Home   Самиздат   Содержание

Майя Улановская

Если я забуду тебя, Иерусалим...

В Лондоне Кестлер сотрудничал с президентом Всемирной сионистской организации Х.Вейцманом и активно действовал в рамках Англо-Палестинского комитета — группы давления, тесно связанной с Еврейским агентством. Агентство располагало обширным материалом об истреблении европейского еврейства и о ситуации в Палестине. Кестлер вместе с другим членом комитета, публицистом и политическим деятелем Джоном Страши, подготовил меморандум, призывая правительство бомбить лагеря смерти в Верхней Силезии и Польше. Была надежда, что само упоминание подобной акции в сообщениях военно-воздушных сил союзников рассеет атмосферу недоверия в Англии по поводу происходящего в лагерях, покажет решимость союзников бороться с геноцидом и вызовет широкий отклик в мире. Акция эта могла бы оказать сдерживающее влияние на немцев, поддержать антигитлеровские силы в самой Германии. Призывы эти остались втуне.
Между тем ситуация в подмандатной Палестине, куда англичане, потворствуя арабам, резко ограничили после 1939 года допуск евреев, продолжала ухудшаться. Подпольные еврейские военные организации Эцель и Лехи, добиваясь свободной иммиграции, перешли к террору против английских властей. Власти отвечали арестами и казнями.
Кестлер давно хотел снова побывать в Палестине и собрать материал для романа, задуманного еще в 20-е годы. Он рассчитывал также, используя старые связи с ревизионистами, встретиться с руководителями Эцеля и Лехи. Много позже он писал:
"Доктор Вейцман, с кем я довольно часто тогда встречался, одобрил идею, хотя и не доверял мне полностью из-за моего ревизионистского прошлого. — Поговори со своими сумасшедшими товарищами, — сказал он мне, — попытайся их убедить в том, что раздел страны — наш единственный шанс" (Koestler A. and Koestler С.: Stranger on the square / edited and with an introduction and epilogue by H.Harris. London : Hutchinson, 1984, p. 36.).
С помощью Вейцмана он получил от Министерства колоний разрешение на поездку и в феврале 1945 года появился в Иерусалиме в роли корреспондента газеты "Таймс". Последовал ряд встреч со старыми друзьями, а также с М.Бегиным (Встреча описана М.Бегиным в его воспоминаниях. Рус. перевод:
Бегин М.: Восстание. Тель-Авив : Карив, 1976, с.443-447.), с которым он беседовал в полной темноте, на чем настаивала охрана Бегина, скрывавшегося от полиции. Встреча прошла безрезультатно, как и с главой Лехи Д.Фридманом-Елиным: Эцель и Ле-хи не были согласны на раздел страны. Затем Кестлер отправился в поездку по киббуцам Галилеи, чтобы собрать материал для своей книги. Башня Эзры в романе "Воры в ночи" напоминает киббуцы Эйн-Хашофет, где он пробыл неделю, и Гилад, в создании которого принял участие. Оставшееся время до отъезда прошло в работе над романом и в сборе сведений для книги об истории британского мандата в Палестине.
Вернувшись в Англию, он написал две большие статьи, настаивая на разделе Палестины, напечатанные анонимно в газете "Таймс" (From a special correspondent lately in Palestine — Times, London, 1945, 26 and 28 Sept.). В своих контактах с Х.Вейцманом он призывал к более активной политике в отношениях с правительством. К предстоящему выступлению Вейцмана перед членами парламента от Лейбористской партии Кестлер написал обширные тезисы, в которых подчеркивал, что Вейцман должен заявить: раздел Палестины — это наименьшее зло по сравнению с любым другим решением палестинской проблемы. Главное, надо напомнить членам парламента, что Англия заинтересована в сильной еврейской общине в Палестине и не заинтересована в слабой. Сионисты до сих пор в своих контактах с английским руководством подчеркивали соображения гуманности, но необходимо говорить языком практической политики. Аналогичные соображения были высказаны Кестлером для предстоявшего выступления Вейцмана в Иерусалиме перед Англо-Американской палестинской комиссией, назначенной после войны английским и американским правительствами для изучения ситуации в Палестине и в освобожденной Европе. Но для Вейцмана наступательный стиль Кестлера был неприемлем.
Переехав из Лондона на ферму в Северный Уэллс, Кестлер заканчивал свой роман "Воры в ночи", однако, вынужден был отвлекаться: опираясь на собранный им обширный материал, он составил вместе со своими друзьями и единомышленниками, членами парламента от Лейбористской партии, Майклом Футом и Ричардом Кроссманом, памфлет под названием "Палестинский Мюнхен?", позже опубликованный за подписью только Фута и Кроссмана (Crossman R. and Foot M.: A Palestine Munich? London : V.Gollancz, 1946. 31 р.), хотя в действительности Кестлер был его главным автором. Основное содержание документа — анализ положения в Палестине в связи с окончанием войны и приходом к власти в Англии лейбористов, в прошлом неоднократно выступавших в пользу еврейской иммиграции, а теперь продолжающих политику прежнего правительства. В памфлете содержался настойчивый призыв к разделу Палестины и немедленному допуску в страну 100 тысяч беженцев, уцелевших от гибели и собранных в лагерях для перемещенных лиц в Европе, в основном, в Германии и Австрии. Через год Р.Кроссман, один из 12-ти членов Англо-американской палестинской комиссии, издал книгу "Палестинская миссия" (Crossman R.: Palestine mission : a personal record. London : Hamilton, [1947]. 256 p.). Самые сильные станицы в ней, процитированные в будущей книге Кестлера об истории палестинского мандата, посвящены отчаянному положению еврейских беженцев. Им нестерпимо оставаться в Европе, где они чувствуют себя как на кладбище, где еще тлеет вражда, посеянная нацистами. Их возвращения в родные места никто не хочет. От полного отчаяния этих людей может спасти только немедленный, еще до решения палестинской проблемы в целом, допуск в единственную страну, где их ждут, где возможно для них духовное возрождение. Рекомендации комиссии не были приняты британским правительством.
Кестлер познакомил Тедди Коллека, будущего иерусалимского мэра, находившегося в то время в Лондоне в качестве сотрудника Политического отдела Еврейского агентства, со своим издателем, членом Парламента от Партии консерваторов, будущим премьер-министром Англии Гарольдом Макмилланом, который помог Коллеку организовать неформальную встречу в Палате общин с членами Консервативной, Лейбористской и Либеральной партий. Коллек выступил перед собравшимися как офицер Хаганы, полулегальных вооруженных отрядов еврейской самообороны в Палестине, стараясь получить в Парламенте как можно более широкую поддержку идее свободной иммиграции евреев в Палестину (Kollek T.: For Jerusalem : a life. New York : Random House, 1987, p.63-64.). Визиты Коллека и ночные разго-воры с ним Кестлера о Палестине за бутылкой арманьяка красочно описаны женой Кестлера Мамейн в письмах сестре (Koestler M.: Living with Koestler : Mamaine Koestler's letters, 1945-51. London : Weidenfeld and Nicolson, 1985. 204 р.). Кестлер и Коллек встречались и в Галилее, в киббуце Эйн-Гев. Вышедший в 1946 году в Англии и в США роман "Воры в ночи"(Кестлер А.: Воры в ночи: хроника одного эксперимента. Пер. Н. и М.Улановских. Иерусалим : Библиотека Алия, 1981. 319 с.) посвящен "памяти Владимира Жаботинского и моим друзьям из киббуцов Галилеи: Ионе и Саре из Эйн-Хашофета, Лейбу и Гутигу из Хефцибы, Тедди и Тамар из Эйн-Гева".
