полагать, логика геноцида: если хочешь истребить народ, убей вначале тех, кто его кормит.

Затем, «по порядку номеров», шла интеллигенция. Вот выписка из рапорта сотрудника НКВД Якимова (от 14 апреля 1939 года):

«В 1938 г. был арестован красноармеец Парфенов за то, что когда-то на материке судился и, кроме того, вел разговор о намерении припрятать наган и взять его после демобилизации. На допросе Парфенова избили и взяли (поскольку до армии он в Охе был инструктором школы) показания о наличии в этом городе «шпионско-повстанческой группы» среди учителей. Затем его срочно отправили самолетом в Оху для «доделки» показаний. В результате были арестованы молодые учителя Яковлев, Mepкypьeв, пионервожатый Грищенко и их «руководитель» Аристархова».

Годом раньше, свидетельствует Якимов, арестовали якобы за антисоветскую агитацию некоего ученика, фамилию которого здесь называть не стоит. Был это парень весьма невысоких умственных способностей. Дреков стал лично его допрашивать. Но что возьмешь с человека, если он не в состоянии даже написать, как следует требуемый «диктант»? Дреков сам изобразил «показания» ученика, в результате чего последовал арест Шумейко, Золотова, Кайданова и других педагогов. Всех их допрашивал специально привлеченный для этого дела следователь Кобзан. Он применял наручники, «стойки» и прочие пытки. Дреков по два-три раза ездил к Кобзану в порт, где проходило следствие, для «практического руководства». Обещал подчиненному в случае успеха орден. В итоге родилась «шпионско-повстанческая организация» среди учителей Александровска.

Был арестован и племянник «врага народа» девятиклассник Золотов. Не сломавшийся на допросах, он впоследствии храбро воевал, был на советской и партийной работе. И, между прочим, писал стихи. Он и сейчас их пишет. Николай Емельянович много работает в общественной комиссии по восстановлению справедливости в отношении жертв сталинских репрессий. Возможно, свой литературный дар он использует и для того, чтобы описать пережитое в дрековских застенках. Тогда мы узнаем гораздо больше, чем могут рассказать скупые строки документов.

Выше уже говорилось о том, что «дрековщина» крепко отдавала шовинистским (если не сказать — национал-социалистским) душком. Видимо, такова эволюция любого диктаторского режима: на определенной стадии своей «зрелости» он неизбежно обрушивает меч на головы всех и всяческих «инородцев». Жертвой подобной, с позволения сказать, политики стал, к примеру, бедняга Иодко. Но приведем и другие факты. В одном из своих рапортов Якимов пишет следующее:

«Очень сильно были разгромлены кадры народов Крайнего Севера. Дрековым был объявлен лозунг:

«Все нивхи и эвенки — японские шпионы и повстанцы». Он неоднократно ставил перед руководством вопрос о выселении этих людей с Сахалина как «неблагонадежный элемент, представляющий реальную угрозу». Показания от коренного населения было брать очень легко, так как оно сплошь неграмотно. За разгром национальных меньшинств Дреков неоднократно восхвалял коменданта Ногликской комендатуры Рябкова. Сейчас в Восточно-Сахалинском, Ногликском, Александровском и Широкопадском районах не осталось ни одного нивха или эвенка, могущего свободно говорить по-русски.

Китайцев арестовывали всех подряд — без оперативных списков и установочных данных. Просто работники НКВД по заданию Дрекова приходили на базар и оттуда приводили людей в областное управление. Через три часа уже были готовы «показания о шпионаже и повстанчестве». Так была создана «шпионская организация» в количестве нет Гершевича».

В документах есть любопытная деталь, раскрывающая нехитрую механику столь быстрого «успеха» следователей. Когда перепуганных, абсолютно ничего не понимающих китайцев заключали под стражу, в тюремной камере их поджидал так называемый «Василий Иванович» — тоже китаец, но сравнительно грамотный, даже образованный, прекрасно говорящий по-русски. Ему ничего не стоило убедить «друзей по несчастью» в том, что надо не перечить следователю, а признаваться во всем, чего он пожелает.

Впрочем, «подсадные утки» использовались не только против нацменьшинств — этот старый, как мир, прием дрековцы применяли широко, что давало в комбинации с пытками немалый эффект. Кроме того, аппарат НКВД имел «штатных» свидетелей. Они подписывали «показания» на людей, которых в жизни не видывали. Бывали случаи, когда они по целым суткам торчали в НКВД («со своим хлебом», как сказано в документах), ходили из кабинета в кабинет, спрашивая у следователей — не надо ли подписать какой-либо протокол? В Охе, к примеру, этим подлым ремеслом занимались некие Насильников, Даютов, Бакланов и Сафронов. В деле Дрекова имеется протокол допроса Насильникова, в котором тот признается, что дал «втемную» показания на 25 человек.

Но мы отвлеклись от «национальной» темы. Из множества эпизодов, имеющихся в деле Дрекова, приведу лишь два, которые, на мой взгляд, окрашены особым трагизмом.

Командиром отдельной тяжелой батареи Александровской маневренной группы служил капитан Петерсон. Его арестовали за то, что по национальности он был латыш.

Вот как описывается в документах этот арест. Прямо среди рабочего дня в кабинет Петерсона входит Гершевич, заводит с капитаном какой-то отвлеченный разговор. Вдруг подает условный знак, и в кабинет врываются с криком «Стой! Ни с места!» три оперативника. Уводят Петерсона под дулами наганов.

Человек был настолько чист перед богом и людьми, что даже «Шемякин суд» тридцать седьмого года счел возможным его освободить. Петерсон вышел из Хабаровской тюрьмы и ... умер через сутки в общежитии НКВД от разрыва сердца.

В начале 1938 года был арестован мастер пивоваренного завода Кейшник. Чтобы сделать из него «немецкого шпиона», Кейшника непрерывно держали на ногах, лишая сна, целых полмесяца! Допрашивали посменно человек пять — следователь Щипун, оперуполномоченный Соловьев и другие, фамилии которых свидетель не помнит. Не вынеся мучений, Кейшник каким-то образом умудрился перерезать себе вены на левой руке. Дреков приказал надеть ему наручники — прямо на открытую рану. Кейшник подписал «признание» и уже на следующий день нашел, наконец, покой в могиле.

Но не следует думать, что дрековская Фемида всегда подчинялась какой-то определенной, хоть и донельзя извращенной логике. Она была не только слепа, но и, можно сказать, лишена рассудка. Людей арестовывали «просто так» — лишь бы дать спущенную Дрековым «контрольную цифру».

«Ассенизатором и уборщиком в погранотряде был некий Наливайко. Неграмотный, забитый и очень глупый человек. Из него сделали «участника шпионско-повстанческой группы», якобы существовавшей в артельном хозяйстве отряда.

В 1937 году плотник Горопаев (ранее работавший в органах НКВД, но затем уволенный) сообщил, что в Дуйском распадке проживает старик по фамилии Окладников, который намеревается совершить терракт против Дрекова, Ульянского и начальника тюрьмы Котика. Окладников был арестован, дал показания о своей прошлой деятельности карателя, но факт подготовки терракта не подтвердил. Был осужден «тройкой» и расстрелян, но также был расстрелян (!) и заявитель Горопаев».

А если к человеку была хоть самая малая, даже чисто формальная зацепка — «энкаведешники» воспринимали это как дар божий, ниспосланный с небес. Вот уж где они могли показать свой «высокий класс»!

Цитируем:

«Председатель Широкопадского райисполкома Петр Васильевич Горбачевский на областной партийной конференции в своей автобиографии заявил, что он, будучи в Ленинграде, работал в экспортной фирме (немецкой) «Контролько». Присутствовавший при этом Ярцев* рядом заданных вопросов «показал» чуть ли не на принадлежность Горбачевского к этой якобы шпионской фирме. Дреков без санкции прокурора арестовал Гербачевского и сразу же взял его на допрос. После шестичасового избиения Горбачевский дал показания о своей мнимой принадлежности к немецкой разведке и право-троцкистской группе, существовавшей якобы в Широкопадском районе...».

____________________________________________________________________________

Виктор Владимирович Ярцев» — начальник XI отдела УГБ СССР, майор госбезопасности. Прибыл на Сахалин согласно решению ЦК ВКП (б) в качестве правительственного комиссара 12 апреля 1938 года.

В показаниях Долгова, бывшего партийного работника (протокол допроса от 28 июня 1939 года) сказано: правительственного комиссара на Сахалине окружили «жуткое подхалимство и угодничество. Портреты Ярцева одинакового формата с портретами вождей проносили на демонстрациях вместе с портретами вождя народов Сталина*.

Над границей тучи встали хмуро

Не знаю, найдутся ли у Дрекова защитники. Если да, они могут выставить серьезный аргумент: конечно, человек совершил много ошибок, просчетов и преступлений. Но, во-первых, не ошибается тот, кто ничего не делает. Во-вторых, лес рубят, щепки летят. Неужто Дреков только тем и занимался, что истреблял честных людей?

Будем справедливы: одними лишь черными красками деятельность сахалинского диктатора изображать нельзя. В этом смысле определенный интерес представляет характеристика, которую дал Дрекову начальник управления погранвойск Дальневосточного края комдив В. Чернышев. Судя по материалам следствия, это был офицер образованный, честный, независимый в своих суждениях. Вот что он отвечает на соответствующий запрос особого отдела НКВД СССР:

«Дреков был человек, несомненно, волевой (даже своевольный), смелый и хитрый. На Дальнем Востоке числился хорошим начальником погран-отряда и посредственным начальником облуправления НКВД. Вопросами обороны острова Дреков пытался заниматься, но этому мешала его военная малограмотность. Поэтому его роль выразилась в основном в строительстве аэродрома в районе села Рыковское, проведении дороги от Александровска до центра острова, строительстве казарм и в постановке ряда вопросов перед Хабаровском (по созданию мобилизационных запасов, увеличению численности войск). Свои возможности на Сахалине (хотя и очень ограниченные) Дреков, по-моему, использовал широко».

Есть все основания полагать, что сахалинские чекисты в бытность Дрекова разоблачали не только липовых, но и настоящих шпионов. Время было тогда непростое, тревожное, наш южный сосед бряцал оружием и, безусловно, не мог оставить Северный Сахалин без самого пристального внимания своей разведки.

Но Дреков не был Дрековым, если и здесь свое похвальное рвение не обратил бы во зло. Яркий пример на эту тему — история с японским резидентом Баба Фудесуки, возглавлявшим на Сахалине угольную концессию. Когда его арестовали, Дреков дал оперуполномоченному Шмураку идиотское, с нормальной точки зрения, распоряжение: «Бери показания на жителей Александровска, что они тоже шпионы». Своя, дрековская логика в этом имелась: с помощью такого ценного «разоблачителя», как вражеский резидент, можно было с большим эффектом оформить «красивые» дела и рассчитывать на похвалу начальства.

