Лев Поляков. История антисемитизам. Эпоха веры.

Книга III. Испания: страна трех религий.



III. ИСПАНИЯ В РЕШАЮЩИЙ ЧАС

СВОЕЙ ИСТОРИИ

 



Крепость веры

 

 

Каковы были потери Испании в результате изгнания евреев? В принципе это можно сравнить с эмиграцией из Франции гугенотов, которая не имела разрушительных последствий, как немедленных, так и отдаленных, хотя можно полагать, что некоторые задержки в развитии французской экономики были вызваны именно этим. В Испании основной причиной стагнации или упадка явилось не столько изгнание евреев, сколько те условия, в которые были поставлены конверсо и их потомки, Воздействие этого фактора сказалось с большим опозданием; здесь мы имеем дело с классическим случаем длительной эволюции.

Казалось, что на первых порах изгнание евреев ничего не изменило в жизни Испании. Конечно, в наши дни испанские историки имеют по этому поводу совершенно иное мнение.

«Изгнание, — пишет М. Висенс Вивес устранило из общественной жизни единственные группы, которые могли бы создать в Кастилии первые импульсы к развитию капитализма. Оно подорвало основы процветания многочисленных городов и позволило аккумулировать огромные богатства, большая часть которого была направлена на финансирование внешней политики Их Католических Величеств, а оставшееся растворилось в руках аристократии».

Но в эту эпоху даже такие реалистично настроенные наблюдатели как Макьявелли и Гвичардини полагали, что католические монархи совершили исключительно полезное для своей страны дело. С этого момента на протяжении почти целого столетия Испания шла от триумфа к триумфу. Золото из Америки текло потоком в ее казну к восхищению всей Европы. Карл V короновался императорской короной; над испанской империей никогда не заходило солнце, как гордо гласил ее девиз. 1492 год, год изгнания евреев, обозначил начало испанского величия.

Среди национальных институтов, восходящих к этой эпохе, одним из самых характерных и самых известных стала инквизиция, призванная искоренять любые возможные формы инакомыслия. На протяжении последних пятидесяти лет историки ведут спор о том, являлась ли инквизиция орудием королевской власти или церкви. Она не была ни тем, ни другим, или и тем, и другим одновременно. Прежде всего это было чисто испанское явление. Это был своего рода плавильный котел амбиций и фанатизма. Инквизиция являлась инструментом власти и источником моральных установлений. Она внушала страх, но средний испанец считал, что это полезный и спасительный страх. Большие и маленькие, аристократы и нищие толпами собирались на аутодафе, и вскоре установился обычай совмещать эти драматические уроки истинности христианской веры с торжественными событиями королевского двора, восшествиями на престол или королевскими свадьбами.

В этой связи необходимо заметить, что еретиков не сжигали непосредственно во время аутодафе: эта церемония, часто открывавшаяся самим королем, состояла в процессии из сотен осужденных («кающихся грешников») с зажженными свечами в руках и гротескных колпаках sambenitos, направлявшейся к месту аутодафе (в Мадриде это была главная площадь, «Plaza Mayor»), где громко зачитывался приговор. Эта церемония длилась целый день с утра до вечера, а в случае необходимости продолжалась и на следующие дни. Костры сооружались в других местах, обычно в городских предместьях; эти места назывались quemadero (от глагола quemar — жечь). Казнь также была публичной, и на нее собирались толпы народа, стремящегося получить наставление в добродетели. Очень показательным является описание в одной из рукописей того времени глубокого огорчения, охватившего жителей Севильи в 1604 году, когда одно аутодафе было отменено по приказу короля в самый последний момент: «Общее чувство овладело всеми, глубокая внутренняя печаль, как если бы каждый был обижен и обделен; ибо дело Господа имеет такую силу, что каждый хотел встать на его защиту; это событие позволило понять какую любовь, уважение, но также и страх внушала инквизиция».

Та любовь к своей инквизиции, которую испанский народ пронес через века, позволяет лучше понять, почему еще и в наши дни за Пиренеями находятся ее защитники. Конечно, даже самый ревностный христианин из их числа высказывает некоторое удивление в связи с тем, что процессы отдельных скрытых иудеев продолжались десятки лет. Еще больше удивления могут вызвать рассуждения одного епископа XVI века, полагавшего, что костер — это единственная подходящая кара для бедных еретиков, «поскольку они не имеют стыда, и у них ничего нельзя конфисковать». Это напоминает нам, что нельзя измерять торжествующую Европу эпохи Возрождения по меркам XX века.

Была ли испанская инквизиция воплощением абсолютной жестокости? Можно отметить, что тюрьмы инквизиции как правило не походили на легендарные каменные мешки in pace (одиночки). Богатые узники могли иметь при себе своих слуг, бедные заключенные сами готовили себе еду, а днем даже иногда могли работать в поле. И богатые, и бедные могли принимать посетителей, читать и писать, если они были грамотными. Если тюрьма оказывалась переполненной узниками, инквизиторы могли арендовать дом в городе, чтобы разместить там заключенных. Приговоренные к бессрочному заключению чаще всего заключались в монастыри, если это были священники, а не имеющие духовного сана могли отбывать свой приговор на дому.

В целом, строгость режима во многом зависела от серьезности обвинения или преступления. Обвиненные в соблюдении иудейских обрядов должны были готовиться к худшему — совсем как евреи в нацистских тюрьмах и лагерях XX века.

Не все обвиняемые подвергались пыткам. Если же это происходило, то участь невинных была хуже, чем виновных, поскольку вся система инквизиции базировалась на свободных и естественных признаниях, что оказывалось гибельным для невинных, которым не в чем было признаваться. Мы уже упоминали ранее об этой специфической проблеме признания, теперь приведем конкретный пример.

Ниже следуют отрывки из протокола допроса под пыткой Эльвиры дель Кампо, доброй христианки по заявлению всех свидетелей, которую тем не менее обвинили в том, что она не ела свинину и надевала чистое белье по субботам. Дело происходило в 1568 году в Толедо:

«Ее отвели в комнату пыток и предложили во всем признаться. Она сказала, что ей не в чем признаваться. Ей приказали раздеться и еще раз сделали внушение, но она хранила молчание. Когда ее раздели, она сказала: «Сеньор, я делала все, в чем меня обвиняют, и я свидетельствую против самой себя ложной клятвой, потому что я не могу выносить то положение, в каком я оказалась; ради Бога, я ничего не сделала». Ей сказали, что она не должна свидетельствовать против себя, но сказать правду. Ей связали руки... Был сделан один оборот узла, и ее опять призвали сказать правду, но она говорила по-прежнему, что ей нечего сказать. Затем она застонала и сказала: «Скажите мне, что вы от меня хотите, потому что мне нечего сказать...»

