§ 67. Вне стоящие (Берне и Гейне, Маркс и Шталь). - От сближения еврейской культуры с ннемецкой обогатилось еврейское творчество, от их слияния - немецкое. Там, где ассимиляция доходила до своего логического конца, до растворения в окружающем мире, это культурное смешение давало часто пышные всходы - на почве немецкой, а не еврейской литературы. Дивную силу проявил этот раствор еврейской мысли в европейской. Если к началу XIX века культурная амальгама дала Германии только трёх литературных салонных героинь Генриетту Герц, Доротею Мендельсон и Рахиль Левин, - то вторая четверть века выдвинула трёх литературных творцов Берне, Гейне и юного Маркса, которые также силой роковых обстоятельств очутились вне еврейства.

Эта тень явилась на склоне дней другому «вне стоящему» - великому немецкому поэту Генриху Гейне (1799-1856). Его детство в Дюссельдорфе не было отравлено впечатлениями гетто, как у Берне. Уже в ранние годы Гейне дышал свежим воздухом свободы, ворвавшимся в рейнские провинции через окна, распахнувшиеся в сторону Франции. Здесь действовала эфемерная наполеоновская эмансипация. Полоса ассимиляции захватила Гейне раньше, чем Берне. Он обучался в Дюссельдорфской гимназии, под руководством католических патеров, а позже добросовестно (по его выражению) «пас свиней у Гегеля». На границе школы и жизни Гейне наткнулся на Гансовский «Союз еврейской культуры», куда его втянули приятели, а не внутренние убеждения. Поэта привлекала общая смутная идея «примирения иудаизма с европейской культурой», но чужды были ему пути, намеченные к этой цели. Умом скептика, который в ту пору осмеивал всякие положительные религии, он чувствовал внутреннюю несостоятельность религиозной реформы, предпринятой «практиками» школы Фридлендера. В реформированной синагоге по образцу гамбургского храма (во время «храмовой борьбы» 1817-21 годов Гейне часто бывал в Гамбурге, где жили его родные) он видел только пустую декорацию. Он видел в старом еврее больше внутреннего содержания, чем в новом. О старомодных польских евреях, виденных им во время посещения Познани (1822), Гейне писал: «Несмотря на варварскую меховую шапку на голове и варварские идеи в голове, они мне милее немецкого еврея с боливаром на голове и Жан-Поль Рихтером в голове». О реформаторах школы Якобсона-Фридлендера он пишет (1823): «Некоторые мозольные операторы пытались кровопусканием вылечить тело иудейства от рокового накожного нароста, и вследствие их неумения евреи истекают кровью. У нас нет больше сил носить бороду, поститься, ненавидеть и из ненависти терпеть - вот и вся причина нашей реформации. Люди, получившие образование от комедиантов, хотят обставить еврейство новыми декорациями. Другие хотят иметь сокращённое евангелическое христианство под иудейской фирмой..., но эта фирма не удержится, её векселя на философию будут возвращены с протестом, и она обанкротится». Как поэта, Гейне пленяла в ту пору только романтика еврейской истории - средневековое мученичество, грустная легенда об Агасфере, своеобразный титанизм духа. Тогда задумал он историческую повесть «Бахарахский раввин», и скорбь веков прозвучала в предпосланном повести стихотворении (1824):

Разразись, о песня муки, громкой жалобой в тиши,
Песня муки, что таил я в тихом пламени души.
Всем она проникнет в уши, из ушей придёт в сердца.
Вековые скорби вызвал мощной чарой дух певца.
Плачут стар и млад, рыдают даже чёрствые душой,
Плачут женщины, цветочки, звёзды в выси голубой.
И текут все эти слёзы к югу, из далёких стран.
И согласными струями льются в тихий Иордан.

