Лев Поляков "История антисемитизма. Эпоха знаний."

Вторая часть

ВЗРЫВ. 1914-1933

I. ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА 

Германские страны

 августе Европа вступила на путь скольжения по наклонной плос­кости в обстановке воинственного энтузиазма, свободными от которого смогли остаться лишь немногие современники. Об этом свидетельствует обширная литература — от Пеги до Солженицына или от Мартена дю Гара до Киплинга. Для немцев речь шла о борьбе «за право господства и за участие в управлении планетой», как об этом писал в ту эпоху Томас Манн. Еврей Якоб Вассерманн прояв­лял больше сдержанности, отмечая в своем дневнике; «Я предвижу большую победу Германии и германизма; Германия становится ми­ровой державой, да хранит нас Бог от чрезмерной гордости!» А не­сколько позже он записал: «Нет сомнений, что высший дух реет над Германией». В Вене Роберт Музилъ восклицал: «Как прекрасна и благородна война!» И даже сам отец психоанализа позволил увлечь себя этим потоком этнических страстей, заявив о своем стремлении «отдать все свое либидо Австро-Венгрии»; к этому он добавил, что всем сердцем будет с Германией при условии, что Англия присоеди­нится к противной стороне.

В среднем восторги евреев в германских странах оказались бо­лее сдержанными, чем у остальных их соплеменников, но они про­являлись в международном масштабе, поскольку как в Соединен­ных Штатах, так и в царской империи значительная часть, вероят­но, большинство их единоверцев занимали в то время прогерманс­кие позиции. Философ Герман Коген вообще просто включал евре­ев в германский мир на основании присущей им германофонии, «поскольку все основные потенции ума и мышления формируются языком, несмотря на любые его искажения»; этим определялся об­щий долг всех евреев «с благоговейным почтением относиться к Гер­мании как к своей духовной родине». Другой автор. Карл Гилмар-Берлин, заверял, что Германия располагает дополнительным корпу­сом сторонников, насчитывающим десять миллионов человек, и описывал, как психолог-еврей Гуго Мюнстерберг, ставший в Со­единенных Штатах из любви к своей бывшей родине «вождем не­мцев», героически посвятил себя выполнению этого долга. Не при­ходится сомневаться, что ненависть к царскому режиму была гораз­до более сильным стимулятором: так, кумир еврейских масс Нью-Йорка еврейский поэт Морис Розенфельд сочинил антирусский гимн, заканчивающийся возгласами: «Ура Германии! Да здравствует кайзер!»

Еще лучше выступил в этом жанре в самой Германии еврейский поэт Эрнст Лиссауэр, сочинивший вечером 4 августа, когда англий­ское правительство объявило об отказе от своего нейтралитета, зна­менитую «Песнь ненависти к Англии», которая немедленно оказа­лась у всех на устах:

«... Наступит день, когда мы заключим мир,

Но тебя мы будем ненавидеть постоянной ненавистью.

Наша ненависть никогда нас не оставит,

Ненависть на море, ненависть на суше,

Ненависть в головах, ненависть в руках,

Ненависть кузнеца, ненависть принца,

Яростная ненависть семидесяти миллионов,

Объединившихся во имя любви, объединившихся во имя ненависти,

У всех у них есть лишь один враг —

Англия»

Лютеранский органист из Хемница положил эту «Песнь» на му­зыку, Вильгельм II лично наградил автора, а источники его поэти­ческого вдохновения стали объектом весьма интересных дискуссий. Немецкие евреи выражали общую радость в связи с тем, что одному из них воздавались почести как глашатаю праведного немецкого гне­ва и выразителю немецкой души. В самом деле, как писал один националистически настроенный обозреватель, это произведение отражало «самые глубинные чувства немецкого народа», а другой подчеркивал, что «Песнь ненависти» прекрасно отражает состояние нашего духа, выражая народные глубины. При этом ни тот, ни дру­гой не знали, что Лиссауэр был евреем. Лучше осведомленный Хьюс­тон Стюарт Чемберлен признавал достоинства песни, но ставил ав-тору в вину его принадлежность к народу, «который, в противопо­ложность немецкому народу, во все времена культивировал нена­висть как одно из самых необходимых чувств». В еврейской прессе исключение составлял сионистский орган «Der Jude», критиковав­ший злобную ненависть этого произведения, причину которой он, без сомнения, относил на счет издержек ассимиляции.

При более глубоком анализе становится очевидным, что речь здесь может идти лишь о частном случае гораздо более общего сме­шения понятий, восходящего к гипотетическому родству между «немецким духом» и «еврейским духом». Даже основатель неокантиан­ской философской школы Герман Коген писал по этому поводу тро­гательные глупости, доходя до рассуждений о «глубинном братстве между иудаизмом и германизмом», причем это братство должно было стать «фундаментальной чертой германского духа». В экзальтиро­ванной атмосфере того времени подобные рассуждения представля­ли собой лишь крайнее проявление весьма широко распространен­ных взглядов, и самые убежденные противники евреев протягивали руку самым ортодоксальным иудеям в знак согласия с тем, что в их положении существуют знаменательные аналогии: разве немцы не навлекали на себя всеобщую ненависть подобно евреям, разве и по их поводу не высказывались несправедливые обвинения в стремле­нии добиться мирового господства?

В этом вопросе сионист Арнольд Цвейг занимал особую пози­цию, выступая от имени «лишенных любви» против любых «более или менее серьезных попыток утверждения метафизической или психологической общности между тысячелетним иудаизмом и юным германизмом». Однако другой видный сионист Наум Голдман под­тверждал наличие «фундаментального сходства» между ними в спо­собе «воспринимать жизнь как призвание и долг». Более того, Голд­ман без колебаний назвал свой труд «Дух милитаризма»; пятьдесят лет спустя под другим заглавием и в других выражениях он продол­жал говорить о том, что «существует определенная общность между еврейским и немецким духом»,

Я не стану пытаться доказывать противоположную точку зре­ния, которая окажется столь же произвольной, поскольку аргумен­ты «за» и «против» являются в этом случае одинаково недоказуемы­ми. Отметим также, что, не углубляясь в метафизические спекуля­ции, можно с уверенностью сближать немцев и евреев в том, что касается интеллектуальной энергии и деловой эффективности; бо­лее того, можно утверждать, что в новое время «еврейский вклад в культуру» был прежде всего вкладом австрийско-немецких евреев, хотя они и составляли не более одной десятой части общей числен­ности евреев в мире. К троице Маркс—Фрейд—Эйнштейн, продол­жающей и сейчас определять современную культуру, читатель легко может добавить другие имена по собственному выбору, и можно предполагать, что на самом деле некоторые специфические связи или притяжения, природа которых остается неясной, сыграли опре­деленную роль в этом расцвете гениальности.

Что касается Германской империи в период 1914—1918 годов, которую ошибочные расчеты национальных героев Людендорфа и Тирпица привели к гибели, то она могла существовать в эти годы исключительно благодаря переводу экономики на военные рельсы, осуществленному в 1914 году Ратенау и Баллином, которые до пос­леднего вздоха были преданы своей родине. Но большинство их соотечественников не проявило к ним никакой признательности; более того, вопреки распространенному мнению подъем антисемитизма в Германии предшествовав поражению и всевозможным беспорядкам, вину за которые, как известно, возлагали на евреев. Сейчас мы под­робно рассмотрим эту историю, полную трагической иронии.

В Германии «священный союз» носил средневековое название «Божий мир» (Burgfriede -  Божий мир — гражданское перемирие, объявлявшееся на время религиозных праздников. (Прим. ред.)): после начала военных действий Виль­гельм II объявил, что для него больше не существует политических разногласий, отныне все только немцы. Евреи отнеслись к этому с ликованием и верой в то, что, наконец, они смогут «погрузиться в широкий поток национальной судьбы» (Эрнст Симон, будущий ста­рейшина израильских философов). Еще энергичней выразился ав­стриец Роберт Музиль: «Захватывающее чувство причастности за­ставляло трепетать наши сердца». Но перемирие оказалось недол­гим. С первых же недель « Hammerbund» Теодора Фриша занялся проблемой преимуществ, которые евреи непременно станут извле­кать из этой ситуации, особенно в том, что касается производства в офицерский чин; Фриш обещал самым тщательным образом изу­чать поведение евреев на фронте.

Более респектабельные антисемиты, например, принадлежащие к обществу Генриха Гласса «Alldeutscher Verband», дольше сохраня­ли молчание. Есть основание предполагать, что надежды, возлагав­шиеся германской дипломатией на международную еврейскую под­держку, сыграли определенную роль в этой сдержанности. По утвер­ждениям дипломата Притвица имелись планы саботажа поставок для русской армии с помощью еврейских поставщиков и посредни­ков; аналогичные цели преследовал знаменитый призыв Людендор­фа, опубликованный на языке идиш, адресованный «дорогим поль­ским евреям». Так или иначе, но политическая программа, разрабо­танная в декабре 1914 года Глассом от имени «Alldeutscher Verband», более не требовала отстранения евреев от общественной жизни Гер­мании, а Чемберлен даже писал осенью 1914 года, что евреи стали неузнаваемыми, «выполняя свой гражданский долг немцев как на передовой, так и в тылу». Но тот же самый Чемберлен писал одному из своих друзей в марте 1915 года, что новое положение вещей — «преимущество быть евреем» стало «опасным симптомом». С осени 1915 года беспокойство по этому поводу стало совершенно беспри­чинным.

В данной связи следует прежде всего отметить, что если все вою­ющие страны быстро утратили мечты о легкой и радостной войне и переживали жестокие реалии и страдания окопной войны, то имен­но в Германии народные массы первыми испытали на себе всевозможные ограничения, заменители и суррогаты разных видов, кар­точную систему и недоедание. Создается впечатление, что с зимы 1915-1916 годов гражданское население стало искать выход из этих трудностей традиционным классическим способом. Так, на уровне осмысления происходящего, т.е. в идеологии, где определялись объ­екты для всеобщей ненависти, можно заметить особую ситуацию, при которой более определенно, чем раньше, поиски козлов отпу­щения стали направляться в сторону евреев.

В самом деле, поскольку в условиях всеобщей катастрофы по­иски виновных оказывались неизбежными, то для французов эту роль играли боши, для британцев гунны, а русские массы начали сводить старые счеты с немцами, В случае Германии ситуация была далеко не столь определенной. После того как прошла вспышка ан­тианглийской ярости, возникла проблема, где искать врага, если не обвинять всех врагов Германии, т.е. большинство так называемых цвилизованных наций. Один из выходов заключался в том, чтобы допустить существование «наднационального» врага, тем более что материализация духа этого врага облегчалась тем, что в каком-то смысле сама Германия имела некоторую склонность рассматривать себя в качестве «наднациональной» общности. Европейская тради­ция, восходящая по крайней мере к эпохе Возрождения, приписы­вала Германии почти панъевропейский национальный статус. (Пе­ревоплощения этой идеи я подробно рассматриваю в моей книге «Арийский миф".) Даже такой утонченный писатель, как Томас Манн, характеризовал в 1916 году немецкий народ как наднациональный (Internationales Volk), на котором также лежит «наднациональная» ответственность и который воплощает европейское сознание в сво­ем противостоянии целому миру врагов. С помощью весьма убеди­тельных аргументов он стремился доказать, что злобные крайности французской пропаганды, уничижительно описывающие бошей как «недочеловеков», не имеют параллелей в Германии.

Понятно, что в этих условиях врага немцев также следовало пред­ставлять одновременно как внутреннего и как «наднационального», обладающего невидимой тайной мощью. Еврейский социолог Франц Оппенгеймер отдавал себе отчет в этой ситуации, когда еще до 1914 года писал, что «антисемитизм представляет собой повернутое внутрь лицо шовинистического и агрессивного национализма». По многим причинам, часть из которых восходит к средним векам, германский шовинизм даже во время войны продолжал направлять свой взгляд в эту сторону.

Необходимо отметить, что во время войны германские филосо­фы и другие интеллектуалы занимали самые разные позиции по от­ношению к евреям. Отнюдь не самой банальной была позиция Ос­вальда Шпенглера, который в эти годы работал над своим знамени­тым трудом «Закат Европы» («Der Untergang des Abendlandes»). Во многом вдохновляясь «Основаниями XIX столетия» Чемберлена, но при этом явно стремясь замаскировать этот источник вдохновения, он отверг «нелепые клише семита и ария». Вместо этого Шпенглер обосновал деление народов на «фаустовские» — разумеется, в пер­вую очередь к ним были отнесены германцы, — и «магические», к которым относились евреи, оказавшиеся в одном ряду с арабами, «народом феллахов». Согласно Шпенглеру, между фаустовскими и магическими людьми существует тотальное непонимание:

«Даже когда [еврей] считает себя частью народа той страны, где он живет, и разделяет его судьбу, как это происходило в 1914 году в боль­шинстве стран, на самом деле он не переживает это событие как свою собственную судьбу, но он вступает в борьбу за него, рассматривает его как заинтересованный наблюдатель, и по этой самой причине глубин­ное значение того, за что ведется сражение, остается для него недо­ступным. (...) Чувство неизбежности этого взаимного непонимания приводит к ужасной ненависти, концентрирующейся глубоко в крови и опирающейся на такие символические признаки, как раса, образ жизни, профессия, язык, и ... приводящей обе стороны даже к крова­вым взрывам».

Для ненависти, понимаемой таким образом, евреи, по крайней мере в Германии, служили для Шпенглера эталоном, поскольку «ра­совая ненависть между французами и немцами не слабее, чем между немцами и евреями». Шпенглер продолжал: «Из того же самого им­пульса рождается, с другой стороны, истинная любовь между муж­чиной и женщиной, которая сродни ненависти. Лишенный расы не знает этой опасной любви».

До сих пор мы имели дело только с еще одной биометафизичес­кой системой; они постоянно сменяли друг друга со времени Шел­линга и Гегеля — «мимолетные облака, затемняющие дух и сознание немцев» (Ницше), и почти неизбежно включающие в себя более или менее антисемитские отступления. Оригинальность Шпенглера про­является в пятой, последней главе его труда, озаглавленной «Фор­мальный мир экономической жизни». Здесь среди прочего можно найти опережающие свое время нацистские формулы о «расовой тра­диции, укоренившейся в почве и ведущей отчаянную борьбу с духом денег», или о преодолении и социализма, и капитализма. Еще более впечатляющим кажется отсутствие в этой главе какого-либо упоми­нания евреев; в ней нет никаких обсуждений проблемы «еврейского капитала», как это было характерно для работ в этой области, особен­но в то время. Есть лишь одно объяснение подобной странности: Шпенглер не хотел лить воду на мельницу «вульгарного антисемитиз­ма», как если бы он стремился дистанцироваться от демагогии и улич­ных беспорядков, смутно предчувствуя их последствия.

Что касается главных действующих лиц будущих антисемитс­ких выступлений, то письмо одного солдата, воевавшего против англичан во Фландрии, может дать некоторое представление об их настроениях: «У каждого из нас есть лишь одно желание — как мож­но быстрее окончательно свести счеты с бандой». С какой бандой? — С бандой «чужестранцев» в целом:

«[Мы надеемся], что те из нас, кому выпадет счастье вновь увидеть родину-мать, найдут ее очищенной от чужаков (Fremdlnnderei), и что благодаря нашим жертвам и страданиям, благодаря проливаемым нами ежедневно рекам крови во время борьбы с международным враждеб­ным миром не только внешние враги Германии будут разорваны в клочья, но и наш внутренний интернационализм также будет раздав­лен. Это будет важней, чем любые аннексии»,

Датированное пятым февраля 1915 года, это письмо было под­писано: Адольф Гитлер.

Со своей стороны профессионалы организованного антисеми­тизма не сидели без дела. В конце 1915 года состоялась закрытая конференция ведущих агитаторов, некоторые из которых, как на­пример, граф Ревентлов или критик Адольф Бартельс, проявили себя в дальнейшем в рядах нацистского движения. Было решено собрать материалы для труда под названием «Евреи в армии», который будет бесплатно распространяться среди офицеров и студентов; при этом подразумевалось, что публикация этой книги станет возможной лишь в результате отмены цензуры после войны. В то же время профессор Ганс фон Либих распространял меморандум, в котором подверга­лась критике политика Бетман-Гольвега, которого он первым на­звал «канцлером немецких евреев», сторонником «гнилого мира ком­промиссов». (Этот приоритет не спас его от увольнения в 1919 году обществом «Alldeutscher Verband» как «неарийца».) Немного време­ни спустя в марте 1916 года Теодор Фриш и его доверенное лицо Альфред Рот направили Вильгельму II и ведущим политическим де­ятелям доклад, в котором содержалось красочное описание распут­ной жизни тех, кто наживается на войне, черном рынке и других скандалах и несправедливостях: «Космополитическая плутократия, интересующаяся лишь собственной выгодой, в случае необходимос­ти антинациональная, стремится лишь служить интересам между­народных финансистов; именно таким образом как пауки они пле­тут паутину, которой опутывают государей, страны и народы». В Германии экономическое положение Баллина, Ратенау и Других ев­реев позволило им «учредить систему бесчисленных взаимопересе­кающихся обществ, руководимых еврейским духом».

Имеются все основания полагать, что доклады и послания тако­го рода, сочинявшиеся под руководством лидеров других полупод-польных организаций, в больших количествах поступали как к этим, так и к иным адресатам в тылу и на фронте, Летом 1916 года военно­го министра буквально затопили разоблачения евреев, укрывающихся от отправки на фронт. Вальтер Ратенау, которого сперва ненави­дели как еврея-пораженца, прежде чем стали ненавидеть как «сион­ского мудреца» за то, что он с самого начала ясно понимал основ­ные проблемы, в августе 1916 года свидетельствовал с откровенным отчаянием в письме к своему другу Вильгельму Шванеру, стоявше­му на националистических позициях:

«Не пытайся переубедить людей: их вера в коррупцию чужес­транцев помогает им жить... Отняв у них эту веру, ты лишаешь их чего-то незаменимого; пусть это ненависть, но она согревает почти так же сильно, как любовь. Чем больше будет число евреев, убитых на фронте, тем яростнее их враги будут доказывать, что все они укрываются в тылу и наживаются на ростовщичестве. Ненависть еще удвоится и утроится...»

Пессимизм Ратенау немедленно подтвердился. Шванер показал письмо Ратенау офицеру-антисемиту лейтенанту Графу, на что тот заметил: «Даже если бы Ратенау был нашим спасителем, для немец­кого народа было бы позором оказаться спасенным семитом. Я верю в то, что сказал Фридрих Людвиг Ян: «Только немцы спасут немцев, чужеземные спасители могут лишь привести их к гибели».

Но худшее было еще впереди.

Август 1916 года можно рассматривать как решающий поворот­ный момент первой мировой войны; высшее военное командование перешло тогда от генерала Фалъкенхайна к дуумвиратy Гинденбург-Людендорф; первый из них своим авторитетом национального ге­роя Танненберга освяшал решения второго, блестящего стратега и организатора, «главного авторитета в генеральских кругах». Сразу же германская военная политика приняла новое направление, го­раздо более жесткое, во многом предвосхищающее некоторые на­цистские меры. В октябре ставка главнокомандующего утвердила предложенный Тирпицем проект беспощадной подводной войны, а также приказала провести депортацию четырехсот тысяч бельгийс­ких рабочих из числа гражданского населения. Третья мера, одоб­ренная военным министерством 11 октября, предписывала провес­ти перепись евреев, как мобилизованных на фронт, так и в тылу. Похоже, что инициатором этой «еврейской статистики» был под­полковник Макс Бауэр, офицер генерального штаба и опытный по­литический интриган, сыгравший важную роль при назначении Людендорфа и являвшийся доверенным лицом «Alldeutscher Verband» Класса в ставке главнокомандующего.

В дальнейшем Людендорф уверял, что лишь во время войны он познакомился с «еврейским вопросом», главным образом, благода­ря немецкому издателю «Протоколов сионских мудрецов" Мюллеру фон Хаузену, которого ему представил Бауэр. Факт состоит в том, что по мере того, как мировой конфликт близился к своему завер­шению, все возрастающее число германских лидеров подпадало под влияние навязчивой идеи о Еврейском интернационале, управляю­щем ходом истории.

При этом следует заметить (и мы к этому еще вернемся), что в этом своем мифологическом качестве международное еврейство стре­милось погубить родину одновременно во всех воюющих странах; оно не могло выступать в качестве союзника ни одного христиан­ского народа!

В свете сказанного выше само собой разумеется, что каков бы ни был патриотизм немецких евреев, эта перепись не могла вызвать рост их симпатий к германским военным лидерам. Конечно, воен­ное министерство оправдывало необходимость этой переписи стрем­лением статистическими данными опровергнуть слухи о том, что военнослужащие-евреи обычно устраивались в штабах или в тылу. Но несмотря на возможное значение результатов этой переписи, они никогда не были преданы гласности, а в некоторых призывных округах все евреи, освобожденные от воинской повинности, долж­ны были предстать перед контрольными советами, кроме того стали отзывать с занимаемых ими постов еврейских военнослужащих, при­командированных к тыловым структурам, так что военное ведомст­во было вынуждено уточнить, что речь отнюдь не шла об «отстране­нии евреев от их должностей», но исключительно об их переписи,

В результате традиционный ров между «армией» и «евреями» моментально превратился в пропасть. Более того, идея военных пос­лужила образцом для подражания. 19 октября лидер католического «Центра» Эрцбергер потребовал в Рейхстаге провести расследова­ние касательно евреев, занятых в канцеляриях и ведомствах военной промышленности. В развернувшихся за этим дебатах он следующим образом обосновывал свое предложение: «Поскольку утверждалось, что евреи и социал-демократы господствуют в германской империи, то следует поставить вопрос о конфессиях». При этом один католи­ческий депутат с иронией заметил, что он должен заявлять о своей религиозной принадлежности, даже останавливаясь в отеле.

В тылу патетический старец Герман Коген говорил об «ударе ножом в сердце...» и даже о том, что «можно прийти к ужасному подозрению о попытке поколебать еврейский патриотизм, чтобы избежать компрометации немецких представлений о евреях и при­чинах ненависти к ним». На фронте депутат Хаас, произведенный в лейтенанты в 1914 году, следующим образом резюмировал общее отношение к происходящему своих единоверцев: «Мы получили осо­бую метку и стали солдатами второго сорта», а еврейские унтер-офицеры удивлялись, что рядовые продолжали им подчиняться. Молодой доброволец Эрнст Симон, в 1914 году радовавшийся воз­можности «влиться в единый поток национальной судьбы», конста­тировал в 1916 году, что перепись «была крайне популярной и выра­жала подлинные чувства» — что привело его в ряды сионистского движения. Но Ратенау удалось гораздо лучше выразить позицию большинства, когда он воскликнул: «Пусть другие отправляются ос­новывать государство в Азии, ничто не влечет нас в Палестину».

Историк В. Йохман заметил: «Большинство евреев решили бо­роться за лучший и более справедливый порядок, а при нынешнем положении вещей это могла быть только парламентская демокра­тия». Резкое падение их пожертвований на военные цели достаточ­но красноречиво говорит об их чувствах.

Революция 1917 года в России создала новую и еще более взры­воопасную ситуацию, которую легче правильно понять, если вспом­нить, что еще революция 1905 года рассматривалась окружением императора как «еврейская».

С самого начала военных действий правительство Вильгельма II пыталось парализовать или ослабить Россию путем активизации ре­волюционных и национальных движений. Его основными агентами были Александр Гельфанд-Парвус и эстонец Кескула: первый, сам бывший меньшевик, предлагал действовать через меньшевиков, тогда как второй, более дальновидный, ставил на Ленина, с которым с сентября 1915 года он разрабатывал в Швейцарии проект сепарат­ного мира, однако именно имя первого из них сохранилось во все­мирной истории благодаря антисемитским страстям. Февральская «буржуазная» революция 1917 года сделала эти планы вполне реаль­ными. Проект Кескулы 1915 года стало возможным претворять в жизнь, «экстерриториальный» поезд был предоставлен в распоря­жение Ленина и его друзей; однако, с другой стороны, европейские отклики на призыв Петроградского совета «за мир без аннексий и контрибуций» (27 марта) вызвали явное беспокойство у немецких властей. В самом деле, 6 августа социал-демократическая партия, отмежевавшись от своего «левого крыла» (куда входили Роза Люк­сембург и Карл Либкнехт), выступила за мир без аннексий. За этим последовали забастовки и даже первый мятеж матросов в Киле «по русскому образцу» (июнь-июль 1917 года). Большинство депутатов Рейхстага все более проникалось духом протеста и 19 июля проголо­совало за знаменитую «мирную резолюцию» без аннексий.

На это незамедлительно последовала бешеная реакция милита­ристского лагеря, группировавшегося вокруг верховного командова­ния, крупных промышленников, пангерманистов Класса и других бесчисленных патриотических и «народных» объединений. Люден-дорф приказал раздавать во всех воинских частях брошюру «Будущее Германии после хорошего или плохого мира», в которой доказывалось, что в случае плохого мира, достигнутого в результате компромисса, Германия, придавленная тяжестью долга в сто семьдесят миллиардов, попадет в экономическое рабство, тогда как в противоположном слу­чае «за все заплатит враг». Подобные сочинения издавались в огром­ном количестве, при этом был неизбежен антисемитский уклон, ко­торый одна еврейская газета описывала следующим образом:

«Рейхстаг голосует за резолюцию о мире, не устраивающую пангерма­нистов, — это еврейская резолюция; Рейхстаг в целом не имеет чести нравиться антисемитам, — это еврейский рейхстаг; мир компромиссов им противен, — это еврейский мир...»

Угрожая отставкой, Людендорф и Гинденбург добились отстра­нения «еврейского канцлера» Бетман-Гольвега. В течение лета 1917 года «евреи, окопавшиеся в тылу», стали «революционными евреями», и здесь уже их личная позиция не имела особого значе­ния: жертвами нападок без разбора оказывались как противник ан­нексий Теодор Вольф из «Berliner Tagebhtt», так и воинствующий Георг Бернгард из «Vossische Zeitung». Разумеется, некоторые немец­кие евреи были революционерами, но поскольку всех революционе­ров подозревали в том, что они евреи, то другие также становились революционерами во все возрастающем количестве в соответствии с неумолимыми законами диалектики, которые до этого проявились в царской России и которые после 1967-1968 года сделали «сионис­тами» столько евреев, особенно во Франции.

Сразу после Октябрьской революции высказывания некоторых вершителей судеб немецкого народа стали граничить с бредом. При­чем этот бред за несколько недель распространился в общеевропей­ском масштабе: принимая специфические формы в разных странах, он во всех случаях отражал отказ признать, что столь всеохватываю­щее и скандальное нарушение установленных порядков могло про­изойти без вмешательства оккультных сил, которые могли быть толь­ко еврейскими силами, поскольку среди большевиков было некото­рое количество евреев. В этой связи следует процитировать мемо­рандум, составленный весной 1918 года полковником Бауэром, ко­торый в это время был представителем Людендорфа в Берлине: «Пе­реговоры с евреями в Брест-Литовске имели большую ценность, пос­кольку на них хвастливый еврей Троцкий открыл нам цели между­народных тайных обществ... [Эти общества] присвоили себе право вмешиваться в судьбы народов, подстрекая к политическим перево­ротам. Это означает, что священный долг монархических государств состоит в том, чтобы сражаться за монархические принципы даже за пределами собственных границ». Итак, основная идея осталась той же, что и у русского министра Ламсдорфа в 1906 году: монархи всех стран, соединяйтесь!

Бредовые тенденции еще больше усилились, когда стало очевид­ным, что Германия проиграла войну. Одни, в том числе Класс и его пангерманисты, стали думать о том, чтобы заняться систематической подготовкой будущего. 15 сентября 1918 года под руководством гене­рала фон Гебзаттеля был создан «еврейский комитет», главной зада­чей которого было возглавить поход против иудаизма и использовать евреев как громоотвод при любых бедствиях». Класс добавлял: «Я готов использовать любые средства и буду придерживаться лозунга Генриха фон Клейста, который нападал на французов [в 1813 году] со следующим призывом: «Убивайте их, всемирный суд не спросит вас о ваших мотивах!». Некоторые члены «Gemanenorden», объединившие­ся в августе 1918 года в Мюнхене под именем «Thulegesellschqft», также стали готовиться к антисемитской кампании.

Для других, а именно для высших военных и гражданских руко­водителей, после того, как в сентябре Людендорф потребовал не­медленного заключения перемирия, встал вопрос о переговорах с союзниками. Для достижения этой цели принцу Максу Баденскому поручили сформировать демократическое правительство с участием социал-демократов в соответствии с требованиями президента Виль­сона. Согласно полковнику Бауэру это правительство «находилось в полном подчинении у еврейских лидеров, действовавших за кулиса­ми», а солдатские советы, создававшиеся в то время в немецкой армии, также состояли из «окопавшихся в тылу евреев».

В действительности именно еврею Альберту Баллину. выдвину­тому на первый план Бауэром, Людендорфом и крупным промыш­ленником Гуго Штиннесом, было поручено открыть глаза импера­тору на подлинную ситуацию в Германии. Штиннес также побуж­дал его от имени католического «Центра» и социал-демократии об­ратиться к союзникам с предложением о немецкой капитуляции. Баллин предпочел покончить жизнь самоубийством.

Образцовое безумство Эриха Людендорфа

В завершение этой главы мы подробно рассмотрим случай гене­рала Людендорфа. Его политическая жизнь делилась на два основных этапа, причем нас здесь интересует второй этап, который обычно об­ходят молчанием. В самом деле, после того как в 1916-1918 годах генерал Людендорф выступал в роли стратега, руководившего лаге­рем центральных держав, его охватил антиеврейский психоз в такой сильной форме, какой, по всей видимости, не страдал ни один чело­век в XX веке. Не по этой ли причине имя сего гроссмейстера войны по-прежнему знакомо человеку с улицы, но часто оказывается вычер­кнутым из коллективной памяти, воплощенной в наши дни в энцик­лопедиях и биографиях? В этом случае историки лишь следуют при­меру мемуаристов, которые еще при жизни Людендорфа отвернулись от него. После войны он стал компрометировать вплоть до скандалов сначала людей своего круга, затем нацистов; однако тем или иным образом как те, так и другие разделяли безумные взгляды на мир, которые он развивал с абсолютной логикой.

Эрих Людендорф родился в 1865 году в Познани; его отец был кавалерийским офицером; семья строго придерживалась лютеранс­ких традиций, а сам он должен был испытать влияние Моравских

братьев, поскольку накануне принятия важного решения он сверял­ся с их календарем, чтобы узнать благоприятным или неудачным является этот день. Избрав военную карьеру, он добился внимания своих начальников благодаря силе своего характера и упорству в работе, был произведен в офицеры генерального штаба и участвовал в работе над «планом Шлиффена». Летом 1914 года он организовал взятие Льежа на западе и победу под Танненбергом на востоке. В 1916 году он стад самым могущественным человеком Германии, «дик­татором, который об этом не подозревал», как ему говорил Ратенау, признававший его гений; другой крупный деятель Веймарской рес­публики Густав Штреземан в ту эпоху видел в нем «немецкого Кром­веля». Среди политических решений, выпавших на его долю, была отправка Ленина в Россию 4 апреля 1917 года (неизвестно, сверялся ли он по этому поводу с календарем Моравских братьев).

В том, что касается военных операций, инициатива ускользнула от него между пятнадцатым («неблагоприятный» день) и восемнадца­тым июля 1918 года, когда за провалившимся немецким наступлени­ем последовало французское контрнаступление при Виллере-Котре. У Людендорфа наступил период психологического кризиса: периоды депрессии чередовались с приступами бешенства, его речи иногда становились бессвязными, а некоторые свидетели даже говорят о при­ступе истерического паралича. Военный врач, лечивший его на про­тяжении этих недель, удивлялся бедности эмоциональной жизни это­го интеллектуального титана. Иногда надежда вновь охватывала его, как, например, 14 августа на военной конференции в Спа в присутст­вии императора: после длинной тирады против ослабления дисцип­лины в тылу и о срочной необходимости послать на фронт молодых еврейских бездельников он приободрился и собственной рукой ис­правил в протоколе конференции слова «Людендорф надеется навя­зать нашу волю противнику» на «Людендорф сможет навязать...»