Бесстрастный и подробный протокол допроса под пыткой, представляющий собой акт, составленный нотариусом, продолжается; в соответствии с регламентом число оборотов узла, связывающего руки, могло доходить до шестнадцати:

«Был сделан еще один оборот, и она сказала: «Развяжите меня, чтобы я могла вспомнить, что я должна сказать; я не знаю, в чем я виновата, я не ела свинину, потому что от нее мне становится плохо; я все сделала — развяжите меня, и я скажу «истину». Приказали сделать еще один оборот узла... ей велели рассказать во всех подробностях, что именно она совершила. Она сказала: «Что я должна сказать? Я все сделала — развяжите меня, потому что я не помню, что я сделала — разве вы не видите, что я слабая женщина — о, мои руки, мои руки!...»

После шестнадцатого оборота приступили к новой пытке:

«Ее посадили на кобылу (особое орудие для пыток). Она сказала: «Сеньоры, почему вы не говорите мне, что я должна сказать? Разве я не призналась вам во всем?» От нее потребовали подробностей. Она сказала: «Я не помню. Снимите меня. Я делала все, в чем меня обвиняют свидетели...» Она сказала: «Сеньоры, подскажите мне то, что я не знаю — пожалейте меня — отпустите меня». Она сказала: «Я не знаю, как это сказать — у меня пропала память — Бог мне свидетель, что если бы я могла сказать что-то еще, я бы это сказала — я не могу сказать ничего нового о том, что я сделала, и Бог это знает...» Она сказала: «Закон, о котором говорят свидетели, я не помню, что это был за закон, будь проклята мать, которая меня родила!... О! меня убивают, если бы только мне объяснили, что я должна сказать. О, сеньоры! О, мое сердце!» Она попросила, чтобы ее исповедали, говоря, что она умирает. Ей сказали, что пытка будет продолжаться до тех пор, пока она не скажет правду, и ее увещевали во всем признаться, но какие бы вопросы ей ни задавали, она продолжала хранить молчание. Инквизитор, увидев, что она обессилена пыткой, приказал снять ее».

В ходе следующего допроса под пыткой несчастная призналась, что ее отвращение к свинине не было случайным, а отражало еврейские обряды. Инквизитор согласился, что она не знала ничего другого о еврейских обрядах. В результате для нее дело закончилось тем, что ей сохранили жизнь и наложили обычное покаяние.

Главным символом инквизиции всегда были костры; тысячи человеческих существ, сожженных заживо, потому что они отрицали божественность Иисуса, или потому что они в чем-то отходили от католических догм, например, по поводу существования чистилища. То, что костры сооружались в городских предместьях, а не на центральной площади, не делало казнь менее жестокой. Довольно странным аргументом в моральном споре выглядит довод, что подавляющее большинство осужденных были задушены гарротой перед сожжением, — привилегия, которой они удостаивались за отречение в последний момент, — но здесь следует помнить, что для палачей речь шла о том, чтобы спасти их не только от пламени костра, но и от адского вечного огня, в который они искренне верили.

Каково же было общее число сожженных за время существования инквизиции с 1480 по 1834 год, когда она была окончательно упразднена? Льоренте, инквизитор-отступник, который располагал более полной информацией по этому поводу, чем кто-либо, поскольку в его распоряжении были сохранившиеся в неприкосновенности архивы инквизиции, называл число триста сорок одна тысяча двадцать один. Сама точность этого числа внушает сомнения. По сути, как это показал лютеранин Шефер, в чьей эрудиции и беспристрастности нет повода сомневаться, речь шла о довольно поверхностной и грубой экстраполяции. Согласно Шеферу необходимо уменьшить это число по крайней мере на две трети. Таким образом, реальное число замученных составляет порядка ста тысяч, причем после гекатомб начального периода, их количество постоянно сокращалось. Подавляющую часть осужденных, какова бы ни была их вина, составляли потомки добровольно или насильственно крестившихся евреев.

«Преступление против веры», так же как и «политическое преступление» наших дней, оказалось весьма гибким понятием. Очень скоро инквизиция стала расследовать самые разнообразные дела. Прежде чем заняться этим вопросом, поговорим о некоторых других аспектах деятельности испанской полиции душ.

Прежде всего обсудим приемы шпионажа и получения информации. Для этой цели инквизиция создала целую сеть «друзей» из уважаемых людей, иногда принадлежавших к самым громким именам испанской аристократии; их общее число в следующем столетии составляло по некоторым оценкам более двадцати тысяч человек. Эти люди не получали вознаграждения; в качестве знака признательности они носили особую медаль или бляху. Это отличие считалось очень почетным, поскольку одновременно оно служило свидетельством «чистоты испанской расы»; более того, «друзья» стояли над обычным правосудием и обычной полицией, каковы бы ни были их злодеяния, они подлежали только суду инквизиции.

Но самым важным инструментом были архивы инквизиции. Разумеется, тогда не было картотек с приметами, досье и компьютеров, которыми располагают современные полицейские службы. Но помимо протоколов своих допросов и докладов информаторов инквизиция пользовалась генеалогическими таблицами семей конверсо и связанных с ними, которые являлись подозреваемыми a priori. В принципе каждый год совершался обход района. В сопровождении нотариуса инквизитор должен был посетить каждое домовладение, провозгласить «эдикт милосердия», дополнить генеалогические таблицы и проверить состояние sambenito. Это позорное одеяние наряду со своей функцией назидания масс превратилось в своего рода рабочий инструмент, а именно в специфический архивный документ.

Sambenito делали из грубой прочной ткани, украшенной различными эмблемами, чаще всего это был крест Святого Андрея, но в случае приговоренных к смерти на нем были изображены черти из преисподней. Раскаявшиеся грешники должны были надевать его по особым дням или носить всю жизнь в зависимости от приговора, что служило знаком для бдительности окружающих и иногда лишало его возможности получить работу и хлеб. После кончины своего хозяина sambenito выставляли в церкви квартала, где он жил, в качестве постоянного предупреждения, чтобы все дети окрестностей и их дети знали о его позоре и о том, что все его потомки всегда будут отверженными и подозреваемыми. Иногда эта выставка была не постоянной, а передвижной; sambenito должны были выставить во всех церквях епархии. Нужно отметить, что были деревни, которые обращались с просьбой остановить эту церемонию или разрешить выбросить sambenito вместо того, чтобы постоянно обновлять его, ибо на протяжении столетий целые семьи терпели последствия еретических взглядов одного из своих предков. Но эти выставленные sambenito существовали еще в конце XVIII века; англичанин Кларк видел их выставленными в галерее собора Сеговии.

Языковая практика привела к тому, что обозначая первоначально позорную одежду, слово sambenito стало обозначать и человека, который носил эту одежду, а также его детей. И если они были добрыми испанцами в этой стране, столь озабоченной проблемами чести (а мы приближаемся к страницам, на которых обсудим связь между испанской гордостью и бесчестьем, состоявшим в том, чтобы быть в этой стране евреем), то горе этих отверженных оказывалось безграничным.

