Home   Самиздат   Содержание

Рыцарь холодной войны

Период 1945-1955 г. в жизни Кестлера насыщен бурной политической деятельностью. Еще во время войны он сблизился с Дж.Орвеллом, который в своей рецензии на сборник Кестлера "Йог и комиссар" оспаривал мнение некоторых критиков о том, что Кестлер склоняется в сторону "йога":
"В действительности же, если считать, что йог и комиссар — это две противоположные тенденции, то Кестлер скорее ближе к комиссару. Он верит в действие, а в случае необходимости — в насилие, верит в правительство и, как результат, в перемены и компромиссы со стороны правительства... Меньше, чем кто-либо другой, К. верит в то, что мы всё уладим, созерцая в Калифорнии собственный пуп. И, в отличие от религиозных мыслителей, он также не считает, что "перемены, идущие от сердца" должны предшествовать любым политическим преобразованиям"(Orwell G.: The Collected essays, journalism and letters, v.4, London : Seeker & Warburg, 1968, p. 17, 18 ).
В конце 1945 года Кестлер с Орвеллом решили создать Лигу защиты достоинства и прав человека, которая противостояла бы коммунистическому влиянию, усилившемуся после войны. Уже существующие организации по защите человека от произвола властей страдали некритическим отношением к советскому режиму. Были привлечены философ Бертран Рассел и влиятельный прогрессивный деятель Виктор Голланц. Планировалось обратиться к английскому правительству с предложением — заявить об одновременном "психологическом разоружении" западных стран и СССР, чтобы разрядить существующее напряжение между лагерями. Непременным условием был бы свободный доступ иностранной прессы в СССР. Были планы издавать журнал, защищать политзаключенных во всем мире, бороться с антидемократическими законами, установить контакты с аналогичными организациями в других странах. Хотя попытки эти свелись к нулю из-за того, что некий состоятельный человек, который должен был финансировать проект, потерял к нему интерес, многие идеи реализовались позже в деятельности "Международной амнистии" и в Конгрессе за свободу культуры, в организации и проведении которого важнейшую роль играл Кестлер.
В 1946 году вышел во Франции роман Кестлера "Мрак в полдень" (во французском переводе назывался "Нуль и бесконечность") и разошелся тиражом почти в полмиллиона экземпляров (в Англии первое издание вышло только в 4 тыс. экз.).
Успех и влияние романа во Франции были связаны с политической ситуацией, возникшей там после войны. Компартия Франции чрезвычайно усилилась из-за своей роли в движении Сопротивления и представляла собой хорошо организованную силу. Коммунисты входили в правительство, контролировали профсоюзы, влияли на суд, прессу и литературу.
В этой обстановке роман о политических процессах в СССР приобрел особую актуальность. Сталинизм впервые разоблачался с этических позиций. Написанный человеком, знающим ситуацию "изнутри", роман было трудно отбросить как буржуазную выдумку. Попытки коммунистов скупать и уничтожать экземпляры только вздули тираж и цену книги на черном рынке.
Считается, что роман оказал влияние на результат проходившего в 1946 году всенародного референдума о формулировке французской конституции. Потерпел крах вариант коммунистов, предоставивший бы им, в случае победы, как численно самой сильной партии, почти полный контроль над правительством. Влиянием своего романа Кестлер считал себя вправе гордиться, как и влиянием романа "Воры в ночи" в вопросе о разделе Палестины.
Французские коммунисты и близкие им круги организовали настоящую травлю Кестлера, действуя широким фронтом — от критики на академическом уровне с оправданием "исторической необходимостью" всех действий советского режима, включая пакт с немцами (Merleau-Ponty M.: Humanisme et terreur. Paris, 1947. 206 р.), до описания в партийной печати летней виллы писателя в Фонтенбло как штаба холодной войны, где Кестлер "формирует из фашистских молодчиков террористов-боевиков (L'Action, Paris, 1950, Aug. 6.). Вслед за этим воскресная партийная газета "Юманите диманш" поместила карту местности, указав стрелкой местонахождение виллы.
