Home   Самиздат   Содержание

Творческий акт

Интерес к науке сопровождал Кестлера с детства. Вспомним, что он получил научно-техническое образование, был в 20-е годы научным редактором у Ульштейнов в Берлине. В своей итоговой книге он рассказал, как у него возник интерес к психологии комического: "Долгое путешествие началось во время послеобеденного кофепития в квартире венгерского психоаналитика, в мой последний приезд в родной Будапешт в 1935 году, лет сорок пять назад... Раппа (психоаналитик Раппопорт — М.У.) рассказал старую шутку из книги Бергсона "Смех" и задал вопрос, что в ней смешного. Шутка была об одном сановнике в Монте-Карло, на груди которого красовалось не меньше тридцати шести медалей. Его спросили, какими благородными деяниями он их заслужил. "Очень просто, — ответил он, — я получил медаль за верную службу принцу, поставил на номер в рулетке и мне повезло — мой номер вышел"1. Кестлеру было ясно, что комический эффект достигается неожиданным столкновением двух разных контекстов: патриотических заслуг сановника и азартной игры.
В последующие годы, заполненные бурной политической деятельностью, Кестлер мечтал о том, чтобы заняться психологией комического, психологией творческого процесса вообще, собирал и читал книги на трех языках по психологии, физиологии мозга, истории науки, а также психофармакологии, телепатии и многим другим далеким друг от друга дисциплинам. В 1945 году он поселился с женой на ферме в Северном Уэллсе и, отправив в печать роман "Воры в ночи", стал работать над книгой "Постижение и перспектива: исследование общих основ науки, искусства и этики" (Koestler A.: Insight and outlook : an inquiry into the common foundations of science, art and social ethics. London : Macmillan,1949. 751 р.). Другие интересы мешали работе над книгой. Закончил он ее в Уэллсе, а корректуру читал в Тель-Авиве, во время войны Израиля за независимость, не имея под рукой своей библиотеки, на что сослался в предисловии, объясняя недостатки справочного аппарата книги.
Это был первый набросок теории творческого акта, которую Кестлер разрабатывал в последующие годы, считая главным делом своей жизни. В предисловии к книге он обещал, что вскоре выйдет вторая часть, где теория, изложенная здесь в общем виде, получит научную основу, при этом будут привлечены данные из разных отраслей знания. Обещанный том, названный "Творческий акт" (Koestler A.: The Act of creation. London : Hutchinson, 1964. 751 р.), вышел, однако, только через 15 лет, причем автор решил изложить теорию заново, обогатив новыми идеями и облегчив стиль, что сделало новую книгу более доступной широкой публике.
За эти годы теория разрослась, и часть ее, посвященная особенностям научного творчества, дала ответвление о революции в науке в 16-17 веках. В результате вышла книга: "Сомнамбулы : история меняющегося представления человека о космосе" (Koestler A.: The Sleepwalkers : a history of man's changing vision of the universe. London : Hutchinson, 1959. 623 p.), за которую Кестлер взялся, отправив сборник "Тропой динозавра" в печать. Мы помним, что в представлении писателя научная революция 16-17 веков — это важный для человечества водораздел.
Одним из любимых героев Кестлера с юности был немецкий физик и астроном И.Кеплер (1571-1630). Написать о нем он задумал еще до войны. Герой романа "Мрак в полдень" Рубашов в последние свои минуты слышит из соседней камеры стук:
— Вам осталось минут десять... не прислушивайтесь, я скажу, когда они появятся ... чем бы вы занялись, если б вас оправдали? — и отвечает:
— Астрономией.
Видно, в этой науке для автора сосредоточилось нечто заманчивое, неисполненное, противоположное революционной тщете; и это он заново ощутил, когда порвал с политикой.
Обнаружив, что на английский язык не переведен богатый автобиографический материал Кеплера, включая его многочисленные письма, и что отсутствуют также сколько-нибудь значительные книги о нем, Кестлер сначала решил написать только о Кеплере. Синтия Кестлер, его третья жена и секретарь, считала, что он особенно любил Кеплера, потому что был на него похож (См. ее статью: Koestler С. : Twenty-five writing years - In: Astride the two culture: Arthur Koestler at 70 / edited by H.Harris. London : Hutchinson, 1975, p. 136-148.). Может, она вспомнила то, что Кестлер писал о своем героe: "Как это все знакомо! Бахвальство, дерзкая, вызывающая поза, за которой — страшная уязвимость, недостаток уверенности в себе, зависимость от других, отчаянная потребность в похвале, ведущая к неловкой смеси униженности и высокомерия, жалостная тяга к игре как средству убежать от одиночества, которое он таскал с собой как портативную клетку; порочный круг обвинений и самообвинений, преувеличенные требования к своему поведению, что превращало жизнь в длинный ряд погружений в девятикратную адскую пучину угрызений совести.
Кеплер принадлежал к породе кровоточащих, к жертвам эмоциональной гемофилии, для которых любая травма сугубо опасна и кто, тем не менее, снова и снова подставляет себя под удары бичей" (Koestler A.:The Sleepwalkers…, p. 239.). Повествование медленно обретало окончательный вид, отступая от Кеплера, связавшего астрономию с физикой, к создателю гелиоцентрической системы Копернику, к Средним векам, когда люди знали о космосе меньше, чем за тысячу лет до того, и дальше, к истокам представлений человека о космосе — к древним грекам и египтянам.
"Вспоминаю, — пишет жена Кестлера, — одну холодную зимнюю ночь, когда его одержимость Платоном и Аристотелем, "звездами-близнецами", как он их называл, стала невыносимой. Он должен был с кем-то поговорить об этом. Неподалеку жил Генри Грин, он изучал классиков, и мы отправились к нему. Увы, Артур мало что получил от этого визита, разве что выпустил пар, зато Генри получил: ему нечего было сказать о Платоне и Аристотеле, но он смотрел и слушал, явно озадаченный зрелищем одержимого навязчивой идеей человека. Сын Генри Себастьян дал Артуру водки, но и она не помогла. Когда мы, наконец, ушли, его по-прежнему мучили "звезды-близнецы"; ему стало даже хуже—пошатываясь от усталости, он сомневался, даст ли его мозг ему минимум покоя, чтобы уснуть".
Вернувшись к Кеплеру и закончив посвященную ему треть книги, Кестлер обратился к другим ученым, сыгравшим решающую роль в научной революции, которая привела к таким радикальным переменам в биологической среде обитания и общественной жизни человека, "словно на этой планете возникла новая порода" — Тихо Браге, Галилею, Декарту и Ньютону. Мною места в книге посвящено истории суда над Галилеем, изложенной без большой симпатии к ученому, которого, вопреки мнению, распространенному как в научной среде, так и среди широкой публики, черпающей сведения, в основном, из пьесы Брехта, Кестлер считал виновным в "грандиознейшем скандале в истории церкви". Церковь же, по мнению автора, долгое время была достаточно терпелива и терпима по отношению к Галилею. И вообще: "Никогда со времен Тридцатилетней войны церковь не подавляла свободу мысли и ее выражения до степени, которая бы могла сравниться с террором, основанным на "научных идеологиях" нацистской Германии или Советской России". Так дурной характер Галилея, считал Кестлер, привел к губительному для будущих столетий разрыву науки и религии, последствия чего ощутимы до сих пор.