«Sambenito, — сообщал в 1602 году венецианский посол Сорранцо,— это особый тип людей, которые питают невыразимую личную ненависть к королю, к короне, к правительству, к правосудию и ко всем без разбора. Это те, кто ведет свое происхождение от лиц, осужденных инквизицией... Это осуждение касается их потомков независимо от их личной вины, но лишь из-за греха другого человека, так что они оказываются не только лишенными привилегий и преимуществ, распространяющихся на остальных, но и отмеченными знаком вечного бесчестья. Они живут в мире отчаяния и бешенства; подобно марранам и морискам их возмущают эти бедствия, которые даже в низких и подлых душах возбуждают дух ярости и мужества; они оказываются готовыми на любой бунт, но очень жесткая строгость правосудия и инквизиции исключают любую возможность для проявления какого бы то ни было недовольства».

Напротив, настоящий тайный иудей, например, португальский марран мог с презрением относиться к тому, что было для него лишь христианской комедией. Один свидетель с возмущением сообщал, как во время аутодафе в Вальядолиде некий «португалец», облаченный в sambenito, украшенный андреевским крестом, «ровным и бодрым голосом» громко повторял: «Разве святой Андрей менее уважаем, чем святой Иаков? Почему эта ноша должна быть для меня тяжелее, чем другая?» Иудей по крайней мере мог во всеуслышание провозглашать свою истину. Среди жертв инквизиции отнюдь не хулителям Христа было суждено испытать всю гамму пыток, которая была у нее в запасе; от некоторых особенно изощренных разновидностей моральных страданий они были избавлены.


       В самом деле, если добрый католик, обвиненный в ереси, до самого конца настаивал на чистоте своей веры и отрицал свою вину, то он рассматривался как неисправимый и попадал на костер. Но если он уступал и признавался в вымышленных грехах, то он спасал свою жизнь ценой клятвопреступления и бесчестья для его семьи. В соответствии с богословскими принципами только первый выбор обеспечивал спасение его души. В архивах инквизиции сохранились списки подобных жертв, как и многочисленные признания в вымышленных грехах марранов, сфабрикованных ею.

«Нужно найти эффективное средство, — писал один смелый инквизитор, — против ловушки в которую, вовсе не желая того, попала инквизиция, ибо множество заслуживающих осуждения оказываются оправданными и множество добродетельных осужденными из-за злобы свидетелей, а иные в больших количествах вынуждены спасаться бегством, потому что они знают, что против них дали показания или потому что они боятся, что это произойдет...»

Признания обвиняемых должным образом регистрировались в присутствии нотариуса, и безукоризненность формы сочеталась с ошибками, переполнявшими содержание. Необходимо подчеркнуть, прежде чем покончить с этой темой, что процедуры испанской инквизиции, жесткий формализм инструкций, точность и скрупулезность протоколов заставляют вспомнить о бюрократическом педантизме полиции тоталитарных государств нашего времени. Можно было бы сказать: «Summa injuria, summum jus» («Высшая несправедливость есть высшее право» — перефразировка известного латинского изречения «summum jus, summa injuria» — «высшее право есть высшая несправедливость», т. е. право, доведенное до крайнего формализма, приводит к бесправию,— прим. ред.). Террор порождает исключительную пунктуальность.

Перейдем теперь к врагам и жертвам инквизиции. На протяжении около половины столетия активность инквизиции почти полностью была направлена на борьбу с иудаизмом. Было совершенно очевидно, что изгнания евреев недостаточно для превращения всех конверсо в добрых христиан. К 1500 году в Андалусии вопреки террору инквизиции или вследствие этого террора распространились мессианистические движения. Подобные проявления марранизма лишь облегчали репрессии. В Кордове инквизитор Люсеро воспользовался этим, чтобы удесятерить террор и чтобы приняться за морисков и за потомственных христиан, у которых он конфисковывал имущество и на чьих друзей возводил обвинения. В конце концов он предъявил обвинение самому архиепископу Гранады преподобному Эрнандо да Талавера. Андалусское дворянство стало угрожать восстанием; наконец, после многочисленных интриг великий инквизитор кардинал Сиснерос сместил Люсеро с его поста в 1508 году.

Времена неподкупного Торквемады были уже далеко; за несколько лет андалусская инквизиция превратилась в рассадник шантажа и грабежей.

Тем не менее крайние меры инквизиции нанесли тайному иудаизму серьезные удары. К 1530 году аутодафе стали редкостью из-за отсутствия практикующих иудаизм. Во второй четверти этого столетия новые категории врагов веры стали все больше привлекать внимание инквизиции. Среди них были находящиеся в самом низу социальной лестницы мориски Гранады, которые к тому же изначально приняли крещение под угрозой силы. Среди социальных верхов это были лютеране и другие сторонники Реформации. Эти последние, несмотря на свою малочисленность, рассматривались как источник особой опасности. Испания превратилась в эту эпоху в бастион воинствующего католицизма, и в глазах инквизиции сторонники Реформации были близки к чему-то подобному евреям, спрятанным под новой маской. Этот пункт заслуживает более подробного рассмотрения.

Нельзя забывать связь Реформации с гуманистическим движением, с возвратом к античным источникам, с первым расцветом философии и переводами Библии. До протестантского раскола интеллектуальная элита Испании приняла страстное участие в этом движении. Никто иной как великий инквизитор Сиснерос собрал команду знатоков иврита и греческого, которые в 1515 году представили текст знаменитой Biblîa Polyglotta. Речь шла, по словам самого Сиснероса, о необходимости «исправить книги Ветхого Завета по еврейскому тексту, а книги Нового Завета по греческому тексту, чтобы каждый богослов мог обращаться непосредственно к источникам», или, как более кратко формулировали некоторые гуманисты, «постичь еврейские истины».

Но уже вскоре Лютер продемонстрировал миру, какие выводы можно было извлечь из анализа этих истин. Кроме того выяснилось, что некоторые тайные иудаисты пользовались кастильскими переводами Библии, чтобы обучать своих детей Закону Моисея. В результате эти переводы были осуждены и включены в перечень запретной литературы. С этого времени жесткая книжная цензура стала одной из основных задач инквизиции, причем в этой области ей удалось добиться таких успехов, что по словам одного инквизитора конца XVIII века Библия (т. е. собственно книга как предмет) превратилась для испанцев в вещь, внушающую ужас и отвращение (Этот инквизитор, Вильянуэва, писал в 1791 году: «То рвение, с которым Святой Престол старался изъять текст Библии из рук простого народа, хорошо известно. В результате тот же самый народ, который раньше стремился к ней, теперь смотрит на нее с ужасом и отвращением; многим она безразлична, большинство ее не знает».)


В этих условиях любые самостоятельные рассуждения по поводу священных текстов были запрещены, и даже простое стремление читать эти тексты могло с полным правом рассматриваться как знак принадлежности к еврейству, поскольку эти тексты были еврейскими. Таким образом, можно видеть, как откровение на Синае, ставшее общим достоянием всего Запада, способствовало преследованиям евреев и их уничижению. В результате, когда в Испании начались гонения на гуманистов, сын великого инквизитора Манрике писал своему знаменитому другу Луису Вивесу: «Отныне стало само собой разумеющимся, что в Испании невозможно быть сколько-нибудь культурным человеком без того, чтобы преисполниться ересями, преступлениями и пороками иудаизма. Итак, ученых людей заставляют хранить молчание, внушая им ужас...»