Шмурак взялся за работу. Но тут возникло непредвиденное осложнение: Фудесуки не мог назвать требуемое количество своих воображаемых агентов лишь по той причине, что почти никого в городе не знал. Как быть? Дреков подсказал простой, как все гениальное, выход: принесли домовые книги, японцу оставалось ткнуть, пальцем в ту или иную фамилию. Мало? Давайте еще. Не жалко! Фудесуки неплохо провел время за этим занятием. А заодно включил в список своих «агентов» некоторых сотрудников НКВД, в частности, Якимова. И, безусловно, получил прекрасную возможность скрыть свою действительную агентуру, если таковая была.

Японский резидент не без юмора высказал пожелание, чтобы его показания НКВД отправило в Страну восходящего солнца, что будет лучшим свидетельством успешной работы Фудесуки в СССР. Возможно, ему даже присвоят самурайский титул...

К слову, присутствие японских концессионеров на Сахалине вообще обернулось для наших земляков настоящим бедствием. Если советский человек, занятый на концессии, вступил в разговор с японцем (а работать-то молча — как?) или, не дай бог, получил от него сигарету — вот и готово обвинение в шпионаже. Как свидетельствуют документы, доходило до анекдотов: к примеру, человека зачисляли в шпионы на том основании, что он брал отбросы с японской кухни на корм скоту. Или его свинья находилась в одной луже с японскими свиньями. Не по таким ли мотивам арестовали Иодко?

Факты говорят о том, что, создавая видимость защиты государственных интересов, Дреков сплошь и рядом выступал в роли пограничного провокатора. В апреле 1938 года на имя секретаря обкома ВКП(б) Ф. Беспалько (он заменил на этом посту Ульянского, но вскоре тоже был арестован) пришла шифровка за подписью Сталина. Это было знаменательное событие не только для Сахалинской области, но, пожалуй, и всего Дальнего Востока: Кремль, как известно, зря депешами не разбрасывался. Что же заставило «вождя» вспомнить про далекий, богом забытый Сахалин?

Речь шла о большой политике. Назревала «малая война» у озера Хасан, к которой наша армия, уже обескровленная «чисткой» среди командного состава, была, по существу, не готова. Верный своей политике оттягивать время за счет «хорошего поведения» по отношению к агрессору, Сталин стремился любой ценой избегать конфликтных ситуаций, не давать японской военщине повода для начала боевых действий. И тут весьма некстати возникает своеобразный дипломатический скандал: Дреков самолично вводит для японцев, работающих на концессиях, жесткую систему пропусков. Здание консульства в Охе даже пытается обнести высоким глухим забором. Японские дипломаты и концессионеры были в некотором роде посажены под домашний арест, что, разумеется, стало известно Токио и «аукнулось» в Москве. От имени ЦК ВКП (б) Сталин потребовал от сахалинских властей прекратить провокации.

Сразу после получения грозной шифровки Беспалько созывает членов бюро. Дреков на нем присутствует. И что же — признает свою ошибку? Обещает исправить? Как бы не так! С отчаянной наглостью поворачивает дело таким образом, что в провокациях якобы виноват кто угодно, но только не он, Дреков. Бюро обкома принимает соответствующее решение. Правда, после вмешательства Ярцева его пришлось отменить, но, пока суд да дело, Дреков выходит сухим из воды.

Диктатору крепко повезло. И уж теперь-то, казалось бы, надо сидеть ему на своем Сахалине тихой мышкою, не искушая судьбу вторично. Дреков не таков!

12 августа 1938 года, когда еще не был до конца ликвидирован конфликт у озера Хасан, этот человек затевает новую бессмысленную провокацию. Ему вздумалось заманить японцев на нашу территорию и захватить «языка». Для этого Дреков распорядился подложить па видном месте, в нескольких шагах от пограничного знака, «приманку». Ею послужила подвернувшаяся под руку газета «Комсомольская правда». Вблизи сосредоточили засаду. Дреков открыл стрельбу, чтобы привлечь внимание сопредельной стороны. Уловка сработала, и один из японских солдат попытался взять газету. Но другой обнаружил засаду и открыл огонь. Нарушитель границы был в перестрелке ранен, однако захватить его не удалось.

Кто знает, какие еще авантюры и провокации затеял бы Дреков, сколько ущерба принес стране и пролил напрасной крови, но тут подошел конец его «губернаторству». Впрочем, об обстоятельствах его ареста, весьма примечательных, разговор пойдет впереди.

Безумство храбрых

У читателя может возникнуть закономерный вопрос: что же это было за общество, где «дрековщина» не встречала ни малейшего отпора? Да была ли хоть какая-то, хоть в самом урезанном виде, народная власть? Неужто в верхнем ее эшелоне днем с огнем было не сыскать порядочного человека? И, в конце концов, куда смотрела коммунистическая партия—«выразитель интересов и чаяний трудящихся»? Ведь помимо Сталина, Берии, Ежова, Дрекова и иже с ними были, надо полагать, настоящие коммунисты? Были.

Есть на этот счет документы и в деле Дрекова. Вот один из них, принадлежащий перу уже знакомого нам комдива Чернышева.

«СЕКРЕТНО. НАЧАЛЬНИКУ САХАЛИНСКОГО ПОГРАНОТРЯДА ТОВ. ДРЕКОВУ. 20 АПРЕЛЯ 1937 ГОДА, г. ХАБАРОВСК.

Мною получена информация по линии крайисполкома о полнейшей бездеятельности со стороны отряда в развертывании среди населения подготовительных мероприятий по линии ПВО... Не помогая совершенно горсовету, вы буквально дезорганизуете эту работу своим личным поведением.

Сигнал тревоги ПВО установлен обязательным постановлением горсовета и подается штабом ПВО города. Прекрасно зная об этом, вы грубо игнорируете это решение и по каждой своей внутренней тревоге отряда поднимаете весь город. На каком основании? Кто дал право без ведома горсовета и его штаба ПВО отдавать распоряжения электростанции тушить свет, давать тревожные гудки и т. д.? Несмотря на то, что горсовет вас уже предупредил об этом, вы все же продолжаете строить из себя «хозяина города», совершенно не считаясь с распоряжениями и просьбами горсовета. Чем объяснить три таких тревоги в 1936 г. и 17—18 .марта 1937 г.? Неужели вы думаете, что такое ваше поведение до конца может оставаться безнаказанным?

Рекомендую прекратить издеваться над местными органами власти и их решениями».

Вот какие великолепные пощечины, пусть и по частному поводу, мог получать Дреков от порядочных людей. И что интересно — в ходе следствия он пытается «подвести под монастырь» многие десятки своих коллег (вот, мол, какой я бдительный и принципиальный), но фамилию Чернышева в связи с «вражеской деятельностью» не упоминает ни разу. А ведь мог включить его в число «правотроцкистских заговорщиков» наряду со своими руководителями Дерибасом, Люшковым, Западным, тем же Ярцевым.

Этот психологический феномен имеет, думается, лишь одно объяснение: дорожки Дрекова и Чернышева не пересекались — в борьбе за выживание сильнейшего. Не было вопроса — кто кого, потому что комдив Чернышев не мог опуститься до грызни в волчьей стае Дрекова и ему подобных.

Но все, что, по мнению сахалинского диктатора, могло реально угрожать его царственному абсолютизму, он стремился уничтожить любой ценой. Здесь на первом месте, естественно, стояла партия.

Хочу оговориться: да, она несет историческую вину за все, что происходило в те кровавые годы, к чему привела страну теперь. Разумеется, коммунисты, по большому счету, становились жертвами порожденной ими же Системы — «за что боролись, на то и напоролись».

Все так. Но, обманутые и преданные, партийцы, в массе своей, искренне верили в добро и справедливость. Этой верой — смелой и безоглядной — а также крепкой организацией были они в те времена сильны, потому и опасны. Не будем « же осквернять запоздалыми упреками их честные могилы...

Лейтенант госбезопасности Пропащих, пишет в рапорте краевому руководству: «Дреков умышленно отрывал аппарат НКВД от партийных органов, запрещая информировать о чем-либо обком ВКП(б)».

Насколько далеко зашла враждебность Дрекова по отношению к обкому, можно судить по такой характерной детали. В 1938 году в клубе погранотряда проводилась областная партконференция. Дреков проинструктировал своих сотрудников: надо разместиться в зале так, чтобы охватить своим наблюдением всех делегатов. До единого. Вдруг кто-то даст своим поведением повод для ареста?

Как мы уже знаем, такой повод дал ненароком председатель Широкопадского райисполкома Гербачевский. Но он был не одинок.

Очень часто аресты производились именно на конференциях, пленумах, заседаниях бюро. Дело в том, что Дреков рассматривал эти мероприятия как театральные подмостки, на которых аресты можно производить с наибольшим зрительным эффектом.

Старший следователь Анисим Николаевич Шилак в своей объяснительной записке от 3 апреля 1939 года сообщает, что ему и Гершевичу Дреков приказал арестовать на областной партконференции военного комиссара капитана Подгорбунского. Ни раньше и ни позже. И обязательно в момент, когда Подгорбунский будет держать речь на трибуне. Правда, здесь вышла осечка: Гершевич перепоручил задание Шилаку, тот прозевал момент, и Подгорбунского пришлось «брать» во время перерыва. Дреков был ужасно недоволен.

Можно себе представить, каково было бороться с «дрековщиной» коммунистам, состоящим на службе в органах НКВД. Вот уж где процветала «партийная демократия»!

Следователь Юрило, будучи допрошенным, показал, что во время партийных собраний Дреков обычно стоял около президиума, опершись на спинку стула, и тяжелым взглядом пронизывал очередного оратора. Каждый знал, что выступать с критикой беззаконий было равносильно самоубийству.

И все же...

Вот какой документ хранится в одном из томов дела Дрекова.

«В комиссию партийного контроля при ЦК ВКП (б) от члена ВКП (б) парторганизации штаба Сахалинского морпогранотряда Иванникова Виталия Павловича, партбилет № 0462936, 25 января 1938 г.

ЗАЯВЛЕНИЕ.

Дреков, используя свое по существу бесконтрольное положение, не только не учитывает критику коммунистов, а, наоборот, на всех собраниях и совещаниях постоянными резкими репликами сбивает выступающих. Он зажимает критику партийных масс, а к наиболее «зубастым» начал применять репрессии.