Но с этим настроением национальной тоски боролось в душе Гейне другое - дух философского рационализма, враждебный средневековой романтике. «Что я буду пламенным защитником прав евреев и их гражданской равноправности, - писал он другу Мозеру, - в этом я уверен, и в плохие времена, которые неминуемы, германская чернь услышит мой голос, и эхо его раздастся в немецких пивных и дворцах. Но естественный враг всех положительных религий никогда не выступит бойцом за ту религию, которая впервые принесла с собой пренебрежение к людям, до сих пор причиняющее нам столько горя». Тут слышатся уже первые звуки того «эллинизма», который Гейне, в последствии, так ярко противопоставлял иудаизму... При такой душевной раздвоенности перед Гейне встал роковой вопрос эпохи: креститься или нет? Он кончал юридический факультет в Геттингене, а закон закрывал перед ним все пути труда - доцентуру в университете, адвокатуру и государственную службу. В своей литературной карьере юный автор «Альманзора» (1823) так же испытывал неприятности, связанные с его еврейством. Всё яснее вставала перед ним необходимость взять «входной билет в европейское общество», - как он называл акт крещения. После некоторой внутренней борьбы Гейне, покорный общему течению, совершил роковой шаг: в июне 1825 года он перешёл в протестантизм. Он не скрывал от себя, что совершает шаг, противный совести, и писал Мозеру: «Мне было бы очень больно, если бы моё крещение могло представиться тебе в благоприятном свете. Поверь мне: если бы закон позволял красть серебряные ложки, я бы не крестился... В прошлую субботу я был в синагоге (гамбургском «храме») и имел удовольствие слышать, как д-р Соломон (проповедник) метал громы и молнии против выкрестов, которые изменяют вере отцов, соблазнясь надеждой получить должность. Уверяю тебя, проповедь была хороша, и я собираюсь на днях посетить проповедника». В своих расчётах на житейские выгоды Гейне обманулся: он не получил никакой должности и был обречён на материальную нужду. Но укоры совести, мучавшие его некоторое время после отпадения, были заглушены шумным успехом, выпавшим на долю поэта после выхода его «Путевых картин» и «Книги песен» (1826-27). Германия услышала отклики на волнующие вопросы дня в бесподобной, брызжущей остроумием Гейневской прозе. Она услышала чарующие звуки лирической песни, в которой так дивно слились мотивы «Песни песней» и «Екклесиаста», гимн торжествующей любви и ропот мировой скорби. После июльской революции, эмигрировавший в Париж Гейне становится, наряду с Берне, вдохновителем «Молодой Германии». К лаврам поэта присоединяются лавры своеобразного политического трибуна, остроумнейшего публициста и литературного критика («О Германии», «Романтическая школа», «О Берне» и др. 1831-40 гг.) В эту эпоху Гейне воображал себя знаменосцем жизнерадостного эллинизма, в противовес суровому иудаизму. Он установил своё классическое деление людей на «эллинов» и «иудеев», на людей с аскетическими наклонностями, враждебных пластике и стремящихся к одухотворению, и людей с жизнерадостным, реалистическим настроением. Себя он причислил к эллинскому типу, не замечая, что не смотря на все его старания внутренне эллинизироваться или германизироваться, в его душе бунтует «иудей», усмиряемый, но не усмирённый.

Этот «иудей» одерживает верх над «эллином» в последнее десятилетие жизни Гейне, в тот период, когда прикованный к своему «матрацному гробу» в Париже, больной поэт осуществлял общий пересмотр своего миросозерцания. Новые откровения, плод продуманного и выстраданного, слышатся в его «Признаниях» (1853): «Моё пристрастие к Элладе постепенно ослабело. Я вижу теперь, что греки были только красивыми юношами, между тем как евреи являлись сильными, непреклонными мужами не только в былые времена, но и до нынешнего дня, наперекор восемнадцати векам гонений и бедствий. Я теперь научился больше ценить их, и если бы при нынешней революционной борьбе и её демократических принципах не казалось смешным гордиться своим происхождением, то я гордился бы тем, что предки мои принадлежат благородному дому Израиля, что я потомок тех мучеников, которые дали миру Б-га и нравственность, которые боролись и страдали на всех полях, где шли битвы за идею. История средних веков и даже новейшего времени редко отмечала на своих страницах имена этих рыцарей святого духа, ибо они сражались под опущенным забралом. Евреи - странствующая тайна»... «Некогда - исповедуется дальше Гейне - я недолюбливал Моисея, так как во мне преобладал эллинский дух. Я не мог простить еврейскому законодателю его ненависти ко всякой образности, к пластике. Я не замечал, что Моисей сам был великим художником и обладал истинным творческим гением, с тем отличием, что его творчество было обращено на колоссальное, неистребимое. Он не строил, подобно египтянам памятников из кирпича и гранита, а воздвигал пирамиды из людей, обелиски из живых существ. Он взял бедное пастушеское племя и сделал из него народ, народ великий, вечный, святой, народ Божий, могущий служить образцом всем другим народам, прототипом для всего человечества: он создал народ израильский»... И затем идёт знаменитый апофеоз Моисея: «Какая исполинская фигура! Каким малым кажется Синай, когда Моисей на нём стоит!»... Обращённый к вечности, углублённый взор поэта открывал такие исторические горизонты, какие еврейским мыслителям открылись гораздо позже, после ряда научных исследований: Гейне инстинктивно постиг мировую идею профетизма, хотя и не во всей её полноте. В целом ряде вдохновенных изречений, подобных вышеприведённым, его философско-историческая прозорливость проявилась сильнее, чем в еврейских поэмах «Романцеро» («Иегуда Галеви» и др.). Тоска по покинутому народу прорвалась в предсмертном восклицании поэта: «Не будут служить по мне мессу, и кадиш не будут читать»... В том, что родной поэту народ должен был стоять в стороне от могилы, куда был опущен прах его великого блудного сына, и не мог произнести над нею братский «кадиш», - сказалась больше национальная трагедия еврейства, чем личная трагедия Гейне.