Двойственный характер посвящения — главе ревизионистов и киббуцникам — отразил два фокуса авторского внимания, которыми были история галилейского киббуца в 1937-1939 годах и зарождение в Палестине еврейского террора.
В начале романа небольшая группа выходцев из стран Европы приезжает в сопровождении бойцов Хаганы в Галилею, чтобы создать там киббуц. Построив за несколько часов заграждение, сторожевую вышку, два барака и палатки, поселенцы отражают первую атаку арабов. Попутно в первой главе, названной "День первый (1937)", рассказано о судьбах членов группы. Джозеф, главный герой романа, вырос в Англии, учился в Оксфорде. Он только наполовину еврей и всегда был далек от еврейства. Случайный антисемитский эпизод толкнул его на разрыв с привычной средой и на отъезд в Палестину, а все, чему он будет свидетелем на протяжении повествования, приблизит его, через преодоление собственных комплексов, к осознанию неразрывной связи со своим народом.
Действие первой главы происходит на фоне политической ситуации в Палестине в 1937 году: преследование евреев в Германии увеличивает их приток в страну; англичане бессильны справиться с арабским террором. Рекомендации Королевской комиссии о разделе страны, при всей их невыгодности для евреев, отвергнуты правительством.
Вторая глава, "Последующие дни (1938)", посвящена ежедневной рутине молодого киббуца, описанной Джозефом в его дневнике: проблемам, связанным с жизнью в коммуне, вооруженным стычкам с соседями, попыткам мирного с ними сосуществования. Бушующие в стране политические страсти врываются в мирную жизнь киббуца.
В последующих главах - "День гнева (1938)" и "День испытания (1939)" - напряжение нарастает: приближается война в европе, на пути беженцев в страну англичане чинят препятствия. Герой романа, откомандированный по делам коммуны в Тель-Авив, присутствует на суде над нелегальным иммигрантом, который, после трёхмесячного заключения в тюрьме, будет выслан назад в Германию. Среди киббуцников, как и во всей стране, идут горячие споры о линии поведения в новой ситуации. Кое-кто из киббуцников приходит к выводу о необходимости активной борьбы не только с арабами, но и с английской администрацией. Приводятся обширные цитаты из Библии, выдержки из газет того времени, отрывки из радиопередач, из выступлений в Палате общин. Раздел 6 главы "День гнева (1939)" целиком состоит из двух цитат:
"Отвечая на вопрос полковника Уэджвуда, министр колоний господин Малькольм Мак-Дональд заявил, что за время с 15 февраля до 15 апреля 1939 года был предотвращён въезд в Палестинут1220 нелегальных иммигрантов.
21 марта 296-ти евреям с парохода "Ассанду" было приказано вернуться в Константу. 2 апреля 710-ти евреям, в том числе 698-ми беженцам из Германии, было запрещено высадиться на берег с парохода "Астир" и приказано вернуться. 11 апреля 250-ти евреям была запрещена высадка с парохода Ассими", судно задержано в хайфском порту вместе с пассажирами, которым приказано вернуться в порт отбытия.
Господин Ноэль-Бекер задал вопрос министру колоний, действительно ли еврейские беженцы после того, как им было запрещено высадиться, вернулись обратно? Господин Мас-Дональд ответил, что их вернули в порт отбытия.
Господин Ноэль-Бекер: "То есть в концентрационные лагеря?"
Господин Мак-Дональд: "Ответственность за происшедшее целиком лежит на тех, кто организует нелегальную иммиграцию".
Министр добавил, что правительство относится с величайшим сочувствием к еврейским беженцам, но если впустить хоть один пароход, то за ним последуют другие".
(Из дебатов в Палате общин 26-27 апреля 1939 г.)
"Любой офицер, занимающий командную должность на судне, плывущем под надлежащим флагом, имеет право преследовать в территориальных водах Палестины любое судно, если есть подозрение, что на нём находятся иммигранты, и если оно в ответ на приказ не остановится. Он также имеет право после предупредительного выстрела обстрелять судно, чтобы заставить его остановиться".
(Поправка к Закону об иммиграции, экстренный выпуск "Официального бюллетеня" от 27 апреля 1939 г.).
Ночуя в Хайфе, Джозеф видит на рассвете, как медленно движутся вдоль мола по направлению к открытому морю мачты "Ассими". Пароход увозил своих пассажиров в солнечное Средиземноморье, к поджидающей их смерти. Старик в ночлежке, закутавшись в талес, читает по отбывшим кадиш. В отчаянии от всего, что происходит в стране, потрясенный убийством арабами Дины, девушки, которую он любит, Джозеф вступает в контакт с Эцелем, добивается того, чтобы организация отомстила за смерть Дины и, не покидая киббуца, становится членом Эцеля.
В конце романа, как и в его начале, автоколонна с выходцами из Европы, в большинстве нелегальными иммигрантами, пробирается ночью на север страны, в Галилею, где будет создан новый киббуц.
"Воры в ночи" — роман политический, сосредоточенный на текущем моменте — на том времени (1945-1946 годы), когда была написана книга. В Палестине характерным для тех лет был рост еврейского террора в ответ на арабский террор и на политику англичан, закрывших перед жертвами нацистских гонений единственный путь к спасенью. Кестлер должен был выразить свое отношение к явлению и он это сделал, доказав художественными средствами неизбежность прихода человека, при определенном на него давлении, к насильственным методам борьбы. Вывод этот он старался вместить в контекст своих давних размышлений о целях и средствах. "Центральная тема предыдущей трилогии — "Гладиаторы", "Мрак в полдень" и "Приезд и отъезд", — писал Кестлер в послесловии к новому изданию романа (1965 года), — была этика революции; центральная тема романа "Воры в ночи" — этика выживания. Если сила развращает, то и противоположное также верно: преследование развращает жертву, хотя и менее явно. В обоих случаях неизбежна проблема благородных целей, порождающих низкие средства". Тогдашние критики, особенно в Англии, в частности, его друг Р.Кроссман, упрекали Кестлера в симпатиях к террористам (Crossman R.H.S.: The Anatomy of terrorism. — New Statesman, London, 1946, Nov. 2, p. 321-322.). В Палестине, где все, написанное Кестлером, читали с неизменным интересом, как позднее в Израиле, роман вызвал двойственную реакцию. Его художественные достоинства признавались всеми, считалось, что это лучший роман о стране. Однако и здесь он вызвал упреки в симпатиях к террористам, главным образом, среди противников Эцеля (См. статью, в которой автор сводит счеты не только с Кестлером, но и со всеми "фашистами", начиная с Жаботинского: Дорман Д.: Ха-хозер бе-тшува. - Ме-бифним, Эн-Харод, 1947, т.2, № 3, с.507-517 (иврит).). Критики с возмущением повторяли слова Баумана, главы организации, с которой связан Джозеф: "Придется поговорить с ними (англичанами — М.У.) на единственно понятном им языке... — он похлопал по винтовке. — Вот оно, современное эсперанто. Удивительно легко поддается изучению. И всюду понимается — от Шанхая до Мадрида" (Crossman R.H.S.: The Anatomy of terrorism. — New Statesman, London, 1946, Nov. 2, p. 321-322.) . Джозеф, однако, слушал Баумана без энтузиазма:
"Это была логически неопровержимая доктрина после-женевского мира. Провозглашалась ли она для оправдания завоеваний или для целей самообороны — разница не принципиальна. И сильные, и слабые действуют под влиянием страха и неуверенности в себе. В конечном счете, и слабым приходится прибегать к тем же ненавистным для них насильственным действиям. Против всемирной заразы оставалось единственное средство — заразиться самому.