"Как один из первых критиков сталинского режима, — писал Кестлер об этом времени, — я, естественно, был заклеймен как рыцарь холодной войны. Могу добавить, что я нес это клеймо с гордостью, как отличие, уступающее по своему достоинству только вытатуированному номеру на руках бывших узников нацистских концлагерей" (Koеstler A.: Bricks to Babel : selected writing with comments by the author. London : Hutchinson, 1980, p. 235.). В то же время Кестлер завоевал значительную популярность в литературных кругах Франции, сблизившись с Мальро, Камю, Сартром и Симоной дe Бовуар. Мальро и Камю были близки Кестлеру по своему мировоззрению, и с ними он обсуждал план — создать организацию интеллектуалов, чтобы противостоять пропаганде коммунистов и "попутчиков" и разоблачать левых, не видящих в мире иной опасности, кроме "американского империализма". К таким левым относились и Сартр с Симоной де Бовуар, с которыми Кестлера связывала дружба, вскоре закончившаяся разрывом. Объясняя разрыв, Кестлер позже писал: "Я считал и до сих пор считаю, что дружба может быть шире политики, но не тогда, когда "политика" означает преданность тоталитарной идеологии, нацистской либо сталинистской. Здесь проходит рубеж, чего Сартры, при всей их утонченности, никогда не понимали" (Koestler A. and Kocstler C.: Stranger on the square..., p. 70) . Симона де Бовуар с некоторой горечью рассказала о дружбе с Кестлером и разрыве с ним в своих мемуарах (Bеauvoire S. de: La force des choses. Paris : Gallimard, 1963. 688 р.), отдав должное его человеческим качествам, в частности, необыкновенной щедрости в отношении своего времени и денег.
Слегка карикатурен персонаж романа Симоны де Бовуар "Мандарины" (Beauvoirе S. de: Les Mandarins. Paris : Gallimard, 1954. 584 p.) Скрясин, прототипом которого был Кестлер, с которым автор сводит в романе, кроме политических, и личные счеты. Скрясин оказался слишком нервным, занятым своими переживаниями любовником; главное, он одержим потребностью рассказать правду о советских лагерях. Роман вышел в 1954 году, когда не верить в существование лагерей было трудно; но ни героиню романа, ни ее мужа, участника Сопротивления и крупного писателя и публициста, вопрос о советских лагерях не волнует: их волнует французский колониализм и американский империализм. За героями совершенно явно стоят автор и ее муж Сартр.

* * *

В начале войны Кестлер, имея возможность эмигрировать в благополучную и в то время еще нейтральную Америку, предпочел нелегально въехать в воюющую Англию. Он чувствовал тогда, что покинуть Европу значило бы для него обречь себя на самообвинения и на творческое бесплодие. Однако серость и унылый аскетизм жизни в послевоенной Англии тяготили Кестлера; лейбористы, сменившие консерваторов у власти, не оправдали его надежд ни в сфере социальных реформ, ни в области идеологии, ни во внешней политике. Особенно его возмущала позиция правительства в отношении Палестины. Книги его, к тому же, никогда не имели большого успеха в Англии.
Америка привлекала Кестлера тем, что открыто стала во главе свободного мира, противостоя усиливающемуся влиянию тоталитарного лагеря. В 1948 году Международный комитет помощи беженцам пригласил Кестлера поехать с благотворительной целью в Америку. Охотно приняв приглашение, он рассчитывал попутно просветить американских либералов по поводу природы коммунизма, убеждая их в том, что ненавистный им и несимпатичный ему маккартизм не идет в сравнение с политикой репрессий в полицейских государствах. Кестлер был озабочен созданием в 1947 году Коминформа вместо распущенного во время войны Коминтерна. Он также не одобрял ни военной истерии, охватившей определенные круги американской администрации, ни идеи превентивной войны против СССР, и рассчитывал высказаться и в этом плане.
Поездка оказалась весьма насыщенной — выступлениями, интервью в газетах, встречами с политическими деятелями и старыми друзьями, эмигрантами из Европы. Центральным событием поездки было выступление перед трехтысячной аудиторией в Карнеги-Холл в Нью-Йорке. Кестлер сказал о необходимости отстаивать ценности несовершенного западного мира перед лицом абсолютного зла, которым ныне является тоталитаризм Востока, как недавно был гитлеровский "новый порядок". "Снова выбор лишь между серыми сумерками и полной тьмой. Но спросите того, кто с риском для жизни бежал из-за железного занавеса в наш мир серых сумерек — стоит ли воевать за такую альтернативу. Он знает. Вы не знаете" (Koestler A.: The Seven deadly fallacies. — In: The Trail of dinosaur & other essays. London : Collins, 1955, p. 51.). В Вашингтоне Артур Кестлер встретился с генералом Вильямом Дж.Донованом, за год до того возглавившим Центральное разведывательное управление. Кестлер уже беседовал с американскими послами в Италии и во Франции, а в Нью-Йорке — с Дж.Фостером Даллесом. Естественно, что Доновану было интересно узнать мнение Кестлера о путях противостояния Коминформу. "Ланч с Биллом Донованом. Обсуждали необходимость психологической войны", — записал Кестлер в дневнике.
Вернувшись в Европу, Кестлер временно, до окончательного выбора, снова поселился во Франции, на вилле в Фонтенбло. Его привлекла возможность часть года проводить в Америке, однако, для него как для бывшего коммуниста (и несмотря на репутацию антикоммуниста) получить разрешение на жительство там оказалось не просто. Он его получил, после долгих хлопот, специальным решением Конгресса, но прожил в Америке всего несколько месяцев. Позже он купил на площади Монпелье в Лондоне дом и с 1954 года окончательно поселился в Англии.