На следующий день после перемирия он бежал под чужим име­нем в Швецию, откуда посылал своей жене письма, в которых жало­вался на нервы, но при этом проявлял заботу о своей посмертной славе: «...не забудь сказать всем, до какой степени моя судьба похо­жа на судьбу Ганнибала. Это поможет им понять. Дорогая, храни мои письма...» В то же время он писал свои «Воспоминания о вой­не», в которых еще не было речи о еврейском заговоре; напротив, у него находятся для них хвалебные слова, например, о «сильном чув­стве солидарности, присущем этому народу».

Вернувшись весной 1919 года в Германию, Людендорф обосно­вался в Мюнхене, где только что пала эфемерная «Баварская рево­люционная республика» и город немедленно стал главным немец­ким центром реакционных и антисемитских происков. Похоже, что именно тогда его озарило, и по примеру стольких своих братьев по оружию и бывших подчиненных он стал разоблачать великое предательство евреев. В то же время он активно участвовал в деятельности «народных» движений и в конце концов примкнул к нацистской партии. Согласно биографу Гитлера Фесту, тот вначале ограничи­вался ролью провозвестника Людендорфа.

Итак, Людендорф принял участие в путче 9 ноября 1923 года и попал под суд вместе с Гитлером и его сподвижниками. Его оправ­дали, поскольку суд решил, что вследствие умственного переутомле­ния он не был полностью вменяемым. Это не помешало ему стать депутатом Рейхстага от нацистской партии в 1924—1928 годах, а также выставить свою кандидатуру на пост президента Веймарской рес­публики в 1925 году. Но все больше и больше, особенно после того как он женился вторым браком на мистической германоманке Ма­тильде Кемниц, он погружался в изучение философии истории, и его паранойя приобрела характер анимистического или магического детерминизма. В 1933 году он писал:

«Ключ к мировой истории находится в угодном Господу людс­ком несовершенстве и в незнании законов человеческой и наро­дной души... Мы открыли этот ключ, изучая деятельность тайных наднациональных сил: это евреи с их гибельными учениями, от христианства до коммунизма и большевизма, и Рим с его оши­бочной доктриной, коренящейся, как и у евреев, в Библии и оккультизме».

Под «оккультизмом» Людендорф подразумевал в первую оче­редь франкмасонство, обряды которого представляли собой «сим­волическое обрезание» и превращали христиан в «искусственных евреев» (Ktinstliche Juden), отныне обязанных действовать во имя всемирного господства Иуды с десятикратной энергией. Это не мешало ему признавать разницу интересов и даже соперничество между Иудой и Римом: например, убийство Вальтера Ратенау он рассматривал как поражение евреев, поскольку «гибель Ратенау была гибелью надежды Иуды и опасного противника претензии папы римского на мировое господство». Можно сказать, что расизм играл лишь второстепенную роль в общей концепции Людендорфа: развивая под влиянием своей жены идею расовой германской субстанции или души, он упрекал Теодора Фриша и его сторонников в непризнании глубинно религиозного характера тысячелетней борьбы, составляющей суть мировой истории. Итак, зловредность евреев определялась не их природой, а тем, что они поддались пагубному суеверию Иеговы. В этом отношении меха­низм его бреда проявился с крайней простотой. Он писал: «Су­еверны не я или моя жена, суеверны поклоняющиеся Иегове, которым иногда случается даже в их глупом суеверии (bloder Aberglaube) открывать украдкой некоторые истины, как если бы они хотели убедиться в том, что гон достаточно глупы для того, чтобы не суметь понять, что именно им было открыто. Разобла­чая еврейские суеверия, мы подставляем себя для упреков в своем собственном суеверии. Продолжается битва, в которую необходи­мо вовлечь всех немцев, чтобы привести их к той истине, о которой они мечтают».

В другой раз он публично призывал своих слушателей прочи­тать у Генриха Гейне «четкие и, вероятно, неосторожные открове­ния посвященного». Он даже прочитал им следующий запоминаю­щийся пассаж:

«Генрих Гейне писал:

"Христианство в известной мере смягчило воинственный пыл герман­цев, но оно не смогло его уничтожить, что же касается креста, то этот талисман, сковывающий германский дух, будет сломан, и тогда вновь выплеснется ярость древних бойцов, исступленная необузданность бер­серкеров (Воины-язычники в древней Скандинавии; в переносном значении — люди, отличающиеся особой жестокостью и яростью. (Прим, ред.)) , которых поэты Севера воспевают еще и в наши дни. И на­ступит, наконец, тот день, когда восстанут древние божества войны из своих легендарных могил, сотрут с глаз вековую пыль, Тор поднимет свой гигантский молот и разрушит соборы..."»

«Господа, немец никогда не станет разрушать произведения ис­кусства!» — восклицал в этом месте Людендорф. На том же собрании он говорил о дохристианской истории германцев: якобы недавние раскопки могли обнаружить свидетельства их высокой культуры, но Кард Великий по наущению церкви приложил всевозможные уси­лия, чтобы стереть все следы этого славного прошлого, и т. п.

Тот же простой прием — «Это не я, это они» — определял и его заявления на суде над Гитлером весной 1924 года: «Это не я напал на Рим и евреев, а они тысячу с лишним лет тому назад начали наступ­ление на немецкий народ; мы, немцы, лишь вынуждены защищать­ся...» Это рассуждение напоминает те речи, с которыми обращались к своим народам немецкие и иные правители в 1914—1918 годах. Что касается Людендорфа, то он уже больше не имел возможности посылать вперед дивизии и командовать армиями; и пусть этот быв­ший толкователь моравского календаря продолжал придавать зна­чение датам и годам, уже не он, а евреи могли отныне определять даты своих решений соответствующим образом, из суеверия или что­бы высмеять немцев. Так, поскольку по его подсчетам 1923 год был благоприятным для Иеговы, еврей Гельфанд-Парвус объявил о ста­билизации марки 9 ноября 1923 года (в день годовщины бегства императора в Голландию); та же каббалистическая «гематрия» (Гематрия — один из приемов герменевтики, состоящий в толковании смысла слов по числовому значению составляющих их букв или в замене исходных букв другими, имеющими такое же числовое значение. (Прим. ред.)) якобы определила и день подписания Версальского договора — 28 июня 1919 года (день годовщины убийства в Сараеве); день 11 августа 1919 года, когда была провозглашена Веймарская консти­туция, также воплощал «число Иеговы» (а именно — «тридцать», как это показывает последовательное сложение цифр).

С течением лет эти бредовые измышления побуждали Лю­дендорфа к активным действиям; чтобы успешнее бороться про­тив наднациональных сил, он создал в 1926 году «Tannenber-gbund». В следующем году он вызвал нашумевший скандал, выступив против Гинденбурга во время открытия памятника Танненбергской битве в Восточной Пруссии. Дело заключалось в том, что на самом деле это здание, покрытое каббалистическими эмблемами, которые он сумел расшифровать, являлось памятни­ком Иегове, «предназначенным оскорбить немецкое мужество и немецкую волю к жизни». Более того, Гинденбург призвал к объединению, «иными словами, к подчинению той общности, к которой стремятся Иуда и Рим». После этого заявления Люден-дорфу не осталось ничего другого, как разоблачить еще одного предателя немецкого народа, даже более опасного, поскольку у него были серьезные перспективы: в 1931 году он опубликовал брошюру, озаглавленную «Гитлер предал немцев в пользу рим­ского папы» («Hitlers Verrat der Deutschen an den romischen Papst»).

Синдром мании преследования «мирового революционера», каковым Людендорф отныне собирался быть, не мог проявиться яснее. Но как известно, этот психоз остается ограниченным определенными рамками, он не препятствует сохранению ясности мышления в других областях. Невероятная работоспособность Людендорфа позволяла ему публиковать одну за другой книги о евреях и о Римской церкви, возглавлять совместно со своей женой еженедельное обозрение «Ludendorffs Volkswarte», писать книги о тотальной войне, в которых он применял теории Клау­зевица к жестоким реалиям XX века (политика рассматривалась как продолжение войны, только другими средствами); эти книги и в наши дни вызывают восхищение некоторых специалистов,

Основанное им издательство достигло такого процветания, что даже пережило вторую мировую войну. Тираж брошюры, которую он опубликовал в 1932 году, достиг восьмисот тысяч экземпляров; в каком-то смысле это процветание было междуна­родным — в 1927 году издательский концерн Херста заказал ему серию статей. Разумеется, он последовательно порвал со всеми своими бывшими товарищами по оружию и был исключен изо всех ассоциаций офицеров и ветеранов. Само собой разумеется также, что после прихода к власти Гитлер распустил его « Таппеп-bergbund» — Людендорф жаловался, что «после взятия власти наша борьба и наша жизнь крайне усложнились». Однако он продолжал борьбу до самой смерти в декабре 1937 года, при необходимости обманывая цензуру Третьего рейха, которая в этом случае была весьма либеральной. Его последнее сочинение, озаглавленное «Великий ужас — Библия не является словом Божим», завершалось протестом против той поддержки, которую нацистское законодательство оказывало «пропаганде учений евре­ев, Рима и теократии, оскорбляющих моральное чувство нашей нордической расы».

Насколько оригинальны были ключи к мировой истории, от­крытые супругами Людендорф? Разве не провозгласил однажды еще более знаменитый человек, чем «мировой революционер», обраща­ясь к самому респектабельному и самому консервативному ареопа­гу, который только можно себе представить:

«Все первые христиане были евреями. Вначале христианскую религию исповедовали люди, которые до своего обращения были иудеями. На первом этапе существования [христианской] церкви каждый из тех, кто своим рвением, усилиями и талантами распространял христианс­кую веру, был евреем... Но вы остаетесь под влиянием темных суеве­рий...»

Так говорил Бенджамин Дизраэли в Палате обшин, когда в 1847 году произносил там свою первую речь. Незадолго до этого он заставил «Сидонию», романтического выразителя своих взглядов, сказать гораздо больше:

«В настоящий момент, несмотря на многие столетия преследований, еврейский дух оказывает большое влияние на европейские дела. Я не говорю об их законах, которым вы все еще подчиняетесь, ни об их литературе, которой вы пропитаны, я имею в виду живой иудейский интеллект. В Европе невозможно найти интеллектуального движения, в котором евреи не принимали бы участия. Первые иезуиты были ев­реями. Таинственная русская дипломатия, вызывающая столь серь­езные потрясения в Европе, в основном осуществляется евреями. Мощ­ная революция, назревающая в Германии, которая столь плохо извест­на в Англии, но которой суждено стать новой и более глубокой Рефор­мацией, в целом развивается под эгидой евреев, которые практически монополизировали профессорские кафедры в Германии...»

Если ни один автор еврейского происхождения не распростра­нял столь далеко претензии такого рода, как это делал будущий лорд Биконсфилд, то во все времена не было недостатка в стремящихся подобно ему к славе, опирающейся на «еврейсю-тй вклад в цивили­зацию». Некоторые немецкие евреи, испытывающие стеснение из-за своего происхождения, бывшего в их глазах лишь досадной слу­чайностью рождения, успокаивали себя перечислением знаменитых имен, служившим им высшим утешением. Ограничимся в этой связи тем, что в последний раз процитируем Вальтера Ратенау, иногда углублявшегося в мистическую философию:

«К гениям, сыгравшим решающую историческую роль, я не причисляю известное количество наиболее знаменитых деяте­лей, но лишь тех представителей рода человеческого, которые повлияли на ход истории на протяжении столетий и тысячеле­тий. Можно назвать около дюжины подобных имен, лишь часть которых составляют наиболее великие деятели, но среди кото­рых следует упомянуть и других, кого европейское сознание да­леко не всегда имеет в виду, например, Конфуция, Лаоцзы, Му-хаммада. В этот короткий список иудаизм внес свой вклад пре­жде всего в лице безусловно исторической личности Моисея, а затем Иисуса, Павла, Спинозы и, со значительным отступлени­ем, Маркса. Ни один другой народ не может предложить подо­бного перечня...»

Если гипотетически предположить, что влияние, оказанное Моисеем или Карлом Марксом (или Иисусом, или Эйнштейном), было зловредным, то навязчивая идея Людендорфа. в конце концов «справедливо заметившего», что Библия, написанная евреями и для евреев, остается ключевой книгой европейской истории, а масонст­во стремится духовно восстановить храм Соломона, приобретает познавательную ценность? В самом деле coinddentia opposHorum {со­впадение противоположностей) доказывает нам, что при определе­нии отношения к евреям первичным является восприятие идеи о невидимом могуществе и бессмертии, приписываемым еврейскому народу, в то время как ценностная интерпретапия этой идеи оказы­вается вторичной; к этому можно добавить, что если евреи, подобно любой другой группе людей, склонны к положительной самооценке (позитивная идентификация), то за пределами их группы иденти­фикация легко становится отрицательной, а оттенки и их всевоз­можные сочетания оказываются весьма сложными и разнообразны­ми. Когда речь идет о ведущих фигурах Запада, исключения практи­чески не уступают правилу в количественном отношеии. Упомянем хулителей иудаизма Маркса или Спинозу и его поклонников Руссо или Ницше. Другие примеры можно найти в предыдутдих главах нашего труда.

 

II. РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ

транный взрыв радости, сопровождавший начало военных дей­ствий летом 1914 года, не обошел и Россию. По крайней мере часть евреев, а именно русифицированные и ассимилированные ев­реи, разделяли преобладающие настроения. Их пресса на все лады выражала патриотические чувства. Так, выходивший в Вильне. «ли­товском Иерусалиме», «Новый восход» писал:

«Наша любимая страна, великая Россия, была втянута в ужас­ную и кровавую бойню. Это беспощадная борьба за целостность и величие России. Все верные сыны России поднялись как один чело­век, чтобы грудью заслонить родину от вражеской атаки. По всей Российской империи евреи, наши братья по религии, полны реши­мости исполнить свой долг; многие даже пошли в добровольцы...»*

В Думе начал формироваться «священный союз», объединяю­щий все течения за исключением экстремистов с обоих флангов, черносотенцев и большевиков. Позже умеренный антисемит Шуль­гин объяснял эту ситуацию следующим образом:

«Иудаизм сделал первый шаг «в долг», не ставя условий и поддержав (в начате войны) русское правительство {...). Русские евреи, которые по сути дела контролировали русскую прессу, заняли патриотическую по­зицию и выдвинули лозунг: «Воевать до полной победы». Делая это, они отвергали революцию. И я стал «филосемитом». Я был готов идти по этому пути до конца, чтобы облегчить таким образом ужасное дав­ление, оказываемое войной на государство российское»*.

Но другие антисемиты рассуждали иначе, и ни на один день черносотенная пресса, финансируемая Николаем П и свободно рас­пространяемая в войсках, не прекращала антисемитскую агитацию. Чтобы правильно понимать течение событий, нужно учитывать во­лну шпиономании, которая предшествовала всеобщему разложению и обрушилась на Россию с первыми военными неудачами, за чем в конечном итоге последовал крах царизма.

Кто же предавал Россию? Имелись две основные версии. На­ибольшее распространение получила версия, без учета которой не­возможно понять мирную «буржуазную» революцию февраля 1917 года, согласно которой вина лежала на императрице Александ­ре, ее кумире Распутине и министрах, назначенных этой трагичес­кой парой, особенно на Борисе Штюрмере. В кругах интеллигенции и высшего общества ужасное подозрение сначала передавалось из уст в уста, постепенно перерастая в уверенность и распространяя отчаяние и цинизм, так что представитель партии кадетов Милюков заявило ней осенью 1916 годасвысокой трибуны Думы. Нов 1916 году народным массам также хорошо было известно о странных спо­собах управления Россией, а солдаты в своем большинстве были убеждены, что «старец» был любовником «немецкой царицы».

Согласно другой версии, выдвигавшейся черносотенцами и раз­делявшейся определенной частью военных кадров, вину возлагали на еврейский шпионаж, а также на их общее сознательное стремле­ние воспользоваться стечением обстоятельств, чтобы всеми возмож­ными способами отомстить христианам. Так, однажды была рас­пространена информация, предостерегавшая солдат от употребле­ния в пишу сладостей, которыми торгуют евреи, потому что они «опасны для здоровья»; статья в газете описывала «со ссылкой на официальные источники» мучения, которые причиняли военно­пленные евреи своим христианским собратьям по несчастью в не­мецких лагерях. «Пришив к рукавам галуны унтер-офицеров, они распределяют между собой дубинки, которыми избивают наших пленных. Пленные евреи свободно разгуливают по городу...» По­путно можно отметить противопоставление между «пленными евре­ями» и «нашими пленными», будь то православные, католики или мусульмане.

Тогда же было положено начало практике, подхваченной позд­нее Сталиным, согласно которой цензура запрещала предавать глас­ности подвиги, совершаемые фронтовиками-евреями, а из списков солдат, получивших награды, вычеркивали типично еврейские име­на и фамилии. Однако и в этом плане парадокс 1914—1918 годов будет воспроизведен в 1935—1945 годах, евреи, носившие военную форму в наименьшей степени тяготились своим положением. В са­мом деле, начиная со времени военных поражений осени 1914 года гражданские евреи, жившие за линией фронта, который при отступ­лении уничтожил основную часть «черты оседлости», стали подвер­гаться систематической эвакуации, или, точнее говоря, депортации.

Во время первого года войны верховным главнокомандующим был великий князь Николай Николаевич, которому помогал генерал Янушкевич (он занимал пост начальника штаба верховного главно­командующего. — Прим. ред.). В их штабе было множество экстре­мистов, проявивших себя еще в 1905—1906 годах. Когда началось отступление русской армии, проявилась тенденция к использова­нию опыта войны 1812 года, т. е. стратегии выжженной земли, что означало эвакуацию местного населения. Но очень быстро выясни­лось, что это причиняло русским больше проблем, чем немцам. Тог­да было принято решение распространять эвакуацию лишь на «ев­реев и иньгх лиц, подозреваемых в шпионаже», как было сказано в циркуляре от 16 января 1915 года. Во время первого года войны более полумиллиона евреев было депортировано во внутренние об­ласти России. Более простое решение, принятое командованием восемнадцатого армейского корпуса, состояло в «изгнании евреев в сторону военных позиций противника, чтобы ни один из них не остался в зоне расположения своих войск». Именно при подобных драматических обстоятельствах еврейские массы смогли наконец ступить на исконную русскую землю, они были голодными, лишен­ными всего своего имущества, и составляли превосходный источ­ник для пополнения рядов революционеров.

Осенью 1915 года Николай II решил принять на себя верховное главнокомандование и назначил генерала Алексеева начальником своего штаба. Депортации сменила практика взятия заложников, возрастало количество арестов и судебных приговоров. В отдельных случаях речь шла о сверхупрощенной судебной процедуре, заканчи­вающейся виселицей. Когда же дела рассматривались в регулярных военных трибуналах армейских корпусов, судебные разбирательства чаще всего завершались помилованием., что подтверждало, что евре­ев сознательно выбрали на роль козлов отпущения. Распространя­лись слухи, что они прятали аппараты беспроволочного телеграфа в своих традиционных длинных бородах. Другой обычай, вызывав­ший подозрения, состоял в том, что в синагогах хранили веревку или проволоку, достаточно длинную для того, чтобы окружить ею «город», т. е. периметр, который не полагалось переступать по суб­ботам. В приговорах, вынесенных некоторыми военными трибуна­лами, говорилось о телеграфных или телефонных проводах, позво­лявших связываться с неприятелем.

Итак, если не вся армия целиком, то по крайней мере часть офицерского корпуса пребывала в убеждении, что евреи были шпи­онами почти по определению; причем можно вспомнить, что до того, как эта вера стала использоваться для антисемитских провокаций, ее разделяли некоторые самые знаменитые русские писатели. Мож­но также задать себе вопрос, а как обстояли дела в действительнос­ти: не могли ли знание немецкого, интеллектуальная гибкость или просто ожесточение во многих случаях побудить евреев помогать противнику? Подобные соображения невозможно полностью исклю­чить, однако следует заметить по этому поводу, что, как правило, шпионы работают на того, кто больше платит; русские деньги пах­нут не сильнее, чем немецкие, поэтому следует остерегаться, припи­сывая предателям-евреям слишком большую дозу идеализма.

Можно также добавить, что если императрицу и Распутина не­справедливо подозревали в сотрудничестве с немцами, то этого от­нюдь нельзя утверждать обо всем их окружении, а из лагеря черно­сотенцев раздавались весьма откровенные призывы в пользу пере­смотра союзнических обязательств. Издаваемый любимым советником Николая II князем Мещерским «Гражданин» в 1916 году спо­койно обвинял кузена русского царя английского короля Георга V в том, что он является франкмасоном и революционером. «Земщина» писала в 1915 году, что «это не Германия объявила войну, а евреи, которые избрали Германию в качестве орудия исполнения своих планов; они хотели натравить друг на друга две державы, где монар­хический принцип был наиболее силен, чтобы ослабить обеих».

Некоторые русские офицеры проявляли особые способности в деле распространения ненависти между евреями и солдатами других национальностей, которые в целом рассматривались как «русские солдаты». Можно себе представить, какое впечатление на тех и на других могло произвести чтение следующей инструкции, инициато­ром которой был генерал Жданович, командующий первой пехот­ной бригадой:

«Во время нынешней отечественной войны все многочисленные на­циональности, населяющие Россию, за единственным исключением жидов столь сильно сблизились в ходе общей борьбы, что националь­ные разногласия оказались полностью забытыми. Жиды могли бы вос­пользоваться этим исключительным историческим моментом, ₍чтобы восстановить репутацию своего народа, доказать свое человеческое бла­городство и добиться равенства в правах, раз они всегда указывают на несправедливое к ним отношение. Итак, пусть они воспользуются этой возможностью проявить свою привязанность и любовь к родине; они увидят, что такое поведение не останется незамеченным. Пусть они не с помощью хитрости, а благодаря примерным поступкам приобретут право сказать: «Мы проливаем свою кровь за родину», и родина их не забудет. Офицеры должны настойчиво внушать солдатам-евреям, что наступит день, когда война кончится, и что русские солдаты, вернув­шись к родным очагам, непременно расскажут, как русские жиды изо­бретали всевозможные уловки, чтобы уклониться от необходимости защищать свою родину. Гнев и ненависть найдут тогда дая себя выход, и это станет гораздо опасней для них, чем риск, которому они подвер­гаются, уклоняясь от своих военных обязанностей, потому что наро­дное мщение обернется не только против тех, кто своей преступной деятельностью помогал неприятелю, но и против их родителей и не­винных детей»*. (8июля 1915г.)

Разумеется, нельзя утверждать, что это гнусное послание явля­лось отражением состояния умов русского офицерства (хотя в даль­нейшем, во время гражданской войны так и произойдет); еще мень­ше провокации черносотенной прессы отражали общественное мне­ние в целом, которое становилось все более враждебным к импера­торской чете и их окружению и тем охотнее выступало в поддержку евреев, Большинство наиболее известных русских писателей того времени — Горький и Короленко, Мережковский и Леонид Андре­ев — выступали с протестами, подписывали манифесты в пользу евреев, разоблачали в своих статьях несправедливые обвинения и приговоры. Так Максим Горький писал:

«Наш народ, раздраженный поражениями и часто вводимый в заблуж­дение, хочет знать, на ком лежит ответственность за наши военные неудачи. Ему указывают на евреев и говорят: вся виновный! Уже давно ему повторяют, что евреи — это плохой народ, распявший Христа. Но ему забывают напомнить, что Христос сам был евреем, что все проро­ки были евреями, так же как и апостолы, эти бедные еврейские рыба­ки, создавшие Евангелие. Христос был предан смерти, потому что он был дорог сердцам бедняков (...). Ожесточение, вызванное войной, нуждалось в жертве, и хитрецы, стремившиеся свалить свою вину на Других, указали на евреев как виновников всех наших бедствий»*.

Интересно отметить ту настойчивость, с которой Максим Горь­кий стремился в этом эссе, безусловно адресованном самому широ­кому читателю (и конфискованном цензурой), опровергнуть древ­нее обвинение в богоубийсгве.

Правительство и государственные органы по-прежнему сохра­няли навязчивые идеи о призраках международного еврейства, осо­бенно революционного, Интересно познакомиться со взглядами дей­ствующих министров летом 1915 года накануне решения Николая II отправиться в ставку верховного главнокомандования, чтобы взять на себя личную ответственность за проведение военных операций и оставить Россию в женских руках, Речь здесь идет о старых слугах короны, а не о протеже императрицы и Распутина.

Итак, мы в августе 1915 года, когда после завоевания всей рус­ской Польши немцы направились к Риге, а охваченный паникой генеральный штаб уже приступил к рассмотрению вопроса об эва­куации Петрограда. Слово берет министр внутренних дел князь Щер­батов:

«Напрасно мы стараемся переубедить высшее военное командование. Мы все уже пытались вмешаться коллективно или индивидуально. Но всемогущий Янушкевич совершенно не принимает во внимание инте­ресы государства. Все, что он хочет, это воспользоваться предрассудка­ми против евреев, чтобы возложить на них вину за все наши пораже­ния. Эта политика принесла свои плоды, и в армии усилились погром­ные тенденции. Мне неловко об этом говорить, но мы здесь находимся среди своих, — я подозреваю, что Янушкевич хочет использовать евре­ев в качестве алиби. К тому же даже если верховное командование отдаст приказ положить конец антиеврейским эксцессам, зло уже про­изошло. Сейчас сотни тысяч евреев независимо от возраста, пола и положения идут на восток. Местные штасти сообщают, что они не в состоянии обеспечить безопасность депортируемых, принимая во вни­мание возбуждение умов и агитацию за погромы, чем занимаются воз­вращающиеся с фронта солдаты. Итак, мы вынуждены разрешить по­селение евреев за пределами черты оседлости. Действующие законы исходили из нормальных условий; но сейчас мы переживаем катастро­фу и должны отдавать себе в этом отчет.

Руководители русского еврейства настаивают на принятии общих мер для облегчения положения своих соотечественников. В пылу разгово­ра мне откровенно сообщали о подъеме революционных настроений в еврейских массах, о планах активной самообороны, об угрозах мас­штабных беспорядков и так далее. Мне сказали, что за границей также начинают терять терпение, и Россия рискует столкнуться с сокраще­нием кредитов. Иначе говоря, просьбы превратились в ультиматум: если вы хотите получить деньги для ведения войны, то,.. Эти просьбы и жалобы означают необходимость принятия закона, который, облег­чает положение беженцев и одновременно означает реабилитацию ев­рейских масс, осуждаемых из-за слухов об их предательстве»*.

Большинство присутствовавших министров согласились с пред­ложением князя Щербатова и рассмотрели проект «контрультима­тума», который министр сельского хозяйства Кривошеий сформу­лировал следующим образом; «Мы изменим законы, со своей сторо­ны вы должны облегчить наши займы на русском и иностранном рынках и прекратить революционную агитацию в прессе». Кроме того, Совет министров признал, что земли казаков на юго-востоке должны оставаться закрытыми для евреев, поскольку, как заявил военный министр Поливанов, «исторически казаки и евреи никогда не могли прийти к согласию, а их встречи всегда плохо кончались». Отметим также несогласие министра связи Рухлова: «Мы говорили об экономических, политических и военных соображениях в пользу проеврейского жеста. Но никто еще не говорил об опасности рассе­ления евреев по всей России с точки зрения распространения рево­люционной заразы, Достаточно вспомнить о той роли, которую сыг­рала эта раса в событиях 1905 года; что касается современного поло­жения, то я думаю, что министру внутренних дел известно, какова доля евреев среди лиц, занимающихся революционной пропагандой и участвующих в подпольных организациях». На это Кривошеий возразил, что невозможно «одновременно воевать против немцев и евреев; даже такая могущественная страна как Россия не в состоя­нии позволить себе это».

Но в очередной раз предлагаемые уступки натолкнулись на вето Николая П, как это объявил две недели спустя председатель Совета министров Горемьгкин: «Господа, я должен сообщить вам, что им­ператор заявил мне, что ни с чем не может согласиться в еврейском вопросе. Остается единственный выход — действовать через Думу. Если она на это способна, пусть займется вопросом равенства прав. В этом вопросе она не зайдет достаточно далеко».

В конце концов черта оседлости была административно отме­нена без труб и барабанов простым декретом министра, которые министр внутренних дел имел право принимать в «исключительных обстоятельствах» в соответствии со статьей 158 Свода законов.

Вскоре разразилась Февральская революция 1917 года; это была совершенно спонтанная народная русская революция, в ходе кото­рой евреи не особенно отличились как профессиональные револю­ционеры. Тем не менее и те, и другие были первыми, кто выиграл от происходивших событий, поскольку антиеврейские законы были отменены, и одновременно политические заключенные стали воз­вращаться с каторги и из ссылки. В течение нескольких недель боль­ших надежд, которые за этим последовали, многочисленные евреи проявили стремление к полной русификации: их специфические требования отныне утратили смысл, и они стремились к «слиянию с массой новых граждан» (Марк Ферро). Это недавнее высказывание французского историка очень близко к яростному заявлению одно­го из активных деятелей той эпохи Семена Диманштейна, возглав­лявшего «еврейскую секцию» сталинского Комиссариата националь­ностей:

«Для мелкобуржуазных еврейских партий первое место занимали ре­шение национального вопроса и борьба против революции и против большевизма. Еврейская буржуазия всех мастей немедленно объеди­нилась вокруг Временного правительства и прониклась глубоким пат­риотизмом, выступая за войну до полной победы, за наступление на всех фронтах, а новоиспеченные лейтенанты-евреи, сыновья буржуаз­ных родителей, проявили себя истинными шовинистами, и отправля­лись на линию фронта, чтобы воодушевлять солдат на бой».

Лдманштейн делал исключение лишь для еврейского промыш­ленного пролетариата (которого не было в Петрограде, где развора­чивались основные события, а также в целом на собственно русских землях). Его ретроспективная ярость объясняется очевидной враж­дебностью подавляющего большинства русских евреев к государ­ственному перевороту Ленина: если на протяжении двух поколений все они почти как один человек выступали против правительства, за изменение режима и энергично боролись во имя этой цели, то это безусловно не было ради большевистского режима. Тем не менее некоторые из них играли в нем первостепенную роль или с самого первого часа, или присоединившись к нему в дальнейшем. Этой роли с избытком хватило, чтобы подтвердить в глазах основной мас­сы противников большевизма всех оттенков и любого происхожде­ния, и прежде всего в глазах офицерского корпуса, старинный миф о «еврейской революции». Итак, в конце концов оказалось, что чер­носотенцы и другие провозвестники опасности, Победоносцевы и Розановы были правы... Прежде чем мы рассмотрим, как эта интер­претация всемирной истории распространялась между 1917 и 1921 годами сначала в масштабе России, а затем и всего мира, так что привлекла внимание Генри Форда в Соединенных Штатах, Уин-стона Черчилля в Великобритании или Жоржа Клемансо во Фран­ции, мы попытаемся, насколько это возможно, установить реаль­ные факты, которые задним числом окружили этот миф пророчес­кой аурой.