Но все это были теоретические соображения. А жизнь — это господин Бродецкий со своей слуховой трубкой и раздирающим уши воплем "вас ист лос?"("Что случилось?" Нелегальный иммигрант, которого по суду высылают назад в Германию, не в состоянии понять происходящего — М.У.). И вой сирены с парохода "Ассими". И перед лицом такой реальности всякие колебания, вызванные моральными соображениями, становятся просто-напросто бегством от этой реальности" (Кестлер А.: Воры в ночи, с.258.).
Другой палестинский автор, А.Д. Фридланд, возражал на обвинения Кестлера в симпатиях к террористам, возражал и самому Кестлеру, считая, что неправомочно, как это делает писатель, сравнивать правительственный террор против политических противников с террором со стороны маленького, отчаявшегося народа (Фридланд А.Д.: Мисавив ле-некуда. - Алили : бама ле-сифрут, Иерусалим, 1947, № 2, с.44-51 (иврит).). В целом критик высоко оценил роман именно с пропагандистской стороны — как помогающий иностранцам понять нашу ситуацию в палестинском конфликте.
Кестлер не относился легко к насилию, особенно после пережитого им в камере № 40 севильской тюрьмы, хотя его всегда привлекали отважные, решительные люди, героические натуры. Не с легким сердцем он оправдывал своих героев, решившихся на крайние меры. Но в политическом романе, какими бы ни были его художественные достоинства, "идейное содержание" подчинено нелитературным задачам, которые ставит перед собой автор. Задачей Кестлера было — обратить внимание мировой общественности на то, что творится в Палестине, одной из самых горячих точек мира, предупредить о неизбежном взрыве. Это был очередной призыв "спасти Палестину", и шум в печати, вызванный романом, доказывал, что призыв услышан.
Хронологически роман охватывает период 1937-1939 годов, но вся его атмосфера насыщена знанием того, что случилось позже. Помощник верховного комиссара, отвечая на прямой вопрос американского журналиста Метьюса: "Почему вы их продаете?" (то есть, вы — англичане, их — евреев), развивает перед ним теорию: "Мы не можем ради евреев восстановить против себя арабский мир, — так же, как мы не можем начать мировую войну ради чехов. Вы скажете, что мы пожертвовали чехами, а я отвечу, что эта небольшая жертва оправдана, потому что благодаря ей удастся избежать мирового пожара... Нам необходимо прийти к соглашению с арабским населением этой страны на основе разумного компромисса, который, кстати сказать, полностью обеспечит безопасность еврейского меньшинства. Вот как обстоят дела. Все остальное — пропаганда и риторика". Метьюс отвечает: "Ваша разумная позиция принесёт миру такие несчастья, каких не придумает мозг безумца". Автор знает, что умиротворение немцев не спасло мир от войны, а умиротворение арабов обрекло на гибель многие тысячи евреев, которые могли бы жить, если бы ворота Палестины оставались открытыми; автор знает, что политика эта была невыгодна и для самой Англии: арабов ей все равно не удалось привлечь на свою сторону, а ситуация в Палестине позже, в момент написания романа, стала настолько взрывоопасной, что последовали события, неизвестные еще в тот момент автору, но известные нам, читателям, поэтому отмеченный диалог не воспринимается как анахронизм, а усиливает впечатление от книги как от политического романа — жанр, в котором так силен был Кестлер. О роли политических событий в романе удачно выразился местный автор: "Из политического фона для фабулы они сами становятся фабулой" (Миша Р.: Бе-шулей сипуро шель Кестлер "Ганавим ба-лайла". - Леахдут ха-авода, Тель-Авив, 1947, № 128, с.4 (иврит).).
Рассматривая роман "Воры в ночи" в ряду художественно-публицистических и политических выступлений Кестлера о еврейском вопросе и сионизме, можно в нем видеть яркую вспышку, фокус всего, что было им продумано, прочувствовано, написано и сделано в связи с этой темой. Мысли и чувства автора, выраженные в художественной форме, в самом живом, по мнению критиков, и богатом красками его романе, в котором, как нигде в творчестве Кестлера, много места уделено природе , — особенно западают в память читателя. Кестлер создал яркие, несколько шаржированные типы британских чиновников и арабов. Кстати, он способен был видеть и арабскую сторону в палестинском конфликте. Естественно, что гуще всего роман населен евреями. Свое впечатление от них, свои взгляды на еврейство в целом, автор выражает, в основном, через восприятие Джозефа. Джозефа наяву и во сне преследуют картины массовой гибели евреев в Европе. От бездушия английских властей, закрывших единственный путь к спасению обреченных, "у него начинались спазмы в желудке, и он плевался в платок зеленой желчью". В конце книги он готов ради евреев на виселицу. Вместе с тем он крайне безжалостен к ним, он как бы подглядывает за ними. Достается нуворишам в тель-авивском кафе, чиновникам Сохнута, ешиботникам, молодым сабрам, подпольщикам (меньше других) и самим киббуцникам, симпатии которых так жаждет завоевать герой. И читатель чувствует: достается слишком, непонятно за что. Вот как смотрит герой на своих товарищей, с которыми вместе он жил и работал в стране шесть лет в ожидании этого момента, "в первую ночь их союза с землей", после целого дня тяжелейшей работы и в предчувствии перестрелки с арабами:
"Джозеф поражался безобразию окружающих его лиц, освещенных призрачными, перемежающимися вспышками прожектора. Не в первый раз он это чувствовал, но нынче ночью его отвращение к этой выставке толстых, изогнутых носов, мясистых губ и влажных глаз было особенно сильным. Минутами ему казалось, что его окружают изображения древних ящеров. Мо-жет быть, он просто переутомился и сладкое вино ударило ему в голову. Но не стоило скрывать от себя: они ему не нравились. А еще больше он ненавидел черты древней расы в самом себе. Единственной отрадой была Дина. Но Дина, как и он, хотя и в другом смысле, принадлежала им не полностью. Глядя на других девушек, он вздрагивал от отвращения, как при мысли о кровосмешении. Плоть их лишилась невинности с рождения или еще раньше. Они могли быть целомудрены и строги, но каждой порой своего тела источали терпкий запах искушенности, разрушающий в человеке способность забываться, не думать о себе. Они были перенасыщены долгим опытом древней расы, и опыт этот остался в их глазах, в их коже, как остается на поверхности стула тепло сидевшего на нем прежде человека" (Кестлер А.: Воры в ночи, с.53-54.).