Он засиделся на своем посту, почувствовав себя «сахалинским губернатором», вельможей, для которого не писаны законы. Разводит панику насчет врагов народа и с легкостью требует исключения коммунистов из партии на каком-либо формальном основании или без него. Дреков стремится путем репрессии перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность я излишнюю подозрительность в наших рядах.

ФАКТЫ:

1. После ареста в качестве врагов народа секретаря Сахалинского обкома и других членов бюро Дреков сам стал секретарем обкома. Руководя последним пленумом, он исключил из партии под разными предлогами более половины его состава. Выступая на этом пленуме, Дреков заявил секретарям райкомов и парткомов: «У вас тихо, вы мало разоблачили, у вас отсутствуют планы выкорчевки врагов народа!».

2. Не случайно по предложению Дрекова исключены из партии именно командиры, критиковавшие порядки в частях погранотряда. К ним относятся:

председатель военного трибунала Грязных (был членом партбюро), секретарь партбюро Чаплыгин, начальник боепитания Зарецкий (отстранен от должности и уж-J более месяца не получает нового назначения — «безработный»), инструктор политотдела Кононенко (сейчас сидит в тюрьме, дома осталась не имеющая работы жена с грудным ребенком и еще дочерью четырех лет).

Прошу комиссию партийного контроля:

1. Проверить всю многолетнюю деятельность Дрекова на Сахалине. Возможно, он хороший чекист, но его особая чекистская практика перешла все границы, превратившись в свою противоположность.

2. Проверить состояние обороны и охраны границ Сахалина.

3. Указать Сахалинскому обкому ВКП(б) на необходимость объективно разобраться в материалах по исключенным коммунистам.

4. Добиться, чтобы по линии НКВД разобрались в некоторых делах арестованных, где, по-видимому, имеют место клеветнические заявления коммунистов-карьеристов, желающих выслужиться и нажить моральный капитал «бдительности».

5. Дать указание начальнику политотдела погранотряда, чтобы перестал собирать пустые, клеветнические заявления».

Вот как писал в Москву честный человек Иванников. И что же? Читаем:

«Строго секретно. ЭКЗ. № 3.

ПРИЛОЖЕНИЕ К ПРОТОКОЛУ № 117 ЗАСЕДАНИЯ БЮРО САХАЛИНСКОГО ОБЛАСТНОГО КОМИТЕТА ВКП(б) 19 АПРЕЛЯ 1938 ГОДА.

По личному распоряжению секретаря Сахалинского обкома ВКП(б) тов. Беспалько, я, член бюро обкома Алюскин С. И., произвел расследование по заявлению, поданному членом ВКП(б) Иванниковым В. П. в комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) и присланному в адрес обкома секретариатом т. Ежова,

ВЫВОДЫ;

Подача Иванниковым подобного заявления является явно клеветнической и имеет целью отвести от себя удар. Заявление Иванникова неправильно ориентирует КПК при ЦК ВКП(б) и по своему содержанию является враждебным. Своим заявлением Иванников берет под защиту разоблаченных и ныне арестованных врагов народа. Считаю необходимым поставить вопрос о пребывании в партии Иванникова, как проводящего на практике враждебную двурушническую линию.

Член бюро обкома ВКП(б), ответственный секретарь парткомиссии Сахалинского морпогранотряда. С. АЛЮСКИН.

В материалах следствия есть протокол собрания первичной парторганизации штаба погранотряда, на повестке дня которого стоял разбор. . персонального дела коммуниста Дрекова! Да, и такое было. На тот раз обвинения выдвинул член ВКПб) по фамилии Платонов. К сожалению, в протоколе не указано ни должности, ни даже имени-отчества этого человека. Может быть, вы, читатель, что-то знаете о нем? А собрание, как и заседание бюро обкома в истории с Иванниковым, встало горой за Дрекова. Постановление чуть ли не слово в слово повторяет ранее процитированный документ:

«Обвинения, выдвинутые Платоновым, являются провокационными. Само заявление написано с целью отвести от себя удар за контрреволюционные троцкистские высказывания, вопрос о которых поднят только тов. Дрековым на принципиальную высоту. Собрание отмечает, что со стороны тов. Дрекова не был ни одного случая зажима критики, а, наоборот, там, где присутствовал тов. Дреков, критика приобретала большой разворот и политическую остроту. Партсобрание обязывает партбюро возбудить вопрос перед парторганизацией, в которой находится Платонов, на предмет привлечения последнего к партответственности за клевету.

Председатель собрания — НИКИТЮК, секретарь — ЛОКТЕВ».

Волк среди волков

Успешно завершив, как, вероятно, сейчас это бы назвали, деполитизацию в управлении НКВД (а частично и в масштабах всей области), диктатор делает следующий логический шаг. Теперь он может скрутить в бараний рог каждого из своих подчиненных и всех их вместе. Поскольку «органы» — единственная реальная власть, они должны принадлежать лично ему, Дрекову. Воля диктатора — единственный закон, который имеет право действовать на территории северного Сахалина.

« НАЧАЛЬНИКУ УПРАВЛЕНИЯ КРАСНОЗНАМЕННОГО ПОГРАНИЧНОГО ВОЕННОГО ОКРУГА КОМБРИГУ СОКОЛОВУ.

Политическая обстановка сегодня требует четкой работы штаба. Какие люди работают у меня в штабе?

1. Начальник штаба Иванов — человек абсолютно ненадежный. Несмотря на то, что его восстановили в партии, я ему не верю, и верить не буду. Этот человек до сегодняшнего дня остался троцкистом. Его надо арестовать и посадить в тюрьму.

2. Начальник первого отделения Ермаков. Этому человеку тоже не верю. Работая в Ногликах, он имел ряд подозрительных связей с троцкистом-диверсантом Князевым.

3. Начальник второго отделения Кутюков, в прошлом белогвардеец, был в плену у поляков, перешел в Латвию, добровольно вступил в латвийскую армию и очень подозрительно бежал на территорию СССР. Я просил санкцию на арест, но ответа не имею. Поэтому прошу решительно вмешаться в это дело...

ДРЕКОВ.

11 сентября 1937 года».

Из показаний уполномоченного спецгруппы Дятлова Ревоката Михайловича от 13 апреля 1939 года:

«Примерно в мае-июне 1937 года Дреков приехал в Оху в районный отдел НКВД. После этого прибыл пульвзвод маневренной группы под командованием капитана Плетнева. Было окружено здание райотдела, расставлено несколько пулеметов, люди с обнаженным оружием были расставлены по коридорам, за дверями, за углами. Из тюрьмы были принесены охапки веревок, после чего в райотдел НКВД стали являться по вызову управляющий таможни Старостин, уполномоченный НКВД Сахнович и еще несколько человек, которых под усиленным конвоем в дневное время по улицам Охи вели в тюрьму с руками назад. Для чего это делалось Дрековым, никто не знал».

Дреков, однако, знал, что делает и зачем. Некоторое время спустя после «спектакля» с пулеметами диктатор приказал «раскрыть» в Охинском райотделе «контрреволюционную группу». В нее включили сотрудников Каверзина, Харитонова, Смарыгина и Березовского. Судя по всему, это были далеко не ангелы. Но сделать из них врагов народа! Сделали. И, в конце концов, арестовали восемьдесят процентов личного состава райотдела. Неуютно стало в «органах»...

Как ни дико это может показаться, существовал специальный механизм для организации репрессий в рядах самих дрековцев. Это была так называемая спецгруппа в составе погранотряда. Ее сотрудники Гершевич, Дубков и Дятлов усердно «очищали» кадры, преимущественно среди командиров и политработников. Критерии при отборе жертв были все те же: «вражеское» социальное происхождение, «капиталистическая» национальность и тому подобное. Оперуполномоченный уголовного розыска Сергей Ненартович был респрессирован за то, что он поляк. Капитан пограничник Катюков «провинился» в том, что во время гражданской войны побывал в немецком плену.

Катюкова держали на «выстойке» 20 дней, одевали «английские» наручники, морили голодом. Гершевич с Дубковым вдвоем избивали капитана, пока он не подписал все, что требовалось, и был расстрелян. Его судьбу разделил старший лейтенант Клюев (тоже был в германском плену). Клюеву так зажали наручники, что с кистей капала кровь...

Характерная деталь: чтобы «дать цифру» «разоблаченных врагов» и в то же время не бросить тень на свое хозяйство, Дреков и Гершевич шли на хитрую бюрократическую уловку. Когда намечалась очередная жертва среди сотрудников НКВД, человека задним числом увольняли. Поэтому во всех справках и протоколах вместо указания звания и должности записывали — «без определенных занятий».

Несколько слов о Залмане Вигдоровиче Гершевиче, фамилия которого постоянно встречается в документах дела Дрекова. Этот человек, безусловно, отличался особой жестокостью. Ретивый служака, искусный палач, начисто лишенный угрызений совести. Но — далеко не слепец. Он знал, что делал. И когда перед Гершевичем возникла реальная перспектива стать одним из «козлов отпущения» в связи с «раскруткой» сахалинского дела, он постарался спастись, обличая Дрекова. В этом отношении Гершевич не оригинален — доносить на товарища, топить его, чтобы выплыть самому, — неписанный закон волчьего царства. Однако Гершевич слишком умен, чтобы оперировать вымышленными фактами, — ведь их легко опровергнуть. Он прекрасно понимает, как много поставлено на карту, и пишет, думается, правду. Хоть и не всю. Речь идет о своеобразном психологическом терроре в сахалинских органах НКВД — санкционированном сверху.

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ТОЛЬКО ЛИЧНО. ЗАМЕСТИТЕЛЮ НАЧАЛЬНИКА (далее неразборчиво — М. В.) КАПИТАНУ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ТОВ. ВУЛ.

Оперативные совещания Дреков превращал в избиения работников — крик, сплошной мат, оскорбления, обвинения в неумении бороться с врагами, в саботаже. Он приводил в пример себя как человека, умеющего допрашивать. Грозил арестами, исключением ид партии и т. д.

Весь аппарат находился в постоянном напряжении, страхе за свою судьбу. Люди боялись высказать друг другу те или иные мысли, сомнения. Тем более что ряд работников, приезжавших из краевого аппарата, делали то же, что и Дреков (Орлов, Шапиров, Ложечников, Стрелков и др.). Они даже обвиняли нас в жалости, либеральном отношении к арестованным: «На Сахалине арестантов пирогами кормят, ясно, что они не будут сознаваться».