Кестлер рассказал об особенностях процесса научного открытия, о власти иррационального начала над мозгом ученого, заставлявшего самые блестящие умы блуждать во мраке, навеянном как собственными предрассудками и предвзятыми мнениями, так и господствующими в период их жизни заблуждениями. Иррациональное, однако, также и благотворно, являясь непременным условием всякого творчества, как научного, так и художественного. Кеплер, например, был сыном своего века — стоит вспомнить, что мать его сидела в тюрьме по обвинению в колдовстве, а сам он больше, чем научными открытиями, гордился способностью предсказывать судьбу людей по звездам. Солнечную систему он воображал в виде Троицы, писал о божественной гармонии космоса. "Так чисто мистическая идея стала корнем, из которого выросла первая рациональная теория движения небесных тел, основанная на секулярной троице кеплеровских законов".
Кестлер настаивал на том, что его книга не является научно-популярным сочинением, напоминая, что посвященная Кеплеру часть вышла в 1960 году отдельным изданием для студентов, изучающих историю науки. Однако, несмотря на научное богатство "Сомнамбул", для книги характерна та легкость и общедоступность, которой Кестлеру не удалось достичь в других его "ученых" книгах. Стоит привести выдержку из памфлета Кеплера в защиту взглядов Галилея "Разговор со звёздным посланцем" (написан в форме открытого письма к Галилею, вышел во Флоренции в 1б10 году):
"Уверен, что когда мы освоим искусство летать, не будет недостатка в первопроходцах. Никто прежде не думал, что плавание по безбрежному океану не так опасно и гораздо спокойней, чем по узким, грозным шхерам Адриатики, Балтики или Британскому проливу. Едва мы создадим корабли с парусами, подходящими к небесному эфиру, найдется немало людей, не боящихся пустых пространств. А пока мы приготовим для храбрых небесных путешественников карты небесных тел — я это сделаю для Луны, а ты, Галилео — для Юпитера".
"Сомнамбулы", как и почти все книги Кестлера, вызвали много откликов, большей частью положительных. Однако его упрекали в несправедливом отношении к Галилею. Один из рецензентов, в целом высоко оценивший книгу, недоумевал — как мог писатель, изведавший тюрьму и никогда не забывавший о своих товарищах по несчастью, писать безо всякого сочувствия о 70-летнем ученом, которого страх перед инквизицией заставил отречься от своих убеждений. Неприязнь Кестлера к Галилею рецензент объяснял тем, что тот недостаточно ценил Кеплера и не отвечал на его письма (Cohen I.В.: Koestler on Kepler and the history of man's picture of the universe. — Scientific American, New York, 1959, v.200, June, p. 187-192.). Крайне резкий отзыв на книгу последовал со стороны двух ученых, специалистов по Галилею (Santillana G. de and Drake S.: Arthur Koestler and his "Sleepwalkers"— Isis, Washington, 1959, no.50, pt.3, Sept., p.255-260. Ответ Кестлера: там же, 1960, no.51, pt.1, March, p. 73-76. Ответ авт. рец.: там же, с.77-79.). Позже, в сборнике, посвященном 70-легию Кестлера, один из его авторов писал о том, чем отличается кестлеровское изображение конфликта между Галилеем и церковью от традиционного: "Кестлер описал этот эпизод с психологическим проникновением. Другие до него видели все так же ясно, но его вклад уникален, так как он первый применил литературный метод в изображении личности ученого и творческого процесса во всей его сложности и в его влиянии на историю науки. В целом работы ученых-традиционалистов, таких, как Сантильяна, относятся к вкладу Кестлера примерно так, как труды крысо-психологов к вкладу Софокла, Достоевского, Толстого или Фолкнера в наше познание человеческой психики, хотя кое-где Сантильяна и подметил некоторые незначительные неточности" (Graubard M.: The Sleepwalkers : its contribution and impact — In: Astride the two culture..., p. 32.).
История научных открытий в области космоса, размышления над психикой ученых послужили основой для выводов, содержащихся в книге Кестлера "Творческий акт", а не вмещавшиеся в общую структуру книги биографии ученых — от Ньютона до Пастера — выделены в приложение к этой книге.

* * *

В 1955 году общественное мнение Англии было взбудоражено казнью Рут Эллис, убившей своего любовника в состоянии аффекта, вызванного его жестоким с ней обращением. Незадолго до того много писали о казни еще двух человек. Их участие в убийствах, в которых они обвинялись, казалось недоказанным. Кестлер решил, что созрела ситуация для борьбы за отмену смертной казни, существование которой в Англии и широкое ее применение шло вразрез с общей атмосферой либерализма и терпимости, которую он так ценил в этой стране. Он оставил работу над книгой "Сомнамбулы" и обратился к известному общественному деятелю Виктору Голланцу, предложив начать всенародную кампанию. "Он был как одержимый. Эта тема его никогда не оставляла", — вспоминала Синтия, помогавшая ему в работе над памфлетом "Размышления о повешении" (Koestler A.: Reflection on hanging. London :V.Gollancz, 1958, 193 р.), основным его вкладом в кампанию, помимо чисто организационной работы, в которой его энергия не знала равных. Памфлет достиг широкого читателя с помощью предварительной распечатки в пяти номерах газеты "Обзервер" и в сокращенном варианте — в другом, более популярном издании, читатели которого были, в основном, "вешатели", т.е. те, кто был за сохранение смертной казни.
В предисловии к памфлету он писал:
"Иные из ученых друзей, помогавших в сборе материала для книги, предостерегали меня от того, чтобы задевать некоторые почтенные предрассудки и традиционную чувствительность в отношении судей, присяжных, представлений о справедливом суде, о праве помилования и т.п. Я пренебрег их предостережениями, потому что политика умиротворения никогда себя не оправдывает, и потому что считаю, что борьбу за отмену смертной казни ослабляет недостаток прямоты. Другие советовали молчать о физиологических подробностях казней, прошлых и нынешних. Это значило бы утверждать, что у испанской королевы нет ног, а у повешенного человека нет шеи. Мы вешаем в среднем по человеку в месяц; если это делается именем народа, у него есть право знать, что именно делается.
Двадцать лет назад я познакомился со смертной камерой, потому что верил в спасение человечества с помощью мировой революции; цель этой книги скромнее — спасти тринадцать несчастных в год от ужаса и муки этого опыта. Кроме того, дело имеет и боле широкий аспект, ибо виселица — это не только машина смерти, но и старейший похабный символ той тенденции в человечестве, которая тянет его к моральной гибели (Цит. по кн.: Bricks to Babel…, p. 538-543.).
В процессе работы Кестлер больше, чем это требовалось для злободневного памфлета, углубился в историю вопроса и был поражен "полным безумием английских законов, касающихся смертной казни, и тем, как она применялась за последние два столетия. Это была практически неизвестная страница истории цивилизации, беспрецедентная по абсурдности, бросающая дополнительный зловещий свет на патологию человеческого разума".
"В 1810 году, — писал Кестлер в памфлете, — сэр Сэмюэль Роммили заявил в Палате лордов, "что на всем свете нет ни одной страны, где за такое количество преступлений предусматривалась бы по закону смертная казнь, как в Англии". Двадцать лет спустя сэр Роберт Пилль жаловался в Палате общин: "Невозможно скрыть от себя тот факт, что смертная казнь применяется чаще, а уголовный кодекс в целом строже в этой стране, чем в любой другой в мире".
Рассказав о варварском обычае публичных казней, сохранившемся до начала 19 века, Кестлер саркастически заметил:
"А ведь это был век романтической чувствительности, когда дамы падали в обморок по малейшему поводу, а бородатые мужчины проливали счастливые слезы в объятиях друг друга".