Чуть позже оказывается, что евреи все же способны к самозабвению — например, отплясывая хору, и тогда они больше не кажутся ящерами. К тому же и с искушенностью не все так безнадежно. "Считать, что самоанализ притупляет эмоции, что чувство должно быть немо и невинно — это старый предрассудок", и т.п. Похоже, что "опыт древней расы" нужен Кестлеру как образ, призванный передать читателю испытываемое автором (то бишь героем) отвращение, как и "тепло на поверхности стула от сидевшего на нем прежде человека".
Дина, на которую не распространялось отвращение Джозефа, отличалась от других (но не всех) поселенцев тем, что родилась и выросла в ассимилированной, далекой от еврейства семье, не в Восточной Европе, а во Франкфурте-на-Майне.
В автобиографической книге, начиная рассказ о своем приходе в молодости, в годы учения в венской Высшей технической школе, в сионистское движение, Кестлер писал об отталкивании, которое вызвала в нем первая встреча с русскими и польскими евреями, которые были связаны с еврейской традицией — учились когда-то в хедере и ешиботе, говорили на идиш. Чем больше он знакомился с иудаизмом, тем более яростным сионистом становился, надеясь, что в своем государ все неприятные ему, порожденные галутом еврейские черты исчезнут. Неясно, правда, где он видел в Вене, среди своих товарищей-студентов, типично галутных евреев. Похоже, что это был цвет восточно-европейского еврейства, смелые, инициативные люди, вызвавшие, между прочим, интерес кестлеровского кумира, Владимира Жаботинского, который любил с ними петь русские песни (см. упомянутую в начале работы книгу Б.Акцина "Из Риги в Иерусалим"). Не желая быть несправедливым и недобрым и вызвать "парадоксальные обвинения в антисемитизме", Кестлер привел в этом месте автобиографии другую цитату из романа "Воры в ночи", отражающую более зрелое состояние его ума, чем в студенческие годы. Надо думать, что эта цитата, взятая с последних страниц романа, призвана отразить и более зрелое состояние ума героя, чем было выражено в приведенном выше отрывке:
"Потеря пространственного измерения изменила эту ветвь человеческого рода так же, как изменила бы любой другой народ на Земле, Юпитере или Марсе. Так слепые развивают осязание и слух. Их зрение обратилось внутрь, они стали хитрыми, отрастили себе когти, чтобы цепляться, когда ветер несёт их по чужим странам. Отсюда же и духовное высокомерие: лишенные места в пространстве, они поверили в свою избранность для бесконечности во времени. Внешняя приспособляемость к обстоятельствам усилилась, но сердцевина омертвела. Жизнь, перетиравшая их, придала им многогранность: превращенные в песок, они должны были сверкать, чтобы их не растоптали. Рабская жизнь сделала их подобострастными. Кнут стал для них орудием естественного отбора: он выбивал жизнь из слабого и вызывал судорогу честолюбия в сильном. Во всех областях жизни для того, чтобы добиться равных возможностей, им надо было начинать с большего. Обреченные на жизнь в чрезвычайных обстоятельствах, они были во всех отношениях как все люди. Только еще больше люди, чем все".
К сожалению, процесс превращения в Палестине галутных евреев в здоровый народ сопровождался, на вкус Кестлера, слишком большими потерями: галутные были пересоленные и переперченные, как Мертвое море, а здесь они стали пресными и бесцветными и вряд ли будут порождать марксов, эйнштейнов и фрейдов. Но в Башне Эзры эксперимент прошел удачно: "Доктор философии ... тоже избавился от суетливой нервозности, раздался вширь и стал увереннее в себе. Джозеф мысленно сравнивал сидящих рядом мужчин и женщин с посетителями тель-авивского кафе, с их поднятыми и застывшими в заученном движении плечами. Чувство глубокого удовлетворения и гордости, свободное от личного самодовольства и потому близкое к смирению, охватило его: он был одним из основателей Башни Эзры! То, что здесь произошло, было справедливо, было хорошо и разумно. Что-то сломанное восстановилось снова, люди обрели утраченную ими цельность".
Размышлениями о еврействе и его судьбе переполнен роман, предваряя вывод, сделанный автором позже, когда было создано еврейское государство, о желательности полной ассимиляции евреев рассеяния. Как бы мы ни относились к этим размышлениям, за которыми легко разглядеть собственный еврейский комплекс писателя, отдавшего предпочтение Лондону перед Иерусалимом (но не забывшего Иерусалима!), как бы ни досадовать на то, что он противоречит сам себе, убедительно доказав на примере героев романа, выходцев из западноевропейских стран, что для ассимиляции евреев не достаточно одного их желания (если даже оно есть) — мы не должны забывать того, что написал сам Кестлср о своем романе:
"Я не был в Израиле с 1948 года. Но я ощутил глубокое удовлетворение, узнав, что некоторые из членов Комиссии ООН, высказавшейся за образование еврейского государства в 1947 году, потрудились прочесть роман "Воры в ночи" и что книга оказала на них определенное влияние. В тяжелые минуты, когда я спрашиваю себя, добился ли я чего-нибудь стоящего за сорок восемь бурных лет своей жизни, этот факт, вместе с другим, о котором я расскажу позже, утешает меня в моих сомнениях. О большей награде за его труд писатель мечтать не может" (Koestler A.: Invisible writing..., p. 381.). "Другой факт", о котором вспоминает Кестлер, - это влияние его романа "Мрак в полдень" на общественное мнение во Франции, что привело к поражению коммунистов на референдуме 1946 г. о конституции. Об этом — ниже.
Через год после выхода романа, когда судно "Экзодус" с четырьмя тысячами еврейских беженцев из послевоенной Европы было отправлено назад в Германию, Кестлер написал большую статью "Письмо к отцу британского солдата в Палестине":
"Каждое утро, когда Вы раскрываете свою газету, Вам становится дурно от страха, что еврейские террористы похитят или взорвут Вашего мальчика. Я один из тех, кто сочувствует террористам, и хотя я не одобряю их нынешних методов, я мог бы силой обстоятельств стать одним из них. Цель этого письма — объяснить Вам, что это за обстоятельства.
Я не отношусь легко к террору: несколько последних лет я жил в той же мучительной тревоге за близких мне людей, какую чувствуете Вы за своего сына. Этими людьми были моя мать и ее семья: опасностью, грозившей им как евреям в оккупированной немцами стране, была смерть от отравляющего газа или негашеной извести. Только мать моя уцелела. Ее сестра с дочерью и двумя внуками были газированы. Брат матери успел покончить с собой. Каждый еврейский террорист в Палестине может рассказать аналогичную историю. Этот факт Вы должны усвоить; без этого фона Вы ничего не поймете".