Парадокс этой истории состоит в том, что еврейские революци­онеры, которые в конце ХЕХ века выступили в роли акушеров для русской социал-демократической партии, в своем болыпинстве после знаменитого раскола 1903 года вошли в меньшевистскую фракцию: их настороженность к централизаторским, т. е. диктаторским тен­денциям Ленина были хорошо известны, и в 1907 году не кто иной, как Иосиф Сталин позволял себе двусмысленные шуточки на тему «небольшого погрома» в лоне российской социал-демократии (В одном из выступлений Сталина на V съезде Российской социал-демократи­ческой партии имелся следующий пассаж: «Один большевик (по-моему, товарищ Алексинскпй) туга сказал, что меньшевики составляют еврейскую фракцию, тогда как большевики — это настоящие русские, и что нам, большевикам, было бы непло­хо устроить небольшой погром в нашей парши»*.). Среди «старых большевиков», т. е. тех, кто присоединился к Ленину до 1917 года, доля евреев, по-видимому, не превышала десяти процен­тов, но за 1917—1918 годы это число превысило шестнадцать про­центов, что достаточно много, если учитывать их долю в обшей чис­ленности населения, но что отнюдь не выглядит диспропорцией, если исходить из численности городского населения (аналогичной является и проблема революционных питомников, в роли которых выступали гимназии и университеты). К тому же, по общему прави­лу, различные обшины этнических инородцев, испытывавшие боль­ший или меньший гнет, давали более высокий процент «антиправи­тельственных элементов», чем русские; за первенствовавшими в этом отношении евреями следовали немцы, армяне и грузины. В плане статистики в настоящее время мы располагаем достаточно серьез­ными и точными данными. Так, американский историк У. Моссе, изучавший этническое и социальное происхождение 264 активис­тов, чьи имена упоминались в энциклопедическом словаре, опубли­кованном в СССР до больших чисток, пришел к следующим выво­дам, которые были им представлены в докладе на конгрессе по исто­рии, состоявшемся в Москве в 1968 году:

«Русские, составлявшие более шестидесяти пяти процентов общей чис­ленности населения, дали лишь пятьдесят пять процентов (127 человек из 246) революционеров, перечисленных словарем «Гранат». Соответ­ственно нерусские составляли среди них сорок пять процентов (119 из 246), в то время как их доля в общей численности населения не дости­гала тридцати пяти процентов. Отдельные цифры для украинцев еще больше усилили бы эту диспропорцию. Наиболее значительную группу меньшинства составляли революционеры еврейского происхожде­ния. Их доля в общем населении была менее четырех процентов, тогда как их доля среди революционеров равнялась 16,6 процента (41 чело­век). За ними шли революционеры немецкого происхождения (15 че­ловек) — немногим более шести процентов по отношению к 1,6 про­цента немцев от общей численности населения, Только эти две этни­ческие группы — евреи и немцы, в сумме составлявшие лишь 5,5 про­цента населения, дали более одной пятой среди революционеров... Доля армян и грузин также была непропорционально велика, но в меньшей степени (...)».

Количественный анализ был весьма тщательным, но при этом практически совершенно не принимался во внимание качествен­ный фактор, на котором сосредоточился другой американский сове­толог Леонард Шапиро, а именно захватывающая власть имен или псевдонимов, сеявших ужас: «[На следующий день после Октябрьс­кой революции] тысячи евреев примкнули к большевикам, в кото­рых они видели самых решительных деятелей революции и лучших интернационалистов. В сам момент взятия власти еврейское учас­тие в высших эшелонах партии было достаточно значительным. Пять из двадцати одного полных членов Центрального комитета были евреями, среди них Троцкий, а также Свердлов, истинный хозяин аппарата секретариата (...).

Многие враги большевизма, старавшиеся объединить антисе­митизм с антибольшевизмом, полагали, что большевизм являлся движением, чуждым сердцам истинных русских, что он был прежде всего еврейским движением. Подобное отношение было распрос­транено среди русских, относящихся к среднему классу, особенно в первые послереволюционные годы. Ведь после Ленина самым вид­ным и самым впечатляющим деятелем был Троцкий; в Петрограде занимал наиболее видный пост и вызывал наибольшую ненависть Зиновьев; а у того, кто имел несчастье попасть в руки ЧК, было достаточно много шансов попасть на допрос и, возможно, расстрел к следователю-еврею».

Можно также вспомнить о классификации, предложенной на­кануне Октябрьского переворота 1917 года Анатолием Луначарским, будущим комиссаром народного образования:

1.      Ленин,

2.      Троц­кий,

3.      Свердлов,

4.      Сталин,

5.      Дзержинский,

6.      Зиновьев,

7.      Каме­нев,

т. е. четыре еврея (а также один грузин и один поляк).

Историк, изучавший погромы, совершенные белой армией, ог­раничил свои исследования «чрезвычайно опасным катализатором», каковым в этом плане являлся Троцкий, — на самом деле также примкнувший к большевикам! — но в ту эпоху «воплощавший в од­ном себе советскую власть», бывший лучшим персонажем в духе Мефистофеля для антибольшевистских плакатов, которого только можно было пожелать, а также героем одного из самых популярных на юге России куплетов в 1918—1920 годах:

Сахар Бродского, Чай Высоцкого, Россия Троцкого.

Никодгу не приходило в голову ни подвергнуть сомнению ком­мерческую монополию, приписываемую фирмам Бродского и Вы­соцкого, ни возмутиться насилием над Россией, совершенным Вла­димиром Лениным.

Вернемся теперь в 1917 год.

С осени 1916 года агенты охранки сообщали о неизбежности массовых беспорядков в Петрограде, которые, как они думали, мог­ли привести к еврейскому или немецкому погрому. Но никто не сомневался, что гарнизон столицы объединится с голодающими ра­бочими, и царский режим будет сметен в три дня, тем более револю­ционные или активно оппозиционные круги. Свершившийся факт был встречен с удовлетворением большинством населения. Вначале кровопролитие ограничилось несколькими десятками агентов по­лиции, и офицерский корпус примкнул к новому режиму, как это было предписано Николаем II в его акте об отречении, чего бы это ни стоило некоторым генералам. Временное правительство не за­медлило провозгласить равенство всех граждан перед законом к ли­кованию евреев, его наиболее стойких сторонников, тем более что с первых недель революции слухи, распространявшиеся черносотен­цами и бывшими агентами охранки, как обычно обвиняли их во всех бедах, как старых, так и новых: вздорожание жизни или дезор­ганизация органов государственного управления, продолжение вой­ны и начинающийся распад армии. С марта и апреля погромы нача­ли происходить в некоторых провинциальных городах; по всей ви­димости, дезертиры, десятками тысяч устремлявшиеся в тыл, были основными организаторами этих погромов. Произошли и другие эксцессы; «в Москве одна военная часть отказалась признавать офи­церов-евреев и не позволила говорить ораторам, посланным Сове­том, потому что он находился в руках евреев. В Екатеринодаре уче­ники школ организовали «славянскую группу», которая должна была вести антисемитскую пропаганду в деревнях. Как обычно, всевоз­можные антисемитские проявления достигли наибольшего размаха на Украине, на этот раз все происходило в рамках нового национа­листического движения, направленного против всех «исторических эксплуататоров». Но северная Россия также не избежала этого, так что в июне 1917 года генеральный прокурор Петрограда потребовал введения специального закона против погромов, необходимость ко­торого он обосновывал следующим образом:

«По имеющимся у меня сведениям агитация за погромы все более ши­роко ведется на рынках и в других местах скопления публики. Призы­вы к антиеврейскому погрому особенно громко звучат в Витебске и Петрограде. Погромщики утверждают, что евреи захватили милицию, советы и губернские думы, и угрожают убийством некоторых полити­ческих деятелей...»*

«Параллельная власть» Советов со своей стороны приняла резо­люцию, в которой обвиняла контрреволюционеров в использова­нии «обскурантистских предрассудков» населения для отвлечения внимания в условиях общего кризиса, переживаемого страной, «Эта антиеврейская агитация, часто с использованием радикальных ло­зунгов, представляет огромную опасность как для еврейского наро­да, так и для всего революционного движения, поскольку она угро­жает утолить в братской крови дело освобождения народа и покрыть революционное движение несмываемым позором...»*

Разумеется, антисемитская пропаганда была прежде всего де­лом рук реакционных и промонархических элементов, но часто на фоне общего хаоса происходили поразительные перемены во взгля­дах и отступничества- Адвокат Хрусталев-Носарь, один из револю­ционных лидеров 1905 года, попытался провозгласить в своем ро­дном украинском городе «антисемитскую республику». Черносотен­ная газета «Гроза» начала вести кампанию за немедленный мир, об­виняя евреев в следующих выражениях:

«Трудящиеся и солдаты столицы провели смотр своих сил во время [большевистской] антикапиталистической демонстрации 18 июня с намерением положить конец войне и заменить министров буржуазно­го и купеческого происхождения министрами, вышедшими из их со­бственной среды. Евреи попытшшсь воспротивиться этому, поддержи­вая капиталистов и требуя продолжения войны. Рабочие и солдаты набросились на евреев, побили их и порвата их флаги»*.

Осторожное «Новое время» совершенно иначе описывало эту же демонстрацию 18 июня, в ходе которой проявилась массовая под­держка программы большевиков: в этом варианте демонстранты уни­жали русских офицеров, которых газета защищала с большим пафо­сом, а их преследователями оказались евреи, подвергнутые осужде­нию в достаточно сдержанной, но многообещающей манере. Так какова же была позиция черной сотни? Месяц спустя в коммюнике правительства Керенского объявлялось, что в ходе обыска в главном штабе большевиков (особняке Кшесинской) среди прочих компро­метирующих документов был обнаружен запас антисемитской лите­ратуры и почтовые открытки с изображением ритуальных убийств. Аналогичные материалы были найдены на «даче Дурново», где обос­новались анархисты. Информация такого рода потоком шла из про­винции — приводимое ниже письмо, датированное апрелем, как нельзя лучше отражает смутную обстановку того времени, царив­шую в деревнях вечной Руси:

«В деревне Дубово тираспольской губернии толпа солдатских жен во-рватсь к местному торговцу и начата громить его лавку, требуя раз­дать товары. При этом они говорили, что «хорошо осведомленные лица» объяснили им, что свобода была дарована, чтобы все разделить поров­ну и отнять у богачей их добро. В самом Тирасполе комиссар полиции Сергеев, много говоривший о своей преданности новой власти, был выбран начальником милиции. На вопрос, есть ли у него оружие, он дал честное слово, что у него ничего нет. Однако у него нашли восемь­десят винтовок и пятьдесят револьверов; боеприпасы он спрятал в ко­робке с надписью «макароны». Полицейский агент, уволенный со служ­бы, дважды пытался симулировать ритуальные убийства»*.

В июле «Новое время» под заголовком «Злодеяния большеви­ков» описывало действия банды погромщиков, организованной в Москве бывшими агентами полиции. В этих обстоятельствах можно лучше понять, почему Ленин объявил беспощадную борьбу антисе­митизму. Провокациями занимались повсюду, и именно, пытаясь дискредитировать партию большевиков, правительство Керенского оказалось у истоков самой распространенной международной вер­сии о еврейском или еврейско-германском заговоре.

Однако, когда в апреле 1917 года Ленин прибыл в Петроград через Германию и навязал своей партии программу установления немедленного мира, Временное правительство, поддержанное за­падными союзниками, сначала попыталось делать хорошую мину при плохой игре, (В Париже Жорж Клемансо назвал большевиков «бессознательными защитниками германского милитаризма».) Лишь после неудачной попытки государственного переворота в июле пра­вительство Керенского обвинило Ленина и группу большевистских лидеров и активистов в сотрудничестве с противником на основа­нии данных фальшивых документов, переданных и, возможно, сфаб­рикованных агентами французской контрразведки. В то же время оно развернуло в прессе кампанию по дискредитации большевиков как немецких агентов. Яростные протесты большевиков доказыва­ют, что удар попал в цель. Немного позже (22 июля) правительство решило, что наступил момент для того, чтобы открыть детали и, особенно, имена: в сотрудничестве с противником и подрывной де­ятельности в армии обвинялись граждане Ульянов, Апфельбаум, Гельфанд, Фюрстенберг и Козловский, дамы Коллонтай и Суренсон и четверо военных с нейтральными именами. Можно задать себе вопрос о критериях, которые определили выбор имен, отданных на съедение русскому общественному мнению.

Более того, некоторые пропагандисты пытались еще больше уси­лить напряжение с помощью утверждении, что настоящая фамилия Ленина Цедербаум или Цеделъбаум, рассчитывая на путаницу между лидерами большевиков и меньшевиков (Цедербаумом-Мартовым). Но эта попьпка не получила поддержки, что, разумеется, было со­вершенно оправданным. В конце концов, русский в окружении де­сятка евреев, т. е. исключение, подтверждающее общее правило, де­лало версию о еврейском заговоре еще более убедительной. Доба­вим, что как только обвинения и преследования стали открытыми, Петроградский совет, большинство в котором в то время принадле­жало меньшевикам, постановил образовать комиссию для реабили­тации Ленина, но по иронии судьбы «комиссия пяти», избранная для этой цели, оказалась состоящей из пяти евреев, так что решили, что было бы разумней назначить другую комиссию... Видимо, по той же логике в первом правительстве, сформированном большеви­ками в ноябре 1917 года, из пятнадцати человек был только один еврей — Троцкий. Но в тогдашней ситуации подобная предосто­рожность едва ли могла принести пользу: разве последние буржуаз­ные газеты не утверждали, что настоящее имя военного комиссара Николая Крыленко — Абрам? (Однако нет дыма без огня; на каком-то этапе его подпольной жизни у Крыленко был такой псевдоним.) Итак, ставки были сделаны; то, что в глазах значительной, хотя и точно не определенной части русского общественного мнения речь шла о «еврейской революции», доказывают последние крики ужаса небольшевистской прессы всех направлений, которая еще могла выходить в течение нескольких недель, меняя типографии и даже названия, так что «Маленькая газета» открыто призывала к общему погрому большевиков и евреев. Мы увидим, как эту тему подхвати­ли в лагере союзников по обе стороны Атлантики: лондонская «The Times» резюмировала эту идею в нескольких словах 23 ноября 1917           года, написав, что «Ленин и многие его соратники являются
авантюристами немецко-еврейской крови на службе у немцев».

Но в головоломке отсутствовала еще одна деталь. Еврейская или еврейско-немецкая революция — хорошо, но какую роль играют во всем этом международные еврейские капиталисты? Другая серия фальшивок, проданная в трагическом Петрограде зимы 1917-1918 года журналистом Евгением Семеновым американскому дип­
ломату Эдгару Сиссону, смогла дать ответ на этот вопрос: больше­ вики, т. е. в первую очередь Троцкий, финансировались и направля­лись «рейнско-вестфальским синдикатом» при посредничестве бан­кира-еврея Макса Варбурга и большевика-еврея Фюрстенберга. Общ­ность взглядов евреев-революционеров и евреев-финансистов не
могла не быть столь тесной, поскольку все они были немцами. Американское правительство после консультаций двух специалистов-историков решило взять ответственность за эту информацию на себя, опубликовав эти документы в сентябре 1918 года под заглавием «Немецко-большевистский заговор». Это событие следует запомнить, потому что впервые официальная публикация антисемитской фальшивки была осуществлена правительством государства, не являвше­гося ни царским, ни нацистским, но правительством Соединенных Штатов Америки. Таким образом, прием сработал, и западные де­мократии, как мы увидим, попадут под власть навязчивой идеи иудео-германо-болыпевизма, которую диктаторские режимы смогут легко эксплуатировать, убрав средний термин.

Если большевикам удалось практически без сопротивления ов­ладеть обеими столицами и европейской частью собственно России, то окраинные районы, в первую очередь юг Украины и обширные сибирские территории, постепенно выходили из-под их власти. Са­мые решительные их противники — десятки тысяч офицеров, — устремились в эти «белые» районы: последовательность событий за­ставляет предположить наличие взаимозависимости между их бое­вым духом и юдофобией. Зга взаимозависимость существенно воз­росла, когда стало известно, что последний царь и его семья были убиты в Екатеринбурге (Свердловске) по приказу, как говорили, ев­рея Якова Свердлова и под непосредственным руководством евреев Юровского и Голошекина. Драма немедленно была украшена дета­лями, столь же впечатляющими, сколь и фантастическими. Проци­тируем версию английского военного атташе генерала Альфреда Нокса, который телеграфировал английскому правительству в фев­рале 1919 года:

«В местном совете было два лагеря: один хотел спасти царскую семью, а второй возглавляли пять евреев, двое из которых были яростными сторонниками убийства. Эти два еврея, Вайнен и Сафаров, сопровож­дали Ленина в его путешествии через Германию».

Но эта казнь, которая еще и сегодня волнует многие сердца, сопровождалась другими провиденциально антисемитскими знака­ми. Разве свастика не была личной эмблемой императрицы Алек­сандры? И разве не обнаружили среди книг, которые она читала в заключении, «Протоколы сионских мудрецов»? По крайней мере именно эти сведения сообщили следователи сибирской белой ар­мии Колчака, «верховного правителя» антибольшевистских сил, и можно думать, что те, кто ранее подозревал «немку», отныне горели желанием отомстить за мученицу. В этих условиях пропаганда бе­лых армий пришла к тому, что сделала призывы к избиению евреев одной из главных своих тем. Эта тенденция получила особенное развитие на юге России среди войск генерала Деникина, которые, как известно, в начале осени 1919 года продвинулись вплоть до Тулы, в двухстах километрах от Москвы, пройдя тем самым через часть губерний, входивших в еврейскую «черту оседлости».

В результате белые добровольцы смогли досыта утолить свою жажду мести, постоянную неутолимую жажду - убийства, насилия, грабежи лишь усиливали антиеврейскую ярость благодаря фатальному сплаву угрызений совести и преступлений. К тому же погромы были лишь одним из проявлений общей деградации этих «добро­вольцев», о которой столь часто свидетельствуют воспоминания и хроники их генералов,

«У нас зверские нравы; наши сердца преисполнены мщением и смертельной ненавистью; наше правосудие также жестоко, как и оргия убийств, которой предались многие наши добровольцы». «Ар­мия, привыкшая к произволу, грабежам и пьянству,'возглавляемая командирами, которые сами подают подобные примеры, — такая армия не может спасти Россию» (генерал Врангель). Еше более пот­рясает осуждение собственной армии, прозвучавшее из уст самого генерала Деникина: «Народ встречал их с радостью и коленопрекло­нением, а провожал проклятьями». Из всего этого можно сделать вывод, какие испытания выпали на долю евреев; уцелевшим, а это в основном были жители больших городов, тоже пришлось вынести немало при появлении белых, прежде всего муки «пьггки страхом», как это выразительно сформулировал Шульгин.

Совсем как во времена царя-батюшки погромы часто продолжа­лись три дня подряд, в это время военные законы де-факто перестава­ли действовать, и, что совершенно очевидно, крови проливалось на­много больше. Добавим, что «зеленые» и другие украинские банды соперничали в жестокости с так называемой регулярной армией. В коллективной прокламации основных главарей банд («атаманов») упоминались даже великие национальные святые, и от их имени хрис­тиан призывали покончить раз и навсегда с дьявольским еврейским отродьем. Обшее число евреев, убитых на Украине в 1918—1920 годах, оценивается в цифру, превышающую шестьдесят тысяч человек. Что касается белой армии, то генерал Деникин осуждал погромы и другие эксцессы, но был бессилен их остановить. К тому же его постоянно обвиняли в том, что он «продался евреям». Эти обвинения делали его еще менее способным прекратить антисемитскую пропаганду или предотвратить публикацию фальшивок, некоторые из которых обой­дут весь мир в беспокойные первые послевоенные годы.

Такова была история с так называемым секретным^ докладом французского правительства, сфабрикованным в Нью-Йорке рус­ским эмигрантом. В этом документе содержался список главных ком­мунистических лидеров, среди которых все были евреями за исклю­чением Ленина, а также описывались их планы установления все­мирного сионистского господства; «Евреи уже добились формаль­ного признания еврейского государства в Палестине; им также уда­лось образовать еврейские республики в Германии и Австро-Венг­рии; это первые шаги к мировому еврейскому господству, но это не последнее их действие».

Этот документ был опубликован 23 сентября 1919 года в Росто­ве, перепечатан в 1920 году газетами «La vieille France» в Париже и «The Morning Post» в Лондоне. Рядом с ним можно поставить «До­клад товарища Рапопорта», перепечатанный в мае 1920 года в газете «L'lntransigeanl», а эта перепечатка в дальнейшем послужила осно­вой для американской компиляции. Каким бы сионистом ни был товарищ Рапопорт, он остановил свой выбор на Украине, а не на Палестине:

«(...) после краха национального сотрудничества украинский нацио­нализм утратил свою экономическую базу. Основную роль здесь сыг­рали вексельные банки, возглаштяемые нашими товарищами Нацер-том, Глоссом, Фишером, Краусом и Шпиндлером. Класс русских со­бственников, легкомысленных и глупых, пойдет за нами, как бараны, которых ведут на бойню. Как представитель «Поатей-Цион» я должен выразить свое глубокое удовлетворение тем, что наша партия и партия Бунд стали действенными центрами, управляющими огромным ста­дом русских баранов».

Показательно, что генерал Деникин, которому было известно, что речь здесь шла о фальшивке, характеризовал этот документ как мистификацию, которая весьма похожа на истину и вылила из-под руки мастера. Итак, этот честный солдат, решительный противник погромов, считал правдоподобным документ, написанный неестес­твенно выспренним языком, что является своеобразным свидетель­ством тех химер, которые продолжали господствовать над христиан­ским воображением, возможно хроническим образом; разве в наши дни советская пресса не приписывала «сионистам» аналогичные за­мыслы? Деникин также обвинял еврейских активистов в преследо­вании русской церкви, как если бы эти «некрещеные большевики» занимались антирелигиозной пропагандой в качестве евреев, а не большевиков. (Эту точку зрения поддержит Солженицын в «Круге первом».)

Третьей фальшивкой был «документ Цундера», в 1922 году удос­тоившийся чести быть полностью прочитанным с трибуны молодо­го чехословацкого парламента. Согласно четвертой фальшивке, рас­пространенной в США в 1922 году автомобильным королем Генри Фордом, евреи района Ист-Сайд в Нью-Йорке уже выбрали наслед­ника последнего русского царя. Все эти басни, сочиненные в задних комнатах Ростова или Киева, будоражили все или почти все народы земли угрозой всемирного еврейского заговора. Не следует забывать и об исторически наиболее действенном мифе «Протоколов сионс­ких мудрецов», которые печатались тиражами в сотни тысяч экзем­пляров на территориях, контролировавшихся белыми. В 1924 году генерал Нечволодов так вспоминал об ужасе, который внушал этот миф: «Автор настоящих строк видел в 1919 году в Екатеринодаре трех русских из простонародья, которые пришли из Киева, в то вре­мя находившегося под властью красных, для чего им пришлось

преодолеть заслоны Красной армии. Они принесли с собой экземп­ляр «Протоколов», изданных в 1917 году. Он был разделен на три части и зашит в одежду. Они сказали, что если бы большевики узна­ли об этом, то их бы немедленно расстреляли».

В своих воспоминаниях, опубликованных в 1926 году, Деникин с ужасом говорил о погромах и убийствах евреев, утверждая даже, что это стало одной из причин падения дисциплины и деморализа­ции его войск, приведших к стремительному краху зимой 1919— 1920 года. В то же время он уверял, что добрая воля самых предан­ных генералов была неспособна остановить эти бесчинства: «Анти­еврейское озлобление превратилось в войсках в бешеную ярость, с которой ничего нельзя было поделать». Одна упоминаемая им де­таль говорит о степени этой спонтанной ненависти, возможно, не имеющей себе равных в долгой истории антисемитизма, больше, чем любые эпитеты. Деникин сообщает, что он был вынужден при­нять решение о формировании особых, «изолированных» частей из солдат-евреев, чтобы избавить их от притеснений и насилия со сто­роны солдат-христиан, а также о том, как десятки офицеров еврей­ского происхождения, которые приняли участие в белом движении с самого его начала, в дальнейшем были в буквальном смысле слова изгнаны из армии своими собратьями по оружию.

 

 

III. АНГЛОСАКСОНСКИЙ МИР

Великобритания

 эпоху, когда на континенте начали развязывать первые антисе­митские камлании, Уильям Гладстон объявил, что в Великоб­ритании агитация против евреев так же невозможна, как и агитация против земного притяжения. Это не означало, что еврейские под­данные королевы Виктории были точно такими же подданными как и все остальные, или что еврейские дети такие же дети как другие. Так, когда Льюис Кэрролл решил подарить свою «Алису» детским больницам, некий чиновник спросил у него, следовало ли включить в список еврейскую больницу, поскольку, как с легким оттенком возмущенной иронии рассказывал Кэрролл, «он опасался, что у меня могло не быть желания подарить им книги...»

Это была чисто английская предупредительность. Можно доба­вить, что уже в первые годы двадцатого столетия у Уильяма Гладсто-на могли появиться достаточно веские причины, чтобы пересмот­реть свою оценку.

Вначале было дело Дрейфуса, имевшее самые разные аспекты, в частности, в нем проявилось светское различие между католиками и протестантами. В то время как в целом британская пресса метала громы и молнии против неправедного французского правосудия, католическое меньшинство выражало симпатии к своим единовер­цам по другую сторону Ла-Манша, и несколько антиеврейских ста­тей, обязанных своим происхождением английским иезуитам, были опубликованы в 1898— J 900 голах. Но лишь после восшествия на престол Эдуарда VIT в 1901 году климат начал серьезно ухудшаться.

Как известно, беззаботный сын королевы Виктории предпочи­тал общество актрис и евреев общению с аристократами и прелата­ми. Его банкир, немецкий еврей Эрнст Кассель был одновременно одним из его ближайших друзей, которого он осыпал почестями и титулами. В 1907 году сэр Эрнст Кассель вступил в контакт с Аль­бертом Баллином, придворным Вильгельма П, и таким образом было похоже, что между двумя монархами, между Лондоном и Берлином могла установиться своеобразная линия срочной связи в лице этих двух евреев, что могло облегчить взаимопонимание сторон.

Легко понять, какую ярость это вызвало у части высшего об­щества и дипломатического корпуса. Некоторые британские агенты и видные чиновники стали прилагать усилия для противодействия финансовым проектам Касселя, особенно после младотурецкой ре­волюции, когда он был приглашен в Константинополь для реорга­низации османской финансовой системы. В конце концов эти ин­триги привели к возбуждению в 1911—1912 годах кампании в прес­се, которая приписывала турецкую революцию иудео-сионистскому заговору, по мнению «The Times», или иуцео-масонскому заговору, согласно «The Morning Post». Похоже, что английские ястребы посе­щали школу русских черносотенцев. В 1918 году британский посол в Вашингтоне сэр Сесил Спринт-Раис распространял эту информа­цию как совершенно достоверную и сравнивал в этом отношении Октябрьскую революцию с младотуреикой.

Но возвышение политических деятелей еврейского происхож­дения раздражало многих еще больше, чем успехи еврейских фи­нансистов. В 1909 году Руфус Айзеке, будущий лорд Ридинг, был назначен генеральным прокурором Соединенного королевства; в 1910 году Герберт Сэмуэль стал первым членом британского каби­нета, который не был христианином (это был либеральный кабинет Асквита). Финансовый скандал, разразившийся в 1912 году, т. н. «дело Маркони», в котором оказались замешаны Ллойд Джордж и другие либералы, получил следующую характеристику на страницах недавно появившегося журнала «The Eye-Witness»:

«Брат Айзекса является президентом общества Маркони, Айзеке и Сэ­муэль вступили в секретный сговор, чтобы британский народ вложил в общество Маркони очень большую сумму денег через посредничество вышеупомянутого Сэмуэля и к выгоде вышеупомянутого Айзекса...»

Парламентская комиссия по расследованию сняла с обоих евре­ев все подозрения, но скандал не был забыт. Редьярд Киплинг пос­вятил ему в 1913 году стихотворение «Джехази» («Судья в Израиле, прокаженный, белый как снег»), которое остается истинным шедев­ром ненависти. И даже в 1936 году католический писатель Г. К. Честертон уверял, что дело Маркони является водоразделом в английской истории, который можно сравнить лишь с первой ми­ровой войной.

Этому нарастанию страстей способствовал еще один фактор со­вершенно иного порядка. В это время колония, насчитывающая бо­лее ста тысяч евреев родом из Восточной Европы, сформировалась в Лондоне в районах Уайтчэпел и Степни, и местные жители весьма неодобрительно взирали на эту бесправную и нещадно эксплуатируе­мую рабочую силу. В 1902 году епископ Сгепни сравнил этих несчаст­ных с захватнической армией, «которая ест хлеб христиан и изгоняет их от родных очагов». В некоторых объявлениях о найме указывалось, что на работу принимают только коренных англичан, а накануне вой­ны «The Times» под заголовком «Лондонские гетто» опубликовала статью, в которой иностранные евреи упрекались в создании государства в государстве. Конечно, британская пресса и политические дея­тели в целом, следуя традиции употреблять смягченные обтекаемые выражения, говорили не о «еврейском вопросе», но о «проблеме ино­странцев», как справедливо и то, что в Лондоне нашли убежище и другие иностранные рабочие, в частности немцы; но народные массы не утруждали себя тем, чтобы различать эти две группы говорящих по-немецки. Тот факт, что основатель евгеники Фрэнсис Гальтон счел необходимым опубликовать в 1910 году апологию «еврейской расы», заставляет предположить, что именно сыновья Израиля оказывались в данном случае первыми объектами нападок; германская раса не нуждалась в заступничестве такого рода.

Начало военных действий резко обострило все эти вопросы. Само собой разумеется, что английские евреи поспешили заявить о своем патриотизме с тем же пылом, что и их собратья в других стра­нах. Совершенно естественно также, что первыми жертвами подо­зрений стали евреи — выходцы из германских стран. Особую роль сыграл Сесил Спринт-Раис, который не переставал предупреждать из Вашингтона британское правительство и своих высокопостав­ленных друзей по поводу «влияния немцев и особенно немецких евреев, которое здесь очень велико, а в некоторых случаях имеет решающее значение». Мы уже достаточно говорили о пронемецких (или антицаристских) чувствах американских евреев, чтобы чита­тель мог оценить, какие реалии стояли за докладами Спринт-Раиса; что касается фантастической части, то достаточно указать, что он объединял с евреями иезуитов, уверяя, что в целом католики встали на сторону союза [Центральных держав]. Из его докладов также сле­довало, что американская банковская система подразделялась на «христианские банки», поддерживающие республиканскую партию, и «иудео-немецкие банки», связанные с демократической админи­страцией президента Вильсона. Даже в январе 1917 года, накануне вступления Соединенных Штатов в войну, Спринт-Раис сообщал о «тайных контактах между Белым домом, Германией и некоторыми иудео-немеикими финансистами». В конце 1918 года во время бесе­ды с судьей Брандесом, безусловным сторонником Германии и ее союзников, он упрекал его в революционных происках международ­ного иудаизма. Вскоре он был отозван со своего поста и умирал от горя, находясь во власти своих навязчивых идей.

В мае 1915 года торпедирование «Лузитании» стало событием, которое взволновало английские сердца намного сильнее, чем все остальные, и привело к слиянию массовой ксенофобии с изыскан­ным антисемитизмом элиты. Консервативные журналы обвиняли в этом военном преступлении лично Альберта Баллина, и началась кампания за лишение сэра Эрнста Касселя его титулов и даже бри­танского подданства. Разве не были эти двое немецких евреев дваж­ды виновны в том, что вмешались б дела христиан, пытаясь предот­вратить войну, но не сумев этого добиться?    Статья в «The Times» уверяла, что еврейские круги Гамбурга ис­пытывали особенную радость в связи с гибелью пакетбота. Еврейские газеты Лондона с горечью упрекали «The Times» в том, что «все евреи считались немецкими», а также в том, «что каждый день народ по­буждали к отождествлению евреев с немцами». Кто бы ни был в том виноват, но именно таково было поведение толпы во всех больших английских городах, где громили и грабили торговые заведения, при­надлежащие иностранцам, не разбираясь в их происхождении.

