§ 19. Патриотизм свободы; жертвы террора.
- С первых дней революции многие евреи, в особенности парижские, увлечённые освободительным движением, прониклись тем патриотизмом, который тогда обозначал любовь к свободе и родине свободы, к стране, впервые провозгласившей права человека и гражданина («патриотами», как известно, назывались сторонники революции). В новых лозунгах «свободы, равенства и братства» потомкам древних пророков послышались родные звуки, заглушённые в веках звоном рабских цепей… Этим могучим влиянием революционной атмосферы, в связи с более ранним действием просветительных идей XVIII века, объясняется быстрое приобщение к политической жизни людей, вчера ещё замкнутых, граждански обособленных. Наибольшую политическую активность проявили, конечно, парижские евреи. О степени этой активности можно судить по тому, что небольшая еврейская колония в Париже дала, уже в первый год революции сто добровольцев в национальную гвардию. В то же время евреи усердно записывались в члены влиятельных политических клубов - якобинцев, фельянтинов и др. Они участвовали и в секционных или участковых собраниях граждан Парижа. В этих политических очагах еврейские деятели черпали тот опыт и ту энергию, которые они проявили в борьбе за своё равноправие, в своей внепарламентской агитации, в настойчивом воздействии на Национальное Собрание, на столичную Коммуну и прессу.

В прессе евреи имели немногих представителей. Наиболее деятельным был старый борец за эмансипацию, вышеупомянутый писатель-патриот Залкинд Гурвиц. Его статьи в радикальных органах парижской прессы (Chronique de Paris и др), подписанные обыкновенно эпитетом «Polonais» (из Польши) при имени автора, обращали на себя внимание своим оригинальным, остроумным стилем, предвестником саркастического стиля Берне. После отсрочки еврейского вопроса в Национальном Собрании, Гурвиц опубликовал письмо в редакцию «Парижской хроники» (22 февраля 1790), где он иронически просил «казуистов всех религий» разрешить следующее мучающее его сомнение: с одной стороны он, автор, дал требуемую законом «гражданскую присягу» в том, что будет охранять конституцию, основанную на признании прав человека, а с другой - постановление Национального Собрания обязывает его не признавать этих прав за людьми, молящимися Богу по-еврейски и не имевших счастья родиться в Бордо и Авиньоне… Гурвиц откликался едкими полемическими статьями и на парламентские речи аббата Мори, и на выходки клерикальной прессы. Когда католическое духовенство, раздражённое декретом об отчуждении церковного имущества в пользу нации, стало травить евреев, Гурвиц напечатал сатирическую статью, в которой просил сведущих людей разъяснить ему, профану, «некоторые физические и нравственные явления из естественной истории духовенства».

После провозглашения эмансипации, патриотическое настроение евреев поднимается. В газетах появляются восторженные письма, благодарственные гимны освобождённых. С особенным умилением читалось следующее письмо, подписанное неким Самуилом Леви, присвоившим себе странный титул - «князь пленения, начальник восточных и западных синагог»: «Франция, которая первая сняла позор Иегуды - наша Палестина, её горы - наш Сион, её реки - наш Иордан. Будем пить живую воду её источников: это вода свободы… У свободы один язык, и все люди знают его азбуку. Нация, более других порабощённая, будет молиться за ту, которая развязывает узы рабов. Франция - убежище угнетённых»… Принося «гражданскую присягу», многие евреи выкрикивали революционный девиз того времени: «Жить свободными или умереть!» Свою привязанность к родине евреи старались доказать «патриотическими дарами», то есть обильными пожертвованиями на общественные нужды, особенно ценившимися в те годы финансового кризиса и напряжения сил страны для войны с европейской коалицией (1792-93 г.). Жертвовали деньгами и вещами, иногда отдавая последнее: была пожертвована на нужды войны и мебель некоторых синагог. Война требовала и жертвы крови, и еврейские солдаты устремились к границе, под пули и ядра пруссаков и австрийцев. Пограничные Эльзас и Лотарингия были на военном положении, и евреи делили с прочими гражданами все тревоги и тяготы смутного времени. В 1793 году во французской армии насчитывалось около 2000 евреев. Это, впрочем, не помешало юдофобскому обществу города Нанси в том же году вынести решение о желательности изгнания всех евреев из Франции. Когда это решение было сообщено якобинскому клубу в Париже, клуб постановил: «Республика не знает слова еврей, ибо это слово обозначает теперь не народ, а секту; республика же не признаёт сект, и не намерена изгонять сектантов, за исключением тех случаев, когда они нарушают общественный порядок»… Невольно напрашивается мысль: а что было бы, если бы евреев признали тогда народом, нацией?..