Дальше Кестлер излагает основные вехи в истории Палестины последних 30-ти лет и продолжает:
"Вообразите себя на пристани в Хайфе на месте еврея Вашего возраста, кричащего и машущего руками родственнику — Вашему сыну, к примеру — находящемуся на палубе одного из этих пароходов. Ему не разрешили причалить. Судно поднимает якорь и увозит, посреди всеобщей истерики, свой обречённый груз в пункт отбытия. Силуэт Вашего мальчика уменьшается; через несколько лет вы узнаете, что его газировали в Освенциме. Если вместо Смита Ваше имя было бы Шмулевич, это вполне могло с Вами случиться. Нечто подобное произошло, среди прочих, с человеком, которого я встретил два года назад в Палестине. Он сказал мне, что его мать и трое братьев убиты немецким садизмом и английской Белой книгой". Его зовут Фридман-Елин, он глава так называемой группы Штерна".
Кестлер приводит целый ряд трагических примеров, когда суда с беженцами из Европы не допускались в Палестину.
"В результате евреи показали, что они способны драться так же жестоко и дико, как любой другой доведенный до отчаянья народ. Политический терроризм выдуман не ими, как пытается внушить людям копеечная пресса в этой стране. Он стар, как вызывающие его несправедливость и гнёт... А расплачиваются всегда невинные..., выполняющие ненавистные и аморальные приказы, поскольку они — подчиненные и не ведают, что творят.
...И если общественное мнение все еще имеет вес в этой стране, именно сейчас надо остановить катастрофу. Ибо евреи в Палестине борются только за одно - за старейший лозунг в их истории: "Отпусти мой народ". Шесть миллионов их было в Европе; лишь один человек из десяти уцелел. Ваши соотечественники любят слово "порядочность". Если у Вас она осталась, отпустите их" (Koestler A.: Letter to a parent of a British soldier in Palestine. — The New Statesman and nation, London, 1947, Aug. 16, p. 126-127.).

* * *

Книга Кестлера о Палестине "Обетование и претворение" (Koestler A.: Promise and fulfilment : Palestine 1917-1949. London : Macmillan. 1949 p. 335.) состоит из трех частей: "Исторический фон", "Крупный план" и "Перспектива". В первой части изложены события, приведшие к созданию Государства Израиль. Кестлер не претендует на полноту исследования, его цель — подчеркнуть роль психологического фактора в разыгравшемся в стране конфликте.
Вторая и третья части основаны на дневниках Кестлера, которые он вел во время поездки в Палестину в разгар Войны за независимость Израиля, и на корреспонденциях, посланных им оттуда в европейские газеты.
В Эпилоге Кестлер размышляет о будущем евреев как народа в связи с образованием Государства Израиль.
Стремление сионистов возродить еврейскую государственность после двухтысячелетнего перерыва есть, считает Кестлер, явление исключительное, некий каприз истории, каким является и сам этот удивительный народ, находящийся ныне, как бывало и в прошлом, в самом фокусе мировых конфликтов и страстей. Но изучение особых явлений полезно, оно помогает подобрать ключ к универсальным законам природы и общества.
Таким же историческим парадоксом была и декларация Бальфура, принятая кабинетом Ллойд-Джорджа в 1917 году и обещавшая создать в Палестине национальный очаг для евреев, не ущемляя при этом прав арабского населения страны. Политические соображения, побудившие Англию на это обещание (расчет на поддержку американским еврейством усилий союзников в трудный момент Первой мировой войны), сочетались с религиозными, так как государственные люди, занятые этим вопросом, глубоко почитали Библию. На проведение в жизнь декларации Бальфура Лига наций выдала Англии мандат, действовавший тридцать лет. На протяжении этих лет Англия, связанная политическими интересами в арабском мире, а также (подчеркивает Кестлер) поддаваясь подсознательным симпатиям к арабам и неприязни к евреям, непрерывно нарушала свое обещание, превратив в насмешку само понятие "национального очага", где евреи не смогли укрыться даже в момент смертельной для них опасности. Арабы не пожелали смириться с еврейской колонизацией Палестины, несмотря на явные выгоды, которые она несла и которыми они охотно пользовались, продавая евреям землю, вопреки запретам своих руководителей и ограничениям властей, и развязали террор против евреев. Под давлением арабов англичане постепенно сокращали наплыв евреев в страну, а в 1939 году издали злополучную "Белую книгу", названную евреями "черной". Этот документ резко ограничил право евреев покупать в Палестине землю: "Палестина, — пишет Кестлер, — стала в 1940 году единственной страной в мире, кроме нацистской Германии, где евреи не имели права покупать землю". Главное, что перед самой войной была сведена почти на нет еврейская иммиграция. "Белая книга" продолжала действовать и во время войны, даже и после того, как факт планомерного уничтожения евреев в оккупированных немцами странах стал широко известен. "История Палестины, — пишет Кестлер, — с мая 1939 до конца войны — состоит, в основном, из попыток евреев спасти свою жизнь и стараний мандатных властей помешать этому с помощью иммиграционной блокады, осуществляемой силой, и дипломатического давления". Глава книги, описывающая тщетные попытки евреев спастись в Палестину на "корабликах смерти", кончается заявлением Еврейского агентства перед Англо-американской палестинской комиссией: "Не приходится сомневаться, что значительное число тех, кого теперь нет в живых — безусловно десятки тысяч — были бы живы, если бы ворота Палестины оставались открыты". Кестлер доказывал, что неправы те, кто утверждает, будто Англия пожертвовала евреями ради своих нефтяных интересов. "Наоборот — нефтяные интересы служили поводом для искреннего желания отказаться от сионистских обязательств". Англичане, ослепленные своими пристрастиями, считал Кестлер, не желали видеть в евреях естественных союзников во время войны, старались не афишировать пронацистских симпатий арабов, одновременно изымая из палестинской прессы сведения об участии палестинских евреев в войне.
Сопротивление арабскому террору породило еврейские вооруженные силы, зачаток будущей Армии обороны Израиля, а позднее возник и еврейский террор, направленный сначала против арабов, а позднее, с усилением запрета на иммиграцию, и против англичан. Святая земля стала школой беззакония для всех участников конфликта. Окончание войны и приход к власти в Англии лейбористской партии, которая, находясь в оппозиции, настаивала на свободе еврейской иммиграции, не оправдали еврейских надежд. Судьба 100 тысяч бездомных евреев, собранных в лагеря на территории Германии и Австрии и живших одной надеждой — добраться до своих близких на Земле Израиля, стала фокусом конфликта. Все усилия сионистов в Европе, Америке и Палестине добиться разрешения на их въезд в страну потерпели крах. Последовала вспышка еврейского террора, отказ англичан от мандата и раздел Палестины в соответствии с резолюцией ООН. Арабы раздела не приняли, и после провозглашения Государства Израиль соседние арабские страны вторглись в Палестину.