Ситуация особенно ухудшилась после восшествия на престол в 1558 году Филиппа II, когда Испания превратилась в своего рода тоталитарное государство. Жесточайшие репрессии обрушились на головы протестантов: были обнаружены две небольшие общины в Севилье и Вальядолиде. Архиепископ Толедо Карранса подвергся преследованиям и умер в тюрьме за то, что он опубликовал «комментарий к Катехизису», некоторые фрагменты которого показались сомнительными. Ввоз и хранение запрещенных книг стало преступлением, за которое грозила смертная казнь. Все испанские студенты были отозваны из иностранных университетов и должны были предстать перед инквизицией. На инквизицию была также возложена обязанность осуществлять надзор за всеми иностранцами, проживающими в Испании и следить, посещают ли они мессу, ходят ли к исповеди, знают ли они молитвы и ведут ли себя как добрые католики.

«Можно сказать, — писал Марсель Батайон, — что вся Испания спасается за своего рода санитарным кордоном, чтобы отгородиться от какой-то ужасной эпидемии», — и основным вирусом этой эпидемии был еврейский вирус. Знаменитый богослов Сантотис защищал как раз в это время на Тридентском соборе свой тезис о том, что протестанство является ничем иным, как возвратом к иудаизму. Другие теологи заходили еще дальше и утверждали, что иудаизм лежит в основе всех ересей, включая ислам. Инквизиторы извлекали отсюда свои выводы и занимались поисками еврейских корней у последователей Лютера и других еретиков и включали это в обвинительное заключение в качестве отягчающего обстоятельства.

Достаточно прочитать следующий отрывок из приговора к смертной казни, вынесенного Педро де Касалья, главе лютеранской общины Вальядолида:

«...упомянутый Педро де Касалья, потомок рода обращенных евреев со стороны отца по всем линиям и по линии матери, донны Леоноры де Виверо, по линии ее матери, пребывал в убеждении, что благодаря страданиям и достоинствам Спасителя нашего Иисуса Христа все грешники будут спасены, для чего не потребуется никаких усилий и никакого покаяния и т. д.».

Богослов Луис де Леон, один из тех, кто составляет бессмертную славу Испании, вступил в конфликт с инквизицией из-за того, что он выразил сомнения по поводу безупречности текста Вульгаты св. Иеронима (латинский перевод Библии, осуществленный Иеронимом на рубеже IV-V веков и канонизированный в 1548 году Тридентским собором,— прим. ред.). Один из следователей инквизиции, занимавшихся делом Луиса де Леона, писал по этому поводу: «Пусть обвиняемый не осмеливается утверждать..., что Святой Дух открыл ему, который не столь свят и даже не является потомственным христианиномто, что Он скрыл от достопочтенного святого Иеронима».

История жизни и смерти Луиса де Леона такова: он был еврейского происхождения по трем генеалогическим линиям, родился в 1375 году и умер восьмидесятилетним стариком; христианство принял в 1415 году. В 1491 году инквизиция установила, что после своего обращения он продолжал соблюдать иудейские обряды, предала его посмертному суду и сожгла его останки. В результате у его детей было множество неприятностей, отразившихся на судьбе самого дона Луиса, уже ничего об этом не узнавшего. Но инквизиция тщательно обновляла свои генеалогические досье. Этот пример хорошо показывает сложность и запутанность испанской ситуации, на которую существенно повлияли евреи и мавры, и где было общепринятым мнением, как мы это вскоре увидим, что вирус еврейства передавался по наследству (в современных терминах речь могла бы идти об особом патологическом гене).

Само это убеждение, это подозрение, висевшее над головами новообращенных христиан, даже если они не являлись sambeniti в прямом смысле этого слова, вызывало в них горечь и сомнения, в результате их правоверность оказывалась менее твердой, чем у потомственных христиан. Горожане, как правило, хорошо образованные, они оказывались вдвойне открытыми для новых идей; таким образом возникал своего рода замкнутый круг, который подкреплял общепринятую идею о вредоносности еврейской крови.

Что же касается настоящих тайных иудеев, т. е. испанских марранов, то террор инквизиции истребил их до такой степени, что к 1570-1575 годам их уже практически не осталось. Но в 1580 году превратности истории способствовали тому, чтобы борьба с марранизмом вышла на первый план в задачах кастильской инквизиции и к тому же усилила испанскую манию по поводу евреев.

В 1580 году после поражения и смерти в Марокко короля Себастьяна Португалия была присоединена к Испании. Португальская инквизиция, существовавшая уже около тридцати лет, удвоила свои усилия. В то же время переход через испанскую границу оказался сильно упрощен, в результате чего португальские марраны, гораздо больше утвердившиеся в традициях тайного иудаизма, чем испанские новообращенные, в больших количествах распространились по всему полуострову. Вовлеченные в борьбу с инквизицией, они содержали в Риме что-то вроде постоянного лобби, с помощью значительных взносов в папскую казну добивавшееся коллективных помилований, которыми в основном пользовались богатые марраны, в то время как бедные и неудачники попадали на костер. В результате всего этого испанское население пришло к убеждению, что португалец и еврей — это одно и то же. Что касается других народов, то они легко распространили аналогичное подозрение на всех жителей Иберийского полуострова, чему имеется бесчисленное количество свидетельств от Рабле до Мартина Лютера (В «Гаргантюа и Пантагрюэле» Пантагрюэль не принимает испанское оружие, потому что «его отец ненавидел всех этих идальго, марранизированных как сам Дьявол». Что же касается Лютера, то он восклицал: «Я предпочитаю иметь дело с турками как с врагами, чем с испанцами как с сюзеренами, большинство из них марраны, обращенные евреи».).

Культ чистоты крови или иберийский расизм.

 

Первые декреты, устранявшие обращенных евреев из общественной жизни Испании, были приняты во время восстания потомственных христиан Толедо в 1449 году. Это весьма показательно: статуты «чистоты крови», ничего общего не имеющие с христианскими принципами, были сформулированы и навязаны общественным мнением. Государственная власть всего лишь их санкционировала; церковь сделала то же самое, хотя иногда и не без некоторого сопротивления. Семантическое развитие отражает постепенное усиление расистских концепций — термин «новообращенный христианин», или «конверсо», первоначально обозначавший именно принявшего христианство еврея или мавра (мусульманина), расширил свое значение и стал обозначать всех, у кого были еврейские предки. Отметим сразу же, что потомкам мусульман практически не приходилось особенно страдать от дискриминации: с одной стороны, они рассматривались как имеющие языческое, а не еврейское происхождение; с другой стороны, в подавляющем большинстве они были крестьянами и не претендовали на почести и должности.