Во Франции он работал над статьей для сборника "Бог, который не оправдал надежд" (The God that failed / by A.Koestler, R.Wright, L.Fisher, I.Silone, A.Gide, S.Spender; R.Crossman, editor. New York : Harper, 1950. 277 р.). Редактор сборника Р.Кроссман рассказал в предисловии: "Эта книга задумана в пылу полемики. Я гостил у Кестлера в Северном Уэллсе, и как-то вечером мы зашли в особенно бесплодный тупик в одном из политических споров, из которых, казалось, состояла наша дружба. — Ты или не можешь или не хочешь понять, — сказал Кестлер. — Вот так всегда с вами, благополучными и ограниченными англо-саксонскими антикоммунистами. Вам противно, когда мы вопим на манер Кассандры, вы не хотите нас как союзников. Но ведь из всех, кто с вами заодно, только мы, бывшие коммунисты, знаем, о чем идет речь. — Отсюда разговор свернул на то, почему такой-то и такой-то стали коммунистами и почему они оставили или не оставили партию. Когда спор начал опять закипать, я сказал: — Погоди. Расскажи мне, как именно ты вступил в партию. Не то, что ты чувствуешь сейчас, а то, что чувствовал тогда". Едва Кестлер начал рассказывать свою историю, как Кроссман понял, что надо сделать книгу, и они стали обсуждать имена бывших коммунистов и попутчиков, способных рассказать о себе правду. Книга вышла в Америке и имела большой успех. Особенно высоко был оценен рассказ Кестлера — за искренность, выразительность и четкость изложения, считаясь с тех пор в своем роде классикой. Иные критики сомневались в объективности бывших коммунистов и рекомендовали им и, в частности, Кестлеру. не заниматься политикой (Примеры обоих отношений к книге в целом и к рассказу Кестлера представлены в сборнике Arthur Koestler : a collection of critical essays. Englewood Cliffs, N.Y. : Prentice-Hall, 1977. 189 p. (См. статьи Ребекки Вест и Исаака Дейчера).).
О приходе в компартию и о выходе из нее Кестлер рассказал подробно в автобиографии. Статья в сборнике похожа на манифест, из нее хочется приводить цитаты. Часть их приведена в том месте работы, где рассказано об этом периоде в жизни писателя.
В июне 1950 года в Западном Берлине при поддержке Бертрана Рассела, Бенедетто Кроче, Джона Дьюи, Карла Ясперса и Жака Маритена состоялся Конгресс за свободу культуры. Одним из его организаторов и автором многих документов, в том числе и Манифеста, был Кестлер. Он же ответил на нападки главного восточно-германского специалиста по пропаганде Герхарда Эйслера, который назвал участников конгресса "американскими шпионами и литературными обезьянами". Кестлер обратился к Эйслеру по радио: "Ты помнишь, как в 1940 году во Франции мы были вместе в концлагере Ле Верне? Мы таскали из уборных ведра с дерьмом, и ты спросил, что я собираюсь делать, освободившись. Я ответил: — Пойду воевать с нацистами. Ты засмеялся мне в лицо и назвал меня "безнадежным мелкобуржуазным романтиком". Полагаю, что с тех пор ты изменил свои взгляды и изменишь их еще. Но то, что ты сказал о нас, о нашем конгрессе, показывает, что вы, несчастные псы, до сих пор дрожите при слове "свобода" (Цит. по кн.: Hamilton I., p. 177-178.).
На конгрессе присутствовали представители различных общественных течений, от некоторых американских крайних консерваторов до левого крыла западноевропейских социал-демократов. В своем первом выступлении — по-немецки, из уважения к городу, острову свободы за железным занавесом, Кестлер сказал о том, что в такие судьбоносные времена, как сейчас, на призыв момента следует отвечать так, как рекомендовало две тысячи лег назад Евангелие от Матфея: "Пусть ответ твой будет "да" или "нет", все прочее от лукавого". Перед лицом грозящей свободному миру опасности мы не можем различать нюансы, стремиться к синтезу и компромиссу, "ибо голос судьбы всегда обращается к человеку простым и прямым языком, без оговорок, и требует такого же простого ответа" (Koestler A.: Right to say "No": four contributions to the Congress for Cultural Freedom. - In: The Trail of the dinosaur and other essays. London : Collins, 1955, p. 179-203.). Назавтра, на заседании Политической группы, Кестлер произнес речь о том, что термины "левый" и "правый" потеряли прежний смысл, как и "капитализм" и "социализм". Многие великие идеологические конфликты в истории не получили разрешения и постепенно себя изжили. Кестлер снова, как и в Америке, призвал защищать относительную свободу несовершенного западного общества против абсолютной тирании тоталитарного мира. Эта речь свидетельствовала о том, что Кестлер окончательно отказался от идеи социализма, к которому до тех пор продолжал испытывать некоторую лояльность. По оценке его жены, речь стала центральным событием конгресса.