Дреков ссылался (видимо, оправдывая необходимость пыток. — М. В.) на политическое положение в стране, наличие со стороны вышестоящих органов совершенно прямых указаний о методах допроса. Доказывал, что все эти мероприятия проводятся с ведома ЦК ВКП(б), под руководством секретаря ЦК тов. Ежова*).

· Здесь Дреков прав: 10 января 1639 года Сталин направил такую телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, начальникам управлений НКВД: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)... метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершение правильный и целесообразный метод*.

Особо безобразным и наглым стало поведение Дрекова после его поездки в Хабаровск на совещание к врагу народа Люшкову (даты сейчас вспомнить не могу). Вернувшись на Сахалин, Дреков много рассказывал о том, как хорошо принял его Люшков, как одобрил деятельность НКВД на Сахалине. Что на совещании в Хабаровске нас совершенно не ругали, а только ставили в пример. Одобрили все проводимые мероприятия, работу признали хорошей, а политическую линию — правильной. А потому темпы надо не сдавать, а, наоборот, усилить.

Дреков прямо заявил: «Комиссар сказал, что никому нет дела до того, сколько суток я хочу допрашивать арестованного, сколько я намерен его держать. Бояться нечего: честный человек на себя не наговорит... К врагу надо относиться по-вражески, а кто этого делать не хочет, тот сам враг». И далее:

«Комиссар приказал, что нужно превратить НКВД в Ч К, чтобы люди боялись ходить по той стороне улицы, где находится ваше здание, обходили его стороной».

Насколько помню, на том же совещании Дреков говорил и о том, что разбор дел на Военной коллегии в Хабаровске проходит без учета того, что обвиняемые отказались от своих показаний. Никто на это внимания не обращает.

В общем, смысл сводился к тому, что краевое управление НКВД, полностью одобрив работу Дрекова, требует лишь усиления «качества» следствия.

5 февраля 1939 года. 3. Гершевич».

И понимали сахалинские чекисты, что все заодно — Дреков, его начальство в Хабаровске и Москве. Куда ни кинь — всюду клин. Хочешь жить — умей вертеться. Кто там следующий на «выстойку»?

Как распинали любовь

В одном из документов дела Дрекова зафиксирован факт, показывающий диктатора и его подчиненных с новой, признаться, довольно неожиданной стороны. Суть свидетельского показания вот в чем. Красноармеец Смарыгин состоял осведомителем спецгруппы Гершевича и поддерживал связь с Дятловым. Он получил задание сблизиться с гражданкой Арбениной, подозреваемой в шпионаже, и вести ее «разработку». Затем по предложению Дятлова Смарыгин женился на Арбениной и... продолжал «разработку». По доносам мужа несчастная была арестована. В качестве достойного финала этой грязной истории — сам Смарыгин был арестован именно за связь с Арбениной!

О том, каковы были нравы дрековцев по отношению к прекрасной половине рода человеческого, надо рассказать особо. Хотя, если говорить откровенно, дело это непростое. Можно ли сейчас, даже спустя полвека, назвать фамилии женщин, чью растоптанную честь не вернет никакая реабилитация? Постараюсь по мере возможности этого избежать.

Оказывается, во время массовых арестов 1937 года спецгруппа Гершевича не ограничивалась своей основной функцией «очищения» рядов НКВД. Она провела «операцию», носившую не только жестокий, но и особо подлый характер. На мой взгляд, именно здесь раскрылась вся глубина морального падения, в которую может столкнуть иного человека безграничная власть над жизнью и смертью самых слабых и беззащитных.

Кучинский свидетельствует: Гершевич, Дубков и Дятлов взялись арестовывать на японских концессиях девочек в возрасте 16—17 лет. Их квалифицировали как японских шпионок и одновременно проституток, содержательниц притонов. «Святая троица» смаковала в кабинетах управления НКВД бредовые «пикантности». Хвасталась, что ей удалось раскрыть целые шпионские группы, созданные японской разведкой из малолетних проституток. Именовала их «Дуйская группа биксо-трест № I» и «Александровская группа биксо-трест № 2».*

Это были школьницы старших классов. В своем рапорте Кучинский пишет, что над ними зверски издевались. Как именно? Не будем строить догадки. Достоверно известно лишь одно: все девочки были осуждены «тройкой» НКВД не только на смерть, но и неслыханный позор.

Предоставим слово документу, в котором автор вынужден фамилии опустить. Кто знает — не ударит ли, пусть косвенно, старая подлость живущих ныне?

*Расшифровать слово «биксо» удалось с немалым трудом. К японскому языку, как это можно было предположить, оно отношения не имеет. Так на уголовной жаргоне именуют лагернык проституток.

_____________________________________________________________________________________________

«АКТ 1939 года, марта месяца, четвертого дня. Пос. Ноглики на Сахалине.

Проверкой следственных дел, а точнее, материалов, по которым составлялись оперативные списки на изъятие контрреволюционного элемента по Восточно-Сахалинскому району, установлено:

Рябков, Шилин и Божко внесли в списки проституток и наметили как социально вредный элемент честных, ни в чем не повинных женщин. Клеветнически сфабриковали компроментирующий материал на следующих:

1. С. Вера Николаевна, 1921 года рождения. Следственными материалами якобы изобличается в систематической проституции, кражах и аферах.

2. П. Ольга Ульяновна, 1917 года, работает секретарем нарсуда. Оклеветана в том, что будто бы систематически занимается проституцией, распространением порнографических фотографий и венерических болезней.

3. К. Екатерина Киреевна, 1917 года рождения. Ей инкриминируются профессиональная проституция и содержание притона.

4. Е. Мария Дмитриевна, 1919 года рождения...».

Далее следует длинный перечень фамилий женщин и девушек в возрасте от 18 до 22 лет. Да простит меня читатель, но приходится писать и о таком:

«Случай, возмутивший туземцев стойбища Чайво, имел место зимой 1936 года. Гилячка Шура Н. поженилась с гиляком К. Уполномоченный райНКВД Харламов, имеющий жену и ребенка, провел ночь с новобрачной. На глазах других обитателей юрты он проделывал с нею половой акт». (Из показаний Князева Г. П., профессия, должность не указаны).

Вот до чего может дойти человеческая мерзость! Но, на мой взгляд, своеобразный рекорд в этом отношении побил сам диктатор. На этот раз назову полностью действующих лиц — мертвые сраму не имут. 18 октября 1937 года по приказанию Дрекова с заседания бюро обкома ВКП(б) был взят секретарь областной парткомиссии Иван Савельевич Лозинский. Его жена Лидия Лозинская имела несчастье привлечь внимание Дрекова. Вот как просто и кардинально решал этот человек свои сердечные проблемы. В застенок — и соперника нет!

А вот еще пример надругательства над самым светлым,_ что бывает в человеческой душе. Жили-были в Александровске два друга: радист погранотряда Котов и командир-пограничник Каргопольцев. Котов был одним из лучших физкультурников города, любимцем александровцев. Их жен арестовали только за то, что обе — урожденные сахалинки. Звучит странно, невероятно, но это — факт. Друзья зачастили в НКВД с передачами, просили за своих подруг. Обоих расстреляли. А когда убивали женщин, жена Котова (или— вдова?) крикнула в лицо палачам: «Фашисты! Вы тоже в эту яму попадете!».

И, наконец, считаю необходимым полностью привести документ, потрясающий своей искренностью. Мне приходится снова просить прощения у тех, кто, возможно, будет страдать, читая эти строки. Но и детям, внукам, правнукам репрессированных когда-нибудь надо же узнать правду без всяких купюр.

«Вождю Коммунистической партии товарищу Сталину от члена ВКП(б) с февраля 1920 г., партбилет № 2505257, Вовченко-Хаяровой Елены Ивановны.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Дорогой вождь, сегодня мне вернули партийный билет, и я осмеливаюсь оторвать несколько минут так дорого стоящего для страны времени, чтобы рассказать вам, как мучили враги народа и партии честных, преданных Родине людей. Такими преданными большевиками были: я, мой муж Марк Вовченко и ряд других товарищей.

15 октября 1937 г. арестовали моего мужа Вовченко Марка Федоровича. Член ВКП(б) с 1917 года, рабочий-луганчанин, в 40 лет (в 1932 году) он окончил горную академию имени Сталина в Москве, будучи командирован туда в счет первой парт-тысячи. С августа 1936 г. по день ареста работал начальником Западного Сахалинского горного округа. Вера б органы НКВД — это любимейшее де-чище партии, которые не арестовывают без основания, мысль, что я — член партии, бывший чекист, прокурор — проглядела врага народа у себя под боком, прожив с ним более пятнадцати лет, вселили в меня твердую уверенность в том, что я также за потерю бдительности должна буду предстать перед советским правосудием.

Это с одной стороны. С другой же, анализируя свою жизнь с Вовченко, который по своему характеру никак не мог бы скрыть от меня своей чудовищной измены Родине и партии, террор, которым опутал весь остров Сахалин, ныне разоблаченный партией троцкистский ублюдок Дреков, — все это вместе взятое говорит, что настоящий враг — это Дреков. Поэтому 18 октября 1937 г. я написала вам огромное письмо, умоляя спасти невинных и преданных вам людей (оно находится в КПК при ЦК ВКП(б) по Хабаровскому краю).

21 ноября 1937 г. арестовывают меня. Совершенно спокойно я шла в орган, в котором когда-то работала. К тому времени я твердо уверилась в том, что должна понести суровое наказание за то, что проглядела врага у себя под боком. Четверо суток без сна меня держали на допросе, требуя, чтобы я написала, что муж был гайдамаком, с оружием в руках боролся против Красной гвардии и что он японский шпион. Начальник второго отделения облуправления НКВД Николаев обзывал меня «политической проституткой», «ягодовским выб ......»,

требовал дать показания: «Мы, ежовские орлы, работаем иными методами. Мы заставим тебя написать то, что нам нужно». И я писала. Я вывернула себя наизнанку. Я сильно страдала, что у меня нет •• ни одного преступления на совести. Я дошла до того, что рассказала и написала, когда и с кем я изменила Вовченко как мужу.

Это им было мало. Они решили всю мою искренность использовать по-своему. Так, они требовали, и я, o^ycтoшeннaя, обессиленная, написала, что в 1931 г. во время коллективизации уже потеряла веру в ЦК, что Центральный Комитет не знает, что делается на местах, оторвался от масс.