После событий в Толедо многочисленные корпорации во всех городах приняли решения не допускать «новых христиан» в свои ряды. Были также города, особенно в стране басков, которые запретили им проживание на своей территории. Таким образом видно, что это движение зародилось среди городской буржуазии; в эпоху, близкую по времени к массовым обращениям евреев в христианство, статус «старых» (или потомственных) христиан устанавливался на основании общественного мнения и не требовал еще никакой системы генеалогических доказательств. Хотя отношение знати было в целом более сдержанным, рыцарские ордена включились в общее движение: с 1483 года орден Алькантара ввел принцип доказательства чистоты крови для своих членов; орден Святого Иакова сделал то же самое в 1527 году со специальным исключением из этого принципа в пользу потомков мавров. Установился также обычай исключать новообращенных христиан из сферы благотворительной деятельности религиозных фондов и не допускать их в так называемые «Colegios Mayores», элитные университетские колледжи, из выпускников которых рекрутировалась правящая каста Испании. Именно в этих питомниках будущих министров и будущих прелатов процедура доказательства чистоты крови в дальнейшем стала особенно скрупулезной и причудливой.

Что касается церкви, то ситуация варьировалась в разных монашеских орденах и провинциях. Орден Святого Иеронима был первым, который в конце XV века ввел ограничения в свой устав; францисканцы сделали то же самое в 1525 году; у доминиканцев каждый монастырь следовал своим собственным обычаям; ниже мы обсудим, как обстояли дела у иезуитов. В данном случае речь шла о менее жесткой дискриминации, чем у мирян. Большинство орденов допускало в свои ряды конверсо из семей, исповедующих христианство на протяжении четырех поколений. В случае обычного духовенства практика была еще более разнообразной: были епархии, в которых новообращенный не мог стать даже певчим в хоре, но были и другие, где ничто не препятствовало ему стать епископом.

К середине XVI века статуты чистоты крови приобрели силу закона. С 1536 года локальный конфликт побудил Карла V встать на сторону потомственных христиан и дать свою императорскую санкцию статутам. Но решающую роль сыграло очищение капитула Толедо, в котором новообращенные приобрели могущественные позиции.

Человек, объявивший им войну, Хуан Мартинес Силисео, архиепископ Толедо, был воплощением образа мыслей потомственных христиан. Он родился в семье простых тружеников, его юность была полна всевозможных авантюр — он сбежал из дома в возрасте шестнадцати лет, затем изучал теологию в Париже, был выбран на роль наставника инфанта Филиппа (будущего императора Филиппа 11); в 1544 году он стал архиепископом Толедо. На протяжении всей своей жизни он испытывал к новообращенным бешеную ярость. Без сомнения низость происхождения предрасполагала его к этому; посути дела люди такого рода, которые добились успеха благодаря своим достоинствам, а не по праву рождения, и к которым наследственная аристократия продолжала относиться свысока, часто оказываются склонными найти какие-то иные черты аристократизма в своем происхождении. Это соображение, которое часто возникало в связи с другими проявлениями расизма, содержит основную формулу испанского расизма: хотя все «старые или потомственные христиане» не могли быть hidalgos (имеющими родословную), все по определению были limpios (чистой крови).

После продолжавшихся три года интриг, Силисео удалось полностью убедить императора в своих взглядах, добиться одобрения статутов папой, а также заключения в тюрьму его постоянных противников — заразившихся еврейским духом аристократов Толедо. Начиная с этого времени, хотя споры еще продолжались, дело новообращенных было безнадежно проиграно.

Нет ничего более показательного, чем аргументы, выдвигавшиеся Силисео в пользу статутов, в обстоятельной докладной записке, представленной им Карлу V. Свои богословские аргументы он в основном черпал в Библии, что вполне естественно, напоминал ли он о том, что служба в Храме могла быть доверена лишь одному только колену левитов, или сравнивал новообращенных с аммонитянами и моавитянами. Но он также умел находить аргументы и в евангелиях. Само явление Христа среди евреев, восклицал он, указывало на то, что он знал об их испорченности и хотел принести исцеление туда, где в этом была самая большая необходимость. Он цитировал Евангелие от Матфея: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (1Х,12). Это высказывание было адресовано мытарям. Но даже жизнь сподвижников Иисуса обеспечивала Силисео аргументами в пользу доказательства врожденной испорченности еврейской расы: разве все они не покинули Господа накануне его страстей? Что же касается еврейского происхождения Богоматери, то теология Силисео просто и откровенно обходила стороной этот вопрос, так что предвосхищая «арийского Христа» нацистской теологии, он практически был близок к тому, чтобы признать Иисуса «потомственным христианином». Наконец, он противопоставлял благородную старую христианскую веру бесплодной эрудиции священников из числа новообращенных таким образом, что она также напоминает некоторые общие места антисемитской пропаганды современной эпохи. Хочется сказать, что архиепископ Севильи был их видным непризнанным предшественником.

Толедское дело вызвало отклики по всей Европе. В Париже Анри Моруа, профессор Священного Писания в Сорбонне, опубликовал в 1552 году длинный трактат, в котором он брал под защиту «потомков патриархов, обратившихся в истинную веру», и без труда доказывал несовместимость католичества и расизма. Даже в самой Испании доминиканец Доминго Балтанас имел мужество высказать аналогичные доводы в памфлете «О разногласиях среди потомков», опубликованном в 1556 году, где он ставил на одну доску потомков язычников и потомков евреев, «поскольку одни из них не отличаются от других ни по происхождению, ни по своей вине в смерти Сына Божия». Затем он перечислял самые видные фамилии обращенных — Санта Мария, Коронель, Талавера, — и описывал те благодеяния, которыми они одарили Испанию. Но ему этого не простили: он подвергся преследованиям как еретик и был приговорен в 1563 году к пожизненному заключению.

Единственным человеком, который всю жизнь не обращал никакого внимания на табу чистоты крови, был Игнатий де Лойола. Высокое происхождение и миссионерский гений дали основателю ордена иезуитов иммунитет против расистской заразы. Он даже воскликнул однажды, что считал бы большой привилегией иметь одну кровь с Христом. Не обращая никакого внимания на общественное мнение своей эпохи, он избрал новообращенного Диего де Лаинеса в качестве своего преемника, а другого, Хуана де Поланко, сделал своим секретарем. После его смерти орден Иисуса сохранял эту позицию на протяжении тридцати лет, несмотря ни на какое давление. В конце концов ему пришлось капитулировать: в 1592 году были утверждены статусы и все новообращенные христиане были изгнаны из рядов ордена, пошли даже на то, чтобы посмертно подделать генеалогию Диего де Лаинеса. С этого времени испанские иезуиты отличались особой строгостью в применении статутов.