На смену поколению Берне и Гейне шло новое поколение «вне стоящих», отчуждённых от еврейства с детства или даже окрещённых в детстве заботливыми родителями. В них уже не было той тоски по покинутой нации, которая иногда волновала их предшественников, помнивших старый патриархальный строй еврейской жизни. Большая часть новых немцев совершенно не думала об участи народа, с которым их внутренне ничто не связывало. Попадались и такие, в которых отчуждённость переходила во враждебность и которые подводили свою антипатию к еврейству под ту или иную доктрину. Таким был юный Карл Маркс (1818-83), сын адвоката-карьериста в Трире, перешедшего со всей семьёй в христианство. Выступив в начале 40-х годов в роли радикального публициста (в кёльнской «Rheinische Zeitung», а затем в парижских «Deutsch-franzosische Jahrbucher»), будущий идеолог социал-демократии откликнулся и на еврейский вопрос, который тогда волновал Германию в связи с эмансипационными вотумами рейнских ландтагов (§ 59). Отклик был вызван статьями левого гегельянца из теологов-радикалов, Бруно Бауэра, опубликованными в 1842-43 гг. («Еврейский вопрос», с дополнением: «О способности современных евреев и христиан стать свободными»). Радикал Бауэр, боровшийся против христианского государства во имя упразднения всякой церкви, доказывал, что евреи не вправе требовать политической эмансипации в христианском государстве. Пока евреи не отказываются от своих религиозных «предрассудков», они не могут требовать от христианского общества, чтобы оно отреклось от своих церковных предрассудков и примирилось с иудейством, «смертельным врагом государственной религии». Для того, чтобы политическая эмансипация стала возможной, евреи должны, прежде всего, эмансипироваться от своей религии, и только после того, как они станут свободомыслящими общечеловеками, а государство - свободным от всякого религиозного начала, - наступит общечеловеческая эмансипация одновременно для государства и для еврейства. Таким образом, свободомыслящий Бауэр обещает евреям эмансипацию подусловием их религиозного самоубийства, под которым подразумевалось и национальное, ибо тогда эти два понятия не различались. «Кто хочет освободить евреев, как евреев, тот занят пустым, безнадёжным делом. Он себя будет только обманывать, занимаясь отмыванием негра». Исторически наивные софизмы Бауэра вызвали целый поток возражений в брошюрах и журнальных статьях со стороны еврейских публицистов Филлипсона, Гольдгейма (в его «Автономии раввинов»), Риссера, Гейгера и других. В эту полемику вмешался и юный, тогда ещё малоизвестный Карл Маркс, птенец того же лево-гегельянского гнезда. В двух статьях, написанных в ответе на обе статьи Бауэра (в «Немецко-французских ежегодниках», 1843-44 гг.), Маркс орудует всецело диалектикой Бауэра, но переносит вопрос с религиозной почвы на экономическую. Он начинает с разумного довода, что государство может эмансипировать евреев, не от религии вообще, а только от господства христианской религии, путём отделения церкви от государства. Но дальше Маркс, в свою очередь пускает в ход диалектическую трещотку. «Присмотримся - говорит он - к действительному светскому еврею, к будничному, а не субботнему еврею Бауэра. Поищем тайну еврейства не в религии, а наоборот - тайну иудейской религии в подлинной сути евреев. Какова светская основа еврейства? Практические потребности, своекорыстие. Каков светский культ еврея? Торгашество. Каков его светский Б-г? Деньги. Следовательно, эмансипация от торгашества и от денег, то есть от практического, реального еврейства, была бы сама эмансипацией нашей эпохи. Такой общественный строй, который уничтожил бы возможность торгашества, сделал бы еврея невозможным... В еврейском смысле еврей уже эмансипировался: он посредством денег добился власти. Деньги властвуют над миром, и практический дух еврейства стал практическим духом