Резкие уклонения революции в сторону деспотизма и террора в годы Конвента (1793-1794) иногда чувствительно задевали и еврейских граждан. Декрет Конвента от ноября 1793 года о введении «культа Разума» взамен католического культа, был на практике распространён и на иудейскую религию. Среди евреев повторились те сцены добровольного или вынужденного отречения от религии, которые в широких размерах происходили среди католиков. В установленные революционным календарём праздничные дни, «декады», еврейские школьные учителя в Париже, Аарон Поляк и Яков Коген, водили своих учеников в «храм Разума», переделанный из католического собора Notre-Dame. По примеру многих католических церквей, этих «лавочек лжи» на языке того времени, некоторые синагоги отдавали в распоряжение Конвента или городских коммун свою «добычу», то есть ценные принадлежности богослужения. Депутация одной из видных парижских синагог, заявляя об этом у решётки Конвента, воскликнула: «Наши предки передали нам законы, объявленные с вершины одной горы (Синай); законы, которые вы даёте, Франции исходят от Горы ⁽¹¹⁾ , не менее нами почитаемой. Благодарим вас за них»… Один «еврейский священник», Соломон Гессе, преподнёс секционному собранию «Друзей отечества» в Париже свою вышитую серебром молитвенную ризу и при этом заявил, что «не имеет другого бога, кроме бога свободы, и другой религии, кроме религии равенства». Аналогичные сцены происходили и в провинции. В Авиньоне «граждане, известные под именем евреев», принесли в окружное управление «все золотые и серебряные машины», которыми они пользовались при богослужении. В раввинском центре Лотарингии, в Меце, были уничтожены «Моисеевы скрижали» и пергаментные свитки Торы. «Писанные на коже законы этого ловкого обманщика (Моисея) - торжествующе заявляет по этому поводу газета «Республиканский курьер» - будут служить материалом для барабанов, чтобы бить атаку и опрокидывать стены нового Иерихона». И газета уверяет, что никто из евреев об этом не сокрушался, кроме нескольких женщин, «пропитанных глупыми предрассудками». В Нанси евреям пришлось отдать, по требованию муниципального чиновника, свои «мистические хартии», вместе с золотыми и серебряными украшениями и эмблемами своего культа. В Париже санкюлотские листки требовали, чтобы евреям запретили совершать обряд обрезания над новорожденными мальчиками; но Конвент не обратил на это внимания. Были попытки воспрепятствовать евреям праздновать субботу, в виду того, что для отдуха установлена гражданская суббота, декада; купцов-евреев в некоторых местах (Труа, Страсбург) заставляли открывать свои лавки в субботние дни. В Меце евреи со страхом пекли пасхальный хлеб («маца»), опасаясь доноса и обвинения в «суеверии»; но одна женщина добилась разрешения властей на празднование Пасхи, как праздника политического освобождения израильской нации. Бывали случаи насилия: фанатики «культа разума» или разнузданная чернь врывались в синагоги, сжигали свитки Торы и священные книги («предавая их лживые книжки огню патриотических костров» - как гласили официальные донесения) и запирали синагоги; некоторые раввины в Эльзасе подверглись преследованиям.

Весною 1794 года «культ Разума» был заменён робеспьеровским деистическим культом Верховного Существа; религиозные насилия прекратились, - но террор продолжал свирепствовать. Революция пожирала своих детей: под ножом гильотины последовательно падали головы жирондистов, гебертистов, дантонистов; очередь была за партией Робеспьера. Так как евреи участвовали в различных партиях и клубах, то террор и их задел своим красным крылом. Уже конвентские декреты 1793 года о задержании подозреваемых в несочувствии республике и о высылке иностранцев и «аристократов» - создали нестерпимое положение для многих евреев в Париже. Одних арестовывали по подозрению в иноземном происхождении, других - по обвинению в «закоренелом аристократизме», третьих - за принадлежность к той партии, которая в данный момент обрекалась на гибель революционными комитетами. Еврейский политический деятель в Бордо, жирондист Фуртадо, должен был бежать, чтобы не подвергнуться печальной участи идеалистов революции, жирондистов (1793). Задерживали и томили в тюрьмах часто по ложным доносам, допрашивали и затем большей частью отпускали; но бывали и серьёзные последствия. Некоторые еврейские банкиры и негоцианты в Бордо были оштрафованы на крупные суммы за то, что они некогда имели сношения с королевским двором и аристократией, или обнаружили недостаточное рвение к интересам республики. Банкир Пейксото, сверх этих грехов, обвинялся ещё в том, что при старом порядке добивался звания дворянина, ссылаясь на своё происхождение от библейского рода Леви; на основании таких курьёзных обвинений, военная комиссия в Бордо присудила его к уплате огромного штрафа в 1.200.000 ливров. Штрафами дело не ограничивалось. Нескольких еврейских голов коснулась гильотина.