После того как «чистота крови» стала неотъемлемой частью веры, оставалось выяснить, кто являлся потомственным христианином, а кто нет. Это не было простым делом. У представителей социальных низов в этом отношении имелось то преимущество, что не было способов вести расследование по их поводу из-за отсутствия регистрации гражданского состояния, а также общественного интереса к их родословной. Что же касается знати, то ее кровные связи с евреями стали очевидными; в том же самом году, когда Силисео начинал свою борьбу, увидел свет знаменитый памфлет «Возмутитель спокойствия испанской аристократии», авторство которого приписывалось кардиналу Мендоса де Бобадилъя. Из этого сочинения следовало, что все высшие фамилии имели кровные связи с евреями. Эта скандальная хроника выдержала около десятка переизданий даже в XIX веке.

Какова бы ни была точность воспроизведения генеалогий в этом памфлете, нет никакой нужды повторять, что чистота крови является мифом и что не бывает испанцев, вообще не имеющих хоть одного обрезанного предка. В качестве потомственных христиан признавались те, против кого не было обвинений, или те, чья генеалогия не уходила далеко в прошлое. В результате дело превратилось в игру - «кто потерял, тот выиграл», потому что дети от неизвестных родителей безусловно выигрывали (Возможно существует связь между проблемами, возникавшими при определении «чистоты крови», и обычаем, который мадам д'Ольнуа описывает в своих путевых заметках следующим образом: «..Довольно странно, что найденные дети считаются благородного происхождения и имеют право на титул идальго и на все привилегии знатности. Но для этого необходимо доказать, что они были найденышами и что их вскормили и воспитали в приюте, куда обычно помещают таких детей.» (Опубликовано в Париже в 1699 году).).

На практике при рассмотрении вопроса о приеме в монашеский орден или колледж за счет претендента проводилось расследование, в частности в месте его рождения, чтобы установить его «непринадлежность к еврейской расе». Это расследование часто оказывалось весьма дорогостоящим делом, потому что нужно было оплачивать не только самих следователей, но также свидетелей, затыкать рты недоброжелателям и профессиональным шантажистам. Среди отвергнутых оказывались и подлинные потомственные христиане; некоторые ведущие колледжи отвергали даже претендентов, ставших жертвами ложных слухов, поскольку подобно жене Цезаря они должны были быть вне подозрений. Но были и фамилии явно еврейского происхождения, которым удавалось проскользнуть в число избранных. Наиболее странный случай произошел с семьей Санта Мария, которая была допущена в привилегированный круг «чистой крови», поскольку предполагалось ее происхождение от рода Святой Девы, как об этом эксплицитно сказано в официальном уведомлении о королевских льготах.

Изучая процедуру этих расследований, можно увидеть всю закулисную активность, тонкий нажим и безжалостный шантаж. Нет риска ошибиться, предполагая, что могущество некоторых инквизиторов, многие блестящие карьеры и неожиданные падения были связаны с владением некоторыми документами или списками, которые всячески старались сохранить в тайне. Многие вещи оставались окутанными глухим молчанием. Limpieza (своего рода знатность крови) была гораздо более серьезным делом, чем даже социальная знатность.

Меморандум, составленный в 1600 году, уточнял в этой связи: «В Испании существует два вида знатности: старшая, определяемая дворянским происхождением, и младшая, зависящая от чистоты крови. В Испании в большей степени почитают простолюдина чистой крови, чем идальго, не имеющего этого достоинства». Крайне показательной представляется констатация того факта, что испанская литература Золотого века, которая уделяла столько внимания вопросам чести и «старшей» знатности, избегала касаться вопросов «младшей» знатности за исключением комических и плутовских жанров, в которых, напротив, намеки этого рода встречаются в изобилии. Это прекрасно подтверждает табу, под которым находились эти вопросы, и тот привкус непристойности, который здесь присутствовал.

Когда к середине XVI века статуты чистоты крови приняли форму закона, «новые христиане» Испании составляли 4-5% населения страны и представляли собой особую социальную группу или касту, зажиточную и образованную, достаточно тесно связанную с высшей аристократией, иногда находящуюся под ее покровительством или у нее на службе, но для которой было запрещено любое продвижение вверх по социальной лестнице из-за отсутствия «младшей» знатности. В результате их существование в Испании эпохи Возрождения было постоянной трагедией.

«Двусмысленная улыбка, брошенный взгляд, разговор о рыцарских орденах или привилегированных колледжах, а часто и непроизвольные бытовые случайности, — все это поддерживало постоянный огонь, в котором они сгорали от горечи и досады. Мужчины, для которых честь была культом, готовые обнажить шпагу, чтобы отомстить за малейшее оскорбление, оказывались беззащитными перед этим бесчестьем, давившим на них. Даже в наши дни трудно представить себе жизнь какого-нибудь провинциального идальго с темным пятном в его происхождении. Одни искали убежище в набожности и отречении; другие, более нетерпеливые, пытались упорно сопротивляться в стремлении добиться реабилитации, которую могли им обеспечить только время и забвение». Так описывает крестный путь новообращенных их лучший историк М. Домингес Ортис.

В некоторых старинных текстах эта печаль проявляется с еще большей силой. «В Испании, — писал один францисканец в 1586 году, — не так позорно быть богохульником, вором, бродягой, совершать супружеские измены, святотатства, иметь любые другие пороки, как иметь еврейское происхождение, даже если предки обратились в святую католическую веру двести или триста лет назад...» Далее он продолжал: «Кто может быть настолько слеп, чтобы не видеть, что в Испании не найдется ни одного конверсо, который бы не предпочел происходить от язычников, чем от иудеев, и почти все согласятся отдать половину своей жизни за такое происхождение. Они в ужасе от родословной, унаследованной ими от своих родителей...»

Учитывая первостепенную культурную роль, которую играли конверсо, следует согласиться, что эта горечь и страдания во многом повлияли на формирование образа «трагической Испании». Влияние, оказанное ими, нашло в наши дни своих исследователей: Марсель Батайон и Домингес Ортис, Америко Кастро и Сальвадор де Мадарьяга. Были составлены или проанализированы генеалогии людей, составляющих национальную славу, таких как Луис де Леон, Луис Вивес и вплоть до Сервантеса. Но если задаться вопросом о связи между расовой драмой Испании и ее нынешним положением, то неизбежно приходиться столкнуться с мало известными и исключительно сложными проблемами.

Совершенно очевидно, что болезненная озабоченность чистотой крови поддерживала скрытую гражданскую войну, которая в иносказательной форме проявилась в словах Луиса де Леона, сравнившего «королевство, где у одних изобилие почестей, а у других в избытке оскорблений» с «больным, различные настроения которого противоречат друг другу

Уже в XIX веке великий Менендес-и-Пелайо высказывал мнение, что «эта внутренняя расовая война явилась основной причиной упадка Иберийского полуострова». В наши дни Домингес Ортис следующим образом развивает эту идею:

«... В условиях, когда доказательства чистоты крови и дворянства в основном опирались на заявления свидетелей, положение каждого зависело от мнения остальных, а не от собственного богатства или индивидуальных достоинств. Инсинуация, оскорбление, клевета могли стать причиной таких несчастий, что их можно было искупить только смертью. Были богословы, оправдывавшие убийство клеветника, потому что он угрожал чести, т. е. гораздо более высокой ценности, чем жизнь. Зависящий от мнения других испанец (особенно идальго), жил в состоянии тревоги и возбужденности, которые отражали его внутреннюю беззащитность. Ему не доставало спокойного чувства собственного достоинства, увлекаемый общим потоком, он придавал больше значения видимости, чем сущности».