Различные еженедельные журналы заходили еще дальше. Б «The New Witness» Г. К. Честертон вновь развивал тему ритуальных убийств, совершаемых евреями; в «The Clarion» некий г-н Томпсон просвещал своих читателей об источниках вдохновения прусского милитаризма; «Пруссаки, подобно евреям, происходят из скудной, скалистой и бесплодной страны, поэтому они также захватили свое место под солнцем с помощью грабежей. У пруссаков, как и у евре­ев, есть собственный племенной бог, чьи военные принщшы осно­вываются на внушаемом им ужасе», и т. п. Член парламента Лео Макс, который в 1912 году выступал на страницах «The National Review» одним из основных обвинителей Руфуса Айзекса и Герберта Сэмуэля, в марте 1917 года выдвинул гораздо более серьезное, хотя и анонимное обвинение: некий «международный еврей», узнав об от­плытии лорда Китченера в Россию, сообщил об этом немецкому верховному командованию, чтобы организовали торпедирование корабля, на котором плыл национальный герой. Этот «еврей» часто подвергался подобным обвинениям, обычно в единственном, а не во множественном числе, как «ничтожное расчетливое существо без государя и родины», так что хорошо видно, как в Великобритании война способствовала росту антисемитизма различными способа­ми, пока Октябрьская революция не дала ему в руки самое эффек­тивное оружие.

Прежде чем перейти к этой теме, отметим некоторые факты, иллюстрирующие сохранение в 1914—1918 годах противоположной традиции, согласно которой, как писал в книге, озаглавленной «Ев­реи», католический памфлетист французского происхождения Илер Беллок, евреи рассматривались как «эпические герои, жертвенники религии»; к этому Беллок добавлял, что подобное отношение осо­бенно распространено среди некоторых провинциальных британ­цев, воспитанных на Ветхом Завете.

История декларации Бальфура проливает свет на некоторые интересные аспекты этого подхода. «Валлийский колдун» Дэвид Ллойд Джордж, бывший в то время премьер-министром, несмотря на весь свой политический цинизм уверял, что завоевание Палести­ны англичанами было для пего «единственной по-настояшему вол­нующей вещью в этой войне». Он объяснял, что здесь речь шла о местах и названиях, которые были ему знакомы гораздо лучше, чем в случае западного фронта или даже его собственной страны: «В детстве меня гораздо лучше учили истории евреев, чем моего соб­ственного народа». В самом деле Ллойд Джорджа воспитывал дядя, баптистский проповедник; красочные библейские образы целыми каскадами возникали под его пером, когда в 1938 году, объясняя свои действия в прошлом, он описывал завоевание «страны Хана­ан», которая должна была стать «очагом и убежищем для преследуе­мых сыновей Израиля на земле, которую величие их национального гения прославило на все времена».

То, что у Ллойд Джорджа, вероятно, было лишь риторической экзальтацией, являлось предметом глубокой убежденности для шот­ландского аристократа Артура Джеймса Бальфура. По свидетельству его племянницы, ставшей его первым биографом, «на протяжении всей своей жизни он не переставал интересоваться евреями и их исто­рией; источником этого интереса служило знание Ветхого Завета, с которым его познакомила мать, и шотландское образование (...)»

«Проблема евреев в современном мире казалась ему имеющей огром­ное значение. Он любил обсуждать ее, и с моих детских лет он внушил мне идею, что христианская религия и цивилизация находятся в ог­ромном, единственном в своем роде долгу перед иудаизмом, который был постыдно плохо оплачен. В 1902 году его интерес вызвал отказ евреев-сионистов принять земли в Восточной Африке, которые пред­ложили им их лидеры при посредничестве г-на Чемберлена, государ­ственного секретаря по делам колоний».

Более поздний биограф сформулировал это следующим обра­зом: «Для Бальфура еврейский вопрос не был одной из политичес­ких проблем среди прочих, ни даже особо важной проблемой, это было чертой его характера».

Но другие знаменитые англичане звонили в ту эпоху в совсем иные колокола. Так, премьер-министр Герберт Асквит относился в то время к сионистам как к «расистам» и иронизировал по поводу «привлекательности общины», которую евреи собирались создать в Палестине. Лорд Роберт Сесил, которого Хаим Вейцман обратил в сионизм, писал, что энтузиазм этого еврея «заставлял забывать о его отталкивающей и даже мерзкой внепшости». Можно также упомя­нуть о почти исторической оплошности, совершенной Джозефом Чемберленом, заявившем итальянскому еврею Сиднею Соннино, занимавшему пост министра иностранных дел, что он презирал толь­ко один народ, а именно евреев: «они все по природе трусы».

Ключевая фигура британской политики на Ближнем Востоке сэр Марк Сайке думал и говорил на эту тему еще хуже, ему нрави­лись классические карикатуры, но все это до тех пор пока он не начал метать громы и молнии в защиту сионистского проекта. От­ныне его ненависть сконцентрировалась на «семитских антисио­нистах», которых он подозревал в единодушном сотрудничестве с Германией. Если, как это иногда случается, его первоначальный антисемитизм и стал одной из движущих сил его сионистского энтузи­азма, все же то место, которое он отныне отводил евреям, было исключительным, особенно для католика, каковым он являлся. Он зашел так далеко, что написал Вейцману; «Ваше дело имеет непре­ходящий характер, бросающий вызов нашему времени. Когда все преходящие вопросы, занимающие наш мир, окажутся такими же мертвыми и забытыми, как надушенные и завитые цари Вавилона, которые увели в плен ваших предков, евреи по-прежнему останутся, а раз будут евреи, то сионизм должен существовать».

Нельзя не заметить, как стрелы, выпущенные Илером Белло-ком в своих соотечественников, иногда попадали в цель.

Само собой разумеется, что декларация Бальфура, каков бы ни был ее сентиментальный фон, прежде всего была продиктована на­циональными интересами, в частности, надеждой привлечь на сто­рону союзников американских и русских евреев, История не оправ­дала этот расчет по той простой причине, что в день ее опубликова­ния, 9 ноября 1917 года Соединенные Штаты уже вступили в войну, тогда как в Петрограде ленинский государственный переворот озна­чал выход из войны России. (Задержка на несколько недель с обна­родованием декларации Бальфура была вызвана яростным сопро­тивлением Эдвина Монтегю, единственного еврея в кабинете Ллойд Джорджа.) Тем не менее Ллойд Джордж уверял, что отныне евреи стали саботировать поставки украинского зерна в Германию. Инте­ресно также привести высказывание высокопоставленного британ­ского чиновника: «Какая жалость, что наша Декларация не была обнародована четырьмя месяцами раньше. В России все бы пошло по другому пути». Другой эксперт утверждал, что «если бы Деклара­ция была опубликована раньше, это повлияло бы на ход революции в России».

Как бы ни относиться к подобным замечаниям, они весьма крас­норечиво говорят о том, какое могущество приписывалось в ту эпо­ху евреям; если верить тому, что утверждал русский корреспондент «The Tunes» Роберт Вилътон, то с самого первого дня это было злов­редное могущество. На следующий день после отречения Николая II этот журналист описывал настроения в войсках так, как если бы ему диктовали русские генералы-антисемиты. В самом деле мораль­ный дух в войсках якобы был выше всяческих похвал, а один ла­тышский батальон в Риге даже поклялся до смерти хранить верность русскому флагу; единственным черным пятном в этой картине было поведение евреев:

«...новости из Юрьева (Тарту) менее удовлетворительны. Студенты-евреи организовали в университете собственную милицию и не при­знают авторитет местной милиции и Временного правительства. В ре­зультате возникшей по этой причине анархии произошло разрушение собственности и пролилась кровь. Я думаю, что необходимо сделать заявление о неправильном поведе­нии евреев. Они стали свободными гражданами России, но они не проявляют чувства ответственности, соответствующего их новому поло­жению».

Итак, с весны 1917 года газета «The Times» стала выступать в качестве посредника между черносотенцами и британской элитой. Два года спустя Роберт Вилътон превзошел самого себя, сообщив, что большевики установили в Москве памятник Иуде Искариоту. Газета «The Morning Post», старейшина британской прессы, специа­лизировалась со своей стороны на агитации против министров и высших чиновников еврейского происхождения в самой Великоб­ритании, в то время как ее русский корреспондент Виктор Марсден выступал в духе Роберта Вильтона и даже превзошел его, описав, как он сам пострадал от еврейских агитаторов.

Разумеется, эти два почтенных консервативных органа были не единственными в Великобритании, кто придерживался подобных взглядов. Вспомним, что «смутный» 1917 год был также годом зон­дажа и косвенных переговоров между воюющими сторонами, равно как и агитации за мир «без аннексий и контрибуций» или «без побе­дителей и побежденных», причем эта агитация далеко не ограничи­валась только Россией. Похоже, что в этой области еврейские капи­талисты разделяли с еврейскими социалистами некоторые антиво­енные принципы, даже если у них были и более прозаические моти­вы. (Верные старинной семейной традиции Ротшильды также тщет­но пытались спасти мир в самый последний момент, в конце июля 1914 года.) В этих условиях вполне понятно, почему кампании сто­ронников войны до победного конца во многих случаях имели анти­семитский характер, и газета «The Evening Standard» оправдывала свое право предавать позору еврея Льва Бронштейна (Троцкого), в то же время избавляя от этого эпитета австралийского генерала Джона Монаша или американского профсоюзного деятеля Сэмуэля Гом-перса по причине их заслуг.

Гораздо более коварными были советы, которые шедро разда­вал своим соотечественникам-евреям Г. К. Честертон:

«Я хотел бы добавить одно слово специально для евреев... Если они будут продолжать распространять свои глупые пацифистские предло­жения, возбуждая общественное мнение против солдат, их жен и вдов, они в первый раз узнают, что означает слово антисемитизм. Короче говоря, мы согласны терпеть их ошибки, но мы, разумеется, не потер­пим, чтобы возобладала их точка зрения. Если они попытаются пере­воспитывать Лондон, как они это уже сделати с Петроградом, то они вызовут такое, что приведет их в замешательство и запугает гораздо сильнее, чем обычная война».

В качестве заключения знаменитый эссеист рекомендовал евре­ям не вмешиваться больше в христианские дела:

«Пусть они говорят, "что они хотят сказать, от имени Израиля, и мы можем обратить внимание на то, что есть трагического или даже при­влекательного в их исключительной ситуации. Но если они осмелятся сказать хоть одно слово от имени человечества, они потеряют своего последнего друга».

Согласно Илеру Баллоку, чьи взгляды часто заслуживают вни­мания, открытый и прямой антисемитизм появился в Великобрита­нии как следствие русской революции. Он писал в 1922 году: «Боль­шевизм поставил еврейский вопрос с такой остротой и такой на­стойчивостью, что его больше не могли отрицать ни самые слепые фанатики, ни самые бесстыдные лгуны. (...) Ведь большевистское движение, или, скорее, большевистский взрыв, были еврейскими, (...) Возникла непосредственная угроза для национальных традиций и для христианской этики в вопросах о собственности». Далее Бел-лок пишет, что до 1917 года деловые круги видели в евреях лишь финансистов и что антисемитизм казался им опасным для установ­ленного порядка, но что на следующий день после «большевистско­го взрыва» эти круги, как и общественное мнение в целом, были напуганы евреями-революционерами. «Правящие меньшинства за­падного капитализма, которые до этого момента хранили молчание в связи с еврейским вопросом по причинам, которые я только что изложил, вновь обрели дар речи. Они смогли свободно высказать все, что у них было на сердце, и они начали говорить, называя вещи своими именами». Затем Беллок высказал предсказание о риске того, что «антисемитский вопрос» вызовет более острые проблемы, чем «еврейский вопрос».

Эта оценка была верной, но неполной. Дело в том, что на этом этапе организация антисемитской деятельности, выпавшая из рук как финансистов, так и журналистов, попала в руки служб разведки и психологической войны и таким образом стала государственным

делом.

В самом деле успех коммунистической революции создал ситу­ацию, чреватую угрозами. По всей очевидности, должно было про­изойти неизбежное усиление немецких войск на западе и следовало ожидать сокрушительных ударов Людендорфа. Но с точки зрения руководителей Британской империи еще более серьезная угроза на­висла над ее мировыми владениями, в первую очередь над Индией. 3 декабря 1917 года Ленин и Сталин обратились со своим призывом к народам Востока, и особо — к народам Индии, призывая их под­няться против европейских «бандитов и поработителей». Британс­кие власти прибегли ко всем возможным средствам, чтобы поме­шать распространению этого взрывоопасного текста. Никто другой как Уинстон Черчилль допустил в эгой связи возможность заключе­ния компромиссного мира с Германией и Турцией. Летом 1918 года в имперском генеральном штабе всерьез думали, что со временем главная часть Азии может стать немецкой колонией, если только не произойдет восстановления независимой «демократической России». Наконец, и это главное, — существовала «угроза для национальных традиций и для христианской этики в вопросах о собственности», как это сформулировал Беллок, угроза, которую военный атташе в России генерал Нокс описывал более просто в следующих выраже­ниях: «Если раздать сегодня земли в России, то через два года нам придется раздавать их в Англии».

Отныне свержение диктатуры пролетариата в Москве становится столь же неотложной задачей, как поражение Центральных государств, и неотрывной от этой последней. Лондон возглавил антибольшевист­ский крестовый поход. Естественно, британские военные и агенты пытались найти поддержку у своих прежних русских братьев по ору­жию и мобилизовать их на службу ради обшей цели; понятно, что британцы при этом прониклись их взглядами и методами. Летом 1918 года британские войска, высадившиеся на севере России, раз­брасывали с самолета для местного населения антисемитские листов­ки; в дальнейшем эта практика была запрещена. Но взгляд на комму­нистический режим преподобного Б. С. Ломбарда, капеллана бри­танского флота в России, был включен в официальный доклад, не­медленно опубликованный по обе стороны Атлантики; в этом свиде­тельстве священника, бывшего непосредственным наблюдателем со­бытий, говорилось как о «национализации женщин», провозглашен­ной новым режимом, так и о его иудео-германской сути:

«[Большевизм] - это продукт немецкой пропаганды, и он направляет­ся международным еврейством. Немцы спровоцировали беспорядки, чтобы в России воцарился хаос (...) Торговля была парализована, мага­зины закрыты, евреи стали хозяевами большинства предприятий, ужас­ные сцены голода стали повседневными (...) Когда я уезжал в октябре [1918 года], национализация женщин рассматривалась как свершив­шийся факт».

Согласно сенсационной статье, опубликованной в «Chicago Tri­bune» 19 июня 1920 года, к которой мы еще вернемся, секретные службы Антанты слета 1918 года предупреждали свои правительства о революционном движении, которое «не было большевистским», но которое держало в руках все нити, чтобы обеспечить «расовое господство» евреев над миром: Троцкий якобы был главным вождем этого заговора. Согласно распространенным слухам, «Протоколы сионских мудрецов» якобы были переведены и опубликованы в Ве­ликобритании в начале 1920 года благодаря заботам «разведыватель­ного управления» военного министерства. Фактом является то, что они имели честь быть опубликованными «официальными типогра­фами Его Величества» ~- издательством «Eyre & Spottiswoode». Вспом-

ним, что этот текст был состряпан на кухне русской политической полиции, а его первое издание вышло в обложке императорской гвардии. Intelligence Service таким образом сменила царскую охран­ку, видимо, также воспользовавшись августейшим поручительством. Без сомнения, мы никогда не узнаем полной правды обо всех этих действиях по дезинформации обшественного мнения: ее авторы хо­рошо умели прятать свои секреты.

Капитуляция Германии вначале не вызвала больших измене­ний в ситуации, но даже сделала еще более актуальной угрозу свер­жения установленного порядка во всей Европе, поскольку револю­ционные демонстрации и бунты вскоре начали происходить не толь­ко у побежденных, но и в Швейцарии, во Франции и даже в Вели­кобритании, особенно в Белфасте и Глазго, в то время как в Кале произошло до сих пор неслыханное событие — мятеж английских солдат. В этих условиях столкнулись две политические линии: «жес­ткая линия», представленная военным министром Уинстоном Чер­чиллем и владельцем «The Daily Mail» и «The Times» лордом Hop-тклиффом и поддерживаемая Францией, столкнулась с примири­тельными тенденциями президента Вильсона и Ллойд Джорджа. В начале 1919 года на Парижской конференции оба государственных деятеля рассматривали вопрос о признании большевистского режи­ма после предварительной конференции, на которую следовало при­гласить как белых, так и красных. «The Times» выражала свое возму­щение, утверждая, что эта идея принадлежит «крупным еврейским финансистам Нью-Йорка, которые уже давно проявляли интерес к Троцкому», и что она сделает «слово Британия зловонным для носов всех русских патриотов». Генерал Нокс из Сибири телеграфом вы­разил весь свой ужас при мысли о «запачканных кровью и возглав­ляемых евреями большевиках (blood-stained, Jew-led Bolsheviks) на рав­ных с мужественными людьми, которые здесь защищают цивилиза­цию». Главный редактор «The Times» Викхэм Стид в своих мемуарах приписывает себе честь срыва этого еврейского проекта. Можно до­бавить, что у Викхэма Стида и лорда Нортклиффа были различные причины не допускать признания большевиков: похоже, что Стид действительно верил в то, что он писал и говорил о связях между коммунизмом, иудаизмом и германизмом, в то время как «Наполеон Флиг-стрит» преследовал Ллойд Джорджа с ненавистью маньяка. Дру­гие противники Ллойд Джорджа той эпохи упрекали «валлийского колдуна» в том, что он связался с евреями, что он принимал прези­дента Мильерана в летней резиденции Сэссунов, что он прислуши­вался к советам Альфреда Монда (будущего лорда Мелчетта).

В целом, эти противоречия соответствовали на английской внут­ренней сцене разделению на «правых» и «левых», и еврейская прес­са и общественное мнение естественно склонялись ко второму лаге­рю. Между прочим, последовавшая полемика показывает, что ан­глийские антисемиты продолжали соблюдать некоторые границы, Выступая против «The Jewish world» за ее снисходительное отноше­ние к коммунизму, «The Morning Post» требовала от британских ев­реев, чтобы они публично отреклись от него, и многие известные деятели, в частности генерал Монаш и Лайонел де Ротшильд так и сделали, безоговорочно осудив как коммунизм, так и сионизм. На­стоящая борьба развернулась в конце 1919 года. В Палате общин военный министр Уинстон Черчилль со всем своим обычным крас­норечием стал доказывать необходимость антибольшевистского крес­тового похода:

«Ленин был направлен в Россию немцами таким же образом, каким вы можете бросить флакон, содержащий возбудителей тифа или холеры в резервуары с водой в большом городе, и эффект оказался потрясающе точным. Сразу по прибытии Ленин начал указывать пальцем туда и сюда мрачным личностям, скрывающимся в Нью-Йорке, Глазго, Бер­не и других местах, и собрат руководящие умы потрясающей секты, самой потрясающей секты в мире, главным жрецом и вождем которой он был. Окруженный этими умами, он стач с дьявольской ловкостью разбивать на куски все учреждения, на которых держалось русское го­сударство и русская нация. Россия рухнула в пыль...»

Но что же это была за секта, и кто были эти умы? Два месяца спустя Черчилль решил уточнить это во время своего выступления, коша он обрушился на английских пораженцев, пацифистов и соци­алистов: «... Они хотят уничтожить все религиозные верования, кото­рые утешают и вдохновляют души людей. Они верят в международ­ный совет русских и польских евреев. Мы продолжаем верить в Бри­танскую империю...» Можно допустить, что его друзья-евреи или иудео-аристократы настаивали на том, чтобы он прояснил свою мысль; во всяком случае 8 февраля 1920 года он опубликовал большую статью, в которой разделил евреев на три категории: тех, кто ведут себя как лояльные граждане своих стран и тех, кто хочет восстановить свою собственную родину, «храм еврейской славы», с одной стороны; меж­дународные евреи, или «евреи-террористы», с другой.

То, как Черчилль описывал эту третью категорию, граничило с бредом, и самые исступленные антисемиты могли здесь что-то для себя почерпнуть. Так, евреи, относящиеся по Черчиллю к третьей категории, обвинялись в том, что начиная с XVIII века готовили всемирный заговор. В поддержку этого обвинения он цитировал со­чинение некоей Несты Вебстер об оккультных источниках Фран­цузской революции. Он уверял также, что в России «еврейские ин­тересы и центры иудаизма оказались вне границ универсальной враж­дебности большевиков». Оставив в стороне бесцветных ассимили­рованных и лояльных евреев, которые могли, по его мнению, ока­зать большевикам лишь «сопротивление отрицания», в заключение он противопоставил доктора Вейимана и его сторонников Льву Троц­кому, «чьи проекты коммунистического государства под еврейским господством были скомпрометированы и поставлены под угрозу новым [сионистским] идеалом». Таким образом, проекты Троцкого рассматривались как чисто еврейские; очевидно, что военный ми­нистр использовал трактовку, разработка и пропаганда которой при­писывалась его собственным службам.

Статья была озаглавлена «Сионизм против большевизма, борь­ба за душу еврейского народа». Во вступлении Черчилль говорит об этом народе с благоговением, почти в духе Дизраэли:

«Одни любят евреев, другие их не любят, но ни один человек, нацелен­ный способностью мыслить, не может отрицать, что они без всяких оговорок представляют собой самый замечательный народ из всех, из­вестных до нашего времени (...) Нигде больше двойственность челове­ческой природы не проявляется с большей силой и более ужасным образом. Мы обязаны евреям христианским откровением и системой морали, которая, даже будучи полностью отделенной от чуда, остается самым драгоценным сокровищем человечества, которое само по себе стоит дороже, чем все знания и все учения. И вот в наши дни этот удивительный народ создал иную систему морали и философии, кото­рая настолько же глубоко пропитана ненавистью, насколько христиан­ство — любовью».

Только люди, на несколько голов превосходящие обычных смер­тных, могут позволить себе говорить таким образом об «избранном народе, господствующем и уверенном в себе» (интересно предста­вить в этой связи обмен мнениями на эту тему между Черчиллем и де Голлем в 1940—1945 годах).

«The Times» не утруждала себя соблюдением приличий в обсуж­дении «еврейского вопроса», и когда Ллойд Джордж объявил о сво­ем решении вступить в переговоры с большевиками, в ответ была развернута полномасштабная кампания. Для начала под заголовком «Ужасы большевизма» было опубликовано письмо офицера, состо­ящего при штабе Деникина, адресованное его жене. Офицер, под­писавшийся «Икс», долго рассуждал о руководящей роли еврейских комиссаров. Читатели-евреи выступили с критикой заявлений «Икс'а», а их в свою очередь стали критиковать читатели-христиане. В дальнейшем газета смогла открыть на странице писем читателей ежедневную рубрику «Евреи и большевизм», а затем использовать ее для выражения собственного мнения самым резким образом. 27 но­ября газета опубликовала крупным шрифтом на почетной странице, предназначенной для передовых, свой символ веры, подписанный «Verax» и гласивший следующее:

«..,в первую очередь евреи это особый народ, чья религия приспособ­лена к их расовому темпераменту. Темперамент и религия действовали и взаимодействовали на протяжении тысяч лет, до тех пор пока они не породили такой тип, который с первого взгляда можно отличить от любых других расовых типов.

Наиболее характерной чертой еврейского духа является его неспособ­ность к прощению, или, иными словами, его верность закону Моисея в той части, где он отличается от закона Христа. По правде говоря, стремление отомстить России должно было особенно привлекать евре­ев, и они должны были чувствовать, что никакая цена не была слиш­ком высокой, чтобы получить это удовлетворение...»

Таким образом, «The Times» проявляла самый злобный и откро­венный расизм, чтобы дискредитировать Ллойд Джорджа и запугать его еврейских друзей. Верховный раввин доктор Герц пытался про­тестовать и защитить древний Закон от клеветы; «Нападки «Верак-са» отличаются такой же нетерпимостью, как и все те, о которых я читал в континентальной прессе. Если бы я попытался объяснить «Вераксу», как от начала до конца еврейское учение провозглашает уважение и доброжелательность по отношению ко всем, даже к на­шим врагам (...) какой был бы в этом толк? В лучшем случае «Ве-ракс» нашел бы другие предлоги в поддержку собственных предрас­судков. Итак, я вынужден обратиться к вам, как к главному редакто­ру самой влиятельной газеты мира...» (29 февраля 1920 года). Как и следовало ожидать, это письмо не было удостоено публикации на странице для передовиц, а вместе с ним было опубликовано еще одно, подписанное «про-Деникин», в котором снова пережевыва­лись основные аргументы «Веракса». Через день «The Jewish World» комментировал: «Письмо «Веракса» отмечает начало новой нехоро­шей эры... Больше нельзя будет говорить, что антисемитизм отсут­ствует в этой стране, любившей свою Библию больше всего...»

8 мая «The Times» предприняла заключительный маневр, пред­положив в статье под заголовком «Еврейская опасность», что бри­танский премьер-министр начал переговоры с группой заговорщи­ков, которые стремятся создать всемирную империю Давида. В ка­честве доказательства использовались «Протоколы сионских мудре­цов», которые были опубликованы несколько месяцев тому назад, не произведя до этого момента особого впечатления на мировое об­щественное мнение. Таким образом, на долю этого эталона миро­вой прессы выпала задача обеспечить этому тексту мировое призна­ние. Вот как «The Times» взялась за это дело:

«...очевидно, что книга была опубликована в 1905 году. Некоторые пас­сажи выглядят как пророчества, которые полностью оправдались, если только не приписывать предвидение «сионских мудрецов» тому факту, что они и были тайными организаторами этих событий. Когда чита­ешь, что «для наших планов необходимо, чтобы войны не повлекли за собой территориальных изменений», как не вспомнить о лозунге «мира без аннексий», выдвинутом всеми радикальными партиями в мире, а особенно в России. В то же время: «мы спровоцируем всемирный эко­номический кризис всеми возможными средствами, с помощью золо­та, которое целиком находится в наших руках» (..-)»

 

Невозможно также не узнать Советскую Россию в том, что за этим следует:

«В управлении миром лучшие результаты достигаются жестокостью и запугиванием», «В политике мы должны идти на конфискацию иму­щества без малейших колебаний» (...) Что же означают эти «Протоко­лы»? Подлинны ли они? Действительно ли банда преступников разра­батывала подобные планы, и радуются ли они в настоящее время тому, что эти планы выполнены? Идет ли речь о фальшивке? Но как тогда объяснить ужасный пророческий дар, предсказавший все это? Не бо­ролись ли мы все прошедшие годы против мирового господства Герма­нии, чтобы теперь столкнуться с гораздо более опасным противником? Не избежали ли мы иеной огромных усилий «Pax Germanica», чтобы подчиниться «Pax Judaica»? (...) При каких обстоятельствах возникли «Протоколы» и какие неотложные внутриеврейские нужды они долж­ны были удовлетворить? Должны ли мы закрыть это дело без расследо­вания?»

Антисемитские агитаторы догитлеровской эпохи, для которых эта статья обозначила начало первого года их летосчисления, ока­зались правы - Урбен Готье писал в «La vieille France»: «Когда в 1920 году «The Times» осуществила ггубликаиию «Протоколов» в ми­ровом масштабе и осудила их...» В этом плане кампания, немедлен­но развязанная в Соединенных Штатах автомобильным королем Генри Фордом, соответствовала триумфальному успеху немецкого издания «Протоколов», вначале оставшегося незамеченным. Но в том, что касается Ллойд Джорджа, главный маневр «The Times», за которой последовал залп передовых статей, направленных персо­нально против него, имели успеха не больше, чем предыдущие: 31 мая Красин был принят британским премьером Ллойд Джорджем. («Г-н Ллойд Джордж встретился с ним и остался жив», — иронизи­ровала на следующий день «The Manchester Guardian»). На этом, как если бы у нее кончились боеприпасы, «The Times» прекратила раз­говоры о еврейском заговоре. На смену немедленно пришла газета «The Morning Post», редакторы которой извлекли из запасов белой армии другие документы об антихристианском заговоре («Цундер», «Раппопорт» и т. д.). В результате летом 1920 года были опубликова­ны восемнадцать статей, которые затем были переизданы в виде книги под заглавием «Причины мировых беспорядков». В ту эпоху, видимо, было достаточно почтенных англичан, которые подобно джентльмену, давшему в Париже интервью редактору «L'Oeuvre», приписывали все несчастья, и особенно увеличение налога на не­движимость, «сионским мудрецам».

Чтобы лучше оценить непосредственные результаты публикации в «The Times», обратим внимание на весьма серьезный еженедельник «The Spectator». Этот орган посвятил «Протоколам» значительную часть своего номера от 15 мая и пришел к следующим выводам:

Во-первых, автором текста без сомнения должен был быть ев­рей, но речь здесь идет лишь о «мечтах безумного заговорщика, ко­торый разработал план кампании по уничтожению христианства (...) То, что такие планы могли тайно вынашиваться другими полусу­масшедшими еврейскими мудрецами, отнюдь не является невозмож­ным». Безудержные политические спекуляции были среди них са­мой обычной вещью: «В этом у евреев проявляются их восточные черты». Но само безумие проекта неизвестного еврея могло привес­ти к его осуществлению; поэтому его британские единоверцы в це­лях умиротворения ситуации были приглашены участвовать в рас­следовании, которого требовала «The Times», и даже сами настаива­ли на нем, «чтобы показать, что они не собирались подавлять хрис­тианство и устанавливать мировое еврейское господство».

Таким образом, бомба «The Times» дала возможность сбоим кол­легам выразить до сих пор скрываемые чувства, или, говоря словами Беллока, «высказать то, что есть на сердце». В заключение оповеща­лось о существовании другой еврейской опасности, на этот раз как нельзя более реальной и конкретной, к которой еще обещали вер­нуться. Так началась кампания, которая в отличие от предъщуших была направлена преимущественно против британских евреев, тем не менее не щадя и всех остальных. Вот несколько примеров: «Во­прос о том, существуют ли на континенте или даже здесь тайные ультрареволюционные общества, организованные и контролируе­мые евреями, продолжает возбуждать большой интерес, или, ско­рее, беспокойство» (5 июня). «Мы убеждены, что в современных обстоятельствах присутствие обычного, нормального еврея в каби­нете министров противоречит принципам правильного правления... У нас их гораздо больше, чем мы заслуживаем, и все они худшего типа» (17 июля). «Мы должны публично разоблачить этих заговор­щиков, сорвать с них их отвратительные маски и показать миру, до какой степени эта чума общества вызывает смех, оставаясь в то же время вредной и опасной» (16 октября).

В эти месяцы антисемитизм поистине стал в Англии, по край­ней мере в ее высших классах, своего рода политической и интел­лектуальной модой, без сомнения обеспечивающей многим своим сторонникам приятные ощущения. Существует замечательное лите­ратурное свидетельство об этой моде: в начале 1922 года Джон Гол-суорси выпустил пьесу «Родственные связи» («Loyalties»), посвящен­ную борьбе и разочарованиям богатого и гордого еврея, бойкотиру­емого высшим обществом. Именно в этой атмосфере Илер Беллок. работая над своей книгой о евреях, мог предсказать неизбежную катастрофу, кровавые преследования, если только в качестве пре­дупредительной меры евреи не согласятся добровольно или прину­дительно со своей сегрегацией, с возвращением в гетто, — только в этом случае «мир воцарится над Израилем».

Все происходило таким образом, как если бы газете «The Times» удалось в Англии добиться того, что удалось Трейчке в Германии в 1880-х годах: а именно, сделать антисемитизм респектабельным. Ре­зонанс этой полемики был столь велик, что за границей кое-кто уже считал, что Альбион должен погибнуть или потому, что он необрати­мо пропитался еврейским духом (как уверяли «Le Matin» и многие другие французские газеты), или потому что он стал жертвой антисе­митских демонов (как считал американский журналист Джон Спар-го). Кто же мог ожидать, что именно гремящая «The Times» даст об­ратный ход? Однако произошло именно это, когда корреспондент этой газеты в Константинополе Филип Грейвз доказал в августе 1921 года, что «Протоколы» были всего лишь грубым плагиатом.