После этого меня отправили в дежурку под конвоем, Вечером 25 ноября я услышала, как в одном из соседних кабинетов читают какой-то стихоплетный пасквиль. В нем изображалась женщина, коммунистка, ответработник в роли всемирной проститутки. Мерзкую грязь, иногда прерываемую стонами и возгласами протеста, заглушают взрывы хохота нескольких человек. Умоляющее: «За что, за что вы облили грязью мать моих детей, преданную коммунистку» — заглушается репликой: «Старый ты дурак, да ведь она моложе тебя на десять лет, дети ведь не от тебя, вглядись хорошенько в их образы — ни один не похож на тебя». И читка продолжается. Мастерски составленная гнусность рассказывает, как «эта Мессалина на радостях, что арестовали ее мужа, устроила банкет, на который все они были приглашены», в очередь использовали ее, наутро она укатила на материк, «радуясь, что избавилась от мужа» и т. д. и т. п. В измученном голосе расстроенной речи я узнала Вовченко. Я потеряла рассудок. Рассказывают, что я кричала vsl все здание, чтобы они не применяли таких методов при допросе.

Помню, меня куда-то несли по коридору, помню, что из одной двери я услышала голос Вовченко:

«Я не предавал Родины, и вам не сделать из меня врага. Убейте!». Раздался звон рассыпавшегося стекла, затем выстрел и глухой стук от падения тела. Я очнулась в дежурке и тут же услышала, как один из конвоиров рассказывал своему товарищу: «Все произошло из-за этой стервы (кивок на меня). Он как услыхал ее крик, сразу пришел в себя, остервенился, схватил часы и разбил их... Я его как саданул наганом, даже руку свернул. Здоровый, сволочь».

Фамилия этого живого свидетеля (пограничника-конвоира) Шаповалов, звать Павел или Петр.

А утром 26 ноября меня вызвали в кабинет, и Николаев, глядя на меня зверем, внушал мне: «Ничего не было. Поняла? Все это тебе померещилось». Пасквиль составил Николаев.

И меня, полупомешанную, отправили в тюрьму, в одиночную камеру. В мертвой тишине мне чудились голоса оставленных детей, и я не выдержала — повесилась на вешалке. Она не выдержала тяжести моего тела, обломилась, и впоследствии, находясь под неусыпным контролем, я осталась жить.

До 11 января я находилась на «конвейере», выходя из кабинета только раз в сутки в уборную. Доведенная до потери рассудка, я подписала клевету на себя, товарищей и мужа. Основное — что я «была завербована в сентябре 1937 г. секретарем обкома Ульянским в члены контрреволюционной троцкистской организации».

Затем была отправлена в другую камеру, где было около 50 женщин. Вы представляете, какое впечатление произвело на них мое состояние и то, что я говорила, не помня себя?

Очевидно, бандит Дреков решил отрезвить меня. 28 января я была посажена вместе с тремя проститутками в ледяной карцер «за ограбление вновь прибывших в камеру». «Пусть прокурор посидит, прохладится», — говорил Гершевич.

Карцер этот — бывший алтарь деревянной тюремной церкви, одной стороной примыкал к камере так называемого четвертого корпуса. Стены деревянные, между бревнами была щель. Я всячески ухитрялась писать. Писала т. т. Вышинскому, Кагановичу (лично знавшим меня), в крайком, Сахалинский обком ВКП(б), чтобы они вмешались во вражеские действия Дрекова. Писала я и Дрекову, военпрокурору Локтеву. Все заявления я передавала на проверке по камере ответдежурным по тюрьме, а последние направляли их Дрекову.

28 марта 1938 г. меня вызвали из общей камеры и водворили в камеру смертников в одиночном карцере. Что я пережила за 18 суток — передать трудно, но 5 апреля в 2 часа ночи меня разбудили и предложили собираться с вещами (психическая атака). Я содержалась в Армуданской тюрьме с 29 июня 1938 г. по 28 августа, каждую ночь, ожидая смерти.

29 августа 1938 г. меня вместе с другими товарищами в количестве 160 человек погрузили на пароход «Сергей Киров» и этапировали на материк. Месяц содержалась во Владивостокской тюрьме, а с 27 сентября в Хабаровской. 28 марта 1939 г. меня освободили из-под стражи за необоснованностью обвинений.

Мне известно, что Вовченко Марка сильно мучили: выстаивал по 15 суток, наручники и другие страшные методы допроса, но он выдержал, ничего не подписал. Мне известно, что Вовченко судила военная коллегия Верхсуда в г. Хабаровске заочно, по телеграфу, и он был расстрелян в Армудане в мае 1938 г. и умер как большевик.

Мне известно, что не один он умер как большевик, а многие товарищи, умирая, говорили: «Да здравствует Советская власть», «Да здравствует великий товарищ Сталин».

Но мне не известно, почему эти палачи-садисты, такие, как Николаев, Якимов до сих пор носят в кармане партийные билеты и до сих пор работают в органах НКВД.

Я не согласна с тем, что эти люди были слепым орудием в руках ублюдка Дрекова и ему подобных.

20 июня 1939 года».

Эхо немого крика

Тут можно быть абсолютно уверенным в том, что «вождь народов» не нашел ни одной минуты своего драгоценного времени, чтобы ознакомиться с письмом Вовченко-Хаяровой. Да и то сказать, если бы он вздумал читать подобные письма от многих тысяч или даже миллионов жертв — хватило бы Сталину собственной жизни?

Это письмо попало прямиком в «дело Дрекова» да так и пролежало в нем почти пятьдесят два года. Не будь перестройки с ее гласностью и плюрализмом мнений, бурных событий, которые привели, наконец, к новому пониманию роли и места органов госбезопасности — так бы и лежать ему в архивной пыли до скончания века. Эхо немого крика...

Никто никогда не узнает, сколько жалоб, обращений, сколько отчаянных просьб о спасении живота своего послали в Москву несчастные сахалинцы. Не услышала их белокаменная. Не пожелала услышать. Материалы следствия по делу Дрекова донесли до нас малую толику этих голосов.

«Уважаемая Надежда Константиновна!

Просим убедительно передать т. Ежову Николаю Ивановичу в НКВД.

КОПИЯ:

Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину И. В., Народному комиссару внутренних дел тов. Ежову, Н. И., председателю Совета Народных Комиссаров тов. Молотову В. М.

Ныне арестованный бывший старший следователь Сахалинского областного управления НКВД Шмурак, находясь со мной в одной камере в течение двух месяцев, рассказал мне о явно фашистской, вредительской деятельности аппарата НКВД, возглавляемого Дрековым В. М.

1. Шмурак утверждал, что в Сахалинском управлении НКВД орудует группа вредителей во главе с Дрековым, который путем обмана, лжи, провокаций, через систему пыток искусственно создает контрреволюционеров и, в конечном счете, приводит к их физическому уничтожению.

2. Аресты производятся по малейшему подозрению, ложному доносу или просто без каких-либо материалов и санкции прокурора. К январю 1938 года арестовано больше половины парторганизации Сахалина, весь партийный, советский, хозяйственный, руководящий состав. За 1937 год арестовано до 6000 человек. Члены семей тоже арестовываются или вывозятся на материк. Организован специальный детский дом на 600 человек для детей, родители которых репрессированы.

3. Применяя, как правило, методы физического и морального воздействия (длительное лишение сна, наручники разных систем, побои, угрозы, провокации) следствие заставляет арестованных подписывать любой нужный ему документ. Таким образом, добиваются показаний о составе «контрреволюционных организаций», заключают в тюрьму десятки новых людей, начинаются новые аресты. Сейчас на Сахалине «созданы» или «вскрыты» десятки всевозможных «контрреволюционных» организаций. Одних «троцкистов» наделали до 1000 человек.

4. Жалобы, заявления, сообщения в адрес партии и правительства совершенно невозможны. Заявления на имя прокурора следователи рвут на глазах арестованного или с иронией замечают, что заявление будет передано «после вашего расстрела».

Военного и гражданского прокуроров на Сахалине фактически нет. Локтев и Крутиков являются просто марионетками в руках Дрекова.

5. Мне пришлось слышать разговоры десятков честных людей, сидящих в тюрьме, преданных Советской власти, для которых партия большевиков является родной матерью. Все твердо верят, верят в ЦК и тов. Сталина, верят, что настоящие враги будут наказаны, а невинные освобождены и по-сталински реабилитированы.

Б. МЕРКУЛОВ. Армудан-на-Сахалине, тюрьма, камера № 12. 26 августа 1938 года».

Нет, не помогла и Надежда Константиновна Крупская, Надо полагать, ей, находящейся в опале, ровным счетом ничего не удалось бы сделать даже в том случае, если бы письмо дошло до адресата. А время летело под аккомпанемент выстрелов в Верхнем Армудане. Месяц за месяцем.

«НАРОДНОМУ. КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР ТОВ. БЕРИЯ, КОПИЯ: ПРОКУРОРУ СССР ТОВ. ВЫШИНСКОМУ И СОВЕТУ ДЕПУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ СССР.

19 марта 1939 года (подпись отсутствует).

ДОКЛАДНАЯ.

Довожу до Вашего сведения, что засевшая в Александровске-на-Сахалине группа паразитов под руководством начальника НКВД Дрекова творит жуткие беззакония, подрывает авторитет советской тюрьмы. Советскую тюрьму и законы из воспитательных он превратил в карательные... Член Совета военного трибунала Березутский написал к вам в Москву, в ЦК ВКП(б), о творящихся безобразиях, о том, что людей совершенно ни за что осуждают, приписывают им шпионаж и вредительство. Это письмо было задержано на почте и передано Дрекову. Березутского тут же арестовали. Этой шайкой были арестованы работники Сахалинснаб-треста Овчинников Михаил Апатьевич, Сучков Дмитрий Иванович, Окунев Николай Геннадьевич. С предъявленными обвинениями эти граждане не были согласны, но их пытали в течение трех месяцев, принудив подписать сфабрикованные обвинения. Такие издевательства возможны только в странах фашизма. Поэтому прошу Вас лично, тов. Берия, заинтересоваться этим вопросом, сорвать маску с фашистских гадов, засевших в Александровске-наСахалине, и помочь честным гражданам, которых арестовали эти предатели».

Вероятно, в центральном аппарате НКВД были и порядочные люди. Возможно, кто-то из них пытался дать ход подобным документам. Но это напоминало знаменитое сражение испанского идальго с ветряными мельницами.

В марте 1938 года центр запросил от краевого управления НКВД объяснений (о святая наивность!): правда ли, что на Сахалине допросы сопровождаются пытками? Разыгралась трагикомедия: из Хабаровска прибыл проверяющий, который, пообщавшись с Дрековым, пришел к выводу, что имеет место... провокация со стороны арестованных. Беднягам наглядно показали, что раньше были цветочки, ягодки будут теперь, 'Проверяющий, которому придали в помощь опытных костоломов Гершевича, Юрило и Дорогова, так взял жалобщиков в оборот, что они быстренько признались в клевете на органы аж по заданию японской разведки! Заодно Юрило состряпал очередную «заговорщическую организацию», состоящую из арестантов и... сотрудников НКВД — тех, кто был неугоден Дрекову.