Одним из первых взошёл на эшафот Яков Перейра. Уроженец юга, он в 1790 году переселился в Париж, основал табачную фабрику и окунулся в политический водоворот столицы. Он примкнул к крайне левым партиям и сделался видным деятелем якобинского клуба. Когда был установлен «культ Разума», Перейра, вместе с космополитом Анахарсисом Клотсом, «оратором рода человеческого», участвовал в одной антикатолической демонстрации, которая взволновала всю Францию. Оба якобинца явились к парижскому епископу Гобелю с предложением отправиться в Конвент и там публично отречься от своих «заблуждений», то есть сложить свой духовный сан. После некоторого сопротивления, устрашённый епископ отправился на заседание Конвента; там он объявил об отказе от своего сана, снял с себя крест и надел красную шапку, которую кто-то накинул ему на голову среди восторженных аплодисментов Конвента. Участие Перейры в этой комедии решило его судьбу. Когда вскоре, после отмены «культа Разума», Робеспьер ополчился на миссионеров «религии атеизма» и затеял процесс против террористов из партии Гебера, Перейра оказался в числе обвиняемых вместе с Анахарсисом Клотсом. После пятимесячного заключения, Перейра был приговорён революционным трибуналом к смертной казни за мнимое «участие в заговоре, поставившем себе целью уничтожить национальное представительство (Конвент), убить его членов и ниспровергнуть республику». Его повезли к эшафоту в одной карете с Гебером, Клотсом и другими осуждёнными. Голова еврейского демагога скатилась под громовые крики толпы: «Да здравствует республика!» (март 1794).

Спустя месяц разбирался процесс дантонистов, и в нём оказались замешанными два лица еврейского происхождения - братья Фреи. Выходцы из Австрии, где их отец, богатый поставщик армии, принял христианство, братья Юний и Эммануил Фрей вместе со своей юной сестрой Леопольдиной переселились в Париж, чтобы там «наслаждаться благами свободы» (1792). Здесь семья Фреев сблизилась с монтаньярами, в особенности с суровым демагогом Шабо, бывшим капуцином. Чтобы закрепить свой союз с революцией, братья Фрей выдали замуж за Шабо свою 16-летнюю сестру, почти навязав ему красавицу с придачей большого капитала. Семейный союз оказался гибельным для участников. Когда Шабо вскоре запутался в сетях революционного шпионажа, ему вменили в вину то, что он женился на австрийке и получил иностранные деньги с целью произвести государственный переворот. Фреи обвинялись в составлении заговора с целью «путём лихоимства подорвать престиж республиканского правительства». Братья Фреи (одному было 36 лет, а другому 27) были осуждены революционным трибуналом и казнены вместе с Шабо, Дантоном, Демуленом и другими героями революции (апрель 1794). Была оправдана и осталась в живых только Леопольдина Фрей, овдовевшая после полугодового замужества, - нежный цветок, сорванный революционным вихрем и растоптанный.

Другая трагедия разыгралась в семье еврейского барона Лифмана Калмера, выходца из Голландии, натурализовавшегося во Франции задолго до революции. Из его сыновей один, Исаак Калмер, стоял в рядах ярых санкюлотов («санкюлот с двумя сотнями тысяч ливров годового дохода»), а другой питал симпатию к роялистам, - но обоих братьев, с двух полюсов политического мира, террор привёл к подножью эшафота. Исаак Калмер, деятельный член и часто председатель революционного комитета в Клиши (близ Парижа), был обвинён своими политическими врагами в деспотизме, в оскорбительном обращении с муниципальными чиновниками и в терроризировании граждан Клиши. Приговорённый к революционным трибуналом к смерти, он был казнён в июне 1794 года. - Его младший брат, Луи-Бенжамен, был брошен в тюрьму по обвинению «в поддержке крайних роялистов и сторонников контрреволюции». Уликами против обвиняемого выставлялось то, что будучи гренадёром одного батальона во время пребывания королевской семьи в Тюильри, он приходил во дворец и имел беседу с королём и королевой, а также исполнял распоряжения «презренного царедворца» Лафайета и раздавал от него медали. В марте 1794 года революционный трибунал осудил второго Калмера на смерть и вскоре он был гильотинирован. Сестре казнённых Калмеров, Саре, также грозила гильотина, и она спаслась от смерти только случайно: она засиделась в тюрьме несколько дольше своих братьев, а тем временем произошёл термидорский переворот, положивший конец кровавой диктатуре Робеспьера (июль 1794). Еврейская узница была освобождена вместе с другими арестованными, ранее обречёнными на смерть.

Еврейские имена мелькают и в политических процессах следующих лет, времени «успокоения». Если при Конвенте сажали в тюрьму по подозрению в недостатке радикализма, то в годы Директории (1795-96) затевались процессы против подозреваемых в крайнем якобинстве. Всё это, однако, затрагивало только интересы отдельных лиц и не ставилось в счёт еврейскому населению в целом.

Примечания.

⁽¹¹⁾ "D'une Montagne" - намёк на господствовавшее левое крыло Конвента, на партию Горы или монтаньяров.