Кампания растянулась на 15 лет. В 1965 году смертная казнь в Англии была приостановлена, а в 1970 году отменена вовсе. На более поздней стадии участие Кестлера в кампании выразилось в корреспонденциях в газету "Обзервер" под псевдонимом Виджил (что означает "бдительный страж"). Об одном случае, когда вмешательство писателя помогло спасти от казни человека, Кестлер писал: "Без преувеличения можно сказать, что это был один из самых счастливых дней в жизни Виджила". В 1956 году, накануне очередных дебатов в Палате общин, среди депутатов был распространен написанный Кестлером совместно с Синтией памфлет "Типы убийц — мужчины и женщины, казненные в Англии, Шотландии и Уэллсе за пятилетие 1949-1953", в котором на примере 85-ти рассмотренных случаев доказывалась ложность утверждения защитников смертной казни, будто подавляющее большинство убийств в стране — это хладнокровно обдуманные преступления, совершенные из корыстных побуждений. Лишь один из рассмотренных в памфлете случаев подходил под это определение.
Сослужив свою службу в Англии, первый из упомянутых памфлетов, "Размышления о повешении", был переведен на другие языки и, вероятно, повлиял на смягчение уголовного законодательства и в других странах. Оба памфлета и в целом неутомимая деятельность писателя сыграли в кампании серьезную роль. Однако стоит упомянуть, что по иронии судьбы в том же номере (втором по счету) английского журнала 'Энкаунтер", где помещена большая подборка, посвященная памяти Кестлера, можно прочесть очень резкую статью, осуждающую, ввиду роста количества убийств в Англии, решение Палаты общин не восстанавливать смертную казнь (Encounter, London, 1983, vol.61, no.2, p.65-67.).

* * *

Весной 1958 года книга "Сомнамбулы" была сдана в печать. Кестлер, оказался в тягостной, как всегда для него, ситуации "между двух книг" и обдумывал, чем дальше заняться. Выразив на последних страницах эпилога "Сомнамбул" недовольство "рабской загипнотизированностью Запада числовым аспектом реальности в ущерб неподдающимся количественному измерению моральным ценностям", Кестлер обратился к Востоку, к которому питал давний интерес. Летом и осенью он добросовестно читал книги на интересующую его тему, а в декабре отправился в пятимесячное путешествие по двум странам — Индии, олицетворявшей для него связь с традицией, и Японии — самой модернизированной из азиатских стран. Результатом стала книга "Лотос и робот" (Koestler A.:The Lotos and the robot. London : Hutchinson, 1960. 296 р.) , 2весьма увлекательная в своем жанре путешествий, несмотря на свойственную ей, по самокритичному признанию автора, "смесь педантичного описания подробностей со слишком широкими обобщениями". Понятно, что впечатления Кестлера устарели, однако, их стоит изложить не столько ради информации об Индии и Японии, сколько ради того, что они говорят о самом писателе.
"Четверо современных святых" — так начинается раздел, посвященный Индии. Первым из них был Виноба Бхаве, ученик Ганди, решивший помочь безземельным беднякам и обходивший с этой целью пешком страну, призывая богатых делиться своей землей с "неприкасаемыми". К тому времени, когда с ним встретился Кестлер, он находился в пути уже восемь лет. Самоотверженность этого человека и кучки преданных ему сторонников произвела на Кестлера такое впечатление, что вернувшись в Лондон, он организовал комитет для содействия славному начинанию под сопредседательством знаменитого историка Арнольда Тойнби и индийского общественного деятеля Дж.Нараяны, которого Кестлер специально пригласил из Индии. Писатель надеялся привлечь сторонников движения по разделу земли на помощь городским бездомным, на которых он натыкался по ночам на улицах Бомбея и Калькутты. Как и следовало ожидать, усилия Кестлера кончились ничем, так как сторонники эти, "хотя и продвинутые в святости, оказались безнадежно плохими организаторами" (Koestler A.:Bricks to Babel..., р. 586.).
Знакомство с другим уважаемым индийским деятелем — Кришной Меноном Атманандой из штата Кералы, "мистиком с 25-тилетним стажем полицейской службы", и с его философским трактатом навели Кестлера на мысль о коренном отличии индийской мысли or европейской. Среди разделов трактата были такие: несуществование объектов; несуществование мысли. Выраженные резким языком бывшего полицейского, эти основополагающие идеи индуистских и буддистских книг поразили писателя своей абсурдностью.
"И именно в этом проблема: восточная философия не поддается демифологизации и концептуализации. Любая попытка выделить ее сущность производит неудобоваримую кислоту; и любая попытка перевести эту сущность в словесные концепции и категориальные структуры западного языка ведет к логическим уродствам.
Одно дело сказать, что мир — это сон; и другое — логически "доказывать", что раз на сознание спящего не действует боль, ощущаемая телом (что есть заведомая неправда) — значит, тела не существует. Одно дело заявлять, что мир — это покрывало иллюзии над конечной реальностью, которую человеческий разум способен интуитивно постигнуть лишь в исключительные моменты, и другое дело — "доказывать", что две мысли не могут существовать одновременно, и поэтому памяти вообще не существует, и поэтому не существует мысли, и т.д. Истинный мистик вправе заявлять о переживаниях и выражать убеждения, противоречащие логике, науке и здравому смыслу. Но он не вправе пользоваться при этом словами, имеющими точный смысл в науке и философии, и катать их, как во время игры в крокет в керреловской Стране чудес.
Но тут-то и возникает интересное различие между европейским и азиатским мистицизмом. Христианский мистик был всецело убежден в том, что Логос воплотился в Христе и служит посредником между человеческим и божественным разумом; его мысль сформирована, смоделирована традицией Аристотеля, неоплатоников и апостола Павла, с четко выраженными категориями и понятиями. Это приучало к словесной дисциплине, заставляло остро, болезненно сознавать невозможность поделиться своим опытом и привело в итоге к разделению сферы Разума и сферы Благодати. Восточная мысль, с другой стороны, не выкристаллизовалась в концепции, ее категории остались расплывчатыми, способ выражаться — уклончивым, а аргументация — нечувствительной к противоречиям. Восточного мистика ничто не сдерживало, сферы никогда не были поделены, символическое и буквальное значение не разделены, мистицизм и логика не расходились". Сидя в саду Кришны Менона и размышляя над его трактатом, Кестлер в самом начале своего путешествия, в которое он пустился как паломник за новой истиной, решил: "Что касается слов, доктрин и философских систем — Востоку нас не вывести из наших затруднений" (Koestler A.: The Lotos…, p. 49-50.).