А люди по-прежнему писали в Хабаровск и Москву, обивали пороги приемных и даже выступали против Дрекова публично. В документах следственного дела приводится такой эпизод. В 1938 году во время выборов в Верховный Совет РСФСР кто-то из рабочих на собрании коллектива треста «Сахалинуголь» выдвинул кандидатуру Дрекова. Молодой геолог Ян Чехович, свято веривший официальному тезису о небывалом торжестве советской демократии, взял слово и заявил, что не доверяет Дрекову*. Тот немедленно потребовал от руководства треста увольнения Чеховича, что, естественно, тут же было исполнено. Демократ не смирился и сделал попытку отправить телеграмму:

«Москва, «Правда», отдел писем. Издевательским разбирательством моего заявления, насмешками, клеветой в «Сахалинугле» довели меня до отчаяния. Дабы доказать правду перед бандой, сворой бесчеловечных инквизиторов, должен покончить самоубийством.

Чехович Ян Михайлович».

____________________________________________________________________

*В деле СУ-3246 приводится дословный текст: «Дреков не достоин, управлять государством, так как он пьянствовал с врагами народа, в частности, с Ульянским. Он сам такой же, как разоблаченные враги, проспал вражескую работу и сейчас «едет неправильную политику с арестами людей».

Ян Чехович, как недавно выяснилось, все же родился под счастливой звездой. Приговоренный «тройкой*» к расстрелу, он каким-го чудом избежал пули в затылок. Впоследствии жил на Украине, в г. Ворошиловграде. Возможно, судьбе распорядится так, что ему попадется на глаза эта книжка, и он откликнется, подробно рассказав о пережитом.

Вышколенные связисты доложили Дрекову. Следователь Кучинский был отправлен на почту, чтобы изъять телеграмму. Чеховича арестовали, обвинив, как водится, в причастности к «вредительской группе в системе треста» и в работе на польскую дефензиву. Молодой человек с возмущением отверг провокацию. Дреков, однако, не стал ждать, пока Чехович дойдет в тюремной камере до нужной психологической кондиции. Кучинский получил приказ закончить «следствие» в течение одной ночи. После трехчасовых непрерывных пыток Чехович «сознался».

Люди боролись, как могли. Использовали для этого малейшую возможность. И борьба была не напрасной хотя бы потому, что голос жертв дошел до потомков.

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

НАЧАЛЬНИКУ УПРАВЛЕНИЯ НКВД ПО ДАЛЬНЕВОСТОЧНОМУ КРАЮ СТАРШЕМУ МАЙОРУ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ТОВ. ГОРБАЧУ, г. ХАБАРОВСК.

Посылаю платок, найденный в г. Владивостоке 3 сентября 1938 года на углу улиц Менжинского и Китайской. Платок выбросили арестованные, привезенные из Сахалина на пароходе «Сергей Киров» во время этапирования во Владивостокскую тюрьму. Платок поднят школьниками Ильченко, Мясник и Малышкиным и доставлен в управление НКВД.

Арестованные следуют на военную коллегию в Хабаровск.

Начальник Приморского управления НКВД майор госбезопасности Дементьев.

7 сентября 1938 года».

Он подшит в «деле Дрекова» — этот обычный носовой платок, на котором химическим карандашом крупными буквами написано следующее:

«КРАЙКОМУ ВКП(б).

Мы, группа арестованных на Сахалине, выехали в этап 30 августа 1938 года. Комбриг Дреков создал на нас ложное дело, назвав врагами-троцкистами, добиваясь подписания вымышленных им показаний. Применялись систематические фашистские пытки: избиения до потери сознания, стойка без сна до тридцати суток, накачивание воздуха и воды в желудок, электроток.

Партия Сталина! Пока мы не уничтожены, заставьте прокурорский надзор допросить нас, коммунистов, и вскройте фашистскую организацию на Сахалине, возглавляемую Дрековым. Он уничтожает невинные партийно-военно-советские кадры.

Пароход «Сергей Киров» 3 сентября 1938 года».

Ворон — ворону

По поводу факта ареста самого Дрекова напрашивается вывод о том, что справедливость, пусть с запозданием, все же восторжествовала. Что, верно, то верно: кару свою сахалинский диктатор заслужил стократно. Но насчет справедливости требуется отдельный разговор. Официальная версия ареста Дрекова сегодня звучит примерно так: его взяли под стражу и затем уничтожили за грубые нарушения соцзаконности и избиение руководящих кадров и населения области. Но в силу исторической специфики Дрекову также вменили в вину вредительство и пресловутую «правотроцкистскую заговорщическую деятельность». Версия эта выглядит довольно убедительно и наводит на мысль о том, что в «архипелаге ГУЛАГ» не все было так уж скверно.

Документы вносят в эту схему существенную поправку. В «деле» имеется донос сокамерника Дрекова по Хабаровской тюрьме некоего Арнольдова-Кессельмана. Этому человеку Дреков рассказал, что его сахалинские «подвиги» никогда не были для начальства тайной. В краевом управлении НКВД на бывшего комбрига имелось солидное досье с «компроматом». Фактов было достаточно, чтобы с таким же успехом арестовать Дрекова не в сентябре 1938 года, а гораздо раньше. Больше того, Дреков своими глазами прочел это досье. Такую возможность ему любезно предоставили непосредственные начальники — Фриновский (Москва) и Горбач (Хабаровск) .При этом Фриновскпй дал Дрекову очень ценный совет: «передопросить» тех, кто пытается его разоблачать. Ворон ворону глаз не выклюет!

Наводит на размышления и такой факт: вначале против Дрекова вообще не было выдвинуто обвинение в массовых репрессиях. Гром грянул отнюдь не по сигналам снизу.

Так что же случилось?

Документы позволяют сделать вывод о том, что первоначальный толчок делу Дрекова (и, очевидно, множеству других) дал сам Иосиф Виссарионович. Великий и мудрый. Мудрый настолько, что после кровавого тридцать седьмого счел за благо уничтожить палачей, исполнивших его, Сталина, указания. «Мавр сделал свое дело — мавр должен уйти». Народ еще раз убедится в справедливости вождя. А свято место пусто не бывает.

Вот и вся «справедливость».

«Железный нарком» Ежов уступил место Берии. А вместе с Ежовым отправилась на плаху вся его «команда». И так по цепочке вниз, до самого Дрекова.

Технология изготовления «врагов народа» из кого угодно была в стране универсальной. На этот раз в ее мясорубку попали сами заплечных дел мастера. Насколько можно судить по протоколам допросов, первым назвал Дрекова в качестве «врага народа» не кто иной, как его московский покровитель комкор Михаил Петрович Фриновский. Он «признался» в «заговорщической» деятельности и должен был назвать соучастников.

А вот документ, под которым стоит собственноручная подпись самого Ежова — подпись человека, державшего всю страну в «ежовых рукавицах» ГУЛАГа. Такой простой, совсем человеческий карандашный росчерк, отправлявший когда-то на смерть и страдания многие тысячи невинных...

«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ЕЖОВА НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА ОТ 31 ЯНВАРЯ 1940 ГОДА. ЕЖОВ Н. И., 1895 ГОДА РОЖДЕНИЯ, БЫВШИЙ ЧЛЕН ВКП(б) С 1917 ГОДА. ДО АРЕСТА — НАРОДНЫЙ КОМИССАР СССР.

ВОПРОС: Известен ли вам Дреков?

ОТВЕТ: Я знаю, что Дреков был начальником Сахалинского погранотряда и работал на Дальнем Востоке длительный период времени. Говорят (например — Фриновский), что он был у меня на приеме в числе награжденных пограничников, однако я Дрекова конкретно вспомнить в этой связи не могу.

ВОПРОС: Безотносительно к этому, имел ли Дреков какое-нибудь отношение к вашей заговорщической организации?

ОТВЕТ: Насколько я помню из разговоров с Фриновским и его поведения в отношении Дрекова, последний, несомненно, был участником нашей заговорщической организации и был связан с Фриновским.

Дело в том, что о Дрекове вопрос возникал не однажды. Во-первых, он возник в связи с моим предложением о переброске в другие районы всех начальников погранотрядов на Дальнем Востоке*). Я помню, что тогда Фриновский, не возражая против переброски ряда начальников погранотрядов, категорически отстаивал группу других, в том числе и в особенности Дрекова. Фриновский говорил мне о том, что Дреков прекрасно знает дальневосточные условия и его переброска может принести ущерб делу. Больше того, насколько помню, считал возможным выдвижение Дрекова на более ответственную работу в Управление пограничных войск, кажется, заместителя начальника или примерно на равноценную должность...».

Да, ценный был кадр! Кто знает — сложись подходящая конъюнктура в Кремле и на Лубянке — не занял бы Дреков место Главного Палача Советского Союза? Почему бы и нет? Здесь Дрекову элементарно не повезло, и, отведав похлебки, которую он раньше варил для других, бывший диктатор сломался, что называется, в одночасье.

Вот выписка из протокола:

«ВОПРОС: Намерены ли вы рассказывать о своей антисоветской работе после того, как вас уличил на очной ставке Фриновский?

ДРЕКОВ: Показания Фриновского правдивы в той части, где он говорит обо мне как об участнике антисоветской организации. В правотроцкистскую организацию я был завербован в начале 1936 года бывшим заместителем начальника управления. НКВД по Дальневосточному краю Д. В. Западным...».

Все. Главное свершилось Возврата к прежней жизни нет, и не может быть. Остается одна забота — спастись от расстрела. Пусть лагеря, на какой угодно срок — это не страшно. Дреков хочет жить!

Поэтому старается угодить следствию. «Откровенно», с деталями рассказывает о своей мнимой «заговорщической» ' деятельности, широкой рукой подставляя под арест столь же

мнимых соучастников. Это начальник краевого управления НКВД Терентий Дмитриевич Дерибас, начальник политотдела войск НКВД Николай Григорьевич Богданов, начальники Приморского и Амурского управлений НКВД, начальник, Камчатского погранотряда и т. д. Думается, фамилии эти взяты не с потолка, их подсказал Дрекову следователь: «переброска» местных кадров НКВД к тому времени еще не завершилась.