Грейвз посвятил этому доказательству три большие статьи, со­провождаемые передовой статьей, которая придала всей истории еще больше резонанса. В заключение он обвинял «Протоколы» в том, что они «убедили самых разных людей, чаще всего состоятельных, что любое проявление недовольства со стороны бедняков было ис­кусственным феноменом, неестественным возмущением, спровоци­рованным тайным еврейским обществом». Можно думать, что эта резкая перемена взглядов «The Times» произошла вовремя и что пуб­лика, принимавшая теорию заговора, стала сокращаться по мере того, как она привыкала к послевоенному миру, к сокращению при­вилегий, к забастовкам и угрозе национализации, а также к трещи­нам, которые со всех сторон разрушали Британскую империю. При этом с каждым годом угроза мировой революции отступала все даль­ше, что было еще важнее.

В любом случае, когда весной 1922 года Беллок опубликовал свой труд, то хотя он и произвел сенсацию, но был встречен весьма сдержанно даже теми печатными органами, которые мы только что цитировали. Особенно существенно, что эта книга вызвала гнев ан­гликанской церкви, которая сочла необходимым вмешаться по это­му случаю в лице своего самого известного теолога декана Ральфа Уильяма Инге. О чем же писал этот римский католик, этот француз Беллок, чья книга вызвала столько дискуссий? «У нас здесь в Анг­лии не существует еврейской проблемы. Мы полагаем, что каждая страна имеет таких евреев, каких она заслуживает, и что поскольку мы достойно обращаемся с нашими еврейскими согражданами, то мы заслужили и получили самых лучших евреев». И прелат своеб-разно толковал право британцев на оригинальность:

«Мы, англичане, принимаем человека так, как он того заслуживает, и мы не притесняем его только за то, что он иммигрант. В качестве за­ключения отметим: без сомнения мы являемся единственным по-на­стоящему угнетенным народом Европы; у нас премьер-министр — вал­лиец, два архиепископа — шотландцы, а также огромное количество евреев, шотландцев и ирландцев, занимающих самые высокие посты. Таким образом, нас обслуживают лучше всех...»

Старая Англия не знала глупых континентальных страхов. Ра­совая гордость? «Я сильно сомневаюсь, что когда англичанин встре­чает в обществе еврея, то он хотя бы во сне может задать самому себе вопрос, принадлежит ли его сосед к высшей или низшей расе. Боль­шинству из нас этот вопрос покажется абсурдным». Разумеется, не­обходимо отдавать себе отчет в действительном положении вещей и признать, что на континенте золото немецких евреев вызвало рус­скую революцию. Но декан Инге поспешил перейти к более серьез­ным вопросам;

«Безусловно, мы должны были бы стыдиться антиеврейских предрас­судков. Мы не поддерживаем теорию Хьюстона Чемберлена, согласно которой Иисус Христос, а также Агамемнон, Данте, Шекспир и другие великие люди были немцами. Нас учили верить, что Он был евреем. В любом случае будет непоследовательным, после того как мы взяли свя­щенные книги у евреев, чтобы пользоваться ими каждый день при бо­гослужениях, иметь предрассудки против народа, который их создал».

Расовое сознание - это, скорее всего, довольно глупая вещь. Разумный человек принимает своих соседей такими, какие они есть, и не слишком торопится поверить в темные заговоры». («The Eve­ning Standart», 27 апреля 1922 года.)

Остается отметить, что в весьма характерной манере декан Инге придерживался дихотомии между «мы» (англичане) и «они» (евреи, которые при случае объединяются со всеми другими «неангличана­ми»). Следует также правильно оценивать все последствия этого от­странения. В эту эпоху фельетонист «The Times», прибепгувший к традиционному сравнению евреев и шотландцев в области финансов, сообщал как о «любопытном различии» о таком факте: первые любой ценой стремились быть англичанадш, а вторые — шотландцами.

В 1922 году великому страху британской олигархии пришел ко­нец, тем более что в конце года Ллойа Джордж ушел в отставку и его сменил крайне традидаоналистский кабинет Стенли Болдуина. Сы­новья Израиля обрели мир, который, конечно, нарушался извне Гитлером с 1933 года, а его английским конкурентом Мосли изнут­ри. Но несмотря на все эти перипетии, включавшие две войны, ка­жется, что в Англии наших дней ничего не изменилось в том, что касается евреев: в принципе «принимаемые так, как они того стоят» (Инге), они незаметно, но твердо рассматриваются как отличные от англичан, а следовательно, к ним относятся с меньшими увертками, их окружают меньшим количеством табу, чем в других странах, при­чем это относится даже к тем, кто продолжает ощущать последствия антисемитских страстей прошлого, В целом, как и многие другие английские творения, мода 1917—1922 года на тему еврейского заго­вора оставила следы прежде всего за семью морями, а также заряды тоталитаризма как товар на экспорт!

 

Соединенные Штаты

Мы посвятили несколько страниц в конце нашей книги «Исто­рия антисемитизма. Эпоха веры» исключительно благоприятной для евреев ситуации в США, Это положение сохранялось и в дальней­шем. В свободной демократии, к тому же испытавшей сильное вли­яние пуританской традиции, сыновьям Израиля особенно нечего было бояться, тем более что им предшествовали другие иммигран­ты, не говоря уже о черных рабах, которые воплощали в глазах бе­лых англосаксов «иную сущность» и при необходимости играли роль постоянных козлов отпущения, особенно если они исповедовали римско-католическую религию. Более того, у евреев были все качес­тва, необходимые для полной «американизации», т. е. для того, что­бы пройти процесс аккультурации, аналогичный тому, что прошли в Европе эмансипированные евреи: но то, что в Старом Свете явля­лось исключением, стало правилом в Новом Свете. Разница была исключительно велика, тем более что американизация представляла собой цель, к которой почти все иммигранты стремились заранее, в противоположность свирепой «русификации», предпринятой Ни­колаем I, или даже «возрождением», проповедовавшимся абба­том Грегуаром и Наполеоном. Дело в том, что американизация не предполагала никакого отступничества или отречения в какой-то иной форме: свобода совести была краеугольным камнем американ­ской идеологии, зафиксированной в Конституции.

Однако во второй половине XIX века стали проявляться непри­ятные симптомы, когда возросло количество богатых евреев, осо­бенно нуворишей, в основном немецкого происхождения. Протес­тантские плутократы стали стараться отмежеваться от них. Дискри­минация вначале стала проявляться в местах, где развлекаются и тратят деньги. В 1876 году один отель в Джерси объявил, что евреи в него не допускаются. На следующий год в курортном городе Сара-тоге владелец гостиницы, чьему имени было суждено стать знаме­нитым, — Джон Хилтон запретил вход в свое заведение мультимил­лионеру Джозефу Зелигману. Инцидент произвел сенсацию. Реак­цией еврейских миллионеров Нью-Йорка стала покупка многих оте­лей Саратоги, проявившееся таким образом светское соперничество привело к разделению курортных зон Восточного побережья на «христианские» и «еврейские». В конце века эта дискриминация ох­ватила модные клубы, высшие ступени в масонских ложах и, что было гораздо серьезней, некоторые учебные заведения, которые вве­ли квоты для еврейских учеников и студентов. Конечно, ситуация осложнилась вследствие притока буквально миллионов евреев, отно­сившихся к совсем иной категории, несчастных эмигрантов из Вос­точной Европы, которых не волновала проблема доступа на модные курорты или в масонские ложи, но чьи нелепые одежды и экзотические манеры, казалось, подтверждали и увековечивали представления о неизменном «еврейском типе», с которым немецкие евреи, эмиг­ранты во втором или третьем поколении, не имели почти ничего об­щего. В Нью-Йорке, ставшем в конце XIX века самым большим ев­рейским городом мира, эта часть населения особенно бросалась в глаза, казалась вездесущей, — до такой степени, что когда Марк Твен прочитал в «Британской Энциклопедии», что их число составляло 250 000 человек, он заявил тем, кто захочет его выслушать, что лично он был знаком с большим их количеством. Более солидные писатели, как, например, Генри Джеймс, отворачивались от этих несчастных многочисленных евреев с некоторым раздражением.

Роль снобизма в этих вопросах с наибольшей ясностью прояви­лась в случае одной школы с очень хорошей репутацией, директор которой из принципа отказался ввести квоту для евреев. В этих ус­ловиях возрастание их числа побудило родителей учеников-христи­ан забирать своих детей из этой школы; но по мере того, как школа таким образом становилась все более «еврейской», родители учени­ков-евреев в свою очередь стаяи забирать оттуда своих детей, так что в конце кониов школа вынуждена была закрыться.

В целом в этом плане происходило то, что заставляет вспоми­нать светские трагикомедии, столь хорошо описанные Марселем Прустом, и ущерб понесли прежде всего евреи, стыдящиеся своего происхождения, т. е. евреи-антисемиты. Но американские нравы и условия жизни предоставляли сыновьям Израиля такие возможнос­ти для борьбы, которых не существовало в старой Европе и на кото­рые им по сути дела указали ирландцы. Объединившись скорее в этническое, чем религиозное меньшинство, они встали на борьбу с зарождающейся сегрегацией во имя конституционных принципов. Для целей этой борьбы были созданы две организации: в 1906 году — «Американский еврейский комитет» под руководством банкира Дже­коба Шиффа и адвоката Луиса Маршалла, а в 1912 году — «Анти-диффамашюнная лига». Обстановка для них была благоприятной, поскольку в Соединенных Штатах любая дискриминация по отно­шению к какой-либо этнической группе угрожала созданием преце­дента по отношению к другим группам; в этой связи католики, ис­пытывавшие те же проблемы меньшинства, что и евреи, проявляли широту подхода, разительно отличавшуюся от застарелых привы­чек, еше сохранявшихся в эту эпоху в Европе, особенно в Риме. Взаимная терпимость под общим знаком американизма отчетливо проявлялась в фактах.

Вот как Г. К. Честертон описывал эту атмосферу, которую со своей стороны он безусловна не одобрял, после визита к Генри Фор­ду, попытавшемуся развязать антиеврейскую кампанию:

«[Американцы] привыкли к космополитическому гражданству, в кото­ром перемешаны люди всех кровей, а люди всех вероисповеданий рассматриваются как равные. Самую большую моральную гордость для них составляет гуманизм, а их главная интеллектуальная ценность — Просвещение, Одним словом, это последние люди на земле, способ­ные удовлетворять свое тщеславие посредством антиеврейских пред­рассудков. У них нет особой религии за исключением искреннего чув­ства, которое они сами характеризуют как «истинное христианство», оно особо запрещает любые выпады против евреев. Их патриотизм состоит в том, чтобы гордиться ассимиляцией всех человеческих ти­пов, включая евреев».

Америка, вступившая в войну весной 1917 года, была уже Аме­рикой Эдисона и Форда, самой многонаселенной и самой могучей страной Запада. Хотя речь отнюдь не шла о ее целостности, пос­кольку вражеское вторжение исключалось, она продемонстрирова­ла патриотический пыл, ни в чем не уступавший европейскому, и подчинилась самоцензуре, которая была гораздо скрупулезней, чем у англичан или даже немцев, так что ее можно было сравнить лишь с цензурой французского «священного союза». Американское реше­ние совпало с падением царского режима, и уже ничто не мешало евреям присоединиться к общему энтузиазму. Одна газета в Айове так формулировала три долга доброго американца во время войны: «Вступить в патриотическое общество; выступать за невозможность обсуждения условий заключения мира; выяснять, как настроены соседи». Немедленно поднялись волны ненависти против немцев, интенсивность «промывания мозгов» и грандиозность вымыслов можно также сравнить лишь с французскими достижениями в этой области, Согласно некоторым слухам немецкие агенты прилагали всевозможные усилия, чтобы создать в Соединенных Штатах не­хватку соли, спичек и синьки; по другим слухам эти агенты якобы распространяли возбудителей «испанки» или с помощью подводных лодок завозили в страну для шпионских целей особую немецкую породу почтовых голубей. Во многих штатах было запрещено пре­подавание немецкого языка. Немецкая кислая капуста (Sauerkraut) была переименована в «капусту свободы» («liberty cabbage»); подо­зреваемых в немецком происхождении толпа заставляла целовать американский флаг, в противном случае их мазали дегтем и валяли в перьях в духе ку-клукс-клана или просто линчевали.

Не должен вызывать удивления тот факт, что на следующий день после перемирия это патриотическое неистовство отнюдь не улеглось в сверхоснащенной для войны Америке, а обратилось про­тив новой жертвы — большевиков. В результате, сенатская комис­сия по расследованию деятельности пивоваров и винокуров, подо­зреваемых в агентурной работе в пользу имперской Германии, заня­лась изучением коммунистической опасности. В этой связи следует принять во внимание определенную наивность американских поли­тических деятелей, а также удивительный дилетантизм, царивший в разведывательных службах, становившихся легкой добычей для опытной Intelligence Service — и для покойной охранки.

В феврале 1918 года Эдгар Сиссон, представлявший в Петрогра­де «Комитет по общественной информации», сумел приобрести под­борку документов, сфабрикованных для доказательства того, что большевики беспрекословно подчинялись высшему германскому командованию. Как же было не связать с подобным международ­ным заговором евреев, даже живущих в Соединенных Штатах? В сентябре 1918 года в Нью-Йорке начало выходить издание под на­званием «The Anti-Bolshevist», где уже ставшая классической тема иудео-германского засилия сочеталась с новой темой: это евреи втя­нули Соединенные Штаты в войну, это они всячески изощрялись для того, чтобы продлить ее. Можно добавить, что с 19 августа 1918 года Маршалл стал обращать внимание Джекоба Шиффа на слухи, которые приписывали Октябрьскую революцию евреям, а Шифф направил в Государственный департамент письмо, в котором стре­мился отмежеваться от «красных». Однако все более тревожная ин­формация стекалась в этот департамент. Особое значение имел до­клад, озаглавленный «Большевизм и иудаизм», датированный 30 ноября 1918 года, поскольку ему было суждено получить междуна­родную известность, уступающую лишь славе «Протоколов сионс­ких мудрецов».

Архивы Государственного департамента хранят имя автора это­го доклада, русского эмигранта Бориса Бразоля, бывшего служаще­го министерства юстиции, принимавшего участие в подготовке дела Бейлиса. В этих архивах можно обнаружить всевозможные сфабри­кованные неизвестно кем документы, цель которых состояла в при­дании достоверности этому докладу — в одном из них уверялось, что Intelligence Service сумела перехватить ряд посланий, которыми об­менивались заговорщики.

Что касается самого доклада, то здесь заслуживают внимания три пункта:

Сначала в нем точно указывалось, когда, как и где было приня­то решение свергнуть царское правительство: а именно 14 февраля 1916 года в еврейском квартале Нью-Йорка группой революционе­ров во главе с Джекобом Шиффом,

В заключительной части доклада цитировался отрывок «Прото­колов», причем любопытно, что это была фальшивка второй степе­ни, поскольку ее специально составили применительно к этой кон­кретной ситуации — еврейские «мудрецы» заверяли здесь, что они в состоянии остановить любое восстание гоев «с помощью американ­ских, китайских и японских пушек».

Наконец, в докладе приводился список, содержащий тридцать одно имя руководителей России, где все кроме Ленина были евреями. Этот список был предан гласности в феврале 1919 года на заседании сенатской комиссии, известной как «комиссия пивоваров и винокуров», в тот момент, когда великий послевоенный «Красный страх» («Big Red Scare») начал свирепствовать в Соединенных Штатах.

В самом деле, в начале 1919 года в Америке не было спокойст­вия. Как и в Европе волна забастовок последовала за прекращением военных действий; одной из наиболее впечатляющих и хронологи­чески первой была забастовка рабочих швейной промышленности, значительную часть которых составляли евреи. Другие трудящиеся требовали национализации железных дорог и угольных шахт. В мар­те в сенсационном заявлении, опубликованном в «The New York Times», говорилось, что «красные» рассчитывают захватить власть в ближайшем будущем. Серия покушений с помощью взрывов и пи­сем-ловушек способствовала еще большему нагнетанию обстанов­ки. Смутные страхи сжимали сердца миллионов американцев в 1919— 1920 годах. Возникали сотни гражданских комитетов и патриоти­ческих ассоциаций, а ку-клукс-клан восстал из пепла. Предлогом для охоты на ведьм могли также послужить разнообразные и весьма активные проявления симпатии со стороны многочисленных либе­ралов и радикалов по отношению к грандиозному социальному эк­сперименту, предпринятому в России, особенно на его начальном этапе. Отягчающим обстоятельством служило то, что большинство первых прокотгунистических активистов были из числа эмигран­тов из России, евреев и неевреев. Но было также некоторое количес­тво банкиров и предпринимателей чисто англосаксонского проис­хождения, которые также полагали, что надо дать «Советам» попы­тать счастья, т. е. помочь им сохранить власть, чтобы вести с ними выгодную торговлю.

Таков был фон, на котором давали показания перед сенатской комиссией три десятка свидетелей, некоторые из них восхваляли квазиевангельские добродетели новой русской системы, «более гу­манной, чем когда-либо было христианство», — как уверял шотлан­дский квакер Фрэнк Кедди.

« Я думаю, — продолжал он, — что благодаря успеху учения Толстого в России значительная часть людей этой страны в вопросах войны и мира являются лучшими пацифистами и лучшими христианами, чем во всех остальных странах мира».

Журналист Альберт Рис Вильяме говорил о большой надежде:

«Вот что там случилось: великий народ, насчитывающий сто пятьдесят миллионов человек, разбил свои оковы и увидел свет. Этот свет снача­ла ослепил их, но затем они принялись за работу по переделыванию человеческой жизни на основе справедливости, и их идеалом стало новое братство людей».

Эти защитники настоящей русской революции даже не упоми­нали евреев, но другие, те кто относился к ней с ужасом и отвращением, много говорили о них и даже отмечали их долю среди но­вых хозяев России — две трети по мнению первого свидетеля, кон­сула Уильяма Хантигтона; три четверти согласно Уильяму У. Уэлшу. бывшему директору русского отделения «National City Bank»; девят­надцать двадиатых по заявлению пастора Джорджа А Сименса, упол­номоченного методистской церкви в России. Но откуда этот пастор взял свои цифры? Во время своего выступления он сообщил, что накануне д-р Хэррис А Хъютон, директор службы военной развед­ки штата Нью-Йорк, посетил его и показал ему экземпляр «Прото­колов», а также знаменитый список еврейских руководителей. Он огласил этот список на заседании комиссии, и на следующий день он был опубликован всеми кр)тмейшими газетами Америки. Пас­тор Симоне сделал еще более сенсационное признание: организато­ры революции были не просто какими-то евреями, почти все они были американскими евреями, происходящими из района Ист-Сайд в Нью-Йорке! В заключение он попросил, чтобы его намерения не были поняты ложным образом: «Некоторые из моих лучших друзей являются евреями».

На следующий день американская пресса уделила большое вни­мание доктору Симонсу. «The New York Times» напечатала крупным шрифтом на первой странице: «Красные агитаторы из нашего горо­да пришли к власти в России; бывшие жители Ист-Сайда несут ог­ромную ответственность за большевизм, говорит доктор Симоне». В «The New York Tribune» заголовок был еще более провокационным: «Квартал Ист-Сайд в Нью-Йорке был колыбелью большевизма. Рус­ский терроризм направляется из Америки, заявил в Сенате доктор Симоне». Подобные заголовки не могли не оставить следов: этот миф был передан потомкам английским философом Бертраном Рас­селом, который по возвращении из поездки в Советский Союз, где ему не понравилось, написал, что заносчивая большевистская арис­тократия «состоит из американизированных евреев».

Что касается доктора Хъютона, который был информатором пастора, то известно, что он распространял «Протоколы» в минис­терских канцеляриях, а также выступал на эту волнующую тему в светских салонах. Известно также, что он не был единственным про­вокатором или «обманутым обманщиком» такого рода. Наряду с ним можно упомянуть офицера разведки Джона Б. Тревора, по профес­сии адвоката, который после войны занялся изучением «радикаль­ных» еврейских кругов Нью-Йорка и убеждал политических деяте­лей занять враждебную позицию по отношению к иммиграции. В дальнейшем он стал президентом «Коалиции американских патрио­тических обществ», т. е. организаций, которые с 1933 года выступа­ли в Америке на стороне Гитлера. За спинами этих деятелей можно разглядеть их информаторов, в основном русских беженцев (Ната­лия де Богори, генерал Череп-Спиридович, пэаф Сосновский и особенно Борис Бразодъ, который хвастался тем, что написал «две кни­ги, которые принесут евреям больше ала, чем десяток погромов»), а также профессионалов из британской Intelligence Service. Мы уже видели, что как для тех, так и для других, какие бы цели они ни преследовали, речь шла о свержении советского режима.

Разоблачения пастора Симонса и консула Денниса были немед­ленно опровергнуты рдаогими высокопоставленными американски­ми деятелями, а также некоторыми свидетелями, так что в конечном итоге сенатская комиссия не обратила на эти разоблачения особого внимания. Иначе отнеслись к этому руководители и активисты ве­дущих «патриотических ассоциаций», а также многие другие амери­канцы, начиная с Генри Форда I, который вскоре стал главным вдох­новителем антисемитизма в Соединенных Штатах. Проблема огра­ничения иммиграции, уже давно стоявшая в повестке дня, получила благодаря этому новый импульс. Кампании, преследовавшие эту цель начиная с 1890-х годов и направленные против иммигрантов иного происхождения, чем англосаксонское или немецкое, завершились принятием в мае 1921 года закона, установившего ежегодную квоту в три процента для каждой национальности (Эта квота была определена на основании численности иммигрантов каждой национальности, как она была указана в их паспортах при прибытии на американс­кую землю в 1910 году. В 1924 году на смену этому закону пришел «Акт Джонсона», по которому вместо 1910 года за основу были взяты данные 1890 года, что сводило практически к нулю шансы выходцев из Восточной и Южной Европы, тем более что квота была сокращена с трех до двух процентов.); по многим свидетель­ствам главной целью этого закона было создание барьера против еврейских иммигрантов, к чему стремился старый патриций Генри Кэбот Лодж, лидер республиканцев в Сенате. В любом случае, в том что касается внутриамериканских проблем, только против евреев были направлены объявления о найме на работу, в которых все чаше указывалось на необходимость для кандидатов сообщать свою рели­гиозную принадлежность, а иногда и прямо заявлялось: «Только для христиан».

Ограничения этого рода достигли тогда своего пика (некоторые из них сохранилось вплоть до наших дней). В 1922 голу после своего возвращения из путешествия по Соединенным Штатам наш старый знакомый Илер Беллок хвалил американцев за их умение организо­вать свою самозащиту:

«... даже в Нью-Йорке оборонительная деятельность только началась... [В Великобритании] некоторая часть евреев стата необходимой для английского правящего класса в целом (...) В США нет ничего подо­бного. Евреи там лишь с большим трудом могут вступать в солидные клубы, а чаще всего это оказывается для них невозможным; их способ­ности редко находят себе применение в главных армейских штабах; у них практически нет сколько-нибудь заметного общественного поло­жения (...) Очень многие отели не допускают евреев в качестве посто­яльцев, Как я уже говорил, ведущие клубы не принимают евреев в свои члены; университеты, в частности Гарвард, открыто приняли меры против засилья новых студентов-евреев...»

Удовлетворение Беллока легко объяснимо; в июне 1922 года пре­зидент Гарвардского университета Джеймс Рассел Лоуэлл объявил о проекте введения официальной количественной квоты в десять про­центов для студентов-евреев. То, что авторство подобной меры при­надлежало самому старому и самому престижному американскому университету, могло создать крайне опасный прецедент, и Луис Маршалл рассматривал это дело как более серьезное, чем провока­ции русских монархистов или пропаганда Генри Форда. В конце концов проект был отвергнут, и Гарвард вернулся к тайным, косвен­ным способам противодействия, какие использовались в ту эпоху ботшшинством университетов восточного побережья. Так или ина­че, самые разные причины, в том числе слишком «быстрый успех» [евреев] для одних, угроза установленным порядкам для других, — и мы получаем классический хрисгианско-буржуазный антисемитизм: в начале 1920-х годов казалось, что евреи Соединенных Штатов так­же были обречены на то, чтобы вызывать ненависть, как и в Европе.

Соответствующая литература стала выглядеть респектабельной. Два крупнейших нью-йоркских издателя Патнэм и Даблдей стали публиковать или планировать публикации антисемитских изданий, а неофициально майор Патнэм распространялся об ужасах сиониз­ма и большевизма, В 1920 году блестящий литературный критик-антиконформист Генри Менкен писал: «Обвинения евреев имеют длинную историю, а их дела отвратительны: они оправдывают в де­сять тысяч раз больше погромов, чем реально происходит во всем мире». Он переделал на английский лад старый немецкий аргумент: «Они думают на идиш, а пишут по-английски».

Необходимо уточнить, что в целом в Соединенных Штатах про­шли те времена, когда американцы купались в сознании величия бе­лого человека, и только негры выступали в роли антигероев. Священ­ная привилегия белой кожи отныне была поколеблена появлением «ненордической» иммиграции, которая считалась второсортной. Эта тема обсуждалась самыми популярными изданиями, в которых ос­корбления типа «бош», «итальяшка» или «жид» были закамуфлиро­ваны с помощью терминов «альпийская», «средиземноморская», «древнееврейская» или «восточная» раса; неопределенность продол­жала царить в том, что касалось проблемы классификации евреев. Нельзя сомневаться в том, что «Большой красный страх» поддержи­вал и углублял эту типично расистскую угрозу. Опубликованная в 1915 году книга Медисона Гранта «Конец великой расы» имела лишь формальный успех; в 1920 году сочинение его ученика Лотропа Стоддарда «Прилив пветных народов» стало бестселлером и получило вы­сокую опенку со стороны президента Хардинга, этого воплощения посредственности: «Каждый, кто даст себе труд внимательно прочи­тать книгу господина Стоддарда (...) поймет, что расовая проблема в Соединенных Штатах составляет лишь один из аспектов расового кон­фликта, от которого страдает все человечество. У Стоддарта можно найти высказывания, заставляющие вспомнить о Гобино, например; «Миллион лет эволюция человека не могла достичь цели, и человек, высший продукт жизни на земле, мог так никогда и не исполнить обещанную ему судьбу». Как и Гобино, он не нападал на евреев, кото­рых не относил к цветным народам, даже когда он ополчался прошв «Ленина, окруженного своими китайскими палачами»:

«Кардинальные черты большевизма... воистину отвратительны. Мож­но представить, какие последствия могут иметь подобные идеи, если им удастся возобладать не только для нашей цивилизации, но и для расовых основ. Гибель или деградация почти всех, обладающих твор­ческими способностями, тирания невежественных антиобщественных элементов — таков будет самый большой в истории триумф генетичес­кой неполноценности. Рядом с этим бедствия, порождаемые войной, покажутся совершенно незначительными...»

К тому же «расовые основы» американцев, по мнению Стоддар­да, уже были серьезно затронуты притоком «совершенно чуждых орд из Восточной и Южной Европы», под кем, видимо, следовало пони­мать евреев, а также славян и латинян. «Все наше равновесие, достиг­нутое с таким трудом, физическое, интеллектуальное и .духовное, было нарушено, и теперь мы барахтаемся в настоящей трясине...»

Если Стоддард и был самым знаменитым апостолом нордичес­кой расы, он был далеко не единственным, и другие заходили гораздо дальше. Достаточно двух маленьких примеров. Для Клинтона С. Бэр-ра «американизм являлся радикальным воплощением нордической расы, возникшим после тысячелетних попыток», тогда как другие ев­ропейские расы были «пропитаны радикализмом, большевизмом и анархией»; это особенно справедливо для славянской расы с ее час­тично азиатским происхождением. Иным был подход Альфреда Уиг-гама, который говорил о возникшей религии в следующих терминах:

«Если бы Иисус был среди нас, он бы председательствовач на Первом конгрессе по евгенике. Он бы был первым, кто понял великое идеаль­ное и духовное значение обобщений Дарвина, микроскопа Вейсмана, горошка Менделя (...) Первое предупреждение, которое биология сде­лала политике, состоит в том, что передовые человеческие расы дегра­дируют, что в биологическом смысле цивилизованные расы погружа­ются в пропасть...»

У американской публики Уигтам пользовался гораздо большим успехом, чем Бэрр. В этом заключалось основное отличие от немецкого расизма того времени, поскольку ничто не было так далеко от психологии нацизма, как ссылки на Иисуса для поддержки своей биополитической программы.

Новое состояние умов получило самое полное отражение на стра­ницах «The Saturday Evening Post», популярного американского еже­недельника, поручившего своему сотруднику Кеннету Робертсу про­вести в послевоенной Европе изучение перспективы возобновления эмиграции в Соединенные Штаты. В 1922 году Роберте опубликовал свои репортажи в виде отдельной книги под заглавием «Почему Ев­ропа покидает свой дом». Он отнюдь не делал никакой тайны из своих симпатий и антипатий: 120 преимущественно антиеврейских страниц, за которыми следовали 100 доброжелательных страниц о русских беженцах; затем 40 антигреческих страниц, которые пред­шествовали сотне самых трогательных страниц об англичанах и шот­ландцах. Книга была иллюстрирована, подбор документов открывал один из источников вдохновения Робертса, поскольку отвратитель­ные лица евреев были обращены к очаровательным «девушкам, при­надлежащим к старинной русской аристократии» в «классе шитья для молодых русских девушек». Текст соответствовал иллюстраци­ям; «Волнение охватывает вас при мысли о княжне, служащей в ресторане». И далее:

«Если бы я был должен выбрать пятьсот русских, чтобы поручить им какую-нибудь работу — автомобильные гонки или земляные работы, сельское хозяйство или счетоводство, в любом случае я выбират бы их среди аристократов. Для этого есть веская причина: русская аристок­ратия преимущественно относится к нордической расе - люди высо­кого роста, блондины, с удлиненными черепами, тогда как основное население относится к альпийской расе (...) У них глупый и тупой сла­вянский темперамент, отягощенный столетиями рабского труда на стро­гих господ, которые думали за них».

Тем не менее Роберте, видимо, хорошо относился ко всем рус­ским беженцам независимо от их происхождения, и он не скрывал своего возмущения: «Человеческое отребье высаживается в Америку с каждым пароходом без особых проблем, тогда как русские, прежде чем получить право отправиться в путь, должны потрясти небо, зем­лю и Государственный департамент»,

«Человеческим отребьем» в первую очередь были евреи, неспо­собные даже к физическому труду, который могли выполнять италь­янцы, поляки и словаки при условии должного контроля и такого расселения, которое бы позволило избежать переполнения больших городов.

Итак, Роберте выступал за замену действовавшего критерия на­циональности расовым критерием, чтобы остановить приток евре­ев, «неспособных к ассимиляции и производству, социально и эко­номически нежелательных», под видом польских и румынских беженцев. Вдобавок разве они не были азиатами? В поддержку своих взглядов он ссылался на «Еврейскую энциклопедию», трактуя ее сле­дующим образом:

«Более того, не следует забывать, что евреи из России, Польши и почти всей Юго-Восточной Европы не являются европейцами: они азиаты, и по крайней мере частично - монголоиды (...) Этот факт подтвержда­ется статьей в «Еврейской энциклопедии», посвященной хазарам. Там говорится, что хазары были «народом тюркского происхождения, чья история с самого начала тесно связана с историей евреев России».

Отсюда видно, что Артур Кестлер ничего не выдумал, говоря о «хазарском происхождении» евреев.

Наиболее полное изложение своей антропологической теории Роберте дал в разделе о Греции:

«Любое скрещивание корней неизбежно ведет к появлению гибридов независимо от того, идет ли речь о собаках или о людях, и где это происходит - в долине Нила, на равнине Аттики, в тени семи римских холмов или на скалистых берегах Новой Англии (...) Страницы исто­рии изобилуют примерами великих цивилизаций, погибших из-за не­контролируемой иммиграции и вызванной этим гибридизации. По причине неконтролируемой иммиграции ничего не осталось от гре­ческой расы, греческого гения и греческого народа. За последние две тысячи лет Греция ничего не создала ни в литературе, ни в архитекту­ре, ни в философии, ни в искусствах, ни в науках, Современные греки происходят от азиатских и африканских рабов, итальянцев, древних булгар, славян, гуннов, аварцев, египтян, евреев...»