Рассказав о других своих встречах с почитаемыми в стране личностями, Кестлср переходит в двух последующих главах к учению йогов и его практическому применению в Индии и излагает систему "Хатха-йога " — комплекс физических упражнении. рассчитанный на то, чтобы подготовить тело, а затем и дух к состоянию, благоприятному для медитация и для достижения самадхи — предельной концентрации сознания — и к ощущению мистической связи "истинного "я" с мировым сознанием. Изложение Кестлером "йоги без прикрас" основано как на литературных источниках, с которыми познакомился писатель, так и на информации, полученной им во время путешествия от частных лиц — главным образом, индийских психологов и психиатров — и от учреждений, практикующих йогу. Кестлер много пишет о связи учения йогов с народной традицией и о влиянии этого учения на жизнь страны. Самадхи - близкое к смерти состояние, йог его достигает путем длительных упражнении, в которых большую роль играет забота о ритуальной чистоте тела, в частности, о четкой работе кишечника. Власть йога над физическими проявлениями организма объявляется великим достижением, является желанным идеалом. Если захочет, йог способен подолгу не дышать, он мало ест - в основном сырую растительную пищу, поскольку молоко считается возбуждающим средством, идеал же йога — безбрачие. Согласно учению йогов, сексуальные контакты вредны, потому что при этом тратится семя — "жизненная влага", скопление которой в организме желательно для духовной и физической мощи. Важную роль в постижении науки йогов играет контакт с гуру — учителем, безоговорочное подчинение его авторитету. Роль гуру в ежедневной жизни каждого индийца занята отцом, почтительное послушание которому диктуется традицией. Пока жив отец, индиец, даже сам находясь в пожилом возрасте, не смеет самостоятельно принимать никаких решений. Естественно, что послушание это — чисто внешнее, за ним стоят подавленные страсти, приводящие к неожиданным вспышкам, к хроническим неразрешимым конфликтам в семье и обществе. В целом, традиционная индийская семья с ее жесткой иерархией, в которой младший подчинен старшему, а женщина уважается только в роли матери, служит, как считает Кестлер, идеалу человека, выработанному индийской религиозной мыслью: бесхарактерного, бесхребетного, "плывущего сквозь мир иллюзий к последнему глубокому сну нирваны". Особенно отталкивало Кестлера равнодушие индийцев к человеческому страданию. Источник этого равнодушия — в традиционно кастовой системе общества, в котором каждый занимал подобающее ему место. Само понятие о социальной справедливости проникло в Индию с Запада.
На фоне этой ситуации, которую Кестлер считал трагичной для страны, недавно получившей независимость, он бросает в своей книге "боковой свет на Ганди" (Подробно о Ганди см. в более поздней статье, посвященной его столетнему юбилею: Mahatma Gandhi — yogi and comissar: a re-evaluation. - In: Koestler A. : The Heel of Achilles: essays 1968-1973. London : Hutchinson, 1974, p. 221-254. Последующие цитаты, касающиеся Ганди, — из этой статьи.). Ганди называли в Индии "бапу" — отец, он пользовался в стране огромным авторитетом. Вместе с тем, он paздeлял предрассудки своего народа, презирал современные школы, больницы и адвокатов, а также ткани фабричного производства, безнадежно пытаясь внедрить в деревенский быт старинную прялку. Под влиянием Толстого он проповедовал метод пассивного сопротивления властям. И действительно, с помощью этого метода удалось добиться больших уступок от англичан в борьбе за независимость Индии. Однако, он не учитывал, что метод этот эффективен не с любым противником. "Осмелюсь заявить, — писал он в декабре 1938 года, после погромов "Хрустальной ночи", — что если евреи мобилизуют себе в помощь силу духа, достигаемого только ненасилием, господин Гитлер склонится перед их мужеством и признает его бесконечно выше того, на что способны его лучшие штурмовики". В 1946 году, когда стали известны масштабы катастрофы, Ганди писал: "Евреям следовало подставить себя под нож мясника, броситься со скал в море… Это бы разбудило мир и народ Германии". Не менее удивительные советы давал он и другим народам. В 1940 году, после капитуляции Франции, он опубликовал "Призыв к каждому британцу", ожидая от Англии, что она будет воевать с нацизмом "не оружием, то есть, ненасильственным оружием". Призыв этот напоминает пародию. Ганди, однако, отказался от проповеди ненасилия, когда речь зашла о национальных интересах новообразованного государства. В других случаях он также способен был на компромисс. Так же, как фабрики и больницы, он осуждал способ передвижения по железным дорогам, но вынужден был проводить значительную часть времени в поезде. Он настаивал на том, чтобы ездить в 3-м классе, но пользовался при этом кондиционером. Серьезно заболевая, он всегда вначале пытался обойтись мерами народной медицины, но неизбежно обращался к специалистам. Единственный пункт, в котором он не знал компромисса, была проповедь безбрачия. Дав в 37 лет клятву целомудрия, он запретил жениться своим сыновьям и настаивал на том, чтобы его сподвижники следовали его примеру. Кестлер считал, что вместо этого Ганди следовало, воспользовавшись своим огромным авторитетом в народе, учить его, что "самая что ни на есть жизненная влага — это вода с большой современной ирригационной плотины, необходимая пересохшим полям страны".
Кестлер заканчивает главу об Индии в книге "Лотос и робот" советом молодому государству времен правления Неру: не копировать слепо европейские образцы демократических учреждений, а, отказавшись от обветшалых традиций и верований, черпать из непочатых духовных источников народа, способного на великодушный порыв и бескорыстный энтузиазм, что показала, с оговорками, деятельность самою Ганди и замечательных людей, подобных первому встреченному Кестлером "святому", который обходил страну, уговаривая богатых делиться землей с бедняками.
Однако, — заключает Кестлер, — если копирование западных образцов завело Индию в тупик, из которого она должна найти свой собственный выход, — так же очевидно и то, что Индии, при всей ее праведной жажде самадхи, нечего предложить Западу в качестве духовного лекарства от его зол.
Еще критичнее Кестлер к Японии. "Лотос" и "робот" — для него два противоречивых символа Японии, которая после Индии, "страны мрачного, трагического величия", производит яркое, праздничное впечатление, но — как Индия под влиянием учения йогов, так Япония находится под губительным влиянием дзен-буддизма в его современной интерпретации.
Япония полна противоречий. Это объясняется уникальностью ее истории. Ни одной стране не выпало столько встрясок — и в буквальном, и в переносном смысле — как за последнее столетие Японии. В 1868 году, после 250-ти лет отгороженности от всего мира, Япония открылась для иностранного влияния. В течение 5-ти лет была ликвидирована феодальная система и создано современное государство западного образца. "Японец, проживший 80 лет, с 1865 до 1945 года, жил в эпохи, которые в Европе продолжались несколько столетий: он был свидетелем абсолютной монархии, конституционной монархии, либерального правления, империалистической экспансии, военной диктатуры, тоталитарного фашизма, иностранной оккупации. При нем отменили буддизм как государственную религию — перемена, бьющая по самым корням этических понятий". С 1914 по 1952 год рост японцев увеличился в среднем на 4 дюйма.
В этот же период происходили землетрясения и пожары, уничтожившие до тла японские города и истребившие сотни тысяч жителей, а в 1945 году "два рукотворных солнца опустились на Хиросиму и Нагасаки". В последующие пять лет оккупационной армией были произведены радикальнейшие реформы: 1 государственная религия отменена, учебники истории и географии сожжены, премьер-министр повешен. Император больше не был богом, армия и флот не существовали, введено парламентское правление. Изменилось все, единственное, что сохранилось — это основа феодальной этики: безоговорочное подчинение японца главе социальной иерархии, кем бы он ни был, и это важнее покорности индийца отцу. Западное влияние оказалось поверхностным. Черенок не привился, однако, он мешал естественному развитию организма. В литературе и в искусстве развитие традиционных форм более или менее прекратилось, их место заняли окаменелые, эстетские ритуалы вроде чайной церемонии и икебаны.