Мания аристократичности распространялась на все классы общества, поскольку все испанцы, за исключением конверсо, могли претендовать на «младшую» знатность по крови, и, разумеется, как можно громче заявляли об этих своих претензиях. Здесь берут истоки те нравы простого народа, которые изумляли путешественников, и описаниями которых переполнены путевые заметки: все крестьяне говорили, что они благородного происхождения, ремесленники, вместо того, чтобы работать, прогуливались со шпагой на боку. «Такова их бессмысленная честь, ставшая причиной упадка Испании», — заключал один из этих свидетелей. Здесь находятся истоки испанской гордости, неподражаемого национального характера кабальеро. Подумайте в этой связи о многих героях Сервантеса, начиная с Санчо Панса, «удачно рожденного и по меньшей мере потомственного христианина».

Если вместо того, чтобы рассматривать эти вопросы под углом зрения социальной психологии, подойти к ним со стороны экономической истории, то нельзя не заметить исключительной концентрации новообращенных христиан в сфере некоторых профессий, а именно коммерции и ремесел, которыми традиционно занимались их иудейские предки и которые тем самым были вдвойне дискредитированы. Постепенно эти профессии оказывались обескровленными, потому что новые христиане предпочитали отказаться от них в надежде облегчить забвение своей родословной, а потомственные христиане изо всех сил избегали их. В XVI веке мориски и многочисленные иностранцы заполняли эту пустоту, но мориски оказались изгнанными в свою очередь в 1609 году. В дальнейшем мы увидим, как коммерция и нечистота крови в конце концов стали синонимами. Ничего удивительного, что страна, в которой «технические искусства» вызывали пренебрежение, а коммерция была грехом, оказалась в упадке. Когда испанцы поняли это, было уже слишком поздно. Миражи золота и денег из Нового света, это своеобразное дополнительное проклятие, могло лишь замаскировать этот процесс обнищания и тем самым усилить его.

В этих условиях Иберийский полуостров оказался в стороне от прогресса эпохи и мощного капиталистического подъема. С этой точки зрения нет ничего более показательного, чем контраст между Испанией эпохи контрреформации и Англией или Нидерландами, ставшими кальвинистскими или пуританскими очагами индустриальной революции и современной цивилизации. Но если целая когорта эрудитов занималась всесторонним анализом проблемы зарождения капиталистического мировоззрения по периметру Северного моря, то на противоположном полюсе исторические исследования едва начались. Еще не нашлось своего Макса Вебера, чтобы изучить так глубоко, как она этого заслуживает, проблему взаимосвязей между этикой иберийского католицизма, культом чистоты крови, отсутствием духа меркантилизма или капитализма и тем упадком, который за всем этим последовал.

* * *

 

В XVII веке мания «чистоты крови» достигла своего пароксизма. В эту эпоху «по дорогам Испании во все стороны сновали специальные агенты, доставлявшие важную информацию. В местные архивы постоянно обращались за справками и сведениями, а «старейшины» деревень постоянно имели поводы, чтобы напрячь свою память и свои знания в области родственных связей односельчан». В 1635 году полемист Херонимо де Зевальос возмущался по поводу «бесконечного числа людей, занятых добыванием информации, прокуроров чести и пожирателей состояний, разграблявших средства, которые было бы лучше истратить на полевые работы», в то время как «люди, вместо того, чтобы заниматься своими сыновьями и оставить им состояния, тратят свои богатства, которые они должны были бы завещать наследникам, на обоснование этих претензий, от чего по большей части происходит обезлюдение Испании, ибо в семье, зарегистрированной в качестве нечистой, сыновья становятся кюре или монахами, а дочери уходят в монастырь...» Он также осуждал «людей низкого происхождения, которые хотят не только сравняться с благородными людьми, но и превзойти их благодаря акту о чистоте крови, который они с легкостью получают, потому что их никто не знает, и который наполняет их таким тщеславием и таким превосходством, что им ничего не стоит оскорбить и опозорить благородного кабальеро или сеньора как «нечистого».

Здесь речь не идет о преувеличениях полемиста, связанного с «зарегистрированными» семьями. Любопытная переписка между доном Фернандо де Вера, епископом Куско в Перу, и его племянником Хасинто позволяет нам более глубоко проникнуть в повседневную жизнь. Полковник кавалерии Хасинто в 1636 году ходатайствовал о вступлении в орден Святого Иоанна; подобные дела были вопросом семейной чести. Из Перу дядя, в качестве многоопытного прелата, объяснял своему племяннику, с чего следует начать, чтобы доказать чистоту крови, каким образом набрать свидетелей, дать взятки следователям, купить наемных писак. Он послал ему тысячу дукатов для осуществления этого деликатного дела. Свое письмо он заключал следующими словами: «Наша кровь, разумеется, безупречна, но этого не достаточно, необходимо доказать это без осечки». Не достаточно было быть, надо было казаться! Отныне в испанской жизни появилась фигура linajudo, или охотника за родословными, который из нездорового интереса или из жажды наживы коллекционировал генеалогии и держал в страхе всю округу. В одном романсе были такие слова: «Linajudo колледжа в высоком колпаке и с большим ртом, он проводит всю жизнь в расследованиях».

В 1655 году общество Hnajudos Севильи, во главе которого стоял «благородный и славный кавалер» дон Фернандо де Лейва, оказалось не в ладу с правосудием. Баррионуево пишет в своих «Советах»: «Их насчитывалось от 36 до 40 человек, у них был свой писатель, свой обвинитель и другие специалисты... и того, кто не обращался к ним, они могли представить как племянника Казалья, Лютера или самого Магомета». Сборники и списки, в которых перечислялись семьи, связанные с евреями, сделанные по образцу упоминавшегося выше «Возмутителя Испании», обычно назывались «Зелеными книгами». Их число постоянно возрастало вопреки любым запретам. В результате термин «зеленая книга» стал обозначать в современной Испании не только генеалогический справочник, но и диффаматоров. Строгость «доказательств» становилась все менее вероятной по мере того, как возрастало презрение к крови неверных. Дело дошло до того, что разыскивая «пятно» на имени одного еретика и не находя его среди предков подозреваемого, некий инквизитор, как сообщают архивы, занялся кормилицей, которая его выкормила. Ему удалось установить, что эта кормилица была еврейского происхождения, что «подтвердило его соображения» и без сомнения укрепило его душевный покой.