Своим показаниям Дреков старается придать хоть видимость правдоподобия. Поэтому сознается, очевидно, и в действительных своих «грехах» политического свойства:

«...С 1935 года у меня окончательно сложились правые взгляды. Я считал неправильной политику партии по отношению к кулачеству. Считал, что колхозы не могут заменить индивидуальные крестьянские хозяйства в смысле выпуска продукции. Я был не согласен с внутрипартийным режимом.

- На эти темы беседовал с Западным и другими».

Беседовал, конечно же, беседовал. Ведь не слеп и не глуп был этот человек! И не сразу в нем погибла совесть.

В материалах дела Дрекова встречаются на этот счет очень любопытные детали. Например, бывший заместитель начальника пограничных войск Киевского округа (вон аж куда дотянулось следствие!) Кузьма Корнеевич Ковальков сообщает: в Хабаровске во время товарищеского ужина Дреков разоткровенничался и заявил буквально следующее: «Черт его знает, что ни возьми — все вредительство. Не является ли сама форма социализма вредительством?».

Теперь-то мы знаем, что является. Так называемый казарменный социализм Сталина попирал, чуть ли не все основные принципы того социализма, о котором мечтали поколения революционеров. Но высказывать подобные мысли вслух в те кровавые времена было, по меньшей мере, опрометчиво. Но вот в ходе следствия наступил момент, когда Дреков осознал всю бесперспективность «откровенных признаний». Почуяв запах близкой смерти, он делает отчаянную попытку уйти от самых грозных — политических — обвинений.

«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

ОБВИНЯЕМОГО ДРЕКОВА ВЛАДИМИРА МИХАИЛОВИЧА ОТ 29 ЯНВАРЯ 1940 ГОДА. ДОПРОС НАЧАТ В 23 ЧАСА 30 МИНУТ. ОКОНЧЕН В 01 ЧАС. 15 МИНУТ.

ВОПРОС: Вы подали заявление на имя военного прокурора с просьбой о вызове. Что вы хотите заявить?

Дреков: Хочу заявить, что дал следствию ложные показания о своей принадлежности к право-троцкистскому заговору. Заговорщиком никогда не был, и ни в какой антисоветской организации не состоял.

ВОПРОС: Почему дали ложные показания? ДРЕКОВ: Благодаря применению ко мне физических мер воздействия.

ВОПРОС: Вас предупреждали, что надо говорить только правду?

ДРЕКОВ: Да, но предупреждали и о том, что, если я не буду говорить о своей антисоветской деятельности, меня будут бить...».

Здесь он стал давать другие, в основном, правдивые показания — о своих «провокационных методах ведения следствия». А, в общем — центр тяжести обвинительного материала волей-неволей переместился в реальную плоскость. Вот почему следственное дела уличает Дрекова и его соратников в преступлениях против человечности.

Его «университеты»

Из протокола допроса заключенного Дрекова В. М. от 29 января 1940 года (продолжение).

«ВОПРОС: В чем конкретно вы признаете себя виновным по части провокационных методов ведения следствия?

ДРЕКОВ: На Дальнем Востоке я работал пятнадцать лет, из них восемь — на Сахалине. Провокационные методы стали применяться в 1937 году с приездом на Дальний Восток московской бригады во главе с Балицким и Мироновым. Именно с появлением этих людей начались массовые аресты. Всякая критическая мысль в отношении показаний обвиняемых душилась.

Приведу конкретный случай. Один заведующий баней, фамилия его Капустян, поехал в отпуск, и там его арестовали. В ходе допроса он дал показания на весь партийно-советский актив Сахалина. Я получил от Люшкова директиву об аресте всех этих лиц. Ответил, что сделать этого не могу, на вновь получил распоряжение: «Не вступайте в дискуссию — арестовать!». Все же я тогда арестовал только одного человека (Сельковского) и отправил его в Хабаровск.

К моменту разворота операции по Дальнему Востоку на оперативном учете стояло три тысячи с лишним сахалинцев. По поводу этих людей были следующие директивы. Аресту подлежат:

1. Лица, входящие в правотроцкистские и другие контрреволюционные формирования.

2. Кулаки, белогвардейцы и сектанты.

3. Лица «капиталистических» национальностей, проживающие на территории СССР и занимающиеся подрывной работой.

4. Лица, связанные с иностранными консульствами.

5. Содержатели притонов и их посетители. Кроме того, аресты производились по «спецкорейской» и «спецкитайской» операциям.

По всему оперативному учету были составлены списки, была изложена вся сумма агентурных и следственных материалов. В Хабаровске эти списки были рассмотрены и утверждены начальником краевого управления НКВД. На каждого человека определялась категория, по которой должно идти его дело. Затем по этим спискам проводились аресты».

ВОПРОС: Вы знали, что арестованные подвергаются физическим методам воздействия и в результате дают показания, не соответствующие действительности?

ДРЕКОВ: Прежде чем разрешить применение наручников, я поставил в известность прокурора Локтева и спросил его: «Как ты смотришь на это дело?». Он ответил, что наводил справки в Хабаровской прокуратуре, где ему ответили: «Наручники прислали из Москвы для того, чтобы их применяли». Я знал, что к арестованным применяют «стойки». Этот метод допроса перенесли из Хабаровска. Видя, что в крае он применяется сплошь и рядом, поступал так же.

ВОПРОС: Вы считали эти методы законными? ДРЕКОВ: Нет. В душе был против. ВОПРОС: Вы получили докладную записку Рябкова, в которой он ставил вопрос о высылке из Сахалинской области коренного населения: нивхов, эвенков, орочонов. На этой докладной — ваша резолюция: «Надо поставить вопрос о сахалинцах вообще». Как это понимать?

ДРЕКОВ: В феврале 1938 года я был на опер-совещании в Хабаровске. Люшков, вернувшийся из Москвы, заявил на нем, что Дальний Восток является запретной зоной и есть решение выселить отсюда всех, лиц, не внушающих политического доверия...».

Он был хорошим служакой — вот в чем корень зла. Умел угадать, почувствовать, чего хочет от него начальство, и действовать с «широким разворотом». Если получена директива «брать» троцкистов, разве мог он ее не выполнить? Что скажет начальство, если Дреков ни левого, ни правого троцкиста на всем Сахалине не найдет? Как он будет выглядеть, если в других областях Хабаровского края «троцкистов» уже сажают десятками?

Он умел читать директивы между строк и прекрасно понимал, что оговорка насчет подрывной работы применительно, к примеру, к тем же представителям «капиталистических» национальностей сделана лишь для проформы. Или для будущих историков, которым будет ой как нелегко обелить сталинизм.

И потом, что такое, если разобраться, «подрывная работа»? Разве обязательно, чтобы человек подложил заряд динамита, допустим, под здание НКВД? Это понятие можно и нужно толковать с самым «широким разворотом». Кроме то-то, если человек не занимается подрывной работой сегодня, где гарантия, что он не займется ею завтра?

Вот в чем отличие диктаторов от нормальных людей: дрековы изначально никому не доверяют. Вот откуда сверхъестественная по своей жесткости и идиотизму затея — выслать в Сахалина всех сахалинцев. Здесь Дреков нисколько не перестарался: сам Иосиф Виссарионович уже проделывал тогда первые опыты по выселению, переселению и зачислению во «враги народа» целых народов. Каков поп, таков и приход.

Чтобы стать Дрековым, надо, очевидно, просто-напросто убить в себе человека. Наверное, в таких случаях бывает больно. Дреков, как мы знаем, водкой заливал свою душевную боль. Пока не залил. Недавно учащиеся СПТУ-1, проводившие раскопки братских могил у Верхнего Армудана, вместе с другими предметами полувековой давности нашли и пустую «четвертинку». Не Дреков ли ее опорожнил?

Да, к моменту ареста это был уже не человек в полном смысле слева, а лишь его подобие. В многословных показаниях Дрекова напрасно мы будем искать следы угрызений совести. Нет иx! У края могилы он расписывает свои заслуги в «раскорчевке врагов». Сетует, что его обошли наградами. И старается напоследок обвинить во «вражеской» деятельности как можно больше сослуживцев. Говорят, смертельно раненый зверь особенно опасен...

Есть еще одна черта личности Дрекова, о которой стоит здесь упомянуть. Думается, она во многом объясняет легкость, с какой обычный, в общем-то, человек перешел рубеж человечности.

В культурном отношении Дрекова отличала великая серость. Открою маленький профессиональный секрет: цитируя собственноручные показания Дрекова, мне пришлось изрядно их редактировать — иначе за массой грамматических, стилистических и прочих ошибок читатель не смог бы порой уяснить смысл этой писанины. Для примера приведу с орфографией подлинника документ, которым открывается пятитомное «дело». Это анкета, собственноручно заполненная Дрековым после ареста.

Дреков Владимир Михайлович. Русский.

«Образование: нисшее, 2-х классное железнодорожное училище и ВышОГПУ (высшая пограничная школа — М. В.).

К какой общественной группе себя причисляет:

рабочих.

Социальное происхождение: отец ремонтно- ст. Лунинец. Мать не помню умерла 1900 году. Имущественное положение: нет ничего.

Занятие: военная служба.

Служба в царской армии и чин: служил с мая 1916 года по конец 1917 года младший унтер-офицер.

Состав семьи: отец Дреков умер. Мать умерла. Жена Титова Екатерина Васильевна Владивосток Ленинская, 37. Дети сын Петр 16 лет с матерью приемный сын Юрий 8 лет с матерью. Братья Дреков Александр Калуге работает на железной дороге. Иван Харькове тоже на железной дороге точно адрес не знаю».

Вот какой человек правил Сахалином, казнил (правда, изредка и миловал) тысячи наших земляков.

Око за око?

Да, что-то восстает во мне, когда перелистываешь заключительные страницы этой трагедии. Дело не в самом факте морального и физического уничтожения Дрекова — здесь, без сомнения, все правильно. Но вот вопрос: зачем на жестокость отвечать такой же изощренной жестокостью? На коварство коварством? Это, по существу, ставит преследователей и жертву на одну ступень. Все хороши...

При аресте Дрекова был разыгран целый спектакль с участием многих, в том числе весьма высоких по должности действующих лиц. В принципе операция по «изъятию» Дрекова сводилась к вызову его на материк под благовидным предлогом. Прием достаточно стандартный — так поступили, как вы помните с Ульянским. Но на этот раз повод для вызова был, что называется, *с душком».