С другой стороны, природа в Японии слишком опасна, чтобы ею наслаждаться в "сыром виде". Отсюда любовь к стилизованным паркам, к карликовым растениям. Настоящие деревья эстетически неудовлетворительны, они годятся лишь на то, чтобы созерцать цветение вишни. Так же, как искусственно препарируется природа, так же воспитывается и характер. В воспитании ребенка сделан упор на самодисциплину. Автору приходит на ум проволочная распорка, которую вставляют в живой цветок хризантемы "для демонстрации лепестков наивыгоднейшим образом", что вызвало у него желание основать Императорское общество по предотвращению жестокого обращения с цветами. Ему казалось, что в тело и душу каждого японского ребенка вставлена такая распорка, что позволяет в будущем производить "промывку мозгов" в невиданных для западного человека масштабах и объясняет способность японского солдата к невероятному самопожертвованию и к такой же невероятной жестокости. Главной целью воспитания является механическое усвоение жестких правил, отвечающих любой возможной ситуации. Идеалом является конформизм, высшей ценностью — одобрение гражданина со стороны вышестоящих на социальной лестнице. Неожиданная, непредусмотренная правилами ситуация травмирует, приводит к "потере лица", что в прежние времена нередко влекло за собой самоубийство — поступок, одобряемый обществом, если альтернативой является бесчестье.
Жизнь под таким давлением была бы невыносима, если бы не отдельные "светлые стороны". Японского ребенка балует семья, в довольно широких пределах он пользуется большой свободой. В частности, он не ведает запретов, связанных с сексом и, когда вырастает, безгрешно наслаждается обществом гейши в свободное от других обязанностей время. Перфекционизм смягчён хорошо разработанной техникой двусмысленности и уверток. В самом языке, в его иероглифической письменности, заключены большие возможности для широкого толкования написанного, что дает возможность писателям и поэтам в случае надобности "напускать туману". Для иллюстрации Кестлер рассказал о своем столкновении с японским ПЕН-клубом на почве уклончивой реакции последнего на присуждение Пастернаку Нобелевской премии и на разгоревшуюся вслед за тем травлю поэта. Пен-клуб так уклончиво сформулировал свое решение по этому вопросу, что было неясно, кого он осуждает: советские ли власти или Шведскую академию. Не добившись недвусмысленной реакции ПЕН-клуба, Кестлер отменил свой запланированный доклад в организации письмом, которое японцы сочли неоправданно грубым.
Противовесом жесткой регламентации, свойственной японскому обществу, является также дзен — одно из направлений буддизма, занесенное в Японию в 12-м веке из Китая. Счетам с ним, с его сторонниками в современной Японии и на Западе, посвящена почти половина всего, что пишет Кестлер о стране. Дзен-буддизм подчеркивает важность интуиции, спонтанной реакции в противоположность рационализму, догматизму и морализаторству. Отсюда — его влияние на литературу и искусство Японии, в прошлом благотворное, так как способствовало преодолению канонов, в настоящее время — себя изжившее и мертвящее. Процитировав двустишие, приписываемое одному из патриархов дзен, китайскому поэту VI века:
Не заботься о правильном и неправильном,
Конфликт между правильным и неправильным -
это болезнь мозга, -
Кестлер с возмущением ссылается на Д.Т.Сузуки, современного популяризатора дзен-буддизма на Западе:
"Дзен — исключительно гибок в смысле приспособляемости к почти любой философии и моральной доктрине, пока не затронуто его учение об интуиции. Он может сочетаться с анархизмом или фашизмом, коммунизмом или демократией, атеизмом или идеализмом".
"Разница между двумя высказываниями, — комментирует Кестлер, — в их историческом контексте и в степени конкретности. Первое исходит от буддистско-даосистского мистика, наблюдавшего со снисходительной усмешкой за нравоучительным педантством конфуцианского общества. Второе могло бы исходить от философски настроенного нацистского журналиста или одного из дзен-буддистских монахов, ставших камикадзе".
Глава о дзен-буддизме вышла сначала в виде статьи в октябрьском номере английского журнала "Энкаунтер" за 1960 год. В числе отозвавшихся на статью и на приведенную выше цитату был профессор Иерусалимского университета, ныне покойный Гершон Шолем, который сообщил неизвестный Кестлеру факт:
Е.Херригель, один из самых горячих сторонников и проповедников дзен-буддизма, посвятивший 6 лет постижению искусства стрельбы из лука по этой системе и составивший об этом подробный отчет, язвительно цитированный Кестлером, вернувшись из Японии в Германию, вступил в нацистскую партию и остался в ней до конца.
Эпилог книги "Лотос и робот" — сплошной гимн Европе, обильно цитируемый всеми, кто писал о Кестлере. Трудно удержаться, чтобы не повторить его главного вывода:
"Я отправился в путешествие, посыпав голову пеплом, а вернулся скорее гордый тем, что я европеец. Возможно, это гордость провинциала, но нет в ней самодовольства, ибо рожденному в Венгрии любящему Францию английскому писателю с некоторым опытом тюрем и концлагерей невозможно не помнить о прошлых грехах Европы и смертельной опасности, в которой она находится в настоящем. И все же, беспристрастно сравнив с другими континентами то, как встречала Европа испытания в прошлом, и ее вклад в человеческую историю, испытываешь новый прилив доверия и любви к этой маленькой фигурке на спине азиатского быка".
Знакомясь с многочисленными, как всегда, отзывами современников на книгу Кестлера "Лотос и робот", приходишь к выводу, что правы и те, кто книгу хвалил, и те, кто ее ругал. Правы те, кто упрекал писателя в поверхностных суждениях о слишком сложных вопросах и в поспешных выводах.
Однако, правы и те, кто отметил характерное для Кестлера внимание к человеку, возмущение к проявлениям жестокости по отношению к нему и к безразличию к его страданиям. И все единодушно признали, что книгу интересно читать.

* * *

Книга "Творческий акт" стоит в центре исследований Кестлера о психологии творчества. В последующих книгах развивались изложенные в ней идеи, получив окончательный вид в итоговом сборнике писателя "Кирпичи к Вавилонской башне" (Bricks to Babel..., p. 321-426.) .
Книга состоит из двух частей: первая — "Искусство открытия и открытие искусства" и вторая — "Привычка и оригинальность". Первая рассматривает сознательные и бессознательные процессы, лежащие в основе юмора, научных открытий и художественной деятельности. Вторая часть подводит под выводы первой более солидную научную базу и выявляет некоторые общие для всего органического мира законы.
Юмор как самое простое из творческих проявлений человека был для Кестлера ключом или, иначе, "черным ходом" в заветную сферу, так как юмор — это единственный пример того, как сложный интеллектуальный импульс вызывает в человеке простую и заранее предсказуемую физиологическую реакцию. Для описания единой модели, характерной для всех проявлений комического, Кестлер придумал термин "бисоциация", то есть новое восприятие ситуации или явления, существовавших до того в двух совершенно разных ассоциативных планах. В результате мысль как бы перескакивает из привычной колеи в другую, с другой логикой, другими "правилами игры". Наши ожидания не оправдались, вызванные ими эмоции неожиданно оказались избыточными и проявились в смехе.
Пример: начальник недоволен подчиненным. Однажды, вернувшись домой, он застает его в постели со своей женой. Возмущенный начальник отчитывает подчиненного: "Еще одно нарушение, Жак, и вы уволены!". Слушатель ожидает от обманутого мужа другой реакции, поэтому ему смешно. То есть одна плоскость действительности, супружеские отношения, столкнулась с иной, отношениями служебными.