Очевидно, что диатрибы, печатавшиеся в 1920—1921 годах на страницах «The Saturday Evening Post», были не менее злобными, чем у немецких расистов. И это отнюдь не было чем-то исключи­тельным: популярный общеобразовательный журнал по домоводст­ву «Good House-Keeping» в феврале 1921 года выступил в том же духе, опубликовав статью вице-президента Калвина Кулиджа, озаг­лавленную «Кому принадлежит наша страна?» По мнению этого видного деятеля она принадлежала американцам нордического про­исхождения, так что выводы были совершенно очевидными; чтобы сохранить страну, они должны серьезно относиться к законам био­логии и, используя ставшее весьма распространенным выражение, избегать любого «генетического смешения».

Остается добавить, что ни Кулидж, ни Роберте не занимались специально темой «еврейских большевиков». Даже говоря о «банде самых отвратительных негодяев, когда-либо уничтожавших целую нацию», Роберте не ставил вопрос об их происхождении. В другом месте он с некоторой гордостью заявлял, что никогда не верил в миф о «сионистском движении, стремящемся к контролю и господ­ству над миром». Специально изучив этот вопрос, он пришел к заключению, что речь здесь может идти лишь о «дурно пахнущей бол­товне». Другие исследователи приходили к прямо противополож­ным выводам. 19 июня 1920 года, через шесть недель после появле­ния в «The Times» провокационной статьи «The Chicago Tribune» опубликовала еще более сенсационную информацию. Статья, при­сланная из Парижа европейским корреспондентом газеты Джоном Клейтоном, была озаглавлена «Троцкий ведет еврейских радикалов к мировому господству; большевизм является лишь орудием для осу­ществления его планов». В статье говорилось:

«На протяжении двух лет офицеры разведки различных секретных служб стран Антанты собирали данные о всемирном революционном движении, не являющемся большевистским. Вначале в докладах сме­шивались зги два движения, но в последнее время общие черты стали все более проясняться (...) Главный центр, который направляет руко­водителей низшего уровня и финансирует подготовку восстания, на­ходится в столице Германии, Ведущим лидером является не кто иной, как Троцкий (...) В планах радикальной еврейской партии отсутствуют черты альтруизма за исключением задачи освобождения их собствен­ного народа. Все остальные цели помимо этой являются чисто ком­мерческими, они хотят получить контроль над главными торговыми путями и промышленными центрами на Востоке, т. е. над основами британской империи... Они думают, что Европа слишком устала, а Англия чересчур слаба, чтобы подавить организованное восстание в ее восточных владениях...»

В данном случае сознательная дезинформация со стороны бри­танского источника не вызывает сомнений.

Наконец, нельзя забывать и о самом популярном и влиятельном американце первой четверти двадцатого века — Генри Форде.

Современники сравнивали Форда с Авраамом Линкольном, Карлом Марксом и даже с Иисусом Христом. Ему не хватило лишь немного голосов, чтобы быть избранным президентом Соединен­ных Штатов вместо Кулиджа. Подобная популярность, имевшая международный характер, объяснялась двумя его фундаментальны­ми и взаимосвязанными изобретениями: демократизацией автомо­биля и политикой высокой заработной платы. Но выступив в роли благодетеля и героя нового времени, Форд, родившийся на ферме в Мичигане, полностью сохранил ностальгию по простой сельской жизни, разрушению или переоценке которой он способствовал боль­ше, чем кто-либо другой в этом мире. Именно в этом парадоксе искали причину юдофобии этого автомобильного короля, обращен­ного в прошлое, Тем не менее имеются и другие особенности, пре­жде всего вегетарианство и другие абстиненции и фобии (отказ от употребления крепких напитков, чая, кофе и табака), сближающие его с Рихардом Вагнером, Хьюстоном Чемберленом и Гитлером. Ра­зумеется, подобные сравнения не следует абсолютизировать, поэтому перейдем к более конкретным деталям. Что касается этого героя нового времени, то следует отметить ту роль, которую довелось сыг­рать в истории главного провала его жизни пацифистке Розике Швиммер. Эта венгерская еврейка была основной движущей силой «круиза мира», организованного Фордом в конце 1915 года, чтобы убедить европейцев остановить их кровавую бойню. Публицист Гер­ман Бернштейн также принимал участие в этом предприятии, пре­вратившемся в посмешище. Шесть лет спустя в одном интервью Форд проявил свою злопамятность, вспоминая об этом в следую­щих выражениях:

«На корабле было двое выдающихся евреев. Мы не прошли и двухсот миль, когда эти евреи стати говорить мне о власти, находящейся в руках еврейской расы, и о том, каким образом они правят миром благодаря своему контролю над финансами; только евреи могли остановить войну. Я отказался поверить им и сказал об этом. Тогда они стали во всех под­робностях описывать мне, как евреи контролируют прессу и откуда у них деньги. В конце концов им удалось меня убедить. У меня это вызва­ло такое отвращение, что я даже хотел повернуть корабль обратно...»

Далее Форд объяснял, что поняв таким образом причину войн и революций, он решил довести ее до сведения своих сограждан. Со­вершенно естественно, что в обстановке, воцарившейся в США в 1920 году, и под непосредственным влиянием провокационной статьи в «The Times» он начал в мае того же года свой антисемитс­кий крестовый поход. Следует добавить, что главным выразителем своих идей он избрал канадского журналиста Уильяма Камерона, принадлежащего к странной христианской секте «британских изра­ильтян», крайне отрицательно относившейся к сыновьям Израиля. (Впоследствии Камерон стал президентом пронацистской «Англо­саксонской федерации Америки».)

22 мая 1920 года еженедельник «The Dearborn Independent», куп­ленный Фордом в ноябре 1918 года, опубликовал первую статью, разоблачающую экономическое господство евреев. Следующая статья разоблачала политическое могущество, находящееся в руках груп­пировки со странным названием «All-Judaan» («Всеиудейское [общество]». Нарисованная в статье картина завершалась на очень мрач­ной ноте:

«All-Judaan» имеет свои вице-губернаторства в Лондоне и Нью-Йорке. Отомстив Германии, это общество готово к завоеванию других стран, Оно уже контролирует Великобританию, Россия еще сопротивляется, но ее шансы крайне малы. Соединенные Штаты с их общеизвестной терпимостью представляются многообещающей целью. Театр военных действий меняется, но евреи остаются прежними во все времена».

Луис Маршалл послал гневную телеграмму протеста, в ответ на которую Форд выразил сомнения о состоянии его рассудка. Впервые евреи отступились; в конце июня Джекоб Шифф писал: «Если мы вступим в противоборство, мы разожжем пожар, и никто не смо­жет предсказать, каким образом его удастся потушить». В тот же день газета «The Dearborn Independent» начала цитировать «Прото­колы», которые отныне стали ее главным аргументом. В то же время фонд Форда договорился с частным сыскным агентством и органи­зовал разведывательную сеть, в которую под кодовыми именами во­шли доктор Хьютон, Наталия де Богори и многие другие русские эмигранты; один из них, Сергей Родионов, отправился в путешест­вие в Монголию, чтобы найти там еврейский оригинал «Протоко­лов». Другие детективы принялись за поиски секретной линии свя­зи, по которой Луис Брандес передавал свои распоряжения в Белый дом. Воображаемые ужасы пастора Сименса остались далеко поза­ди. Более того, новые версии поддерживались тем, не имеющим себе равных, доверием, которым было окружено имя Форда. Амери­канское издание «Протоколов» было опубликовано в августе 1921 года. Луис Маршалл писал по этому поводу: «[Это издание] содер­жит вторую часть, которая должна доказать осуществление загово­ра, якобы обнаруженного в «Протоколах»... Это опасней, чем дина­мит» (10 сентября 1921 года).

Через десять дней он продолжил:

«События показали, что политика умолчания была ошибочной. Не толь­ко каждую неделю продолжается публикация столь же яростных ста­тей Форда, но что еще хуже, «Протоколы» распространяются в каждом клубе, в каждой газете, их получили все члены Конгресса, они нахо­дятся в руках тысяч людей. Их обсуждают во всех сачонах и во всех социальных кругах...»

Если верить нью-йоркскому журналу «Америка», эти дискуссии происходили также публично, но описание, принадлежащее этому католическому органу, заставляет предположить, что в своей со­бственной вотчине евреи быстро взяли верх: «...не прошло и трех недель, как на всех бродвейских перекрестках зазвучали пронзитель­ные голоса продавцов газет. «Читайте всю правду о предателе Генри Форде! Читайте всю правду об обманщике Генри Форде!» Очень быстро стало ясно, что по крайней мере в Нью-Йорке господин)' Форду не удастся добиться монополии на внимание публики». Жур­нал «Америка» ставил своим читателям в пример боевой дух евреев: «Их способы действовать не всегда заслуживают подражания, но быстрота и эффективность их реакции на любое оскорбление в ад­рес их религии заслуживают восхищения».

Однако другие фальшивки, уже чисто американского происхож­дения, продолжали выходить в свет: Джордж Вашингтон якобы пи­сал, что евреи были более опасными противниками, чем английская армия; Бенджамин Франклин якобы зашел еще дальше, предсказав, что вторая половина двадцатого века станет эрой мирового господ­ства этих вампиров. Но как и в старой Европе самый короткий путь к американским сердцам нашел антибонапартистский пасквиль жал­кого адвоката Мориса Жоли, закамуфлированный под еврейские «Протоколы» и прокомментированный «израильтянином» Уильямом Камероном.

Форд, продававший больше автомобилей, чем все его конку­ренты, вместе взятые, и продавший в 1919 году более миллиона ав­томобилей, находился тогда в зените популярности и власти. Его посредники и агенты должны были искать подписчиков для «The Dearborn Independent» (в одном конкретном случае их было 288 че­ловек). Антиеврейские статьи также продавались в виде брошюр как в Соединенных Штатах, так и за границей. Ведущие «патриотичес­кие общества» Нью-Йорка пошли по следам Форда; в случае «Nations Civic Federation» евреям удалось добиться запрета антисемит­ской пропаганды, но «American Defense Society» продолжало реко­мендовать по всей Америке чтение «Протоколов» независимо от того, «подлинны они или фальшивы».

Осенью 1920 года размах антисемитской кампании впервые по­будил крупные еврейские организации, светские и религиозные, нейтральные и сионистские, объединиться, чтобы успешнее справ­ляться с «самой серьезной проблемой, когда-либо возникавшей пе­ред американским еврейством». Первого декабря они опубликовали «Призыв к согражданам», озаглавленный «Протоколы», большевизм и евреи». Ещё один раз за долгую историю рассеяния евреи прилага­ли все силы для того, чтобы объяснить, что выдвигаемые против них обвинения ложны и бессмысленны. Но в Соединенных Штатах они смогли использовать новый аргумент:

«Если отвлечься от их истории, характеризующейся крайним неправ­доподобием, то анализ [текста] «Протоколов» показывает (...) что они должны принадлежать перу самых отъявленных врагов демократии. Они изобилуют циничными отзывами о Французской революции и понятиях свободы, равенства и братства. Они восхваляют привилегии и самовластие. Они издеваются над образованием. Они осуждают сво­боду совести. Они утверждают, что политические свободы являются только идеей, а не реачьностью, и что доктрина, согласно которой пра­вительство должно служить народу, это лишь пустая фраза».

Опубликованное некоторое время спустя {16 января 1921 года) заявление подписали почти все видные американские обществен­ные деятели. Три президента (Тафт, Вильсон, Хардинг), девять го­сударственных секретарей, один кардинал и много других видных свяшенносггужителей, президенты университетов, деловые люди и писатели — всего более ста подписей — выражали свой протест в следующих выражениях:

 

«Нижеподписавшиеся граждане нееврейского происхождения (той) и христианского вероисповедания осуждают и глубоко сожалеют по по­воду возникновения в нашей стране организованной антисемитской кампании, ведущейся согласованно и в унисон с аналогичными кам­паниями в Европе... Американское гражданство и американская де­мократия стали объектом вызова и угрозы. Мы протестуем против згой организованной кампании предрассудков и ненависти не только пото­му, что она является безусловно несправедливой по отношению к тем, против кого она направлена, но в первую очередь потому, что мы убеж­дены в ее абсолютной несовместимости с американским гражданст­вом, лояльным и интеллигентным...»

В заключительной части этого манифеста содержался призыв к тем, кто «формирует общественное мнение», всеми силами бороться против «этой антиалгериканской и антихристианской агитации». Но самые влиятельные и самые известные американские имена уже зна­чились под этим текстом: знаменитый адвокат и воинствующий ате­ист Кларенс Дэрроу соседствовал там с Евангелиной Бут, майором Армии Спасения, Дэвид Джорджам, а также президент Стэнфордско-го университета, который раньше разоблачал финансовую гегемонию евреев, и У. Р. П. Фауне, президент Браунского университета, не до­пускавший дискриминации по отношению к евреям. Некоторые из подписавших посылали отдельные письма, чтобы особо подчеркнуть свою солидарность; так, бывший государственный секретарь Роберт Лансинг сообщил, что в прошлом году «Протоколы» распространялись в его канцеляриях, пока не попали на его стол, и лишь тогда их рас­пространение было остановлено. Можно также процитировать пись­мо кардинала (УКоннела, заявлявшего, что любая религиозная или расовая дискриминация является антиамериканской (похоже, что этот прелат совершенно упустил из вида, что в Соединенных Штатах так­же жили десять миллионов черных граждан...).

Как бы там ни было, этот великий христианский манифест по­лучил в прессе и общественном мнении столь единодушное одобре­ние, что через несколько недель стало казаться, что Генри Форд остался в Соединенных Штатах в полном одиночестве. Луис Мар­шалл писал тогда, что антисемитская пропаганда в Америке «прак­тически истощилась», а «движение Форда умирало медленной смертью». Однако автомобильный король отнюдь не собирался ка­питулировать и заявил журналистам в конце 1921 года, что скоро он предложит своим соотечественникам «новый курс истории» в его собственном изложении: там будет показано, что в Соединенных Штатах евреи спровоцировали войну Севера и Юга, организовали убийство президента Линкольна, «а также много других вещей, не­много американской истории, которую не учат в школе».

Он выполнил это обешание лишь в малой степени, поскольку в 1922 году публикация антиеврейских статей в «The Dearborn Independent» постепенно прекратилась, уже никогда не возникал вопрос о войне Севера и Юга или о Линкольне. Антиеврейский пыл Форда угасал на глазах, хотя и медленно: лишь в 1927 году он помирился с евреями (в этом году «Дженерал Моторс» вытеснила его с первого мес­та в автомобильной промышленности). Он даже обратился к Луису Маршаллу с просьбой подготовить текст его отказа от ранее сказанно­го, в котором в качестве оправдания делалась ссылка на незнание, но само отступление было в высшей степени полным и смиренным:

«...я заверяю, что был крайне шокирован, когда недавно познакомился с подборкой «The Dearborn Independent» и «The International Jew». Я полагаю своим долгом честного человека принести повинную за не­справедливости по отношению к евреям, моим согражданам и брать­ям, попросив у них прощения за то зло, которое я им причинил; в пределах своих возможностей я отзываю те обвинения, которые вы­двигались в этих публикациях, и заверяю их, что отныне они могут рассчитывать на мою дружбу и добрую волю. Излишне говорить, что сочинения, распространяемые в нашей стране и за рубежом, будут изъ­яты из обращения».

Однако эти заявления, встреченные евреями с энтузиазмом, ос­тавили равнодушной американское общественное мнение в целом. Без сомнения новость была слишком банальной, в ней отсутствова­ла выразительность: для широкой публики гораздо более интерес­ными были сообщения о том, что евреи — это чуждые существа, не подвластные общим правилам и занимающиеся международными заговорами. Еше раз подтвердился старый закон в области инфор­мации: «Когда собака кусает человека — это не новость, новость, когда человек кусает собаку».

В любом случае в Соединенных Штатах, где Форд в самом деле сжег подборки своей газеты и запасы «The International Jew», все дело было быстро забыто. Иначе развивались события в Германии, где «The International Jew» распространялся Теодором Фричем, «грос­смейстером немецкого антисемитизма». Когда Форд потребовал изъ­ять перевод из распространения, Фрич потребовал возмещения убыт­ков; по совету Маршалла, опасавшегося других попыток шантажа, Форд не стал настаивать.

Этот немецкий перевод заслуживает нашего внимания по раз­ным поводам. Первое, что бросается в глаза, когда перелистываешь этот текст, это обилие сносок в конце страниц, в которых перево­дчик выражает свое несогласие с автором. Иногда немецкий антисе­мит буквально впадает в ярость, особенно когда его американский единоверец проявляет свою привязанность к Ветхому Завету, а еше больше, когда он выражает надежду, что однажды евреи прозреют и обратятся [в христианство]. По этому поводу Теодор Фрич критику­ет Генри Форда в выражениях, напоминающих Вольтера: «почти каждая страница Ветхого Завета аморальна». Другая опасная слабость автомобильного короля заключалась в его стремлении прово­дить различия между «плохими» и «хорошими» евреями: нет, вос­клицает переводчик, это страшное заблуждение, все евреи как один человек презирают род человеческий. Далее, когда автор, цитируя книгу Зомбарта «Евреи и экономическая жизнь», писал, что рассе­янный по миру народ, каковы бы ни были его недостатки, способ­ствует процветанию коммерции, переводчик и по этому поводу вы­ражал свое несогласие, утверждая, что от евреев нельзя ждать ничего хорошего. И так далее. Решительно, американцы, ослепленные сво­им гуманизмом, или по какой-то иной причине, были не способны правильно оценить еврейскую проблему; эта мысль повторяется в примечаниях много раз.

Однако через несколько лет Соединенные Штаты пережили еше несколько лет другой вспышки антисемитизма, возникшей под со­вместным воздействием великой экономической депрессии и про­паганды Третьего рейха. Наряду с национальным героем Чарльзом Линдбергом, католический священник Чарльз Кофяин, чьи пропо­веди транслировались по радио во всей стране, как ни парадоксаль­но, стал по другую сторону Атлантики главным апостолом юдофо-бии. Новые обвинения в милитаризме вытеснили прежние идеи о заговоре. Излишне говорить, что в конце 1941 года нападение на Пёрл-Харбор немедленно прекратило эту новую агитацию вместе с пропагандой изолиционизма.

*  * *

Итак, в англосаксонском мире, каковы бы ни были внутренние подходы и чувства, открытые и прямые антисемитские кампании оказались возможными лишь в связи с самым жестоким общемиро­вым потрясением за всю историю человечества. В другой своей кни­ге, которую я назвал «Дьявольская зависимость» («La Causalitft dia-bolique»), я попытался исследовать связь между этим относитель­ным иммунитетом и английскими революциями XVII века, кото­рые, с одной стороны, больше затронули римскую церковь, чем ев­реев, главных исполнителей роли врага рода человеческого, а с дру­гой — породили образ мысли и политическое устройство, которые лучше, чем все остальные, могли принимать всерьез принципы де­мократии.

IV. ФРАНЦИЯ

Грудно сказать, французские или немецкие евреи зашли дальше в А. патриотической экзальтации в 1871 — 1914 годах. Мы уже несколько раз говорили об энтузиазме германомании, охватив­шей немецких евреев, кульминацией которой стал культ Рихарда Вагнера. Во Франции «израильтяне» дошли в своем патриотизме до прославления Александра III, царя погромов. Что надо было делать, чтобы с достоинством сочетать французский патриотизм, в тех формах, которые он принял в эту эпоху, и еврейский дух? В начале войны поэт Андре Спир, один из немногих французских сионистов, видел выход только в сверхчеловеческом героизме;

«В Болгарии пять тысяч солдат-евреев, в Австрии сто семьдесят тысяч, в Германии более шестидесяти тысяч одинаково прояв­ляли дух самопожертвования (...) Но почему столь многие из них вкладывали в битву такой странный пыл, такое бравирова­ние смертью? Дело в том, что каждому еврею надо защищать две чести: сначала честь своей родины, а затем другую, ту, в отсутствии которой его так часто и с такой несправедливостью обвиняли. Таким образом, в момент, когда всемирный иудаизм оказался расколотым подобно католической церкви, универсаль­ному протестантству и рабочему интернационалу, он существу­ет еще среди этих евреев, убивающих друг друга, в виде своеоб­разной высшей связи; как сказал один еврейский журналист: «Все они хотят умереть за честь еврейского имени».

Таким образом, вновь проявляется хорошо известный при­нцип, по которому только мертвые евреи становятся безупречными евреями. К тому же некоторые признавались в этом самим себе. Так, сержант Пьер Давид писал Шарлю Моррасу: «В тот час, когда вы прочтете эти строки, которые попадут к вам только в случае моей смерти, я окончательно обрету национальность, к которой стремлюсь, смешав свою кровь с кровью самых древних фамилий Франции. Благодаря вам я мог бы понять необходимость и красоту крещения»- После войны некоторые молодые евреи часто ссылались на «этого еврейского героя из «L'Action francaise»

Раввины консистории иначе проявляли свои чувства. То, как они благословляли французское оружие, впоследствии могло быть описано с вымученным юмором в следующих словах:

«Тора происходит с Синая.- Но уже давно раввины сделали се францужен­кой  и превратили  в доблестную жительницу Лотарингии,  сестру  милосердия этой набожной провинции набожных кавалеров. Иными сло­вами, Тора запрещала людям убивать, она предостерегала их от вожде­ления и сластолюбия. Теперь ее древние буквы повторяли «Марсельезу» и «Вы не получите Эльзас и Лотарингию», а также с пиететом твердили слово Камбронна (Камбронн (1770 — 1842) — французский генерал, прославившийся в битве при Ватерлоо. Слово Камбронна — «merde» («дерьмо») — знаменитый ответ генерала на предложение капигулировать. (Прим, ред.)), обращаясь к немцам» (Арнольд Мандель).

Глумление? Насмешка? Достаточно вспомнить некоторые ори­гинальные тексты той эпохи: «Евреи или христиане, боши нам оди­наково отвратительны» («Израильские архивы», 10 июня 1915 года), или еще решительнее: «Бог французов, не имеющий ничего общего с Богом бошей...» (там же, 19 августа 1915 года). Можно ли предста­вить себе ересь такого масштаба в католическом органе?

Совсем по другому поводу Томас Манн сделал бессмертными как образец чисто французской глупости 1914 года, «помимо всего прочего подписанной именем Леви», следующие слова генерала от инфантерии Камиля Леви: «Если бы мне к несчастью пришлось кос­нуться руки боша, я бы немедленно окунул ее в горшок с дерьмом, чтобы очиститься».

Не доходя до того, чтобы упоминать об этом воине, «Израильс­кий мир» утверждал, что евреям свойственна «высшая степень люб­ви к родине» (6 июля 1917 года). Нужно ли говорить, что в противо­положном лагере происходило примерно то же самое, и к Торе там обращались во имя доброго немецкого права и, разумеется, чтобы благословить битву с тиранией царизма. Напротив, во Франции бла­гонамеренные евреи считали неуместным обсуждать жестокое обра­щение с евреями за линией русского фронта. Французские социа­листы делали это вместо них. И Жорж Пиок упрекал еврейских пар-веню типа братьев Рейнак, которые «в ответ на просьбу о помощи со стороны несчастных русских или польских евреев торжественно от­вечают: «Вы, русские или польские евреи, причиняете нам много неприятностей...» Или иначе: «Я не еврей, я француз».

Итак, французская «левая» при случае напоминала евреям об их не слишком комфортабельной позиции, особенно когда они не на­ходили ничего лучшего, чем порвать свои последние связи с зако­ном Моисея, т. е. с еврейской солидарностью, как в случае братьев Рейнак. Разве не написал Теодор Рейнак в своей привлекшей вни­мание статье в «Большой энциклопедии», что, осуществив до конца свою миссию и распространив свое откровение, иудаизм «может без сожаления умереть, будучи погребенным под своим триумфом»? Без сомнения в начале XX века большинство французских евреев разде­ляли этот подход, или эту надежду, что объяснялось прежде всего существованием при Третьей республике могущественного и вполне официального лагеря воинствующего антиклерикализма, кото­рый казался им самым подходящим местом. В этом случае речь шла о чисто французском сочетании, которое в культурном плане было наиболее олагогфиятнъш для полной интеграции, а психологически изобиловало двусмысленностями. В этой связи можно вспомнить о сартровском типе «ненастоящего еврея» (Бирнешатце), этом ветера­не амурных сражений, который заявлял, что «евреи не существу­ют» — но как уже ранее заметил Теодор Герцль, французские изра­ильтяне не являются ни евреями, ни французами.

Тем не менее даже сама двусмысленность положения французс­ких евреев вела к тому, что их гиперпатриотизм приносил достаточ­но утешений и психологического удовлетворения, поскольку неко­торые из их самых влиятельных хулителей, таких как Морис Баррес и даже Шарль Моррас, вручали отныне еврейским бойцам свиде­тельства хорошего поведения. Так, в той самой Франции, которая до начала военных действий находилась в состоянии глубокого рас­кола, и где еще совсем свежие воспоминания о деле Дрейфуса и о законе об отделении церкви от государства, казалось, окончательно загнали армию и церковь в лагерь антисемитской реакции, в этой Франции священный союз, провозглашенный в августе 1914 года, соблюдался лучше, чем в какой-либо другой воюющей стране. Мы видели, как в России, Германии и даже в Великобритании напря­женность и страдания, порожденные войной, раньше или позже при­водили к выдвижению обвинений против постоянного козла отпу­щения для христиан. Напротив, во Франции большинство обвини­телей хранили молчание.

Однако правые властители умов лишь «отложили» свой антисе­митизм на время военных действий, заняв позицию, которая при ближайшем рассмотрении оказывается хорошо известной: « Я не ан­тисемит, но...» Ктому же следует ли проводить различие между по­зицией, провозглашаемой от имени национального единства, и убеж­дениями, скрываемыми между губами и сердцем этих правых». Поз­же Анри де Монтерлан жестко заметил: «В наших кругах считалось, что евреи шли на смерть только в статьях Барреса...»

Во время войны эльзасское, т. е. «германское», происхождение большинства французских евреев было особенно тяжелым крестом. Смешение понятий заходило далеко: разве «еврейский» квартал Обервилье, где обосновались после 1871 года многочисленные жи­тели Эльзаса и Лотарингии, выбравшие Францию, не называли «ма­ленькой Пруссией»? Как обычно, некоторые евреи не упустили слу­чая узнать себя в том портрете, который им показывали, и раздели­ли это недоверие. Так, выпускник Нормальной школы младший лей­тенант Робер Гертц писал в 1915 году своей жене: «В положении евреев, особенно недавних эмигрантов из Германии, есть что-то двусмысленное и неловкое, незаконное и половинчатое. Я считаю, что эта война стала удачной возможностью «исправить положение» для нас и наших детей».

Если со времени средних веков евреи везде символизировали «Другого», «Чужого», то в рамках странного франко-немецкого диа­лога их характерной ролью была роль «пруссаков» или «немцев» по одну сторону Рейна, но «иностранцев» или «французов» по другую его сторону. Так что их патриотическое принятие Францией в 1914— 1918 году не может не поражать. К тому же ономастика еще больше могла усложнить ситуацию: как не вздрогнуть в этой Франции при встрече с молодым чиновником министерства торгового флота, имев­шим несчастье носить фамилию Гркжебаум-.Бй/1/шн? Детская логи­ка извлекала из этих совпадений обобщающие выводы, как об этом свидетельствует юный американец Жюльен Грин, ученик лицея Жансон в Сайи: « Я понял, что следовало ненавидеть евреев так же, как немцев, иначе ты не станешь французом, а я хотел им стать».

Более того, чтобы оценить, каким образом священный союз со­блюдался в случае евреев, следует иметь в виду, что военная цензура, несмотря на всю свою безжалостность той эпохи, не проявляла ни малейшей склонности сдерживать антисемитские кампании. (Как не сообщить в этой связи, что бюро военной цензуры последова­тельно возглавлялось капитаном Жозефом Рейнаком и майором Люсьеном Клотцем и что там были заняты многие другие офицеры-евреи: случайность или макиавеллизм высшего командования, но совершенно очевидно, что нельзя было вообразить более снисходи­тельных цензоров в области проблем антисемитизма.) Таким обра­зом, сдержанность, отныне проявляемая националистической и ка­толической прессой, вызывалась исключительно добровольной са­моцензурой, соблюдаемой самыми различными способами.

Что касается «Аксьон Франсез», то 2 августа 1914 года Шарль Моррас провозгласил от ее имени: «Сегодня враг находится там; мы должны думать лишь о победе над ним... Важнее всего гражданский союз». Леон Доде заявил со своей стороны в июне 1915 года: «Я буду уважать священный союз». В этом плане большой интерес представ­ляет позиция, которую занял Моррас 26 декабря 1915 года, когда он опубликовал длинный и страстный некролог, посвященный фило­логу Мишелю Бреалю — дрейфусару Мишелю Бреалю!

«... Бреаль хотя и родился евреем, всецело принадлежал Франции сво­ими главными идеями, вкусом, аналитической ясностью стиля и язы­ка. Частично получивший образование в немецкой школе, он, воз­можно, действуя от противного, открыл в нашей родине ее самые со­кровенные тайны: ее гений, традицию, человечность...»

Далее Моррас задавал себе вопрос: «не был ли Бреаль слишком большим французом для своего мира», Вот что он имел в виду:

«..известно, что израильтяне испытывают вполне оправданное отвра­щение к провинциальному возрождению и к провансальскому языку. Г-н Мишель Бреаль с симпатией и восхищением относился не только к языку и шедеврам Мистраля, но и к сохранению диалектов Прованса с помощью системы школьного образования. Я не знаю ни одного другого еврея, который упустил бы возможность показать себя сторон­ником централизации до мозга костей».

Вскоре Моррас получил письмо удивленного читателя, которое вдохновило его на изложение своей позиции: «Наш антисемитизм состоит в том, чтобы не допустить к власти во Франции евреев. Эта твердая воля может сочетаться с уважением к достоинствам, кото­рые могут проявляться где угодно»,

Говоря о священном союзе, Моррас сформулировал свои прин­ципы следующим образом: «Аксьон Франсез» уважает героев-евре­ев... Наш антисемитизм сформулировал свои принципы до этой вой­ны; он смешивался с нашим национализмом, который сохранялся в неизменности. Нам не нравилось видеть, что евреи правят Фран­цией. Но мы никогда не возражали против того, что ей служат дру­гие евреи. Мы не ждали смерти Анри Казвида, чтобы сказать это...»

При внимательном рассмотрении ясно, что «Аксьон Франсез» удовлетворится старым добрым правилом: мертвый еврей может стать хорошим евреем. Чтобы развеять все сомнения, ближайший помощ­ник Морраса Леон Доде переиздал в 1915 году под заголовком «На­кануне войны» его труд 1912 года «Еврейско-немецкий шпионаж во Франции». Содержание книги в полной мере оправдывает ее заго­ловок;

«Мы намереваемся показать, каким образом под прикрытием респуб­ликанского режима немцы под руководством своих «фуражиров», но­сивших имена Вейля, Дрейфуса, Улльмо или Жака Грэмбака, смогли найти во Франции все необходимое, любую помощь и даже предатель­ство (...) Читатель сможет убедиться в том, что предательство Альфреда Дрейфуса, осуществленное под руководством Жака Рейнака, зашло гораздо дальше, чем это обычно себе представляют, что оно было сиг­налом для выдачи нашей страны Германии восточной ордой...»