"За две тысячи лет изгнания, — пишет Кестлер, — не было убито столько евреев, как за два года, с 1942 по 1944; никогда они так не нуждались в национальном убежище. Им было в нем отказано людьми, в других отношениях мягкими и доброжелательными, ставшими жертвой странной одержимости, миража в пустыне".
2 декабря 1947 года жена Кестлера писала своей сестре:
"Жизнь, как ты можешь себе представить, сильно улучшилась с тех пор, как ООН согласилась на раздел Палестины. У нас был великий день радости и веселья, весь день мы пили, в том числе и шампанское, которое раздобыла я" (Koestler M.: Living with Koestler..., p. 69).
4 июня 1948 года Кестлер с женой получили в отделении Еврейского агентства в Париже пятую и шестую по счету визы нового государства и в разгар военных действий прилетели в Хайфу.
Позже он писал: "Я страстно надеялся, но не смел поверить в то, что доживу до создания Еврейского государства; еще меньше я верил, что мне выпадет честь присутствовать при его рождении" (Koestler A.: Bricks to Babel : selected writings with comments by the author. London: Hutchinson, 1980, p. 283.) . В аэропорту его растрогал проверявший паспорта чиновник: "Он смотрит на наши визы, он услаждает свой взгляд ими, ведь это очередной символ Израиля, возведенного в ранг государства" (Koestler A.: Promise..., p. 192) . Но он тут же себя одергивает, словно боясь собственных чувств, и придирается: "Все государственные служащие одеты одинаково: рубашка и шорты цвета хаки. Это однообразие при отсутствии военной формы создает впечатление унылой деловитости. Армия без цвета и мишуры лишает убийство романтического ореола: в израильских военных нет очарования для женского пола. Нигде в хайфских кафе мы не видели молодых офицеров с красивыми женщинами (Кестлер словно забыл, что красивые женщины в Израиле, как и некрасивые, сами служат в армии — М.У.); и вообще офицера не отличишь от рядового. С первого момента видишь, что это бесцветная, деловитая война, в соответствии с серым фунционализмом израильской архитектуры".
В качестве корреспондента английской, американской и французской газет (хотя корреспондентские обязанности были для него лишь предлогом) Кестлер побывал в местах недавних боев — в Цфате, в поселениях Галилеи, в Долине Иордана, в киббуце Эйн-Гев у озера Кинерет. В хайфском госпитале он расспрашивал раненых солдат, воевавших с ливанцами и сирийцами, записывал их рассказы. Он высоко оценил мужество и смекалку евреев, обеспечившие им победу в неравной борьбе, хорошо понимая, что было поставлено на карту: "Палестинские арабы могли бежать в Сирию, Трансиорданию, Египет; за ними было тысячекилометровое пространство. У евреев не было другого выбора, как остаться на месте или погибнуть. Этим, в основном, определялась их военная стратегия". Англичане, покидая Палестину в большой злобе на евреев, провели, по оценке Кестлера, "операцию Потоп", отказавшись передать еврейским органам самоуправления или представителям ООН почту, транспорт и прочие жизненно важные учреждения и оставив страну в состоянии хаоса. Они постарались обеспечить арабов оружием и нефтью и передать им укрепленные сооружения (пример — крепость в Цфате, оставленная англичанами втайне от евреев и тут же занятая арабами). Арабский легион Трансиордании, обученный английскими офицерами, представлял главную опасность для евреев во время Войны за независимость. Командующему Легионом генералу Глаббу пришлось после ухода англичан лишь отказаться от английского подданства и стать гражданином Трансиордании, а офицеры и технический персонал Легиона превратились в частных лиц. Остановить потоп, организованный англичанами, евреям удалось потому, что в тридцати или сорока поселениях почти одновременно и независимо друг от друга происходили эпизоды, подобные тому, который случился возле киббуцов Дгания-алеф и Дгания-бет, когда сирийская танковая атака была отбита с помощью зажигательных бутылок двумя киббуцниками, в жизни не видевшими танка. Но романтических реляций от Кестлера не дождешься: "В нескольких деревнях вдоль дороги все еще живут арабы... через несколько недель кто-то из арабских парней начнет стрелять из этих деревень по еврейским грузовикам; еврейские солдаты соберут население, взорвут дома и отправят молодых людей в концлагеря. А старики погрузят матрацы и медные кофейники на ослов. Впереди пойдет старуха, ведя за повод осла, на котором будет ехать старик, закутанный в куфию и погруженный в мрачные размышления об упущенной возможности изнасиловать свою младшую внучку. Как все войны, и эта полна звенящих кимвалов полу-правд. Победитель никогда не прав полностью, и нет невинных жертв".
Кестлер записывает в дневнике: "Визит в киббуц Эйн-Хашофет, с которого, в основном, списана коммуна в моем палестинском романе. Нам оказали ледяной прием; в киббуцной столовой старые знакомые избегали наш стол. Я считал, что а романе я их несколько идеализировал, а теперь ощущаю себя убийцей, вернувшимся на место преступления.
Возврат оказался болезненным. Глядя со стороны, легко быть трезвым; но живя тяжелой и все подчиняющей себе жизнью киббуца, становишься слишком чувствительным и нетерпимым к критике. Так и все жители Израиля. В борьбе за существование объективность становится роскошью, а отстранённость преступлением. Несовместимость действия и созерцания — проблема неразрешимая. Спроецированная в писательскую сферу, она становится проблемой правды и пропаганды".
Еще одна интересная встреча: "Завтрак с Моше А., из армейской контрразведки — молодой, красивый, светловолосый и живой сабра. Он сказал, что, прочитав "Мрак в полдень", стал меньшим антикоммунистом, чем был раньше. Долго спорили о стереотипах мышления. После того, что Англия сделала им и продолжает делать, психологически понятно, что А. и ему подобные невольно предпочитают англо-саксонскому коварству все, что угодно; так возникает процесс принятия желаемого за действительное в отношении России, бессознательно искажающий все факты и аргументы. Чем ближе к Сцилле, тем безобиднее кажется Харибда".