Другая пара разных контекстов — или иначе матриц — столкнулась, т.е. "бисоциировалась", в упомянутом раньше анекдоте, который Кестлер услышал в 1935 году в Будапеште — о сановнике, якобы выигравшем свои медали в рулетку. Причем бисоциация происходит как в уме рассказчика, так и в уме "потребителя" юмора.
Часть, посвященная юмору, занимает в книге 100 страниц. Хорошо принятая читателями, она в видоизменённом варианте появилась позже, в 1974 году, в 15-м издании Энциклопедии Британника (статья "Юмор").
Автор анекдота, ученый и художник переживают сходный процесс бисоциации, когда прежде несвязанные друг с другом матрицы — т.е., плоскости, аспекты действительности — сталкиваются у них в мозгу, вызывая подобие вспышки. Оригинальность гения, как в науке, так и в искусстве, заключается в способности произвести сдвиг, позволяющий увидеть знакомый объект в новом свете. Эту способность нельзя смешивать с достижениями виртуоза, которые, как бы ни были они важны в любом деле, означают застывание творчества, его превращение в рутину. На каждом последующем этапе привычная рутина преодолевается оригинальностью творческого ума с помощью бисоциации. Так происходит открытие.
Кестлер задается вопросом — какова роль эмоции в проявлениях юмора, в науке, в искусстве? Пытаясь найти ответ в учебниках экспериментальной психологии, читатель обнаружит, что, говоря об эмоциях, психологи-бихевиористы почти всегда подразумевают те из них, которые связаны с голодом, половой потребностью, гневом и страхом. У них нет объяснений для странных ощущений, которые испытывает человек, слушая Моцарта, глядя на море или читая стихи. У них не встретишь описаний физиологических процессов, сопровождающих эти ощущения: увлажнения глаз, остановки дыхания и наступающего вслед за тем чувства покоя. Назовем это реакцией "АХ", в отличие от "ХА-ХА" —реакции на юмор, или "АГА" —реакции ученого на открытие. Кстати, открытие Архимедом метода, который помог выяснять, содержит ли корона властителя Сиракуз примесь неблагородного металла, — есть типичное проявление реакции "АГА "; он совершил его, сидя в ванне, отключившись умом от занимавшей его проблемы и разглядывая свое собственное "волосатое тело", и вдруг внезапно понял прежде скрытую связь между погруженным в воду предметом — своим телом — и происходящим при этом вытеснением воды, равной по объему погруженному в воду телу. Неудивительно, что он выскочил из ванны и побежал по улице с криком; "Эврика!".
Смех и плач, комическое и трагическое — эти две греческие театральные маски — находятся на двух концах эмоционального спектра, а в центре, являясь как бы нейтральным, помещается научное открытие, что отнюдь не исключает эмоций, о подверженности которым ученых рассказал Кестлер в книге "Сомнамбулы". Скорее, в процессе научного открытия происходит равновесие двух тенденций: самоутверждения, характерного для юмора и вообще для смеха, а в процессе открытия заставляющего ученого гордо кричать: "Эврика!" — и само-трансценденции, типичной для сферы искусства и религии, а в приложении к научному открытию выражающей бескорыстный интерес учёного, познающего тайны бытия.
Бескорыстному интересу ученого Кестлер находит аналог даже в мире животных. Он рассказывает о любопытстве некоторых животных, в том числе птиц, заставляющем их иной раз пренебрегать опасностью в исследовательском порыве. Его интересует опыт, описанный зоологом В.Коллером, над шимпанзе по имени Сулган, который был так доволен, обнаружив, что две полые трубки можно соединить и достать находящийся за пределами клетки банан с помощью этого удлиненного орудия, что все время повторял этот трюк, забыв съесть банан.
Говоря о сочетании сознательного и бессознательного в творчестве, Кестлер оставляет за сознательным роль поддержания проблемы "на повестке дня". Ум ученого, подготовленный к открытию предварительной работой, часто блуждает где-то далеко, пока сам ученый нежится в ванне, как Архимед, пребывает в состоянии полудремы или бездумно наблюдает за падением яблока. Но в какой-то момент он свяжет падение яблока не с привычным фактом его созревания, а с проблемой земного тяготения, и результатом будет великое открытие Ньютона. В момент, предшествующий открытию, в сознании ученого происходит как бы отступление на более низкую ступень, что выражается иногда в отходе от вербального к зрительному уровню. Ученый как бы погружается в сон наяву — происходит явление, которое Кестлер обозначает французским выражением "reculer pour miеux sauter" —отступить, чтобы дальше прыгнуть. Так он представляет себе процесс всякого открытия, как художественного, так и научного, ссылаясь на многочисленные свидетельства ученых, в том числе Эйнштейна, о предшествующем научному открытию состоянии.
Сравнивая научную и художественную деятельность, Кестлер пишет о красоте и истине — двух, казалось бы, противоположных критериях оценки результатов деятельности, которыми руководствуются художник и ученый. Он, однако, приводит многочисленные свидетельства из обоих лагерей об относительности этого противопоставления: "Мотивы и стремления создателей мадонны Ботичелли и математической теоремы Пуанкаре не имеют друг с другом ничего общего; первый стремился к "красоте", второй к "истине". Однако именно Пуанкаре писал, что в бессознательном поиске "удачных комбинаций", приводящих к новым открытиям, им руководило "чувство математической красоты, гармонии чисел, форм, геометрического изящества- Это настоящее эстетическое чувство, известное всем математикам".
"В каждом великом художнике, — пишет Кестлер, — есть нечто от исследователя; поэт не "манипулирует словами", как считают бихевиористы, он исследует эмоциональные и изобразительные возможности языка; художник всю жизнь занят тем, что учится видеть мир, и тем, что учит других видеть его так, как он его видит. Таким образом, творческое стремление может быть направлено по-разному. Любопытство смешано с удивлением; любопытство связано с интеллектуальным, а удивление и благоговение — с эмоциональным аспектом. Совместно они толкают как ученого, так и художника на их вылазки. Иоганн Кеплер, писал об "изумительном чувстве просветления", охватившем его при открытии законов движения планет; и чувство это знакомо любому поэту, когда строфа внезапно получает свой, казалось бы, заранее предназначенный ей вид, или когда удачный образ возникает в уме. Подобный опыт всегда совмещает интеллектуальное удовлетворение и высвобождение эмоции, которое проявляется в псевдо-мистическом "океаническом чувстве". Искусство — школа само-трансценденции; в высших своих проявлениях оно расширяет индивидуальное сознание до космических масштабов, так же, как наука пытается объяснить отдельные явления законами общего порядка, то есть свести отдельную загадку к великой загадке вселенной".
Итак, — заканчивает свою мысль Кестлер, красота и правда "в живом опыте творческого акта — как и в отзвуке его в том, кто его воспринимает—так же неразделимы, как эмоция неотделима от мысли".
Размышляя об общем и особенном в развитии науки и искусства, Кестлер оспаривает распространенное мнение о том, что развивается только наука, а достижения искусства вечны. Он полемизирует с Солженицыным, герой которого Глеб Нержин заявляет (в романе "В круге первом"), что со времен "Анны Карениной" ничего лучше этого романа в литературе не создано.
