Home   Самиздат   Содержание

Эпилог

"От взаимного напряжения свободы и ее противоположности рождается энергия кестлеровской мысли... свобода вырастает, как эмбрион, принимая то одну, то другую форму в своем развитии, но сохраняя генетическое единство", — эти, уже цитированные слова автора одной из самых всеохватывающих статей в обширной кестлериане, приходят на ум при попытке подвести итог рассказу о Кестлере. Оглядываясь на пройденный им путь, можно проследить борьбу "свободы и ее противоположности" в сознании самого писателя.
"В поисках утопии", — назвал Кестлер первый период своей жизни, в отличие от второго, названного им "В поисках синтеза". Первой захватившей его идеей было создание новой, порвавшей связь с прошлым, нации, на обновленной земле Палестины. Результат эксперимента — реальные израильтяне в реальном Израиле — ему не понравились, да и не слишком его заинтересовали. До конца жизни его заботила безопасность Израиля и оставляли равнодушным его достижения. Неудавшись как утопия, Израиль, однако, сохранил для Кестлера свою ценность как прибежище для гонимых, и он рад был тому, что страна существует. Для евреев рассеяния он не видел другого выхода, как, независимо от их личных желаний, полностью ассимилироваться, вплоть до принятия детьми нерелигиозных евреев христианства, ради их будущего, ради того, чтобы — не скоро, но хоть когда-нибудь, с исчезновением евреев — исчез бы в мире и антисемитизм.
С новой силой захватила Кестлера, как и тысячи его современников, советская утопия. Вся Западная и Центральная Европа в период между войнами, в особенности Веймарская республика с ее армией безработных, находились в таком состоянии, что для человека с отзывчивым сердцем было естественно увлечься "великим экспериментом". Кестлер, однако, оказался в исключительном положении по сравнению со своими собратьями, западными интеллектуалами. Целый год он свободно путешествовал по Советскому Союзу, видел на вокзалах голодных детей, видел каторжный труд женщин на полях пробудившегося Востока, ощущал неслыханную для Европы несвободу и терпел — срабатывал механизм, описанный им в автобиографии как "сортировочная машина": не успел Кестлер вступить в компартию, как научился исключать из сознания все, что не служило усвоенной им догме: есть в СССР трудности роста, зато при этом строится социализм. Позже он узнал об арестах и ликвидации инакомыслящих в СССР, но слишком был занят борьбой с фашизмом, чтобы отвлекаться. Понадобился собственный тяжкий опыт франкистской тюрьмы, чтобы прийти к выводу: нет такой цели, во имя которой оправдано хладнокровное убийство беззащитного человека казенной машиной. То есть — если воспользоваться кочующим из одной работы в другую, как самого Кестлера, так и его критиков, слишком по-журналистски гладким и броским его кредо — цель не оправдывает средства. Кестлер отказался от революционной догмы и размышлял о двух подходах к действительности, активном и созерцательном. Он считал, что между ними возможен синтез, и десять послевоенных лет, прежде, чем окончательно отойти от политики, участвовал в холодной войне, предупреждая мир о советской опасности.
Вторую половину жизни Кестлер посвятил науке. Оглядываясь на историю представлений человека о космосе, он искал — когда была совершена ошибка, с какого времени целостное до того сознание, в котором религиозные представления уживались с научными, расщепилось на два враждующих направления. До самого конца пытался он создать цельную картину мира и боролся с научной ортодоксией, ненавистной ему в любом виде, как прежде — когда он сам от нее освободился — была ненавистна ортодоксия идейная. Его привлекла сфера, где свобода человеческого духа проявляет себя особенно ярко: творчество. В способности любого организма к развитию, к активному контакту со средой, он видел ту же творческую способность, аналогичную творческой способности человека. Не веря в Создателя и во вмешательство высшей силы извне, он в самом стремлении организма к развитию видел самоцель и высший смысл. А свой собственный вклад в дело познания мира дерзко назвал "кирпичами к Вавилонской башне" — недостижимой, но манящей цели. В самые последние годы презрение Кестлера к научной ортодоксии проявилось в увлечении парапсихологией и т.п. непризнанными в широких научных кругах направлениями. И. как всегда, его тревожила судьба человеческого рода в эпоху ядерного оружия, и из этой тревоги родилась причудливая идея чудесной таблетки, с помощью которой якобы можно изменить психику человека, сделать ее невосприимчивой к внушениям демагогов. Как и в молодости, он снова верил, что можно создать новую расу — и не в одной стране, а во всем мире. К счастью, из всего богатства идей, которые подарил людям Кестлер, последний uomo universale нашего века, именно эта еретическая мысль не имела успеха среди его почитателей и почти забыта за десять с небольшим лет, прошедших со дня добровольной смерти писателя — его последнего рывка к свободе.

Иерусалим, 1993