христианских народов. Евреи эмансипировались постольку, поскольку христиане стали евреями... Деньги - единый бог Израиля, и нет у него бога иного... Еврейский бог стал всемирным. Вексель - действительный бог еврея. Химерическая национальность еврея есть национальность купца, денежного человека вообще... Общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства». Таким образом, Маркс всё духовное и культурное содержание еврейства смешал с грязью повседневности, с экономическими формами жизни одной группы западного еврейства - кучки банкиров и крупных коммерсантов. Не образ чуждого ему исторического Израиля, а образ Ротшильдов стоял перед его глазами, когда он писал эту лживую характеристику целой нации. Подобно библейскому Иеровааму, Маркс на свой манер отождествил израильского Б-га с золотым тельцом. Нечистыми руками коснулся человек «будней» исторической святыни - той, перед которой благоговейно преклонился просветлённый дух Гейне, и навязал вечному народу «миссию», взятую на прокат на одном из рынков Германии. Оторванный от источников еврейской культуры, идеолог социал-демократии не подозревал, что сам он пользуется частью великого духовного наследия древнего еврейства и проповедует при помощи новой терминологии социальные идеалы израильских пророков. Полное незнание событий и течений еврейской истории, какая-то ренегатская антипатия к покинутому лагерю в связи с явно софической аргументацией - всё это накладывает на произведения молодого Маркса печать пасквиля. Впоследствии автор «Капитала» освободился отчасти и от злоупотребления диалектикой и от своей метафизической юдофобии, которая сменилась полным равнодушием к судьбам еврейства, но в грехе своей юности он публично никогда не каялся. Творец доктрины «исторического материализма» никогда не мог возвыситься до понимания духа нации, которая служит опровержением этой узкой доктрины. Человек, умудрившийся учение социализма, по существу этическое, построить так, чтобы в нём не осталось и «грана этики» (по гордому признанию самого Маркса), не мог понять живого носителя этического миросозерцания во всемирной истории... И для характеристики теневых сторон эпохи, историк должен отметить это печальное зрелище: как орлёнок, расправляя крылья, чтобы воспарить над веком, вонзил свойострый клюв в тело отвергнутой матери...

Как ни была трагична судьба нации, покидаемой способнейшими из её детей, для неё могло ещё служить утешением, что её апостаты становились апостолами общечеловеческой свободы и боролись, иногда сами того не осознавая, за осуществление социальных заветов, некогда провозглашённых на холмах Иудеи. Но бывали также случаи - хотя и очень редкие - появления еврейских апостатов и в чёрном стане реакции. Таков был политический антипод Маркса, идеолог клерикально-консервативной партии в Пруссии, Фридрих-Юлий Шталь (1802-61). Сын баварского еврея, он при переходе из гимназии в университет приобщился к лютеранской церкви и впоследствии занял кафедру государственного права в берлинском университете, где развивал свои консервативные воззрения (изложены в его блестяще написанной «Philosophie des Rechts», 1830). В своей книге «Отношение христианского государства к деизму и иудаизму» (1847) Шталь построил «научный» фундамент под теорией своего покровителя короля Фридриха-Вильгельма IV (§ 58): евреи не могут пользоваться равноправием в христианском государстве, так как они отвергают веру в божественность христианского откровения, на котором зиждется весь государственный строй. По той же причине нельзя давать равноправие и последователям философского деизма и вообще сектам, стоящим вне церкви... Так стояло еврейство перед тремя трибунами: его одновременно судили единомышленники врага церкви Бауэра, церковника Шталя и социалиста Маркса. Все осудили его на смерть. Еврейство выслушало приговор - и пошло своей исторической дорогой.