Сам Доде сформулировал свою главную мысль следующим об­разом: «Эта книга... по-своему продолжает «Еврейскую Францию» великого Дрюмона». Становится ясно, что раввин Морис Либер не ошибался, утверждая, что вопреки протестам Шарля Морраса «Аксьон Франсез» в действительности ни на йоту не отступила от своей анти­еврейской линии.

Совсем иначе обстояло дело с Морисом Барресом, бывшим ра­нее воинствующим антисемитом, и его пример в большей степени характеризует поведение лагеря националистов и противников Дрей­фуса в целом. За единственным исключением, которое относится как раз к ноябрю 1917 года и к которому мы еще вернемся, Баррес строго соблюдал «священный союз» и даже занялся пересмотром своей по­литической антропологии, очистив ее от биологического фатализма. Он разработал концепцию «духовных семейств Франции», которые проявляли одинаковую, не подлежащую определению мистическую любовь к матери-родине независимо от того, были ли они социалис­тами или роялистами, религиозными или светскими.

В своих статьях в «L'Echo de Paris», опубликованных в конце 1916 года, Баррес остановился на «израильской духовной семье», сде­лал обзор славных боевых подвигов еврейских воинов, были ли они верующими или атеистами, французами или иностранцами. Вероятно, следует особо отметить, что этот перечень героических деяний откры­вается самопожертвованием такого исключительного деятеля, каким был русский сионист Амедей Ротштейн, погибший «на службе тем, кого он любил больше всего, но с кем старался не смешиваться. — Это одно из бесчисленных испьгганий Вечного жида». Но этот случай, не­смотря на всю его проникновенность, оставался исключением — об­щее правило Баррес отныне формулировал следующим образом:

«Всем нам в своей деревне, в своем маленьком мирке следует перестать делить друг друга на католиков и протестантов, социалистов и евреев, Внезапно обнаружилось нечто очень важное, что объединяет всех нас. Мы французы! Мы представляем собой поток Франции, который го­тов прорваться в длинный туннель, наполненный усилиями и страда-ниями(...) Национальная честь восстановлена, То, что произошло, не могло не произойти».

«Всегда раввин будет готов принести распятие, а поможет ему в этом аббат», — продолжал этот апостол французского национализ­ма. В данном случае он имел в виду эпизод, произошедший в августе 1914 года и ставший главным символом священного союза: войско­вой раввин Абраам Блок, пытаясь облегчить агонию солдата-като­лика, принес ему распятие и сам был смертельно ранен в тот же момент. Теперь невозможно представить весь размах откликов на этот поступок как во французской прессе, так и в газетах Швейца­рии, Канады и Мексики. Некоторое время спустя бомбардировка Реймского собора дала возможность синагоге закрепить патриоти­ческий пакт с католической церковью, и обмен письмами между великим раввином Франции и архиепископом Реймса был встречен почти так же горячо, как и самопожертвование раввина Блока. Было множество других разнообразных свидетельств межконфессиональ­ного союза — от модных проповедников до скромных деревенских кюре и полковых священников, так что за некоторыми исключени­ями с этих пор французское духовенство проявляло все больше сим­патий к Израилю. Через двадцать лет после сражений в связи с де­лом Дрейфуса Франция, над которой, как казалось, навис постоянный риск рецидива, стала единственной из великих воюющих дер­жав, в которой, по крайней мере на уровне общественной жизни, священный союз соблюдался почти в полном объеме.

Посмотрим теперь, как это перемирие соблюдалось самими во­еннослужащими, т. к. известно., какая пропасть отделяла их от ос­тального народа — действовало ли в этой сфере «окопное братство» на все сто процентов? В этой связи следует вернуться к классическому делению евреев на «местных» и иностранных, поскольку во Франции это деление всегда особенно ярко проявлялось. Во время войны оно еще более усилилось по объективным причинам: французские евреи призывались на фронт обычным способом, иностранные евреи в сво­ем большинстве записывались добровольцами — но меньшая их часть (менее тридцати процентов), не явившаяся на призывные пункты, стала воплощать «евреев» как таковых, особенно в глазах населения столицы. Не без некоторой семантической изысканности депутат от Парижа Жозеф Дене так описывал этот «космополитический сброд»:

«Есть тысячи здоровенных парней, псевдорусских, псевдогреков, псев­дорумын, псевдополяков, псевдоиталъянцев, а также испанцев, армян и т. д., которые прежде всего стремятся избежать военной службы. Эти люди заполонили наши жилища, не платят за проживание, получают пособия по безработице, питаются в общественных столовых и оскор­бляют женщин, чьи мужья и сыновья сражаются на фронтах. Долго ли будет продолжаться это безобразие?»

В результате подобных разоблачений наиболее многочисленная категория этих «псевдо», а именно русского происхождения, кото­рым из-за «иудейского вероисповедания» был закрыт нормальный доступ в русское посольство, были в июле 1915 года препровождены в полицейские комиссариаты для выяснения их статуса. Этот кон­троль (причем следует напомнить, что в Германии «перепись евре­ев» 1916 года распространялась абсолютно на всех евреев) вызвал панику среди иностранных евреев и побудил многих из них поки­нуть Францию, Что касается добровольцев, то сначала их направля­ли в Иностранный легион, где их участь не была особенно завид­ной, в конце концов они добились права служить в регулярной ар­мии и поспешили воспользоваться этим правом.

С другой стороны, создается впечатление, что антисемитизм в том виде, как он проявлялся во французской армии в 1914—1918 го­дах, относился в гораздо большей степени к унтер-офицерам, чем к рядовым. По этому поводу мы располагаем двумя замечательными свидетельствами, принадлежащими Анри де Монтерлану и Пьеру Дрие Ла Рошелю, которые благодаря контрасту между собой как нельзя лучше взаимно дополняют друг друга со всех точек зрения.

В 1927 году Монтерлан, решивший зафиксировать на бумаге свои воспоминания об одном странном случае, написал очерк «Маленький еврей на войне». В нем он рассказал о добровольце 1918 года по имени Морис Лейпцигер (чье настоящее имя было Морис Даниигер), который был на два года моложе его и однажды спас его из затруднительного положения во время бомбежки. В даль­нейшем «Лейпцигер» стал его неразлучным другом; если следовать описаниям автора очерка, то этот смелый, образованный и готовый прийти на помощь еврей обладал всеми достоинствами за исключе­нием хороших манер. Оба его старших брата были убиты на фронте, и его самого ждала та же судьба. Тем не менее он оставался «Лей-гшигером, жителем Лейпцига, т. е. немецким евреем». И несмотря на всю близость их отношений Монтерлан со всей очевидностью не мог избавиться от подозрений по поводу его соплеменников:

«В «наших кругах» верили, что евреи идут на смерть лишь в статьях Барреса, которого даже упрекали за то, что он посвятил очерк сражаю­щимся евреям: это отношение должно было подвергнуться испытани­ям (...) в 1918 году, Я придерживался общепринятых идей и скорее считал, что смелость не относилась к числу еврейских добродетелей».

Офицеры разделяли эти подозрения.

Что же касается отношения простых солдат, то вот что об этом пишет Монтерлан:

«В тот вечер я спрашивал товарищей Лейпцигера о его поведении в бою. Они ответили мне, что он только недавно попал в часть и еще не участвовал в деле, но если судить по его поведению, то он был «как все остальные». (...) Но они смущенно отмечали, что было непривычно видеть еврея в окопах рядом с собой. Как он себя вел там? Однажды произошло недоразумение, когда он не явился в назначенное место. Их это не удивило, потому что они никогда не относились к нему как к своему. Лейпцигер, оказавшийся в тылу или между фронтом и тылом, это было также естественно, как утка, летящая к озеру, или птица, устремляющаяся в небо.

Немного позже Лейпцигер встретил меня с приветливой улыбкой на лице, с которой он обращался ко всем, и по поводу которой мне иногда казалось, что это была профессиональная улыбка продавца в магазине: "Чего изволите, мадам? ..."»

Таковы были взгляды Монтерлана в 1918 году. Но в 1927 году, после того как он мог «говорить о Лейпцигере с еврейскими друзь­ями, задавать им вопросы об Израиле, показывать по мере надо­бности написанные страницы», его отношение к нему не стало бо­лее благожелательным:

«Я думаю, что все то, что я даже не затрагивал в своих разговорах с Лейпцмгером, сегодня я бы обязательно обсудил с ним напрямую. Я бы сказа! ему: «Я знаю, за что я воюю — за то, чтобы иметь лучшую жизнь. Но ты, как ты можешь сражаться за чужой тебе народ, за чужую страну? Какие чувства к немцам испытываешь ты, уроженец Лейпци­га? Наконец, к чему ты стремишься?»

«Маленький еврей на войне* был опубликован в 1932 году. В «Комедии Шарлеруа», вышедшей в 1934 году и явившейся ирони­ческим подражанием этому очерку, Дрие Ла Рошель предлагает про­тивоположный подход; чтобы доказать, что он настоящий француз, Клод Праген, чья мать «приняла католичество и представляла себе, что их семья живет во Франции уже пятнадцать столетий», сражает­ся и погибает:

«Кстати, почему погиб Клод? Откуда мне знать? За Францию. Возмож­но, он сражался за Францию, потому что был евреем. А я? (...) Мне потребовалось много лет, чтобы понять это...»

Физически Клод Праген был никуда не годным солдатом:

«За несколько дней до битвы я видел его, совсем маленького, бледного несмотря на загар, с болтающимся биноклем, напряженного и сутуло­го, с рукой на поясе брюк; он упрашивал полковника не отправлять его в тыл».

Напротив, алжирский еврей Эли Бенсимон, который вытащил раненого Дрие с поля боя, это прирожденный солдат, который в нужный момент черпает необходимые решения в «своей старой при­вычке к несчастьям»:

«Он смотрел, как я теребил свою кровавую маску комедианта, рыдая без слез; он считал, что мне здорово досталось (...) Внезапно меня ох­ватил приступ яростной ненависти к Франции и французам. Я хотел отделиться от них. Я питал к ним неприязнь. Замолчи, сказал мне Бенсимон, ты сошел с ума. Ты получил удар по голове. У тебя идет кровь, ты слишком много говоришь...»

Третий солдат-еврей, Жозеф Жакоб, также проявляет героизм. Именно с ним связаны самые удачные моменты «Комедии Шарле­руа»:

«Вокруг нас свистели пули. Напряжение стало невыносимым. В нашем окопе не было ни раненых, ни убитых, потому что никто не высовывался. Но Жакоб высунулся.

Жозеф Жакоб. Он был еврей. Кто такой еврей? Никто не знает, Нако­нец, об этом заговорили. Сам Жакоб был миролюбивым, не склонным к ссорам, довольно красивым юношей, достаточно вульгарным, грубо­ватым, совершенно лишенным интеллектуальности, Мелкий бирже­вой игрок. У него был красивый тонкий нос с красными пятнами. Пуля попала ему в живот. Он скатился с бруствера. Капитан Этьен подполз к нему, как если бы бруствер был недостаточно высоким. Капитан десятой роты по имени Этьен был христианином. Кто такой христианин? Человек, который верит в евреев. Был Бог, которого он считал евреем, и поэтому он относился к евреям с восхищением и ненавистью. Целый год в казармах Пепиньера он третировал нашего товарища; он не хотел, чтобы тот стал капитаном запаса. Несколько мгновений капитан Этьен смотрел на Жакоба. Ужасно, что Жакоб был французом, что хотел погибнуть за Францию. Эти евреи были готовы на все за свои родины в этой войне...»

Следует напомнить, что в дальнейшем Дрие Ла Рошель рисовал совсем иные образы евреев...

Как известно, февральская революция 1917 года стала полной неожиданностью для всех наблюдателей. В первые дни она была встречена одобрительными комментариями даже со стороны «Аксъ-он франсез» и «La Libre Parole». Можно даже говорить о всеобщем энтузиазме; так, Клемансо заявил: «Потрясающее единство всего народа — буржуазии, рабочих, мужиков — вплоть до аристократии и даже членов самой императорской фамилии, отказавшейся от всех иных соображений, кроме интересов великой русской родины». Ис­ключение составил его бывший соратник и яростный антисемит Урбен Гойе, который оказался своеобразным пророком, предложив в начале апреля 1917 года свою трактовку революции, которую «The Times» в 1920 году распространит по всему миру. Гойе восклицал: «Кому русская революция отдала Россию? Русскому народу? Шести миллионам евреев? Не получилось ли так, что между Францией, порабощенной иудеями, и Россией, где иудеи находятся у власти, Европа избежала немецкого ига лишь для того, чтобы попасть в еще более унизительное рабство?»

В свою очередь «The Times» также будет сравнивать «pax gerrnanica» и «pax judaica».

Необходимо отметить, что в тот момент никто не принял Гойе всерьез. Но уже в конце марта газеты, разумеется, прежде всего правой ориентации, начали задаваться вопросом о полити­ческих и особенно военных последствиях падения царизма, хотя евреев в этом не обвиняли. В апреле беспокойство стало нарас­тать, тем более что призывы Ленина к немедленному миру совпали с волной мятежей во французской армии. В июле, когда в первый раз большевики попытались взять власть, начали гово­рить о роли евреев в российских беспорядках. Немедленно на страницах «La Libre Parole» были воскрешены древние фантазмы: «Невозможно ничего понять в великих потрясениях, обрушиваю­щихся на народы ... если пренебречь еврейским фактором...» За этим следует перечень из восьми «подлинных имен главных смутьянов». Но евреи также упоминались, хотя и косвенно, академической газетой «Le Journal des debats», которая разоблачала «группы сомнительных личностей, чьи дела и даже подлинные имена не являются русскими»; больше всего поражает то, что за три дня до публикации в «La Libre Parole» Жорж Клемансо напечатал в своей газете «L'homme enchaine» тот же список из восьми имен, ссылаясь на «Новое время» от 3 (16) июля; однако этот официальный царский орган не мог содержать ничего подобного по той простой причине, что в тот день он не выходил.

Можно думать, что Клемансо., как: председатель сенатской ко­миссии по военным вопросам, был дезинформирован или одурачен агентами французской контрразведки. Тем не менее его инициатива поражает еще сильнее, потому что в июле ни «L'Action franzaise», ни «La Croix» не публиковали сведений такого рода, не говоря уже о крупных газетах.

Очевидно, что важность этой проблемы нельзя недооценивать. «События в России производят тем более серьезное впечатление, что до этого времени к ней испытывали безграничное доверие... Многие испытывают навязчивые страхи в связи с возможностью выхода России из войны, что приведет к притоку немцев на западный фронт». К этим патриотическим заботам провинции в Париже добавлялись и более прозаические мотивы: «держатели русских ценных бумаг очень обеспокоены будущей судьбой их вложений». Понятно, какова была сила эмоций, возникающих по этому поводу и легко направляемых против евреев.

Неудача большевистского путча в июле позволила как патрио­там, так и рантье обрести надежду. Тем не менее за месяц до удавшейся революции нападки на евреев появились в газете «UHe-ure» социалиста Марселя Самба, который отправился на поиски информации в архиконсервативную «Trie Morning Post» — антисе­митизм не знает границ. Только заголовок «Они заходят слишком далеко», а также начало и конец статьи были сделаны во Франции:

«Не обязательно быть антисемитом, чтобы обратить внимание на состав Петроградского совета и на происхождение тех, кто в него входит. Настоящая фамилия Чернова, бывшего министра сельского хозяйства, который в настоящее время является упор­ным противником Керенского, — Фельдман. Подлинная фами­лия Стеклова, широко известного автора «Приказа номер один по русской армии» (согласно которому отменялась субордина­ция), — Нахткес, это немецкий еврей...» Далее следует обычная мешанина из подлинных и вымышленных имен, всего около двух десятков, увенчанная следующим заключением: «Что каса­ется Ленина, всем известно, что его подлинная фамилия Цедер-блюм. Позвольте им только поставить к вам в дом одну ногу — вскоре они захватят все...»

В следующем месяце взятие власти большевиками подталки­вает добрую треть французской прессы к обвинению евреев. Это событие произвело шок в общественном мнении, о котором в «Дневниках» Барреса имеется замечательное свидетельство. Баррес, тщательно воздерживавшийся от любых антисемитских раз­мышлений с самого начала военных действий, записывает в не предназначавшихся для печати «Дневниках» без каких-либо комментариев: «Россия исчезает, поскольку она заражена еврея­ми, Румыния погибает по той же причине, Израиль в Иерусали­ме, евреи хозяйничают в Соединенных Штатах и Англии». Упо­минание «Израиля в Иерусалиме» напоминает нам, что деклара­ция Бальфура совпала с разницей всего в несколько дней с Октябрьской революцией; во Франции о ней почти ничего не говорилось в прессе.

Немедленная реакция Клемансо — это еще один симптом, реакция, которая распространилась и на «Le Petit Journal». Эта газета, возглавляемая его верным учеником Стефеном Пишоном, была единственной из четырех «больших» ежедневных изданий, опубликовавшей «подлинные имена максималистов». Сам Кле­мансо в тот же день (10 ноября) под заголовком «Услуга за услугу» писал о русской трагедии и разоблачал ее авторов в «L'Homme enchaine»:

«...какая может быть родина без патриотизма? Что такое народ, у которого нет больше родины?

Увы! Мы можем видеть это на примере толпы немецких евреев, которые не смогли сохранить землю великих предков и появля­ются под фальшивыми русскими именами по наущению их со­братьев из Германии, чтобы дерусифицировать Россию, где пер­вой реакцией были кровавые погромы — первая острая реакция во всех варварских странах. Не следует убивать, потому что убий­ство — это не ответ. Среди других, до и после него, Назарянин доказал это, Достаточно не позволять увлекать себя, т. е. сби­вать с толку, предаожениями народа, пережившего периоды ве­личия, но оказавшегося неспособным самому создать ту родину, которая в соответствии с его атавистическими взглядами имела для него второстепенное значение, подобно лисице из басни, лишившейся хвоста и презирающей тех, у кого он есть...»

Что касается Клемансо, то нельзя не вспомнить, что всего лишь через несколько дней после этого выступления ему было поручено возглавить его знаменитый кабинет министров победы, в котором он окружил себя Жоржем Манделем, Жоржем Вормсе-ром, Игнасом, Абрами и Люсьеном Клотцем.

Не следует думать, что Жозеф Кайо, его главная жертва в тот момент, думал иначе, чем он. В своих мемуарах он в двух тщатель­но сбалансированных предложениях сказал об этом даже больше;

«Трудно оспорить, что основными деятелями переворота в Рос­сии были евреи, которые после того, как они обеспечили себе господство над таким же восточным народом как и они сами, над скифами с косыми глазами, настроили их против Запада, против законов, управляющих нашей цивилизацией, попытались разрушить европейскую крепость с помощью нападения изнутри силами других израильтян, также воодушевляемых тысячелетни­ми мечтами, завещанными им древней Азией. Если говорить в обшем, евреи, где бы они ни работали, несут в себе дух разрушения, жажду власти, стремление к ясному или смутному идеалу, нужно очень мало видеть, чтобы не отдавать себе в этом отчета...»

Газеты «Le Journal des Debats» и «Le Temps» еще раз выступи­ли с противоположных позиций. На почти ежедневную клевету газеты «Le Journal des Debats», которая обвиняла не только «кос­мополитических крикунов и предателей, захвативших власть», но также и «La Gazette de Francfort», этот иудео-либеральный орган, надеющийся на реставрацию царизма», газета Адриена Эбрара отвечала анализом, истинность которого отнюдь не была опро­вергнута, напротив, подтверждена всей последующей историей России XX века:

«Похоже, что уже в течение некоторого времени еврей стал для невежественной массы козлом отпущения, главным виновником всех бед, от которых страдает новая Россия, от продолжения войны до наступления голода. Совершенно очевидно, что мы присутствуем при выполнении умело разработанного и хорошо осуществляемого плана действий. Своими результатами и свои­ми истоками он может оказать существенное влияние на ход событий».

Что касается «L'Action francaise», то в эти роковые дни слово «еврей» ни одного раза не появилось на ее страницах. Также замечательной была сдержанность газеты «La Croix», ежедневно разоблачавшей Цедерблюмов, Бронштейнов, Розенфельдов, но не выдвигавшей никаких обвинений против евреев или иудаизма: происки, разоблачаемые католическим органом, таким образом оставались чисто немецкими происками.

Добровольно принятая самоцензура, вдохновленная священным союзом, не могла пережить военные действия. С декабря 1918 года возобновились первые антиеврейские выступления, вскоре они уси­лились из-за прихода коммунистов к власти в Баварии и Венгрии, а также из-за бурных забастовок в самой Франции. Страх социаль­ных потрясений, казавшихся неизбежными в некоторые периоды 1919—1920 годов, был благоприятным для вариаций на темы еврей­ского большевизма, который национальная традиция позволяла с еще большей легкостью, чем раньше, трактовать как иудео-герман-ский, или даже как «иудео-германско-вильсоновский» (Шарль Мор-рас). Но во Франции сохранялось сильное правительство Клемансо или Клемансо—Манделя, которое отныне отдавало абсолютный приоритет антибольшевистскому крестовому походу, но очевидно предпочитало не отягощать его антисемитизмом. Что касается «L'Ac-tion fran9aise» и ведущих католических органов, то хотя они быстро вернулись к своим прежним традициям, но жесткость их позиций первое время далеко уступала довоенному размаху. Так, первого января 1921 года, играя на струнах германофобии, газета писала: «Благодаря кровавому безумству дегенерировавшего императора бо-шей произошло полное слияние, и ничто не сможет больше отде­лить израильтян от французской родины».

Однако новый еженедельник «La Documentation Catholique», предназначенный для воинственной элиты и публиковавшийся тем же «Издательством хорошей прессы» («Maison de la Bonne Presse»), что и «La Croix», в начале 1920 года напечатал отрывок из «Протоколов сионских мудрецов», добавив к этому, что гаран­тирует «подлинность данного текста».

Еврейская пресса довольно мягко реагировала на эти нападки «La Bonne Presse», которые, видимо, воспринимались как нечто, соответствующее природе вещей. Дело в том, что во Франции той эпохи сыновья Израиля не слишком беспокоились по этому поводу, доверяя «республиканской форме правления» — разве отделение церкви от государства не отбросило окончательно кле­рикалов во тьму забвения? Мы уже говорили об этой менталь-ности, вызванной прежде всего погружением евреев в мощные потоки нерелигиозной жизни, причем многие из них хотели затеряться в них навсегда.

Но и в этом контексте вопрос оказался более сложным, поскольку в 1917 году возникла новая линия противостояния, на которой на следующий день после перемирия начались активные антиеврейские действия, при том, что речь не шла о серьезных противоречиях между французскими иудеями и католиками; воз­ник международный конфликт по поводу британского мандата на Палестину и «Еврейского национального очага». В этом вопросе потенциальным союзником Ватикана была Франция в ее качестве великой победоносной католической державы и традиционной защитницы христиан на Ближнем Востоке. Что касается видных представителей французских евреев, то следует констатировать, что за единственным исключением в лице поэта Андре Спира они отнеслись к декларации Бальфура сдержанно или даже с очевид­ной враждебностью. Так, Жозеф Рейнак, бывший одним из главных участников дела Дрейфуса, с момента оккупации Газы англичанами (апрель 1917 года) настаивал на исторических пра­вах Франции, характеризовал сионизм как «археологические меч­ты» и ... предлагал установить международный статус Иерусалима.

Президент Всемирного еврейского союза Сильвен Леви, вы­ступая два года спустя на мирной конференции против угроз большевистской анархии на Ближнем Востоке и двойного граж­данства евреев в западных странах «по немецкому образцу», заявил: «Мои чувства и разум возмущены тем, что едва выйдя из периода ожидания, когда нам будет предоставлено равноправие, мы начинаем требовать для евреев Палестины привилегий и особого положения». Иными словами, мы вновь обнаруживаем сверхлояльность французских евреев, этих «семитских антисио­нистов» по выражению Марка Сайкса. Совершенно очевидно, что католическая церковь прибегала к совершенно иным аргументам. В то время, когда Сильвен Леви выступал со своим заявлением, папа Бенедикт XV выразил свое возмущение в связи с планом возвращения евреев в места, которые на протяжении столетий «наши предшественники и христиане Запада пытались вырвать из-иод гнета неверных ценой хорошо известных упорных и длительных усилий». Что касается современного положения, пала проводил весьма характерное различие между двумя видами не­верных, неприемлемых в различной степени: английских протес­тантов и еврейских сионистов. Эта речь была произнесена на закрытом заседании папской консистории 10 марта 1919 года, но вскоре она была опубликована в расширенном виде, с добавлени­ем темы народа-богоубийцы, на страницах папского официоза «Civilta Cattolica»; утверждалось, что Святые Места были под непосредственной угрозой попасть под власть «врагов христиан­ской цивилизации», которые приложат все усилия, чтобы разру­шить христианство «даже в его колыбели».

Итак, возвращаясь к положению во Франции, следует под­черкнуть, что для католических специалистов в области антисе­митизма сионистская опасность даже отодвинула на второй план угрозы большевизма. Точнее говоря, поскольку сионизм и боль­шевизм были двумя сторонами одного и того же дьявольского плана, именно сионизм выражал его главную суть. Так, для преподобного Жуэна тайной конечной целью еврейского плана был захват Палестины (хотя основной целью его «Международ­ного журнала тайных обществ» было разоблачение заговора сион­ских мудрецов). Он простодушно писал, что этот план был особенно возмутительным, потому что крестовые походы уже доказали, что «Палестина принадлежит французам, и действия Англии в этой области являются вероломными...) По сути дела сионизм более не может быть еврейским, он является католичес­ким».

Его сотрудник Мартиал-Орикост представил сходные выво­ды, или вымыслы, в своем труде, озаглавленном «Новый год... Иерусалим?» (1922), в котором он утверждал: «В 1903 году еврейские лидеры знали, что произойдет мировая война и все­мирная конференция, единственным результатов чего станет ев­рейское государство в Палестине (...) Иерусалим будет цитаделью и главной действующей силой еврейского завоевания мира».

К тому же кругу идей относится и следующий силлогизм, единственным специалистом по которому был Моррас; в действи­тельности Палестину отдал евреям не Ллойд Джордж, а Аристид Бриан; этот дар вызвал Октябрьскую революцию; итак, Бриан является основным виновником этой революции. «О! Какой великий дипломат господин Бриан!» (январь 1921 года).

Новый орган «La Documentation catholique» со своей стороны специализировался на антиеврейской агитации, которая носила одновременно антисионистский и антибольшевистский характер. В марте 1919 года специальный выпуск был посвящен теме «Евреи в Европе». Там можно было прочесть следующее: «Претензии на мировое господство не мешают евреям преследовать цель воссоздания собственного отдельного царства». В январе 1920 года было опубликовано новое досье по проблемам сиониз­ма, в котором за подписью «Christianus» перечислялись следую­щие способы борьбы:

«Необходимо сформировать «общественное мнение» в христи­анских странах (...) Нужно организовать поддержку глубоко обес­покоенному суверенному понтифику, следует обратиться к хрис­тианским народам со словами о христианском идеале, о том, что будет позором, если мы допустим, что колыбель нашей ре­лигии попадет под политическое господство иудаизма, замаски­рованное или открытое...

Второе средство ... состоит в убеждении крестьян не продавать свои земли евреям, доказывать им, что в будущем цена этих земель сильно возрастет, Банк, который стал бы выдавать ипо­течный кредит ... оказал бы в этом очень ценную помощь. Наконец (я должен был бы сказать — прежде всего), спаситель­ной необходимостью является союз между христианами, а также христиан с мусульманами...»

Здесь нельзя не узнать основные, даже можно сказать внев­ременные, ингредиенты антисионистской идеологии, рождение которой по укоренившемуся заблуждению относят к 1948—1949 годам или, еще чаще, к 1967 году, т. е. к «шестидневной войне». Эта ошибка тем более очевидна, что по этому поводу мнение католической церкви разделяли весьма влиятельные деятели из числа «семитских антисионистов». Это проявилось в феврале 1920 года, когда вопрос о британском мандате рассматривался на первой лондонской конференции. Тогда представитель Франции Филипп Бертело, которого особенно ненавидел Моррас, отказался от выступления, заявив, что будучи протестантом он предпочита­ет дать возможность высказаться по вопросу о Святых местах своему коллеге Жюлю Камбону. Камбон заявил следующее:

«Святые места находились под властью Франции с XV века, Ва­тикан всегда признавал этот факт, и все французские правитель­ства, даже те, которые не поддерживали отношений с Римом, признавали эту свою ответственность. Даже во время войны Ва­тикан признал право Франции на осуществление своего протек­тората над Святыми местами. Этот вопрос имеет ддя французс­ких католиков первостепенное значение».

Три дня спустя религиозная принадлежность не помешала Филиппу Камбону вмешаться в дискуссию, чтобы высмеять сионистов, которые вели себя так, как если бы они представляли великую державу. Их претензии казались ему тем более смехот­ворными, что «было вполне вероятно, что значительное боль­шинство этих еврейских претендентов имело весьма незначительную долю еврейской крови в своих жилах». (Следует обратить внимание на расистский характер этого аргумента.)

Но оставив в стороне все эти исторические анекдоты, пере­йдем ко второй фазе антисемитских кампаний во Франции после первой мировой войны. Начало этой фазы четко датируется маем 1920 года, что возвращает нас к теме великого заговора, первона­чальный источник которой, по всей видимости, находился в Великобритании. Во Франции в очередной раз древние страсти воскресли в армейских кругах. 15 июля в «Израильских архивах» можно было прочитать, что «известное число высших офицеров еврейского происхождения подали в отставку или потребовали досрочного начисления пенсии» по причине общей атмосферы, господствующей в «наших высших военных сферах». Доклады и письма членов французской военной миссии в Польше, генера­лов Жозефа Нуланса и Анри Нисселя и капитана Шарля де Голля, свидетельствуют об опасности этого направления мыслей. Вряд ли необходимо добавлять, что в случае последнего имени в данном списке подобная позиция была кратковременной.

Что касается большой прессы, то прежде всего необходимо констатировать, что в мае 1920 года публиковались сенсационные репортажи о Советской России. Я имею в виду «Семнадцать месяцев в большевистской России» Ш. Пети, опубликованные в «Le Petit Parisien». Например, в номере от 20 мая можно было прочитать: «...очень легко представить организацию большого азиатского крестового похода против англичан. Израильтянин Бронштейн, известный как Троцкий, окруженный своей семитс­кой и восточной камарильей, надеется стать Наполеоном Востока. Он возглавляет колоссальное международное тайное общество, которое стремится свергнуть европейскую цивилизацию и мечта­ет изгнать англичан из их азиатских владений...»

Этот тезис, американский вариант которого мы представили читателю выше («The Chicago Tribune» от 15 июня), по всей вероятности опирался на британский источник, возможно, на Intel­ligence Service. Но это предположение не годится для публикации в «L'Excelsior», где один из величайших репортеров всех времен Альбер Лондр в номере от 17 мая иронизировал по поводу новых московских хозяев;

«Пролетариев ведут с кольцом, продетом в носу (...) Кто правит? Правят активисты социалистических конгрессов. Правят гряз­ные ссыльные, международные библиотечные кроты, которые потратили свою молодость над книгами о пауперизме, чтобы найти себе способ существования. Правят: сибиряк, монгол, ар­мянин, азиат, а в закоулках всех коридоров, во всех комиссариа­тах, за всеми перегородками, между письменными приборами и корзинками для бумаг — истинный король: еврей. О! Ужасное и прекрасное маленькое побоище, разгорающееся на горизонте...»

В этой связи следует упомянуть о распространенной идее того времени, тем более что несколькими днями раньше Альбер Лондр без колебаний иронизировал в совсем иной манере, опи­сывая солдат-спекулянтов в Петрограде: «...солдаты толпятся на перекрестках, спекулируют, покупают и перепродают. Троцкий, вспоминая о своем знаменитом соплеменнике, напрасно пытается изгнать торговцев, они рассеиваются только для того, чтобы собраться в других местах» (12 мая).