В Берлине Кестлер посетил штаб Группы борьбы против бесчеловечности, где хранились сведения о судьбе 27 тыс. человек, арестованных в Восточной зоне и отправленных в советские лагеря. Как видно, используя эти сведения, К.Аденауэр смог добиться после смерти Сталина освобождения этих людей.
Конгресс закончился обращением к писателям, художникам и ученым Советского Союза и его сателлитов, в котором отразилось глубокое убеждение Кестлера в том, что коммунистическая угроза может быть устранена только идеологической борьбой в самих этих странах.
По окончании конгресса, в значительной степени благодаря энтузиазму Кестлера, были созданы постоянно действующие отделения в Берлине, Париже и других городах Франции, и стали выходить враждебные тоталитаризму журналы: "Прёв" во Франции, 'Энкаунтер" в Англии, "Дер Монат" в Германии, "Куадернос"— журнал на испанском языке, выходящий в Париже и др.
Как нужна на войне медицинская служба, так и холодной войне нужны были не только бойцы, но и добрые самаритяне. Так, во всяком случае, чувствовал Кестлер, столкнувшись с тяжелым положением писателей, бежавших из-за железного занавеса и обреченных на жестокую борьбу за существование в свободном мире. Он считал, что благополучные писатели Запада должны помочь своим собратьям продержаться в первое время. Продолжая заниматься делами конгресса, Кестлер создал Фонд интеллектуальной свободы и в значительной степени финансировал его мероприятия за счет прибыли от постановки в Америке пьесы по его роману "Мрак в полдень". По его признанию, в течение двух лет (1950-52) он посвящал Фонду половину своего свободного времени (Bricks to Babel..., p. 263.). Деятельность фонда была, в основном, сосредоточена в двух центрах эмиграции, в Мюнхене и Париже. Фонд обеспечивал писателей пишущими машинками, субсидировал (обычно не меньше чем в течение шести месяцев) работу над книгой, платил переводчикам, организовывал радиопередачи, помогал заключать контракты на выпуск книг, субсидировал выход журнала на русском языке "Литературный современник", польского журнала "Культура" румынского "Оризонтори" и венгерского "Юй Мадьяр ют", где работали добровольцы. Когда понадобилось, в Париже за счет фонда сделали операцию И.Бунину.
Через много лет, в связи со смертью писателя, редколлегия журнала "Континент" писала: "Когда наш журнал только-только начинал свое существование, только готовился к выходу первого номера, мы обратились к Артуру Кестлеру с просьбой войти в состав редколлегии. Уже тяжело больной, он немедленно откликнулся телеграммой: "С удовольствием приму участие в этом великолепном предприятии". Артур Кестлер навсегда вошел в историю нашего самиздата, нашей литературы, нашего сопротивления" ("Русская мысль", Париж, 1983, 10 марта.). Возможно, что Кестлер не знал, что его знаменитый роман "Мрак в полдень" в переводе И.Голомштока (Игорь Голомшток - московский искусствовед, ныне проживающий в Лондоне. Знаменит тем, что, будучи вызван в КГБ как друг Синявского и Даниэля по их делу, отказался от дачи показаний и был приговорён к полугоду принудительных работ, т.е., фактически, к штрафу.) читали в Москве в 60-х годах в самиздате, но точно известно, что он успел порадоваться выходу этого романа на Западе в переводе покойного А.Кистяковского.
Здесь уместно привести выдержку из воспоминаний о Кестлере, напечатанных к первой годовщине его смерти. Близкая приятельница Кестлера, отмечая противоречивость его характера, пишет, что он был щедр и иногда необыкновенно добр, но бывал также и груб. Приведя яркие примеры этого последнего качества, автор продолжает:
"Но у него был также ряд чистых, так сказать, добродетелей, неперечёркиваемых другими свойствами его натуры. Он был абсолютно смел, обладал мужеством на всех уровнях: физическом, моральном и духовном; и он был также чрезвычайно честным человеком, способным на прочную лояльность. Его способность возмущаться — это бесценное в любом деле каче-ство — оставалась с ним всегда.
Что касается доброты и щедрости — я помню, как откуда-то появлялись люди, бежавшие из какого-нибудь русского лагеря или тюрьмы, и как, несмотря на очень жесткий распорядок дня, он все бросал и часами беседовал с ними наедине. Он как-то сказал мне, что всегда может узнать, заслуживает ли их история доверия, так как в этом случае они говорят ему не "вы", а "ты", как принято среди заключенных. Он отдавал деньги, время, моральную поддержку, самого себя с безотчетной теплотой. Думаю, здесь уместно отметить, что Артур всегда говорил, что это он придумал выражение "железный занавес". Не имею понятия, так ли это, но раз он так говорил, значит, он в это верил" (Howard E.J.: Remembering.- Encounter, London, 1984, vol. 63,
no.2, July-Aug., p.71.).