Кестлер доказывает, что литература и искусство развиваются циклами и по тем же, примерно, законам, что и наука. "Цикл начинается, как правило, с бурного восстания против предыдущей господствующей школы или стиля с последующим прорывом к новым горизонтам. Назовем это первой фазой цикла. Во второй фазе царит атмосфера оптимизма и эйфории; в открывшиеся просторы, по следам пробивающих дорогу гигантов, вступают их менее романтичные последователи и эпигоны, чтобы изучить и использовать открывшиеся богатые возможности. Это фаза совокупного прогресса в выработке и совершенствовании новых методов исследования, новых стилей в искусстве. Третья фаза приносит насыщение, а вслед за ним наступает разочарование и ощущение тупика. Четвертая и последняя фаза — это время кризиса и сомнения... но это также время дикого экспериментирования... и творческой анархии — reculer pour mieux sauter — что готовит следующую революцию — и цикл начинается снова".
Развитие науки не представляет собой единой идущей вверх линии, скорее напоминая зигзаг — весьма похожий на то, что происходит в искусстве. Правда, в последнее столетие наука развивается необычайно бурно, но и в искусстве также происходит постоянная смена стилей. Во всех областях совершается одновременно как созидательная, так и разрушительная работа. "Вчерашние смелые метафоры — сегодня клише. Вчерашние непристойности — сегодня банальности". Иллюзию вечности достижений искусства создает тот факт, что во все времена подавляющая масса произведений в любом жанре создавалась в период застоя посредственностями и бесследно исчезла. Сохранились лишь высшие достижения, которые одни и входят в историю литературы и искусства. "Мы забыли когда-то гордые, но поверженные цитадели ортодоксии. Несомненно, что в следующие десятилетия мы увидим еще более яркие примеры созидания и разрушения".
Творческий акт связан для Кестлера с двумя планами существования человека — банальным и трагическим, а сама идея двух этих планов — с дорогим ему именем Ричарда Хиллари, молодого пилота, погибшего во время войны, памяти которого посвящена одна из статей его первого сборника "Йог и комиссар" . Кестлер, только что вырвавшись из европейской тюрьмы, обсуждал с молодым человеком захватившую их обоих проблему, которую Хиллари подытожил в письме к невесте:
"У К. есть об этом теория. Он считает, что имеются два плана существования, названные им "жизнь трагическая" и "жизнь банальная". Обычно мы живем в банальном плане, но иногда, в моменты душевного подъема или опасности, перемещаемся на уровень трагического, с его лишенной здравого смысла космической перспективой... Но в особых случаях, например, когда приходится долгое время подвергаться физической опасности, человек оказывается на пересечении двух планов — любопытная ситуация, нечто вроде балансирования на собственных нервах. Думаю, он прав".
Пересечение двух планов не всегда так трагично, как это было в случае с Хиллари. Иногда оно может стать толчком к возрождению для новой жизни после "путешествия на край ночи" или удаления в пустыню перед тем, как приступить к новой деятельности (то же reculer pour mieux sauter), чему известно много примеров в религиях разных народов, в их мифотворчестве (смерть и воскресение Озириса, Иона в чреве кита, Иосиф в колодце, Будда, Христос, Магомет), а также на примере "малой смерти" — нашего регулярного погружения в сон. Исключительные обстоятельства способны переместить рядового человека в трагический план, однако, "вечность и бесконечность не поддаются логическим манипуляциям. Они слишком бездушны и неуловимы, чтобы с ними сладить, разве что смешать их с некоторым опытом из мира конечного, доступного ощущению. Абсолют становится эмоционально эффективным, лишь бисоциируясь с чем-то конкретным — увязываясь, так сказать, с обыденным. И в этом - не всегда осознанная цель как художника, так и ученого. Оба одарены — или закляты — способностью постигать банальные события с точки зрения вечности, в ореоле тайны, и наоборот — воспринимать космическую тайну в человеческих понятиях, включать ее в орбиту человека. Творческая способность человека помещается на линии пересечения двух планов...
Живя одновременно в двух планах, художник и ученый способны иногда уловить блеск вечности через окошко времени".
Кестлер возвращается к занимавшей его роли иррационального в процессе научного открытия и к своему любимцу Кеплеру, напоминая, что книга, содержащая его знаменитый третий закон движения планет, называлась "О мировой гармонии". Позже ученые слишком резко разделались с мистическими представлениями. "Как подавленные фрейдистские комплексы, они привели, после периода латентного существования, к взрыву, с разрушительными последствиями для всех установленных норм, от астрономии до изобразительных искусств".
"Некоторые черты гения" — называется подборка жизнеописаний великих ученых, составившая второе приложение к книге "Творческий акт". Приложение состоит из следующих глав и главок, названия которых говорят сами за себя:
1. Чувство изумления (Аристотель о мотивации; Ньютон — чудовище и святой; мистицизм Франклина; фундаментализм Фарадея; метафизика Максвелла; атеизм Дарвина; вера Пастера).
2. Невинность и искушённость (вундеркиндство; скептицизм и доверчивость; абстрактность и практичность; разнообразие творческого потенциала).
"Чувство изумления, — пишет Кестлер, — одинаково свойственно мистику, поэту и ученому, их разделение произошло только в конце девятнадцатого века". Изумляться был способен атеист Дарвин, которого Кестлер считал "верующим вопреки самому себе" и которого трогало то, что человек "с его богоподобным интеллектом, постигающим движение и устройство солнечной системы, — все же несет в своей телесной структуре неизгладимую печать низкого происхождения".
"Здесь — смирение, изумление и сознание сопричастности, выходящие за пределы не только своей индивидуальности, но и общей для homo sapiens гордыни".
Рассказывая о плане второй части книги "Творческий акт", Кестлер объяснял:
"До сих пор я писал о творчестве в науке и искусстве, то есть о высших формах умственной деятельности человека, лишь изредка ссылаясь на более скромные проявления жизни. Я начал, так сказать, с крыши. Осталось возвести стены для ее поддержки... Цель второй части — показать, что некоторые общие принципы действуют во всем органическом мире — от оплодотворенного яйца до плодоносящего мозга творческой личности".
К этим общим принципам Кестлер подходит, начиная буквально "от яйца", с морфогенеза и эмбриологии, через инстинкт и учение, восприятие и память, через современную психологию и споры между представителями ее различных течений.
Он доказывает, что жизнь во всех ее проявлениях, от морфогенеза до абстрактной мысли, подчиняется единым "правилам игры", придающим ей "связность, порядок и единство в разнообразии". Что творчество — характеристика самой жизни, что всё её развитие связано с врожденной исследовательской способностью живых существ, что сама "бластула (зародышевый пузырь — М.У.) стремится стать цыплёнком".
В конце книги мы снова оказываемся на уровне абстрактной мысли. В пяти главах Кестлер излагает теорию мыслительного процесса, связывая изложенные в 1-й части идеи о творческой оригинальности с законами биологии и психологии, которым посвящена 2-я часть.
Поиски общих принципов, действующих на всех уровнях жизни, понимаемой в самом широком смысле— с включением общественных структур, атомов и даже солнечной системы — привели к наметкам его "общей теории систем", которую Кестлер разрабатывал в последующих книгах — "Дух в машине" (Koestler A.: The Ghost in the machine. London : Hutchinson, 1967. 384 р.) и "Янус" (Koestler A.: Janus : a summing up. London : Hutchinson, 1978. 354 p.) .