Кестлер, наконец, увидел Менахема Бегина, руководителя Эцеля, с которым в свой прошлый приезд встречался тайно в темной комнате. Несмотря на то, что Кестлер много лет поддерживал неприемлемую для Бегина идею раздела Палестины и не одобрял "террористических методов Эцеля", он все еще чувствовал симпатию и к самому руководителю, и к его движению, сторонники которого провозглашали себя наследниками Жаботинского. Кестлер надеялся на то, что военные силы организации полностью вольются в Армию обороны Израиля, что позже и произошло. Встреча с Бегиным, однако, касалась обстрела правительственными войсками "Алталены" ("20 июня, когда большинство воинских объединений Эцеля уже стали частью Армии обороны Израиля, к берегам страны прибыло грузовое судно "Алталена", приобретенное и оснащенное в Европе Эцелем, с 800 добровольцами на борту и большим количеством оружия и патронов, в которых так нуждалась еврейская армия, воевавшая с арабами. Эцель потребовал, чтобы 20 процентов оружия были розданы его иерусалимским объединениям, еще сохранявшим самостоятельность. Правительство ответило отказом и предъявило Эцелю ультиматум, требуя сдачи всего оружия вместе с судном. После того, как Эцель отверг ультиматум, "Альталена" была обстреляна войсками и сгорела на берегу моря в Тель-Авиве" — Энциклопедия иврит, т. 5) , события, которое грозило молодому государству гражданской войной. Кестлер записал рассказ Бегина для большой статьи о происшедшем; в статье он обвинил правительство в трагедии и настаивал на национальном примирении. Это вызвало неприязнь к нему со стороны официальных лиц, прежде всего Бен-Гуриона, но также и старых друзей, Моше Шарета и Тедди Коллека. Впрочем, и для правых в Израиле он не был достаточно правым. Серия статей, написанная им в Тель-Авиве во время очередного прекращения огня, вызвала в израильской печати отрицательную реакцию и обвинения в отсутствии патриотизма (См.: Hamilton I.: Arthur Koestler..., p. 152-154; он же, в подборке статей в связи со смертью писателя: Biographee. — Encounter, London, 1983, no.1, p.18-22.) .
Эти статьи легли в основу третьей части книги "Обещание и претворение", названной "Перспектива". Кестлер характеризует политические партии Израиля, размышляет о роли профсоюзов и о религии в стране, о ее культуре и языке. Он отмечает бесспорные успехи евреев в освоении страны, и вместе с тем, жизнь в Израиле для него "лишена традиции и стиля, формы и цвета, юмора и изящества". Его настораживают проявления узости и шовинизма, он предвидит в будущем рост религиозного влияния в школах и во всем образе жизни, замыкание на своих проблемах, отгороженность от европейского влияния. Этому последнему обстоятельству, считает Кестлер, способствует нежелание израильтян — не только религиозных ортодоксов, но и социалистически настроенного большинства — перейти на латинский алфавит. Без сантиментов рассуждает он вообще об искусственно возрожденном иврите, утверждая (будучи, по собственному признанию, неспособным прочесть газету на иврите!), что язык этот беден, что написанная на нем фраза лишена точности, а также оттенков и полутонов. Со смешанным чувством, как и в предыдущие свои посещения страны, он смотрит не только на старшее поколение, видя в нем обреченные на естественное исчезновение обломки человечества — и желая этого исчезновения — но и на молодежь, на здоровых и отважных, но пресных, на его вкус, сабр.
Исследуя конфликт противоборствующих сил в стране на протяжении последних тридцати лет, Кестлер старается быть справедливым ко всем его участникам, хотя сочувствие его явно на еврейской стороне. Но воспринимая здешнюю жизнь "крупным планом", он особенно не жалует именно евреев в этой, как и в других, книгах.
В Эпилоге Кестлер излагает мысль, к которой он несколько раз вернется позднее — о судьбе еврейства в связи с образованием Государства Израиль.
Евреи рассеяния никогда не забывали о своей духовной родине и веками повторяли во время пасхальной церемонии: "В будущем году — в Иерусалиме". Теперь у них есть своя страна, каждый может осуществить давнюю мечту, и если он этого не делает и остается в галуте, он тем самым совершает выбор — жить общей жизнью с тем народом, в среде которого оказался. Кестлер приводит слова Вейцмана о том, что евреи носят антисемитизм с собой в котомке. Антисемитизм, считает Кестлер, исчезнет только с исчезновением евреев в рассеянии, вместе с их полной ассимиляцией. Иудаизм сохранится как основа всей иудео-христианской цивилизации.
"К такому выводу, — кончает Кестлер свою книгу, — пришел человек, поддерживавший сионистское движение четверть века, принадлежа культурой Западной Европе, он адресован, в основном, находящимся в сходной ситуации. Они сделали все, что могли, помогая обеспечить пристанище бездомным, находящимся в когтях предрассудка, злобы и политического вероломства. Теперь, когда Государство Израиль вполне утвердилось, они, наконец, свободны сделать то, чего не могли раньше: пожелать ему удачи и пойти своим собственным путем, время от времени бросая дружеский взгляд назад и протягивая руку помощи. Но — все же — своим собственным путем, с народом, чью жизнь и культуру они делят, без оговорок и двойной лояльности.
Теперь, когда миссия Вечного жида исполнена, он должен сбросить свою котомку и перестать быть соучастником в своем собственном уничтожении. Если не ради себя, то ради своих детей и внуков. Дымы крематориев еще не рассеялись над Европой; должен быть конец всякому мученичеству" (Koestler A.: Promise and fulfilment, p.335.) .
В конце жизни, работая над продолжением автобиографии, Кестлер вспоминал об этой своей последней поездке в страну:
"Поводом для путешествия было — служить военным корреспондентом для "Манчестер гардиан", "Нью-Йорк херальд трибюн" и "Фигаро". Мои личные мотивы были более туманны. Я смутно надеялся принести какую-нибудь пользу в борьбе возрожденного государства за выживание... Мы (с женой) даже взвешивали, не слишком серьезно, возможность обосноваться в Обетованной земле, если возникнет какой-нибудь случай быть творчески полезным, например, в области просвещения или информации. Через несколько месяцев, когда кончилась война и мы вернулись в Европу, я понял, как наивна была эта мысль. Я восхищался героизмом израильской молодежи, выигравшей войну в почти невозможных условиях, но я также понял — как понимал это за двадцать лет до того, после моего первого длительного пребывания в Палестине — что я никогда не поселюсь в этой стране, как бы я ни восхищался её народом. Будь я архитектором или ученым, это было бы еще возможно, но я никогда не смог бы писать на иврите, к тому же, по своему воспитанию я чужд еврейской традиции. Я был политическим сионистом, но культурно был укоренен в Европе. Я чувствовал себя почти одинаково дома в Лондоне и Париже, Берлине или Вене — но никогда не был бы дома в Тель-Авиве. Мне не правилось влияние косной раввинской ортодоксии и ее секулярного эквивалента, культурного шовинизма, захватившего даже социалистов и профсоюзы. Такое настроение было понятно и, возможно, неизбежно в стране, находящейся в состоянии более или менее постоянной осады, но понимание не делает ее более привлекательной альтернативой для жизни.