Не ради снижения образа большого человека, а для того, чтобы показать его сложность, стоит упомянуть об известных друзьям и близким Кестлера его сварливости, вспыльчивости и домашнем тиранстве. О конфликтах на почве дурного характера Кестлера много писала сестре его жена Мамейн, в конце концов его покинувшая. 20 сентября 1950 г. она пишет: "К. мил и на свой лад легок в обращении; однако, недельная разлука и свобода жизни в одиночестве позволили мне осознать, какое это почти постоянное напряжение — жизнь с ним, из-за его буйного и часто непредсказуемого поведения, постоянной смены настроений и неизменным желанием, чтобы люди делали нечто противоположное тому, чего им хочется; ты, например, хочешь есть на завтрак спагетти. К. скажет: лучше съешь равиоли; ты согласна — он возразит: нет, ешь рисотто. В этом проявляется черта его характера, противоположная тезису: живи и давай жить другому. Очень милая черта, когда не хочешь сама принимать решений" (Koestler M.: Living with Koestler…, p. 161.).
В разгар политической активности Кестлера на вилле возле Фонтенбло создавался его роман "Век жажды" (Koеstlеr A.: The Age of longing. London : Collins, 1955. 448 р.). Только что была закончена статья для сборника "Бог, который не оправдал надежд". Приходилось всё время отрываться от романа для подготовки статей и выступлений. Роман был о том же, о чём писал и говорил Кестлер в эти годы: о слабости западной демократии перед лицом тоталитарной угрозы. Это роман фантастический. Он рассказывает о том, как через десять лет будет завоёвана Франция, превратившись в одну из советских республик. Перед читателем проходит галерея типов, в которых легко узнать современников автора, к которым у него был давний счёт. Интеллектуалы в романе в лучшем случае болтают, в худшем - готовы к поражению страны. Профессор Понтье доказывает с помощью диалектики, что демократия может проявляться в виде диктатуры и наоборот, его жена продолжает считать агрессорами американцев. Власти готовы выдать будущим победителям эмигранта Леонтьева. Единицы уходят в подполье, остановить вторжение не пытается никто. Людям не хватает мужества, а главное - веры.
Единственный персонаж в романе, обладающий силой и верой - это сотрудник советского посольства Федя Никитин, посланный во Францию со специальной целью - подготовить капитуляцию страны. Во всех отношениях Федя - истинный неандерталец типа Глеткина из романа "Мрак в полдень", однако сила и вера - это такие редкие качества, что автор награждает Федю любовью прекрасной, жаждущей веры (и силы) девушки Хейди, дочери американского полковника. Всё же Федя вёл себя слишком грубо и оскорбил Хейди, которой, к тому же, стала ясна его роль в порабощении Франции. Она выдаёт его властям, которые, естественно, бездействуют, тогда Хейди пытается Федю убить, но только ранит. Сомнительная интрига с иностранкой стоит Феде свободы. Хейди увозят домой, в Америку. Умирает от невоздержанности в еде и питье старый эстет, издатель г-н Анатоль - символ прекрасной, обречённой Франции. Его похороны - последний эпизод романа.

* * *

Кестлер писал, что "Век жажды" - единственный его роман, который он не любит - возможно потому, что пророчества его о конце западной цивилизации, о торжестве тоталитаризма в мире, к счастью, не сбылись. Однако роман помог Кестлеру понять, что он одержим одной темой - разоблачением коммунизма. Это годится для политического деятеля, но губительно для писателя. Он задумался о своем призвании, вспомнил о нереализованных творческих планах. В 1951-54 годах он пишет и публикует два тома автобиографии, "Стрела в небе" и "Невидимые письмена", а в 1955 выходит сборник статей "Тропа динозавра" (Koestler A.: The Trail of the dinosaur and other essays. London : Collins, 1955. 353 р.), подводящий итоги прошедшему десятилетию и наметивший новые пути.