Что касается антисемитских кампаний, которые в том же мае задумывались именно как таковые и, как можно предполагать, были хорошо организованы, то следует отметить инвективы «La Liberte»: «Израильтяне — это особый народ, ненавидящий тех, среди кого он живет» и т. д. (23 мая); публикацию в «L'lntransi-geant» документа Цундера (27 мая); статью в «Le Correspondant», посвященную «Протоколам сионских мудрецов» (25 мая), причем потребовалось некоторое время, чтобы французы обратили на них внимание. В редакции «L’Action franeaise» не читали «The Times», поэтому впервые «Протоколы» были упомянуты лишь в обзоре прессы от 19 мая со ссылкой на статью в «La Libre Belgique». «Le Correspondant» был не слишком влиятельным католическим орга­ном, Настоящий прорыв произошел благодаря Гюставу Тери, который посвятил этой теме первую страницу номера «L'Oeuvre» от 2 июля под заголовком «Еврейство превыше всего («Jewry liber alles»). Еврейское окружение г-на Ллойд Джорджа». Это побудило «L'Action francaise» вернуться к данной теме. С этого момента Шарль Моррас уделял ей все больше внимания, посвятив пробле­ме всемогущества евреев дюжину статей во втором квартале 1920 года.

Так, 27 сентября под заголовком «Еврейский вопрос, суть дела» он постарался доказать, что все важнейшие события послед­них лет лучше всего объясняются именно таким способом, отме­тив в заключение: «Разумеется, иные причины также сыграли свою роль во всех этих событиях, но разве этот план не содержит часть истины, подтверждаемой замечательными результатами, не­слыханными привилегиями, которых добились евреи?» Далее в той же статье в разделе, озаглавленном «Новинки и голос разу­ма», он цитировал письмо одного корреспондента-еврея, с кото­рым выражал свое согласие. Этот корреспондент предлагал свое­образный план деиудаизашш. Но прежде чем перейти к этим «новинкам», которые можно охарактеризовать как третью стадию антисемитских кампаний той эпохи, отметим также вступление в борьбу «La Revue des Deux Mondes», этого бастиона французской гражданственности. Последний номер этого журнала за 1920 год включал две длинные обвинительные статьи: одна, подписанная Морисом Перно, была направлена против польских евреев, дру­гая, озаглавленная «Когда Израиль правит», авторами которой были братья Таро, обвиняла венгерских евреев.

После первого выступления такого рода в журнале «La Revue des Deux Mondes» появятся и некоторые другие распространенные обвинения; будет поставлен вопрос о еврее Аароне Керенском, об антихристианской ненависти иудео-большевиков, а братья Таро вплоть до весны 1924 года продолжат описание еврейских жесто-костей и безумств под новым заголовком «Новый год в Иеру­салиме». Нельзя полностью отказать в справедливости замечания бывшего помощника Дрюмона Жана Дро, написавшего в 1934 году: «Без сомнения, братья Таро послужили связующим звеном между тем, что провозглашал Дрюмон, и тем, что совершил Гитлер».

Третью стадию можно охарактеризовать как сочетание анонсов о неизбежности всемирного погрома с поддержкой некоторыми израильтянами антисемитской программы. В этом и заключались «новинки», о которых объявил Моррас. Эта стадия естественным образом вытекала из двух предыдущих: евреи были готовы к осуществлению своего великого заговора, как же могли арийские народы не предпринять отчаянные усилия, чтобы спастись от их ига? В этой связи, абстрагировавшись от профессиональных ульт­раантисемитов, следует прежде всего еще раз процитировать Шарля Морраса, который задолго до того, как он начал угрожать «своим кухонным ножом» Леону Блюму и Абрааму Шрамеку, обратился с «призывом ко всем антиеврейским силам в мире» во имя «всеобщей антиеврейской политики» (12 мая 1921 года). Затем его сторонник и корреспондент еврейского происхождения Рене Гроос поддержал его в своем «Исследовании еврейской проблемы» (1922 г.): «Мы присутствуем одновременно при развитии всеобщего еврейского заговора и возрождении антисемитизма. Возможно, точнее было бы назвать это его продолжением. Раньше антисемитизм проявлялся в виде местных выступлений, непродолжительных, не имевших пос­ледствий. Он стал всеобщим, латентным и постоянным». Чтобы избежать худшего, Рене Гроос предлагал ввести специальное зако­нодательство: «Мы должны нести двойные обязанности в этом доме, поскольку мы являемся здесь гостями, мы не участвовали в его строительстве». Поль Леви, будущий издатель еженедельника «Aux ucoutes», также призывал своих собратьев опередить события, но другим способом: «Французские евреи должны отвергнуть ужас­ные махинации финансистов из окружения Ллойд Джорджа и Белого дома, которые постоянно организуют ловушки французским государственным деятелям» («Письмо евреям-патриотам», «L'Ecla-ir», 21 мая 1921 г.).

Мы вновь возвращаемся здесь к проблемам большой полити­ки. Предательство Франции ее англосаксонскими союзниками столь же легко объяснялось иудео-германским заговором, как и тема еврейского влияния в Англии, которая восходила к Туссенелю и Дрюмону и получила новый импульс благодаря кампаниям «L 'Ac­tion francaise» и «L'Oeuvre». Сторонник Морраса Роже Ламбелен, один из переводчиков «Протоколов» на французский язык, разви­вал эту идею в 1921 году под заголовком «Правление Израиля в англосаксонском мире». Следует ли удивляться, что крупнейшие газеты, воздерживавшиеся от того, чтобы говорить о еврейском окружении Клемансо хотя бы во имя «священного союза», подхва­тили теперь тему о «еврейском окружении Ллойд Джорджа». Так, первого мая 1921 года газета «Le Matin» обвиняла некоторых банкиров Сити, чьи связи с немецкими банками хорошо известны. Через день были поставлены все точки над «i»: «Пришло время поставить в известность Ллойд Джорджа, что в лондонском Сити есть банкиры с английской кровью».

Кампанию подхватили менее значительные газеты, которые до этого воздерживались от любой антиеврейской агитации. На следующий год известный публицист Андре Шерадам резюмиро­вал сложившееся положение в словах, с которыми бы согласились Моррас и братья Таро:

«Народы Антанты попали в мощные клещи, организованные вождями пангерманизма. Эти клещи образуют, с одной стороны, деятельность международного финансового иудео-германского синдиката, воздействующего на так называемые образованные слои стран Антанты, чтобы рекрутировать там сторонников с помощью подкупа; вторая сторона этих клещей представлена действиями большевиков и поддерживающих их социалистов, влияющих на народные массы союзных государство.

Но люди «Аксьон Франсез» и другие экстремисты, разумеет­ся, не могли согласиться со следующими выводами Шерадама:

«Многие согласны с тем, что существует заговор всех евреев с целью добиться всеобщего господства. Я хочу очень ясно объяс­нить, почему я не согласен с подобной точкой зрения (...) В современной ситуации я не верю, что можно утверждать сущес­твование всеобщего еврейского заговора, не совершив ошибки и несправедливости».

В заключение Шерадам советовал: «создать группу евреев, противников пангерманизма, лояльных подданных стран Антан­ты (...) Разве не очевидно, что если евреи-противники пангерма­низма не проявят себя в ближайшем будущем какой-нибудь энергичной и яркой акцией, то представление о еврейском заго­воре, направленном на завоевание всемирного господства, рас­пространится повсюду? Тогда в ближайшие годы возникнет гроз­ное антисемитское движение...»

Ретроспективно это предсказание кажется смехотворным; воз­можно, оно показалось бы не таким смешным, если бы оно вообще не оправдалось, вместо того, чтобы обернуться своей противоположностью. Нам остается выяснить, почему во Фран­ции не было четвертой фазы, почему, напротив, антисемитизм опустился до самого низкого уровня в 1925—1930 годах, чтобы затем подняться под совокупным воздействием экономического кризиса и влияния с другого берега Рейна.

Необходимо подчеркнуть, что бойня 1914—1918 годов имела во Франции не менее ужасные последствия в самых разных областях, чем в Германии. В частности еше больше пострадали нравы прессы, причем основные коррупционеры отныне были исключительно «правыми»; пресса с большим трудом смогла избавиться от новых способов «промывания мозгов» и других приемов распространения оглупляющей ненависти, которые по­лучат свое высшее развитие при тоталитарных режимах. Именно при этом стечении обстоятельств антисемитский или расистский уклон приобрел новую окраску — он отвечал неясным ожиданиям общественности, как об этом свидетельствует весь спектр ответов, полученных в 1923 году в ходе опроса общественного мнения в связи с внезапной модой на Гобино и его теорию. В этом плане особо выделяются мрачные пророчества Ваше де Лапужа, пред­восхищающие Селина, и еше больше — предвидения Ромена Роллана: «Этот труд подспудно удовлетворяет некоторые совре­менные потребности (...) Сегодняшняя молодежь без труда на­йдет у Гобино то же открытое презрение к прогрессу, либерализ­му, «опиуму гуманизма», демократическим идеям — то же высо­комерное и трагическое видение расовой войны...»

С другой стороны, следует также принимать во внимание еще одно последствие войны, а именно падение политического влия­ния прессы, презрение к которой со времени панамской аферы постоянно возрастало. В результате появился все увеличиваю­щийся разрыв между истинными взглядами французов и теми выводами, которые можно сделать на основе анализа газетных публикаций. Разве в 1936 году Народный фронт не одержит победу вопреки враждебности почти всех или по меньшей мере подавляющего большинства газет? Мы вынуждены констатиро­вать здесь известную несогласованность, которая, вероятно, про­является и в свидетельствах некоторых современников тех собы­тий. Кроме того, имеются и другие данные, подтверждающие эти свидетельства — прежде всего отсутствие в двадцатые годы воин­ствующих антисемитских организаций и «лиг», а также заметных инцидентов и уличных выступлений. В целом, не было ничего подобного тому, что мы описывали в связи с делом Дрейфуса или того, что нам придется описывать при обсуждении ситуации в донапистской Германии.

Более тонким признаком является изменение позиции иезу­итов, сначала едва заметное.

Мы уже видели, что итальянские иезуиты сыграли главную роль в вовлечении католической церкви в чисто антисемитскую пропаганду и что в конце XIX века кампании на страницах «Civilta Cattolica» вдохновили или даже внушили миф о «мудрецах Сиона». Напротив, французские или франкоговоряшие иезуиты, видимо, были первыми, кто осознал уже в 1922 году, что эта мифология не сулит церкви ничего хорошего. Отец Пьер Шарль взял на себя почин, опубликовав в бельгийском журнале «La Terre wallonne» статью вскоре после впечатляющей смены позиции «The Times». Б этой статье были даны неопровержимые, построенные с непре­взойденной с тех пор тщательностью доказательства того, что «Протоколы» были скопированы с антибонапартистского памфлета Мориса Жоли. Продолжая эту линию, отец дю Пассаж опублико­вал в «Les Etudes» пространную статью, сильно уступающую статье отца Шарля, но достаточно критичную, чтобы вызвать бредовые рассуждения Урбена Гойе о тайном сговоре между иезуитами, евреями и Москвой. В 1927 году французские иезуиты окончатель­но покинули антисемитский лагерь.

В связи с «Протоколами сионских мудрецов» можно также заметить, что в целом они не получили во Франции столь широкой популярности, как в Германии или англосаксонских странах. Круп­нейшие ежедневные газеты полностью их проигнорировали, в чем скорее можно видеть свидетельство осторожности, чем проявление порядочности и благородства. Лишь незначительное количество писателей, по крайней мере среди тех, чьи имена сохранили свое значение вплоть до наших дней, так или иначе вдохновлялись этой темой.

К тощ же это обстоятельство позволяет нам затронуть очень важную тему: именно благодаря французской литературной про­дукции периода между двумя мировыми войнами мы можем с уверенностью оценить величину расстояния между реальным положением евреев и теми серьезными и многочисленными об­винениями в их адрес, которые высказывались после окончания военных действий.

Разумеется, струя антиеврейских романов не пересохла в это столь урожайное время. Наряду с братьями Таро, которые про­должили свою линию в 1923 году книгой «Бродячая кобыла», можно упомянуть Марселя Жуандо, памфлетиста, автора «Еврей­ской опасности» (1934), и романиста. В романе «Шаминадур», опубликованном в 1934 году, евреи продают кюре поддельное церковное вино:

«— Кто виноват?

— Евреи, которые мне его продали, — отвечает кюре.

— Кюре, который его у нас купил, — возражают евреи.

Так, все с теми же сообщниками Иуда постоянно спекулирует на крови Христа».

Можно долго говорить о бессмертных тенях, возникающих на страницах многочисленных романов Жоржа Сименона. Но прежде чем продолжать двигаться в этом направлении, следует обратиться к самым великим, а именно к лауретам Нобелевской премии, которые почти всегда были доброжелательно настроены по огношению к сыновьям Израиля. Начнем с Ромена Роллана.

Он много говорил о евреях, чаще хорошо, чем плохо. Мы ограничимся упоминанием «В доме», где представлен Таде Моок, еврей-самоучка, простой и добрый, но невероятно уродливый — «в большей степени еврей, чем следует»!

Отметим это приравнивание иудаизма и безобразия. Но оно не было неизбежным. У Франсуа Мориака еврей из Бордо Жан Азеведо в «Терезе Декеру» (1927) не является ни безобразным, а также ни особенно «хорошим» или «плохим», но он оказывается физически узнаваемым благодаря «бархатистым глазам, свой­ственным его расе, ... его горящему взгляду».

Напротив, третий нобелевский лауреат Роже Мартен дю Гар испытывал художественный интерес к уродству евреев в том, что касается физического облика, а также к их высоте в области морали. В его основном произведении «Семья Тибо» (1922—1940) оба героя, Жак и Антуан, став взрослыми, находят себе еврейско­го друга или «старшего» товарища, но, может быть, лучше гово­рить о «двойниках» или о «совести»? Для революционера Жака эту роль исполняет Скада, «задумчивый азиат».

Он проповедовал; «Следует добиваться торжества справедли­вости (...) Буржуазный мир рухнет сам собой...»

«Скада был израильтянином из Малой Азии, ему было около пятидесяти лет. Он был очень близорук и носил на оливковом носу с горбинкой очки со стеклами, толстыми как линзы телес­копа. Он был уродлив: курчавые волосы, короткие и прилипшие к яйцеобразному черепу, огромные уши, но теплый, задумчивый взгляд, свидетельствовавший о неиссякаемой доброте. Он вел аскетический образ жизни».

Доктор Исаак Студлер, французский еврей, который также имеет азиатские корни, о чем свидетельствует его прозвише «Халиф», не был столь уродлив, но биологическая дистанция также четко выражена. Врач Антуан Тибо пользуется его совета­ми, видит его в бреду перед смертью, — и незаметно эксплуати­рует его. Едва ли есть необходимость добавлять, что Студлер отличается такой же нравственной высотой, как и Скада, но в его сердце французский патриотизм борется с еврейским пацифиз­мом. Что же касается его внешнего облика:

«Студлер ... выглядел старше Антуана. Имя Исаак хорошо под­ходило к его профилю, его бороде эмира, его блестящим глазам восточного мага. (...) Когда он волновался ... белки его больших, как у лошади, глаз слегка наливались кровью...»

В другом месте говорится о «его больших влажных глазах» или даже о «его взгляде пророка». Колдовские чары, исходившие от такой концентрации экзотики или такого уродства (почти всегда, как и положено, мужского), примеры чего можно легко умножить, причем следует особо упомянуть Пьера Бенуа (Так, этот член Французской академии следующим образом описывал Исаа­ка Кошба, главного героя «Колодца Иакова»: «Лишенный магии своего завораживающего взгляда он был лишь бедным кривоногим уродом, оде­тым в смешной серый костюм, в котором болтались его тощие ноги, его руки заканчивались костистыми ладонями чахоточного, усыпанными крас­ными пятнами». Что же касается завораживающего взгляда, то немного выше можно прочитать: «Во время разговора он снял очки. Агарь пребывала в оцепенении. Она смотрела в глаза Исаака Кошба. Близорукие глаза, бархатистые и черные, завораживающие своей печалью и глубиной. Они придавали этому некрасивому литгу сияющую силу*. (Pierre Benoil, «!_e Puits tie Jacob», Paris, 1925, pp. 59—60. p. 46). Следует прочитать весь этот роман, который можно рассматривать как краткую энциклопедию штампов эпохи после первой мировой войны в том, что касается образов еврейки и еврея.), оказа­лись достаточными, чтобы увлечь Жана-Поля Сартра, который даже в принципиально важном эссе, относящемся ко времени непосредственно после нацистских массовых акций по уничтоже­нию евреев, разоблачал светские мифы (поскольку именно об этом идет речь в «Размышлениях») о «выраженном семитском типе ... с загнутым носом ... оттопыренными ушами ... толстыми губами», и далее о «типичных чертах французских евреев: изо­гнутом носе, растопыривании ушей и т. д.» Что касается проблем морали, то приводимый ниже пассаж по-своему отражает дух того времени:

«Евреи являются самыми добрыми среди людей. Они страс­тные противники насилия. Эта упорная доброта, которую они сохраняют даже среди самых жестоких преследований, это чувст­во справедливости и разума, которое они противопоставляют враждебному, жестокому и несправедливому обществу как свою единственную защиту, возможно, это лучшее из того, что они дарят нам, а также истинное свидетельство их величия».

Так или иначе, в 1946 году было вдвойне трудно не переги­бать палку. Еще дальше, чем Мартен дю Гар, зашел Жорж Дюамель, у которого Лоран Пакье и Жюстен Вейль (по-француз­ски «juste» значит «справедливый») являются Орестом и Пиладом его серии романов «Хроника семьи Пакье». Дело не в том, что Жюстен — это бесплотный персонаж (или слишком уродливый), наивные капризы этого идеалиста описаны с тем же натурализ­мом, что и его проблемы как еврея. Тем не менее после 1914 года, когда он ушел добровольцем на фронт, о нем больше речь не идет, только в 1925 году Лоран Пакье пишет сестре: «Подумай, Сесиль, через месяц, 15 июля будет семь лет со дня гибели Жюстена в Шампани во время второй битвы на Марне, когда он отдал свою жизнь за наше общее спасение». Однако накануне своего ухода в добровольцы этот Спаситель «выглядит как ста­рый еврей, подсчитывающий гроши...»

Итак, все выглядит таким образом, как если бы столько достоинств, столько совершенства, чтобы не стать невыносимыми, требовали противовеса, который писатели обычно искали в области арийского мифа, так что искусство рисковало стать более реальным, чем действительность. Но даже когда дело обстояло иначе или еврей был лишь эпизодическим персонажем (как у Мориака), его по-прежнему можно узнать по глазам или по взгля­ду, что являлось постоянным и безошибочным знаком его отличия от остальных. Можно заметить, что это может служить прекрасной иллюстрацией воздействия «нарциссизма незначительных разли­чий», над чем размышлял Фрейд в последний период своей жизни.

В этой связи можно также процитировать Дрие Ла Рошеля, одного из немногих авторов, кто оставил свидетельство, разумеет­ся, как романист, о самом надежном различительном признаке, , когда он говорит о «детском ужасе христиан по отношению к евреям». Рядом с ним можно поставить Жкшя Ромена, чей роман «Люди доброй воли» изобилует образами евреев, вымышленных (Жермена Баадер, Люсьен Вормсер по прозвищу Марей) и реаль­ных (Блюм, Мандель, Жан Зай), намеренно описанных как чело­веческие существа, похожие на всех остальных. Самое большее, что происходит с Мареем. это его раздумья о своем еврействе. В данном случае если баланс и нарушен, то лишь в противополож­ную сторону. Следует отметить, что и Дрие, и Жюль Ромен были женаты на еврейках; эта деталь позволяет предположить, что они проявили себя более трезвыми и проницательными, потому что благодаря своим семейным связям они черпали вдохновение в том, что наблюдали или видели, а не в том, что они воображали или читали. В третьем хорошо известном случае «смешанного брака» можно допустить, что у Андре Мальро была склонность, доводя­щая до конца тенденции Жкшя Ромена, поскольку в его произве­дениях вообще нет евреев, более того, еврейский авантюрист послужил прототипом неподражаемого барона Клаппика, который в его романе «Условия человеческого существования» всегда имеет «замаскированный облик». Каким бы ни был результат литературно­го преобразования действительности, ничто так не способствует демифологизации, как непосредственное познание, особенно если оно достигается в соответствии с библейским значением этого слова.

Нам остается завершить этот беглый обзор, остановившись на трех великих художниках, которые проявляли злобный, хотя и скрытый антисемитизм. Речь идет о трех представителях мень­шинств, двух протестантах и одной еврейке, причем все трое были беженцами.

Андре Жид лишь эпизодически изображал евреев; его Дюр-мер в «Фальшивомонетчиках» был столь же неприятным персона­жем, как и Левши он в «Подземельях Ватикана». В 1911 году он планировал написать роман, где главным героем должен был стать еврей, «благородный, даже рыцарь, немного склонный к несбыточным мечтам, которые могли бы соперничать с христиан­скими чувствами», но как и Толстому, это ему не удалось. В обратном направлении, если так можно выразиться, развивались события в случае с доктором Софи Моргенстерн, которая занима­лась психоанализом в Париже в тридцатые годы и в «Фальшиво­монетчиках» превратилась в очаровательную «польскую женщи­ну-врача» по фамилии Софрониска и с вполне католическим именем. К тому же если Жид как романист и рассказчик, по-видимому, был бессильным перед евреями, то как теоретик и пурист он запрещал им играть какую-либо роль во французской литературе. Именно во Франции накануне первой мировой во­йны он сформулировал тот принцип, который в 1920 году в эллиптической форме повторит «непочтительный» американец Менкен: «Они думают на идише, а пишут по-английски», а окон­чательную форму ему придал Геббельс: «Когда еврей говорит по-немецки, он лжет!» Андре Жид выражался более изысканно;

«...мне достаточно, что характеристики еврейской расы отлича­ются от французских; и если эти последние (французы) оказыва­ются менее интеллигентными, менее стойкими, менее мужес­твенными во всех отношениях, чем евреи, все равно то, что они хотят сказать, может быть сказано только ими, и что привнесе­ние еврейских качеств в литературу, где имеет ценность только личное, даст меньше новых элементов, т. е. обогащения, чтобы она [еврейская литература? — Лев Поляков (Синтаксическая ошибка или описка в этом месте текста поражает. Са­мое близкое существительное женского рода — «литература», так что я посчитал возможным именно так дополнить текст после обсуждения этою вопроса с моим другом Люсе г Финяс)] не прерывала воз­можности для медленного самовыражения расы и не допускала при этом серьезной, недопустимой фальсификации ее значения» («Дневник», 24 января 1914 года).

В январе 1948 года после весьма критического прочтения «Размышлений» Сартра Жид заметил в связи с приведенными выше рассуждениями и их контекстом: «Я не могу отказаться от них, поскольку я продолжаю считать их совершенно точными».

Напротив, Жак де Лакретель посвятил положению евреев свой самый знаменитый роман «Зильберман» (1922). В нем нет недостат­ка в биоэстетических клише, потому что описание непривлекатель­ной внешности и вызывающего беспокойство «немного азиатского лица» его лицейского друга и протеже заканчивается следующей фразой: «Все вместе возбуждало мысль о странной преждевремен­ности его развития: он напоминал мне маленьких вундеркиндов, показывающих фокусы в цирке». С точки зрения морали еврейский ребенок, не будучи особенно симпатичным, вызывает нашу жалость и выигрывает, поскольку его нам описывают на фоне жестокости его католических однокашников, а также лицемерия протестантских родителей рассказчика, вспоминающего прошлое.

Но это оказалось слишком для нашего героя, и патриций-гугенот взял в нем верх в романе «Возвращение Зильбермана» (1930), где герой, став взрослым, превратился в дьявольского персонажа или, точнее, одержимого дьяволом. Серьезно больной и впавший в глубокую депрессию, он принимает смерть только после символического извержения той французской культуры, которую он так любил: «Поскольку я считал его очень странным субъектом, я стал думать, что дьяволы, покинувшие мозг Зильбермана в его смертный час, были нашими принцессами из пьес Расина и целой вереницей легендарных героев во французских одеяниях».

Эти принцессы и эти герои были так дороги талантливой Ирен Немировской, родившейся в Киеве, что она приняла хрис­тианство в день совершеннолетия. В своем шедевре «Давид Голь-дер» (1929) она без жалости, но не без большой доли точности рисует портреты иудео-русского финансового хищника и его окру­жения. В конце романа она дает краткое обобщение в связи с образом друга Гольдера:

«Потом Сойфер должен был умереть в одиночестве, как собака, без друзей, без венка цветов на могиле, похороненный на самом дорогом кладбище Парижа семьей, которая его ненавидела и которую он ненавидел, но которой он тем не менее оставил состояние в тридцать миллионов, доведя тем самым до конца необъяснимую судьбу каждого доброго еврея на этой земле».

Судьбой Ирен Немировской стала смерть в Освенциме в 1942 году.

Итак, на протяжении многих лет, когда евреи без видимых помех играли первостепенную роль во всех областях жизни, когда французское общество того времени обычно предпочитало в соответствии с условностями, восходящими через панамскую аферу и дело Дрейфуса непосредственно к Июльской монархии, не замечать их особенностей, «не видеть в них евреев», некоторые газеты и писатели прилагали почти единодушные усилия самыми различными способами развивать, преобразовывать и распростра­нять старые мифы.

В результате образ еврея-большевика, угрожающего собствен­ности и установленному порядку, постепенно стирался, особенно после общей нормализации обстановки и возобновления диплома­тических отношений с Москвой; но в 1935—1936 годах появилась гораздо более серьезная угроза в лице экспроприатора Блюма — Блюм, Блюмель, Мок и им подобные. Ономастическое разоблаче­ние, это оружие, столь же простое, как и надежное, имело тогда замечательные перспективы. Были и другие возможности. «Кто угодно, только не Блюм! — Человек, который столь полно пред­ставляет народ, приговоренный божественным проклятием к жизни без родины», — напоминал в Палате депутатов Ксавье Балла.

Начиная с 1933 года, призрак преследуемого мученика с другого берега Рейна присоединился к призраку московского преследователя-палача, что открыло еще более ужасные перспек­тивы. «Все что угодно, только не война!» Но разве трудно было предположить, что перед лицом такой угрозы, которую представ­лял собой Гитлер, международное еврейство не приложит сил, чтобы вызвать всеобщую мобилизацию? А значит, бей евреев! Именно так, наряду с другими вещами можно понять переход общественного мнения к антисемитизму Селина после 1933 года. Разумеется, Селин использовал все возможности, чтобы позорить евреев с помощью как классических аргументов — «как только они убеждаются в том, что они господствуют над вами до последних капель крови, то они превращаются в деспотов, самых худших и высокомерных нахалов, которых когда-либо знала история», — так и самых современных — «наши жиды счастливы после того, как Фрейд, их Будда, дал им ключи от души». Но свой самый большой ужас ветеран войны и соперник Ваше де Лапужа выразил следующими словами:

«Теперь, когда мы находимся в крайней расовой, биологической опасности, в полной анархии, в разрастающейся мерзкой раковой опухоли и загнивании, все, что осталось, все, что уцелело от фран­цузского населения, должно быть .для каждого истинного француз­ского патриота бесконечно драгоценным, неприкосновенным, свя­щенным. Только результат имеет значение. К черту все остальное! Государственные интересы! Самые тайные, самые коварные, на­именее достойные, наименее лестные, но которые избавят нас от новой войны. Ничто не имеет цены, когда необходимо продолжать жить, продержаться. Избежать войны любой ценой. Война для нас, таких, как мы есть, это конец музыки, это окончательная гильоти­на в еврейском хранилище для трупов.

Такое же упорство в противостоянии войне, какое используют евреи, чтобы ввергнуть нас туда. Евреи вдохновлены жестоким талмуди­ческим единодушным упорством, дьявольски последовательным духом, а мы противопоставляем им лишь разрозненные вопли. Мы пойдем на еврейскую войну. Мы годимся лишь на то, чтобы умереть...»

Безумный стиль служит здесь выражением страхов, которы­ми нельзя было пренебрегать, и не нужно было быть антисеми­том, чтобы разделять их. Но каково стечение обстоятельств для вербовки кадров! Стечение обстоятельств, при котором «антисе­мит легко может представлять интересы всего мира». Если я иду воевать с Гитлером, я работаю на евреев; если я договариваюсь с ним, я изменяю их делу; в любом случае я их выделяю:

«Евреи, определяемые таким образом, раньше или позже реаги­руют как евреи, и возобновляют свои связи, даже если это про­тив их собственной воли (...) Подобный альянс, пересекающий все границы, сеет недоверие, которое становится «арийским» в силу контраста, и вновь изолирует евреев; таков гитлеровский порочный круг» (См. L. Poliakov, <.De I'Anittisionisme a I'Antisimitisme», Paris, 1969, p. 57.).

За пределами этих психоисторических взаимосвязей у буржу­азии, богачей были другие мотивации, другие страхи, о которых мы теперь поговорим. Как писал Франсуа Мориак незадолго до смерти, «сегодняшнее поколение не сумеет постичь, что воплоща­ли Советская Россия этих лет и мадридский «Народный фронт» для французской буржуазии».

В подобных условиях быстро заполнялся разрыв между вооб­ражаемым и реальным. «Разнородность», которую мы обсуждали выше, подходила к концу. Антиеврейская агитация вышла на улицы; антисемитские митинги происходили в ответ на антигит­леровские митинги. Французское общество во второй раз остави­ло свою сдержанность и, особенно когда начала литься кровь за Пиренеями, забыло все условности, касающиеся евреев.

И тогда «La Croix», которая в 1927 году отреклась от антисе­митизма, предложила простую трактовку войны в Испании:

«У испанцев было все необходимое для счастья. Купающиеся в лазури, не имеющие особых проблем, они могли мечтать под солнцем, жить своим трудом, кормиться на своей земле и играть на мандолине...

Однажды из Москвы прибыли шестьдесят евреев. Им было пору­чено доказать этому народу, что он очень несчастен: «Если бы вы знали, насколько у нас лучше». И вот этот народ рыцарей со связанными руками и ногами оказывается в рабстве у далекой России, которая не имеет ничего общего с ним...»

И тогда еженедельник «Je suis partout» («Я везде»), который в 1930-1935 годах соблюдал рамки приличия, превращается прак­тически в «Le Juif partout" («Евреи везде»), публикует два специ­альных номера, посвященных евреям, которые пришлось переиз­дать, цитирует Селина — «Мы его пересказываем, мы его декла­мируем, мы сделали из него нашего нового Баруха»; он также назвал Жака Маритена «осквернителем расы» и даже нашел неко­торые достоинства у Сталина эпохи больших чисток: «Для этого человека из грубого и примитивного народа родина имеет смысл, которого она никогда не могла бы иметь для людей вроде Троцкого, Радека и Ягоды».

И тогда министр иностранных дел Жорж Бонне предвосхитил расовую дискриминацию, нанеся оскорбление своим еврейским коллегам Жоржу Манделю и Жану Зэю, чтобы оказать больше почестей Иоахиму фон Риббентропу. Таким образом было обоз­начено самоубийство Третьей республики; наконец, его коллега, больше известный как один из столпов французской литературы, потребовал учреждения министерства расы. Здесь имеется в виду Жан Жироду, представивший следующие соображения:

«[Иностранные евреи] приносят с собой туда, где они появляют­ся, подпольную деятельность, взяточничество, коррупцию и ста­новятся постоянной угрозой для духа ясности, чистосердечия, совершенства, которые присущи французским ремесленникам. Это орда, стремящаяся к тому, чтобы быть лишенной нацио­нальных прав и не считаться ни с какими изгнаниями. Их физи­ческое строение, слабое и ненормальное, приводит их тысячами в больницы, переполненные ими...»

Как видите, обязательные биологические аргументы не были забыты.