Подобные деликатные вопросы вполне естественно были окружены табу, которое писатели того времени осмеливались нарушать, только нацепив на себя комическую маску. Их произведения насыщены уколами и намеками, иногда вполне очевидными, а иногда довольно темными. Так, в своей новелле «Лиценциат Видриера» (или «Стеклянный лиценциат») Сервантес помещает своего героя у входа в церковь: «[Лиценциат] увидел, что мимо проходит крестьянин из числа вечно похваляющихся своим «старинным христианством», а следом за ним идет другой, не имевший столь лестной славы; поглядев на них, лиценциат громко крикнул крестьянину: «Эй, воскресенье, посторонись: дай место субботе!» (пер. Б. Кржевского).

Столь же ясным выглядит и другой эпизод из той же новеллы, когда лиценциат обращается к старьевщице со словами из Евангелия: «Дочери Иерусалима, оплакивайте себя...!» Торговля старьем была заведомо презренным занятием. Более спорным является смысл новеллы «Чудеса за алтарем», где действуют бродячие фокусники Шанфаллаи Щирйнос. Они призывали публику любоваться чудесами, которые могли наблюдать только люди с чистой кровью и законным происхождением, так что никто не осмеливался признаться, что ничего не видел там, где и нечего было видеть, и все дружно выражали свой восторг, кто как мог. Здесь перед нами тема «Голого короля» Андерсена, но без мальчика, говорящего правду. Хотел ли утонченный Сервантес высмеять таким образом фальшивую бренность славы, на которой держалась вся система «чистоты крови» в целом? Это уже было сказано, и представляется вполне вероятным. Подобные намеки и подобные мотивы столь же часто встречаются и у других авторов, например, у Лопе де Вега, а также у Тирсо де Молина и у Кинонеса де Бенавенте, но всегда в рамках комических и сатирических жанров.

«Эти проявления чести, — писал Марсель Батайон по поводу «чистоты крови», — гораздо более характерны для Испании, чем матримониальные отмщения у Кальдерона: и, может быть, по этой причине никакой драматург не осмелился развивать эту тему в серьезной манере, написать трагедию «чистоты крови» подобно тому, как существуют трагедии супружеской чести».

В дальнейшем французские философы Века Просвещения как преданные защитники разума и здравого смысла не упустили случая высмеять расовый испанский комплекс. «Все, кто живет на континенте Испании и Португалии, — писал Монтескье в семьдесят восьмом персидском письме, — чувствуют необыкновенный сердечный подъем, если они относятся к тем, кого называют потомственными христианами, т. е. не ведущими свое происхождение от принявших христианство в последние века по настоянию инквизиции. Живущие в Индии чувствуют себя ничуть не менее польщенными, когда они размышляют о том, что обладают высшим по их понятиям достоинством — относиться к людям с белой кожей. Никогда не было в гареме великого повелителя более гордящейся своей красотой султанши, чем самый старый и безобразный тип гордится оливковой белизной своей кожи, когда он сидит в каком-нибудь мексиканском городке на пороге своей двери со скрещенными руками. Человек столь высокого происхождения, это столь совершенное создание, не станет работать за все сокровища мира и никогда не решится скомпрометировать низкой и механической деятельностью честь и достоинство своей кожи».

Эта очень характерная для Испании гордость бесконечно питается отвращением к проклятой расе. Процитируем отца Торрехонсильо, который в своем сочинении «Предостережение против евреев», перечислив различные грехи, наследственные пороки и преступления этой расы, уточнял:

«Для того, чтобы продолжалось так из поколения в поколение, как если бы было первородным грехом являться врагом христиан и Христа, необязательно, чтобы и отец, и мать были евреями; достаточно одного из родителей; неважно, если отец нееврей, достаточно, что мать еврейка; неважно, если и она не полностью еврейка, хватит и половины, а в наши дни святая инквизиция установила, что иудаизму продолжали следовать и в двадцать первом поколении».

Отец Торрехонсильо описывал затем достойный похвалы обычай, который существовал в колледже Святого Креста в Вальядолиде. В Святую пятницу после Тайной Вечери члены колледжа собирались вместе, чтобы обсудить проблему вины евреев в совершении Распятия. Затем декан спрашивал каждого, что он думал о евреях: «Начиная с самого старшего, каждый должен был взять слово и рассказать об одной зарегистрированной семье, о месте ее проживания и о том, как все обходят эту семью стороной. После того, как все члены колледжа выступили и рассказали, что они знают, а также высмеяли и унизили евреев, они закрывали собрание и покидали трапезную».

Видно, что мания чистоты крови поддерживала отвращение к евреям, которое в свою очередь оправдывало сохранение расистских законов. Торрехонсильо адресовал свои писания всему христианскому народу. В юридическом комментарии Арредондо Кармоны

«Senatus Consulta Hispaniae», опубликованном в 1729-1732 годах и адресованном специалистам, имеется краткое упоминание евреев: «После смерти Христа евреи стали рабами. Рабы могут быть убиты, проданы, тем более они могут быть изгнаны и истреблены. Евреи гнусны, отвратительны, угнетены и находятся в самом позорном состоянии. Евреи грязны и дурно пахнут. Евреи отвратительны даже для тех, кто не знает Христа. Евреи подобны волкам и собакам. Злоба евреев превосходит беззаконие дьявола».

Из поколения в поколение евреи продолжали быть для Испании символом ниспровержения и богохульства. Им не только строжайше запрещалось находиться на Иберийском полуострове, но в 1667 году они были изгнаны из Орана, испанского плацдарма в Северной Африке. В дальнейшем мирные договоры конца XVII века исключили крупных английских и голландских коммерсантов из-под юрисдикции инквизиции, отныне эти привилегированные еретики были терпимы на испанской земле при условии, что они не были евреями. В течение следующего столетия терпимость распространилась и на некатолических ремесленников и рабочих, но по-прежнему за исключением евреев, «людей, внушающих отвращение чистому и безупречному католицизму испанцев», — гласил королевский эдикт 1797 года, предписывавший сохранение санитарного кордона по отношению к евреям. Этот эдикт был подтвержден в 1800 и 1802 годах, а в последний раз в 1816 году. Эти запреты часто подтверждались, и в 1804 году Карл IV угрожал «суровостью своего королевского и суверенного гнева» тем, кто укроет хотя бы одного еврея от глаз святой канцелярии. Это объяснялось тем, что всегда находились последователи Моисея достаточно авантюрного склада, чтобы пренебречь этими запретами и нелегально проникнуть на испанскую территорию. Упомянем здесь один из последних подобных случаев, дело торговца из Байонны, попавшего под преследование инквизиции в 1804 году в Сантандере. Бернувиль, посол Франции, должен был приложить все свои усилия, чтобы вытащить его из этого затруднительного положения. Так начались действия Франции в защиту евреев в XIX веке, чему этот инцидент послужил первым примером. Но даже после упразднения инквизиции в 1835 году санитарный кордон продолжал действовать. В 1854 году демарши одного немецкого раввина за его отмену ни к чему не привели. Он был отменен только испанской конституцией 1869 года. Но нужно было ждать еще около столетия, чтобы Испания полностью стерла последние следы своего прошлого в этом отношении.