Кое-что из напечатанного в сборнике уже упоминалось: речь, прочитанная в Карнеги-Холл во время первой поездки Кестлера в Америку, подборка материалов Конгресса за свободу культуры. К ним примыкают еще несколько статей на тему холодной войны, из которых особо стоит отметить фантастический рассказ "Тень дерева" о воображаемых последствиях атомной войны для России (Koestler A.: The Shadow of a tree. - In: Koestler A.: The Trail..., p. 148-176. До этого напечатано в спец. Выпуске: Collier`s, 1951, Oct. на тему "War we do not want".). Публикуя рассказ в сборнике, Кестлер отмечает, что за истекшее с момента его написания (1951 г.) время средства массового уничтожения так усовершенствовались, что надежды на послевоенное возрождение страны были бы тщетны. Нашему современнику особенно любопытно читать о разнообразии политических партий в обретшей свободу стране ("Короче, Россия переживает бурный медовый месяц своего союза с демократией. Зрелище, возможно, странное на западный взгляд, но лет тридцать назад я был свидетелем аналогичного явления, когда на первых муниципальных выборах в Тель-Авиве не менее двадцати пяти партий боролись за общее количество в 150 тысяч голосов"), о поведении российских граждан на первых свободных выборах. Кое-что Кестлер предугадал и остроумно изобразил, а в чем-то и ошибся. К примеру, 50 процентов всех избирателей написали поверх списка с перечнем 12-ти политических партий: "да" — по привычке и от страха заранее соглашаясь на все. С особым чувством описаны первые свободные месяцы Республики осужденных на Колыме, жители которой десятки лет не видели печатного слова (что, к счастью для советских людей с аналогичным опытом, было неправдой — книги в лагеря попадали), но жажды свободы не потеряли и кое-чему полезному научились. Китаец Хсяо, бывший профессор международного права Пекинского университета и воспитанник Итона (умудрившийся сохранить свой галстук, но вынужденный употребить его на портянки (! - М.У.), что помогло ему спасти в общей сложности шесть пальцев на обеих ногах), занятый на Колыме пять лет чисткой уборных, а в виде хобби - рисованием, на вопрос автора, чему он научился на Колыме, отвечает:
"Видишь ли, летом солнце на Колыме не заходит три месяца. Свет падает почти горизонтально; так что дерево отбрасывает очень длинную тень. Однажды я вдруг увидел тень дерева и понял, чего не хватает моим картинам. И я добавил им тени. Для художника, воспитанного в классической китайской традиции, это был очень смелый шаг. Все настоящие революции совершаются у людей в уме. Они и будут совершаться, пока существуют люди - даже на Колыме. Всё прочее - не так важно".
Важный для той эпохи вопрос затронут в небольшой статье "Этот негодяй Чеймберс" - об отношении к "ренегатам", бывшим коммунистам, которые, как сам Кестлер, пытались открыть глаза на советскую опасность западному обществу, а в случае с Чеймберсом, и правосудию. У.Чеймберс выдал американским властям Хисса - крупного чиновника Госдепартамента и, подобно самому Чеймберсу, многолетнего советского агента. За это Чеймберс подвергся нападкам общества, которое прощает измену человечеству, но не "своему клубу".
"Политическими неврозами" называет Кестлер заблуждения людей, вызванные самообманом и загнанными внутрь травматическими переживаниями, и полусерьёзно доказывает, что для многих известных в медицине извращений психики на половой почве существуют политические аналоги (Цитаты приводятся в переводе М.Ледера: Кестлер А.: Политические неврозы - Время и мы, Тель-Авив, 1977б, № 23, с. 132-151.). Примеры, которые приводит писатель, разумеется, связаны с актуальными для того времени проблемами. Описав состояние психики немцев, не желающих помнить о преступлениях совершённых во время войны их соотечественниками, Кестлер обращается к "коллективной амнезии" французов, большинство которых после разгрома Франции в 1940 году примирилось с поражением.
"Лишь очень немногие последовали призыву Де Голля и бежали в Англию, чтобы вступить там в его добровольческую армию, или примкнули к Движению сопротивления… Францию освободили не маки, а англо-американская военная машина, британские и американские самолёты и танки.
И вот, не прошло и года, как каждый средний француз преисполнился искренней веры в то, что Франция никакого поражения не понесла, что добилась она освобождения благодаря усилиям самих французов, и что какой-нибудь мосье Дюпон был, если разобраться, отважный "сопротивленец", и если бы только подвернулся подходящий случай, он бы это великолепно доказал на деле. Память же о его действительных мыслях и поступках в мрачные годы "интермеццо 1940-1943" была так успешно вытеснена, что этот период и поныне зияет черной дырой во французской истории.
Кстати, лишь этим объясняется и тот факт, что французские коммунисты, открыто творившие с 1939 и по 1941 год государственную измену, призывавшие к капитуляции и называвшие любую попытку оказывать сопротивление немцам "империалистической авантюрой" и "войной ради богачей", стали всего лишь четыре года спустя сильнейшей политической партией Франции: им помогла та же коллективная амнезия. Бесславное их прошлое бесследно исчезло в зияющей дыре национальной памяти.
Таким образом духовная структура нынешней Франции все еще покоится на иллюзии и самообмане....