* * *

Книга "Творческий акт" вызвала большой интерес как в широких кругах, несмотря на ее "научность", так и среди специалистов. Из множества положительных отзывов стоит отметить большую статью Ст.Е.Тоулмина, американского специалиста по философии науки, отзывавшегося и на другие книги Кестлера3. Тоулмина не удивил интерес автора романа "Мрак в полдень" к науке: "Возможно, в будущем окажется, что странным, ненормальным периодом его карьеры был тот, когда он писал романы, вместо того, чтобы заниматься своим истинным делом в качестве "натурфилософа". Многие из тех, кто знал его лично, почувствуют, конечно, что "Творческий акт" дает более правильное понятие о действительном складе его ума, чем бредовые сюжеты его прежних книг. Можно забыть, наконец, мрачную тень сталинско-гитлеровской эпохи, проходит угроза холодной войны, и от кривых путей политической конспирации Кестлер может направить свой богатый, серьезный ум на более широкое постижение Человека и Природы".
Высоко оценив ясность его стиля и тонкость изображения творческого процесса, автор оспаривает некоторые выводы Кестлера, считая, в частности, что противопоставлять иррациональный момент открытия последующему "рутинному" периоду в деятельности ученого — это романтическое преувеличение, и упрекая Кестлера в слишком широком применении термина "бисоциация", что лишает этот термин всякого конкретного смысла.
"Кестлер дает нам здесь (в книге "Творческий акт" — М.У.) общую картину природы. Можно пойти дальше и прибавить, что в основе своей это романтическая картина. Кестлер претендует на звание ученого. Но он скорее является натурфилософом в духе Гете".
Сурово критиковал книгу крупный ученый-зоолог П.Медавар, упрекавший Кестлера в непонимании психологии научного творчества (Medawar P.B. : Koestler's theory of the creative act — New Statesman, London, 1964, June 19, p. 950-952.) . Но, несмотря на критику некоторых концепций Кестлера, никто не отрицал его огромной эрудиции. Он стал авторитетом по широкому кругу проблем, связанных с психологией творчества, с работой головного мозга, с историей и философией науки, получая и, по возможности, принимая приглашения от научных учреждений, участвуя в их работе, выступая на конференциях. Особенно плодотворным оказалось его полугодовое (приглашали его на год, но он был слишком занят) пребывание в 1965 году в Научном центре по исследованию поведения при Стэнфордском университете в Калифорнии, обеспечившее ему ежедневный контакт со специалистами во всех тех отраслях знаний, над которыми он много размышлял в последние годы. Это были биологи, экономисты, историки, классические филологи, психологи, антропологи, социологи, политологи, физики и специалисты по педагогике изо всех крупных американских университетов и из нескольких европейских — всего 48 человек, из них Кестлер единственный не имел формального научного образования, зато очерченный в поданном им по начальству куррикулум вита круг интересов производил впечатление:
а. Психологический и нейрофизиологический аспекты обучения, решения проблем, научного и художественного творчества.
б. Психология и нейрофизиология эмоций, в особенности связанных со смехом и плачем; роль парасимпатической нервной системы в эмоции.
в. Иерархический принцип в организациях и в поведении.
г. История науки.
Намеченный им план работы на полугодие включал, кроме прочего, следующие пункты:
а. Междисциплинарный семинар по проблемам пункта б.
б. Редактирование книги разных авторов на тему пункта в.
Этот семинар привлек большое внимание ученых и явился ядром, из которого позже выросла его книга "Дух в машине".
Кестлер также вёл в Стэнфорде трехмесячный еженедельный семинар на тему "Привычка и оригинальность" для студентов-психологов и еженедельный же коллоквиум об "идеях-полуфабрикатах". За всеми этими занятиями он выкроил время на создание стихотворной сатиры на психологов-бихевиористов, служивших постоянной мишенью для нападок писателя.
В мае 1967 Кестлер с женой уехали на лето в только что выстроенный в австрийской деревушке Альпбах дом, где он начал собирать статьи, опубликованные в различных изданиях за последние 12 лет, для своего сборника "Опьяненные бесконечностью" (Koestler A.: Drinkers of infinity : essays, 1955-1967. London : Hutchinson, 1969. 291 p.). Отметим в сборнике ряд статей под общим названием ''Лев и страус" — иронический намек на герб Англии, изображающий льва и единорога. Две статьи продолжают спор о смертной казни. Третья вышла прежде в февральском номере журнала "Обзервер" за 1963, заключая подборку нескольких авторов на тему "Что осталось от патриотизма?". Кестлера беспокоило состояние английского общества. Поселившись окончательно в Англии, он стал собирать в отдельную папку газетные вырезки о разных аспектах общественной, экономической, политической и интеллектуальной жизни страны. Статья из газеты "Обзервер" называлась "Когда надо перестать грезить" и анализировала причины отставания Англии в разных сферах от других европейских стран. Кестлер обвинял в этом устаревшую систему образования, основанную не на свободной конкуренции талантов, а, как в старину, на классовых привилегиях. Он осуждал безответственных профсоюзных деятелей, равнодушных к благополучию страны, и традиционное отношение английского рабочего к своему труду по принципу "тише едешь, дальше будешь". Английский рабочий убежден, что работая в полную силу, он подведет товарищей и сыграет на руку "им" — представителям всех других классов, к которым он испытывает презрение и вражду. Кестлер сетовал на то, что английский народ не любит "слишком умных", "шибко грамотных". Он вспомнил о своих впечатлениях времен войны, когда он с большим трудом прорвался из Европы в воюющую Англию и, хотя и не сразу, был допущен "рыть землю ради победы":
"Моя рота была занята на важных оборонительных работах, и, как положено иностранцам, мы, конечно, были "слишком прыткими". Поэтому мы заявили нашему командиру роты, англичанину, что отказываемся от перерывов на чай, которые, вместе со складыванием инструмента, пятнадцатиминутным походом к палатке повара и обратно по утрам и вечерам, занимали около двух часов нашего рабочего времени. Командир роты оценил наше похвальное рвение, но объяснил, что, хотим мы этого или не хотим, мы получим положенный нам перерыв на чай, иначе британские саперные роты заодно с местными профсоюзами подымут вой. Это было месяцев шесть после Дюнкерка". Что не мешало тем же членам профсоюза проявлять на войне чудеса героизма. Но в Англии важна традиция. И работать не бей лежачего — часть английской традиции.
Англия, на свое счастье, не знала в последние века кровавых потрясений, из тех, какие с 1789 года пережили другие европейские страны. "Впервые в истории мы видели империю, распадающуюся постепенно, с долей благородства и элегантности. Однако страна начинает за это платить: самоуспокоенность распространилась, как сухая гниль; "прыткий", "ловкий", "умный" стали бранными словами".
Две статьи из подборки посвящены возмутительной, по мнению Кестлера и многих поддержавших его читателей, практике полугодового карантина, которому подвергают английских собак и кошек, побывавших за границей. Кестлер доказывал, что практика эта — кстати, существующая до сих пор — совершенно излишняя, но несмотря на обычное кестлеровское красноречие, эта кампания потерпела полный крах, столкнувшись с консерватизмом английских властей и недостаточной поддержкой со стороны английского общества, не допускавшего, вероятно, чтобы иностранец его учил, как надо относиться к животным.
В другом гуманном деле — не отраженном в сборнике — инициатива Кестлера принесла прекрасные плоды. Речь идет об учрежденном им и в первые годы целиком им финансируемом фонде, из которого выплачиваются премии заключенным английских тюрем за успехи в разных видах творчества. Английские власти оказали Кестлеру полную поддержку в реализации его идеи и, начиная с 1962 года, премия его имени выдается ежегодно. Известны случаи, когда литературные произведения, представленные на конкурс заключенными, печатались в журналах и выходили отдельными изданиями.
Последняя кампания, в которой участвовал Кестлер — была за право безнадежного больного умереть достойно.