Бывший нарком внутренних дел Н. Ежов не зря говорил в своих показаниях о возможности выдвижения Дрекова на высокий пост в столице. Это были не просто разговоры. Вот что пишет Дреков заместителю Ежова комкору Фриновскому 8 февраля 1938 года — незадолго до ареста своего покровителя:

«Товарищ комкор, я до сих пор нахожусь на Сахалине. 23 июня 1937 года был приказ наркома об отзыве меня в Москву, потом прибыл товарищ, Люшков, и стало неудобно поднимать этот вопрос, нужно было работать. Как будто работал неплохо, но, знаете, пробыть семь лет в таком захолустье тяжело. Аппарат маленький, слабый, а работы много. Но сейчас в основном очистили все отрасли хозяйства, советские и партийные организации острова, а также концессии. Еще раз прошу взять меня отсюда в центр.

С коммунистическим приветом — Дреков».

Просьбу о переводе бывший комбриг повторяет в своей переписке с центром неоднократно.

Вот руководство НКВД и решило вызвать Дрекова с Сахалина якобы для вожделенного назначения его на высокую должность в Москве. Ни больше и ни меньше. Зачем мелочиться?

Надо отдать должное чиновникам из карательного ведомства: в следственном деле скрупулезно собраны все документы, раскрывающие ход операции. Есть даже ленты переговоров Дрекова с начальством по аппарату Бодо. Разговор идет полунамеками. Вначале о том, что Дреков выслал какие-то 1 000 бумажек. И что вопрос с бочками принят руководством к сведению. Возможно, это своеобразный шифр. «Бумажки» — дела арестованных. «Бочки» — суда для перевозки репрессированных. Впрочем, не будем строить догадок. Но вот Дреков и его собеседник — комдив Соколов — переходят к главному.

«СОКОЛОВ:— Вам нужно оформить сдачу согласно существующему положению, чтобы в будущем не возвращаться к старым вопросам.

ДРЕКОВ:— Кто будет вместо меня?

СОКОЛОВ:— Начальника отряда подыскиваем.

ДРЕКОВ: — Кто будет замещать временно?

СОКОЛОВ: — Начальник штаба. Это дело Никитина. Прямое указание комкора: вам надлежит прибыть в Хабаровск.

ДРЕКОВ:— Почему не прямо в Москву?

СОКОЛОВ:— Для доклада по Сахалину. Прошу захватить с собой списки расстановки командного состава. Кроме того, нам нужно знать ваше мнение, как поступить с людьми — оставшимся штатом. К первому сентября вы должны были представить доклад о концессиях. Этого доклада мы не имеем. Срочно, буквально за три дня надо сделать этот доклад. У меня все».

Здесь начальство слегка переборщило. Сахалинский диктатор не так уж наивен. Одно дело — обычный вызов в краевой центр, и совсем другое — в связи с назначением. Действительно, почему не сразу в Москву? Ах, как не хочется Дрекову в Хабаровск! Он осторожно прощупывает почву: кто распорядился о выезде?

«СОКОЛОВ:— Товарищ Горбач, это его приказ. Указано откомандировать вас в Москву в его распоряжение для нового назначения. А ехать в Хабаровск вы должны, так приказал комкор».

Через несколько дней Дреков в разговоре со своим руководством настойчиво допытывается, через кого передан вызов, прикидывая, можно ли на этого человека положиться. Каким будет новое назначение? Просит пересмотреть вопрос о заезде в Хабаровск.

Начальство твердо стоит на своем. Тогда Дреков запускает новый пробный шар: обращается с просьбой о выдаче довольно крупной по тем временам денежной суммы на личные нужды. Очевидно, рассуждает так: если предстоит арест, деньги ему не дадут, пожалеют. А если пойдут навстречу — все в порядке.

Денег на эту операцию не пожалели.

А пока шли переговоры, по каким-то особым каналам Хабаровск получал информацию о каждом шаге Дрекова. Его заместитель Папивин, в частности, сообщал: Дреков отправился на охоту я приграничный район. Вдруг уйдет? Форсируйте арест!

«КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ.

Начальнику сахморпогранотряда комбригу Дрекову Владимиру Михайловичу.

С получением сего предлагаю Вам отправиться в г. Хабаровск в распоряжение штаба пограничных войск ДВО для получения назначения.

Основание: приказ начальника пограничных войск ДВО № 206.

Перевозочные документы для проезда — требование по форме № 1 по маршруту Александровск-Сахалинский — Владивосток — Москва».

«АТТЕСТАТ № 45

Дан, сей начальнику ордена Ленина и Знака почетного чекиста Сахалинского морского пограничного отряда комбригу Дрекову В. М., убывающему в Москву для назначения.

Удовлетворен постоянным содержанием по приказу НКВД СССР № 014» по разряду 19 из оклада 800 рублей по 1 октября 1938 года, спецнадбавкой из расчета 120 рублей. За выслугу лет 20-процентной надбавкой в размере 160 рублей. Единовременное пособие в сумме 1 080 рублей...». И он поехал...

На клочках серой бумаги —полуразборчивые карандашные каракули.

«Начальнику Хабаровского крайуправления НКВД комиссару госбезопасности третьего ранга гражданину Никишеву от заключенного Дрекова.

Заявление.

...Сырая камера, сердце гуляет, ослаб...».

«8 июня 1939 года.

...Я восемь раз голодал. Прошу оградить меня от издевательств, оскорблений».

«14 июня 1939 года.

...Я сижу скоро уже семь месяцев и конца своего дела не вижу. Пятый месяц в одиночке — сырой и темной. У меня больные легкие в результате ранения, отравления удушливыми газами. У меня цинга, потому что питание слабое. Прошу разрешения за свои деньги купить продуктов.

15 июня 193Э года».

«Народному комиссару внутренних дел СССР, Генеральному комиссару госбезопасности гражданину Берия от заключенного Дрекова В. М.

Внутренняя тюрьма Государственного Управления госбезопасности.

26 августа 1939 года.

Заявление.

Гражданин народный комиссар! Скоро год, как я арестован. Содержался под стражей в Хабаровске, а 7 августа привезли в Москву. Я потомственный рабочий, с 1917 года в партии. Я беспощадно боролся со всеми изменниками партии. Я не знал колебаний, шатаний от генеральной линии партии. Я был предан партии, ЦК и великому вождю народов любимому Сталину.

Все мои попытки добиться объективного следствия успеха не имели. Все время я подвергался физическим и моральным издевательствам. Дорогой нарком! Прошу вас вызвать меня к себе или дать мне возможность написать о своем деле. В любое время отдам сбою жизнь за партию, ЦК и великого Сталина. Я еще способен работать, и могу принести пользу.

...В дополнение хочу сообщить: после подачи за явления меня перебросили из Бутырок в Лефортово. Для чего, пока не знаю. В Лефортове я уже испытал все его прелести. Что будет со мной —не знаю».

«СПРАВКА

Приговор о расстреле Дрекова Владимира Михайловича приведен в исполнение в г. Москве 27 февраля 1940 года.

Помощник начальника первого спецотдела НКВД СССР старший лейтенант госбезопасности КАЛИНИН».

Вот и финал самой кровавой драмы в истории Сахалинской области. Никто никогда не узнает, что думал, о чем вспоминал этот человек по пути на расстрел. Может быть, и Верхний Армудан. Возможно, встал перед ним в этот смертный час тот, их Эхаби, по фамилии Иодко, кого расстреляли дважды.

В подобные минуты, говорят, человек возвращается к истокам своего существования, к первородству души. Если это правда, Дреков, вероятно, шептал полузабытые слова первой своей молитвы: «Отче наш, иже еси на небесах...» Или вспоминал Mi.Tb.

Может быть, он встретил смерть лицом, послав запоздалое проклятие Системе. Или, в последней надежде на милость, провозгласил здравницу «любимому вождю». Кто знает...

Ясно одно: нет, и не будет к нему жалости. Нет, и не будет прощения Дрекову, и тем, кто его породил. Нет, и не будет ничего тайного, что, в конце концов, не стало бы явным. Таков главный вывод из следственного дела номер СУ-3246.

.Нельзя не предъявить моральный счет и подручным Дрекова. Конечно, у каждого из них своя мера вины перед народом. История, надо полагать, расставит все по своим местам. Не будем спешить с приговорами. Но можно предоставить слово самому Дрекову. Вот какой рапорт он направил в июне 1937 года в краевое управление НКВД. Этим последним документом и хотелось бы завершить наш рассказ.

«В течение последнего полугодия оперативным составом Сахалинского областного управления и Сахалинского погранотряда НКВД, при крайне мизерном штате, и большой оторванности работников от областного центра, плохих средствах связи и высокой текучести населения проведена большая работа по вскрытию и разгрому контрреволюционных и шпионских гнезд во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства Сахалинской области. Всего арестовано 2600 человек.

Большую тяжесть работы вынесли на себе представляемые мною к наградам следующие товарищи:

1. Начальник третьего отделения УГБ старший лейтенант Шведов.

2. Начальник второго отделения лейтенант госбезопасности Николаев.

3. Комендант Александровской моркомендатуры капитан Бойченко.

4. Старший уполномоченный группы особого отдела лейтенант Гершевич.

5. Комендант Ногликской комендатуры Рябков.

6. Комендант Охинской моркомендатуры и начальник районного отдела НКВД капитан Коваленко.

7. Помощник начальника первого отделения штаба погранотряда старший лейтенант Канаев.

8. Начальник морпоста погранотряда лейтенант Ермолин.

9. Начальник областного управления милиции лейтенант Борщаев.

10. Начальник политотдела погранотряда полковой комиссар Шуклин.

11. Начальник морпоста лейтенант Харламов.

12. Начальник четвертого отделения штаба отряда старший лейтенант Кузнецов.

13. Помощник начальника морпоста Козлов.

14. Помощник командира маневренной группы политрук Савельев.

15. Секретарь партийной организации отряда старший политрук Алюскин.

16. Оперуполномоченный сержант госбезопасности Кобзан.

17. Помощник начальника первого отделения штаба отряда лейтенант Дорогов.

18. Исполняющий обязанности начальника отделения областного управления НКВД лейтенант госбезопасности Пропащих.

19. Исполняющий обязанности инспектора управления НКВД Майский.

20. Председатель военного трибунала военюрист первого ранга Мочалин».

Запомним же эти имена. Пусть им не место в «Книге памяти», которую создадут, чтобы увековечить безвинно казненных земляков, потомки их — сахалинцы. Но должна быть и другая книга — книга нашего суда над адской кухней тоталитарной системы.

Автор

Михаил Войнилович. Журналист. Во время написания книги соб.корр. газеты «Советский Сахалин»

В книге использованы материалы дела Дрекова, архивов КГБ, и областного Государственного архива Сахалинской области.

Издана Сахалинским книжным издательством 1991 год.

Отпечатана в Южно-Сахалинской типографии «Транспорт». Тираж 15 000 экз.

Зак.6141.