Однако вытесненная память о действительно имевших место событиях оказывает устойчивое и вредное действие на поведение нации. Фикцию прошлого сохраняют лишь тем, что отвлекаются от действительности в настоящем. Франция из упомянутой легенды никому и ничего не была должна в прошлом, а потому она не будет никому должна и в будущем. Если ей навязывают какую-то там помощь по плану Маршалла, то делается это в интересах Уолл-стрита. Если во Францию направляют воинские части и оружие, то лишь в интересах американского империализма.
...Одно лишь обстоятельство никогда не упоминается, а именно тот трагичный и решающий факт, что физическое выживание Франции зависит от американского запаса атомных бомб. Если принять во внимание это решающее обстоятельство, то все фиктивное здание рухнет, как карточный домик. Если же из мира, построенного на желаниях и страхе, убрать эти иллюзорные элементы, то останется, увы, один лишь страх, невыносимый, загнанный внутрь, страх за Европу, дрожащую, практически без какой бы то ни было защиты, перед русской угрозой".
Из многочисленных примеров "политических неврозов", характерных для того времени, приведем еще один, так как он говорит о настроениях автора, которого тяготили многочисленные взятые им на себя обязательства по спасению свободного мира:
"Другим типом ("вечных недорослей левых убеждений"— М.У.) является слишком перегруженный "деятель", чье имя фигурирует в списках решительно всех "прогрессивных" комитетов и чей протестующий голос постоянно клеймит какую-нибудь несправедливость. Это человек, который сочувствует любому доброму делу, но никогда и ничего конкретного так еще и не добился. Игрек — политический эквивалент нимфоманки: он страдает гипертрофией политического либидо. Эта форма невроза тоже "цветет" главным образом в климате левых — именно левые больше, чем кто бы то ни было, страдают политической распущенностью".
О большой и в своем роде итоговой статье "Иуда на перепутье" уже говорилось. В двух статьях противопоставляется послевоенная политическая и экономическая ситуации в Англии, "стране добродетели и уныния" и Франции, "стране хлеба и вина". Ряд статей сборника посвящен литературным вопросам, из которых иные намекают на будущие творческие интересы автора. Особо стоит отметить вынужденно краткую, по условиям лондонской газеты "Обзервер", где она была впервые напечатана, статью "Путь мятежника; на смерть Джорджа Орвелла".
Цитируя самого Орвелла, Кестлер пишет о внимании этого сурового писателя "к людям больших городов с их комковатыми лицами, плохими зубами и робкими жестами; к толпящимся в очередях у Биржи труда, к старым девам, спешащим на велосипеде сквозь туман осеннего утра к Святому причастию..."
Кестлер пишет о своем друге: "Отправившись воевать в Испанию, он присоединился не к фальшивому братству интернациональных бригад, а к самым пропащим из отрядов испанской милиции — к еретикам из ПОУМ (испанским троцкистам — М.У.). Он был единственным, кого суровая цельность сделала невосприимчивым к ложной мистике "движения", кто не стал попутчиком и не поверил пророкам конфетного рая — ни на небе, ни на земле". Силой своего таланта он напоминал Кестлеру Свифта. Однако он не терял веры в несчастных йеху с комковатыми лицами и никогда не изменял свободе.
"Тропа динозавра"— последняя статья, давшая название всему сборнику, подводит меньше, чем на 23 страницах, итог размышлениям писателя за последние годы, как о текущей политике, гак и о судьбе человечества в целом; похоже, что обе темы для него одинаково актуальны и взаимосвязаны. В начале статьи он противопоставляет успехи человека в области науки и техники и связанный с ними разрушительный потенциал, жалкому состоянию "моральной философии, космического постижения и духовной ясности". На том самом отрезке времени — за последние десятилетия — когда кривая человеческого могущества резко, словно кобра, взвилась вверх — кривая "духовности" поползла вниз. Также и развитие средств информации не улучшает человеческих контактов, не приводит к взаимопониманию людей. Посетовав на опасность того, что в век телевидения молодежь может перестать читать и заменит более сложную форму восприятия более легкой, считая, что в этом для человечества в будущем таится не меньше угрозы, чем в накоплении военного потенциала, Кестлер замечает: "Похоже, что миф о Прометее реализуется жутким образом: титан, готовый похитить у богов молнию — оказался нравственным уродом. Отсюда, как писал Бертран Расселл несколько лет назад, проистекает трудность — убедить человечество согласиться на собственное спасение".
Пытаясь спасти человечество, надо учесть как политический аспект проблемы, так и трансцендентный. Политический аспект связан с отношениями Запада и Востока. Но в политике надо различать желаемое и возможное. Мы знаем, что атомная война для человечества равносильна самоубийству. Ликвидировать ее угрозу — весьма желательно, но невозможно. Прежде всего, невозможно прекратить гонку вооружений. "Даже, если современные советские правители (написано в 1955 году — М.У.) захотят подчиниться международному контролю и инспекции, они не смогут этого сделать, как не смогут отменить цензуру, однопартийную систему, политическую полицию и прочие основные принадлежности диктатуры. И неважно в данном случае, хорошая ли это диктатура или плохая, диктатура ли это рабочих, крестьян или дантистов, бюрократии или теократии".