Теперь, более тридцати лет спустя, оказалось, что в смысле "перспективы" (название третьей части книги "Обещание и претворение" — М.У.) прогнозы были скорее слишком оптимистичны. Но самая дискуссионная часть книги — это ее эпилог, втянувший меня в полемику, продолжавшуюся годами" (Koеstlеr A. and Koеstlеr С.: Stranger on the square..., p. 46-48) . В этой полемике центральное место принадлежит статье Кестлера "Иуда на перепутье" (Koеstler A.: Judah at the crossroads. — In: The Trail of the dinosaur and other essays. London : Collins, 1955, p. 106-141. To же, в слегка измененном виде, вышло под заглавием: "The vital choice" - In: Next year in Jerusalem: Jews in the twentieth century / edited by Douglas Villers. London : Harrap, 1976, p. 98-106. Есть русский перевод М.Ледера: Кестлер А.: Иуда на перепутье — "Время и мы", Тель-Авив, 1978. № 33, с. 97-130. Этот перевод цитируется ниже.), в которой он решил ответить разом всем оппонентам и подытожить свои размышления о судьбе еврейства. "Мученичество евреев тянется уродливым рубцом по лицу истории человечества",—начинает Кестлер свою работу. Дальше он рассматривает тогдашнюю — 1955 года — ситуацию: во время войны нацистами почти полностью уничтожены прежние центры еврейского расселения в Европе. Из населения примерно в 6 миллионов человек (не считая Советского Союза) уцелело не больше миллиона. "В Берлине и Вене, в Варшаве и Праге, где евреи играли важную, а временами доминирующую роль в культурной жизни, их влияние исчезло бесследно". Спрашивается: "Должны ли они хлынуть назад в страны, ставшие кладбищами их родных и близких; должны ли они снова завоевать позиции в финансовом и промышленном мире, в литературе и журналистике, искусстве и науке, сохраняя в то же время свой национальный облик, и тем самым заново возродить "еврейский вопрос" в Европе?". К востоку от железного занавеса еврейская проблема, считает Кестлер, решится сама собой под давлением тоталитарных режимов, которые ликвидируют остатки еврейской религиозной и культурной жизни. Следовательно, речь идет, в основном, о евреях Америки и других стран Запада, которых создание еврейского государства ставит, по мнению Кестлера, перед выбором: уехать в Израиль или "перестать быть евреем в национальном, религиозном или каком угодно другом смысле".
Евреев, считает Кестлер, отличает от других народов их религия. В отличие от вероисповеданий других народов, "еврейская вера ведет к самоизоляции евреев как в национальном, так и в расовом смысле. Она автоматически создает свое собственное культурное и этническое гетто".
Кестлер пишет о порочном круге: вековые преследования евреев заставляли их отгораживаться от враждебного мира, а заложенное в самой еврейской религии понятие об избранности вызывало враждебность окружающих народов.
Создание Израиля дало возможность религиозному еврею осуществить свою мечту, выраженную в словах: "В будущем году — в Иерусалиме". Но та же дилемма — уехать в Израиль или прекратить повторять лишенные смысла слова — стоит и перед исповедующими любую другую форму иудаизма, а не только ортодоксальную. Далее Кестлер на протяжении всей статьи рассматривает позицию подавляющего большинства современных евреев, отрицательно или скептически относящихся к религии предков, но "по ряду сложных мотивов" продолжающих считать себя евреями, а главное, приобщать к еврейству своих детей. "Именно этот тип "нечеткого" еврея, не способного определить свое еврейство ни с этнической, ни с религиозной точки зрения, увековечивает парадоксальным образом "еврейский вопрос". Для заострения проблемы Кестлер приводит выдержки из интервью, данного им редактору английской газеты "Джуиш кроникл" после выхода его книги "Обещание и претворение".
Из этого интервью стоит привести несколько цитат:
"Вопрос: Из всех евреев, которых преследовал Гитлер, никто не испытал такого безысходного отчаяния, как именно те, кто считал, что смыл с себя последние следы родительского или прародительского еврейства. Не может ли случиться, что в той или иной форме такая же судьба выпадет когда-нибудь и на долю этих гипотетических бывших евреев и ранит их куда больнее, чем настоящих евреев?
Ответ: Что бы вы ни сделали в жизни, всегда остается риск: что-нибудь получится не так. Все же я уверен, что в общем и целом весь мир будет искренно приветствовать ассимиляцию евреев. Индивидуальные осложнения возможны, в особенности в первом и втором поколении, но потом (надо учесть еще смешанные браки) еврейский вопрос постепенно исчезнет, к обоюдному удовлетворению заинтересованных сторон.
Вопрос: А какое религиозное воспитание вы бы рекомендовали, если только вы вообще считаете такое воспитание нужным, детям бывших евреев?
Ответ: ...Если дети той школы, где они учатся, ходят в англиканскую или католическую церковь, то пускай и они ходят туда же; главное, не налагайте на них клейма обособленности...
Очень важно, на мой взгляд, чтобы ребенок начал свое духовное развитие с веры в Бога — все равно, еврейский это Бог, кальвинистский или методистский; окончательно он решит о своей принадлежности к той или иной религии по достижении совершеннолетия. Грубо говоря, я считаю просто преступлением, когда родители, которые не верят в еврейскую религию и не живут по ее законам, накладывают клеймо отщепенства на беззащитного ребенка, который вовсе об этом их не просил".
Кестлер, между прочим, не желал иметь детей, поэтому лично с проблемой воспитания потомства не сталкивался.
Под конец интервьюер позволил себе личный вопрос:
"Скажите, вы сами еще считаете себя евреем? Или вы предпочитаете, чтобы вас больше евреем не считали?
Ответ: Что касается религии, то в моих глазах Десять заповедей и Нагорная проповедь столь же неотделимы друг от друга, как корни и цветок растения. Что же касается крови, то я не имею самомалейшего понятия — да вопрос этот меня нимало не интересует, — сколько древних евреев, вавилонцев, римских легионеров, крестоносцев и венгерских кочевников числятся среди моих предков... Итак, чтобы дать точный ответ на ваш вопрос: я считаю самого себя прежде всего членом европейского общества, во-вторых, натурализованным гражданином Великобритании неопределенного и смешанного расового происхождения, признающим нравственные ценности и отвергающим догмы нашей эллинско-еврейско-христианской традиции. В какое такое птичье гнездо помещают меня другие, это уже их дело".
Кестлер привел возражение английского философа и публициста Исайи Берлина на высказанные им в этом интервью взгляды. Берлин опубликовал в том же журнале "Джуиш кроникл" в июне 1950 серию статей, озаглавленных "Еврейское рабство и эмансипация". Соглашаясь во многом с Кестлером, Берлин, однако, считал, что общество не имеет права предъявлять претензии какой-то своей части за то, что она себя ведет "неразумно, непоследовательно или вульгарно". "Восторженные умы, склонные искать спасения в религиозных или политических догмах, души, измученные ужасом, хотели бы, может быть, чтобы не было этих непоследовательных элементов, чтобы структура общества была более четкой. В этом отношении они истинные дети этого нового века, пытающегося тоталитарными своими системами установить именно такой порядок среди людей, тщательно отсортировать их и отнести каждого к соответствующей категории".
Кестлер твердил о необходимости позаботиться о детях и возвращался к еврейской проблеме не раз, всегда отстаивая необходимость для Израиля безопасных границ и не особенно интересуясь его жизнью. Напоминание Исайи Берлина об опыте советских евреев, отцы и деды которых возлагали надежды на ассимиляцию (См. письмо И.Берлина редактору сборника "Next year in Jerusalem" , напечатанное сразу после статьи Кестлера в этом сборнике.), Кестлер игнорировал, упреков в тоталитаризме не принял. Пройдет немного лет, и Кестлер отчается в своей роли политического писателя, но останется истинным сыном своего века, ища однозначных решений трудных проблем.