Итак, остается продолжать вооружаться или, учитывая еще имеющееся и быстро уменьшающееся превосходство в этом плане Запада перед СССР, начать превентивную войну.
Последнюю возможность Кестлер тут же отбросил по причине все той же старой проблемы целей и средств. Всякий социальный прогресс предполагает некоторую долю жестокости, так что совсем отказаться от жестоких средств для достижения желаемой цели — нельзя, но допущены они могут быть в весьма узких рамках и, главное, ситуация должна полностью поддаваться контролю, что невозможно сказать об атомной воине. Итак, Запад начать войну не может, чего нельзя сказать о противнике, для которого наши моральные нормы не существуют. СССР же может обойтись и без тотальной войны, понимая, что Запад не решится развязать атомный кошмар из-за выброшенного из окна Масарика или очередного народного восстания в Афганистане (! - М.У.).
Таким образом, "атомное оружие необходимо, чтобы сдержать атомную агрессию, но неэффективно против местной и замаскированной агрессии... Практический вывод до обидного прост. Самое обычное из всех оружий и то, от которого народ не может отказаться — это его готовность воевать на побережье и на улицах (скрытая цитата из призыва Черчилля к английскому народу в начале Второй мировой войны — М.У.), защищая свою свободу... Это и в самом деле до обидного просто: свободные люди должны быть готовы защитить свою свободу или ее лишиться".
В истории, однако, бывало, что политические проблемы постепенно, со временем, изживались. Но человечеству грозят не только политические конфликты. Значительную часть статьи Кестлер посвятил пагубным, по его мнению, последствиям разрыва между религией и наукой, начатого в конце 16-го века вместе с революцией в области науки. Великие ученые, Коперник, Кеплер, Галилей и Ньютон, сами были глубоко религиозными людьми и считали, что их открытия, представляя мир как хорошо отлаженный часовой механизм, служат вящей славе Господа. До тех пор все происходящее с человеком объяснялось с точки зрения высшей справедливости, человек получал ответ на свои вопросы о смысле жизни. "Мы не знаем, сколько десятков тысяч лет назад человек в первый раз задал вопрос о смысле жизни; зато мы знаем, в какой момент — близко к нашему времени — потерял на него ответ". "По мере того, как его (человека — М.У.) наука становилась все более абстрактной, его искусство становилось все более искусством для избранных, а его удовольствия — все более искусственными. Под конец с ним остались только "абстрактные небеса над голой скалой".
С начала 20-го века, по мере того, как разные отрасли науки охватывал кризис, а потребность человека в вере не исчезала, наметился обратный процесс, обещающий возврат к единству, утраченному 300 лет назад. История, однако, движется по спирали, а не по кругу. Ученый-физик, отказавшийся от механической модели вселенной, не может вернуться к четырем элементам Аристотеля. "Но официальная церковь требует от всех нас, дрожащих во мраке, именно такого рода интеллектуального самоубийства и отказа от критики. Требовать от человека 20-ю века веры в любящего Бога, обрекающего половину своих чад на вечное проклятие без надежды на прощение — это уж слишком".
"Лично я надеюсь на появление нового типа веры, которая удовлетворит "великую и трезвую" духовную жажду человека, не требуя от него разделить свой мозг надвое, веры, которая восстановит пуповину, через которую он получит живительные соки космического постижения, не впадая при этом в детство, веры, которая вернет разум на подобающее ему скромное место, однако, не противореча ему... Так ли это много — надеяться на веру, чье содержание вечно, но не архаично, которая предоставит моральное руководство, научит потерянной способности созерцать и восстановит контакт со сверхъестественным, не требуя отречься от разума?".
Мысль о пагубном разделении религии и науки Кестлер уже высказывал в первом своем сборнике статей "Йог и комиссар" и будет развивать в дальнейшем. Кончает писатель предупреждением о том, что имеющегося запаса атомного оружия хватит, чтобы человечество себя уничтожило, и что следующие десятилетия покажут, не сойдет ли homo sapiens с исторической сцены, не отправится ли "тропой динозавра" в небытие. Мы увидим, что опасения эти будут сопровождать Кестлера всю жизнь.
От политической деятельности он, однако, решил отойти. В предисловии к сборнику он заявил:
"Итак, книга эта — своего рода "прощай, оружие". Последние статьи и речи в ней, непосредственно касающиеся политических вопросов, датированы 1950 годом. За прошедшие с тех пор пять лет я почувствовал, что сказал все, что должен был сказать об этих вопросах, которые преследовали меня, в различных вариациях, почти четверть века. Теперь заблужденья искуплены, горькие страсти перегорели. Кассандра охрипла, ей пора сменить профессию".