Home   Самиздат   Содержание

В погоне за утопией

Артур Кестлер, выдающийся писатель, философ и публицист, символ прошедшей эпохи революций, борьбы с фашизмом и тоталитаризмом, разделял с самыми яркими представителями своего поколения их заблуждения и славу. Он бывал "по-правильному не прав", он менял убеждения, привязанности, страны и оставался самим собой, он оспаривал признанные авторитеты и законы природы и умер по своей воле на избранной им самим родине, заслужив у современников высшей оценки — "одного из тех, кто спас наш век от позора" (Astor D.: Crusader. - Encounter, London, 1983, no. 1, p. 33.).
Задумав в 1946 году написать автобиографию, Кестлер решил "прочесть свой земной гороскоп", то есть выяснить, какие события в мире повлияли на его судьбу. С этой целью он перелистал в лондонской библиотеке газету "Таймс" за 5 сентября 1905 года — когда он родился. Он прочел сообщения из Баку и из Кишинева. В Баку полыхали пожары — это была прелюдия к первой всеобщей забастовке в современной истории; в Кишиневе громили евреев. Автор редакционной статьи о мирных переговорах русского царя с японским императором восхищался великим достижением цивилизации — способностью японского солдата умирать за родину. Так первое в мире тоталитарное государство, подчинившее частное общему, показало индивидуалистическому Западу пример.
В тот же самый год и месяц, когда родился Кестлер, Альберт Эйнштейн опубликовал статью "Об электродинамике движущихся тел", а Зигмунд Фрейд в том же году издал "Три лекции о теории сексуальности"; тогда же появились известные произведения Г.Уэллса, Томаса Манна и Толстого. Однако Кестлер считал, что его "земной гороскоп" предвещал конец эры либерализма и индивидуализма и делал вывод: "Я родился в тот момент, когда над веком разума закатилось солнце" (Koestler A.: Arrow in the blue : an autobiography. New York : Macmillan Co., 1952, p. 9. При дальнейшем цитировании подряд как из этой, так и из других книг, ссылки на страницы не приводятся. На русском языке напечатаны фрагменты автобиографических книг А.Кестлера в журнале Иностранная литература, Москва, 2002, № 7-8 (пер. Л.Сумм).).

* * *

В последние годы существования Австро-Венгерской монархии в Будапеште создалась особая атмосфера экономического и культурного подъема и веротерпимости, благоприятная для участия евреев во всех сферах жизни общества. Еврейская религия была с 1895 года объявлена равноправной с католичеством и протестантством. Усилилась ассимиляция, евреям хотелось быть настоящими мадьярами, настоящими венгерскими патриотами, и они, действительно, впитали нечто от авантюризма и духовного поиска, свойственных жителям венгерской столицы. Много ярких личностей породило венгерское еврейство, таких, как ученый-исследователь Востока Армин Вамбери, революционер Бела Кун, отцы современного сионизма Теодор Герцль и Макс Нордау. Артур Кестлер был яркой звездой в этой плеяде и, несмотря на жизнь космополита и на то, что только сейчас его произведения начинают выходить на родине, чувствовал всю жизнь свою принадлежность к этой стране.
А.Кестлер был единственным сыном будапештского коммерсанта, отец которого бежал в Венгрию из России в середине прошлого века. Настоящее имя деда не известно, причины побега — тоже. Кестлеру хотелось думать, что предок его был революционером и спасался от полиции. Мать происходила из семьи обедневших венских буржуа и жизнь в Будапеште, "среди варваров", воспринимала как изгнание.
Тираническая любовь матери, слабохарактерный чудак-отец с грандиозными, но бесплодными замыслами, одинокое, без друзей детство, раннее развитие умственных интересов и некоторая инфантильность в сфере чувств — эти важные факторы первых лет своей жизни отмечает Кестлер в автобиографии, особо останавливаясь на зародившемся в ранние годы постоянном чувстве вины перед бедняками и на страхе наказания. Навсегда запомнилась писателю травма, связанная с удалением миндалин. Ребенок ощутил полную беспомощность перед лицом непостижимого зла. Учился Кестлер хорошо, рано проявил настоящую страсть к естественным наукам. В те времена считалось, что загадки вселенной, в основном, решены. Юного Кестлера, однако, занимала проблема вечности и бесконечности:
"Однажды во время летних каникул 1919 года я лежал на спине под голубым небом на склоне холма в Буде. Бескрайняя, прозрачная, распростертая надо мной синь наполнила мои глаза, и я ощутил мистический восторг — одно из тех состояний внезапного прозрения, которые так часты в детстве и бывают все реже и реже с годами. Посреди всей этой красоты мой мозг, словно жалом осы, внезапно пронзил парадокс бесконечности пространства. Допустим, ты послал в небо сверх-стрелу с помощью сверх-силы, которая увлечет ее за пределы земного тяготения, лунного и солнечного притяжения - и что дальше? Пересекая межзвездное пространство, стрела пройдёт мимо других солнц, других галактик, мимо Млечных путей, мимо Медовых и Кислых путей - а дальше? Она будет лететь и лететь - через спиральные туманности, через другие галактики и другие спиральные туманности, и ничто не сможет её остановить, не будет ни конца, ни края в пространстве и времени - и хуже всего то, что это не фантазия, а чистая пpaвда… Мысль о том, что бесконечность останется неразрешимой загадкой, была невыносима... Может, именно мне предстоит её решить? Это казалось тем более вероятным, что никакие cтрелы и пространства никого, кроме меня, очевидно не волновали.
Задним числом ясно, что эта ранняя захваченность идеей бесконечности была результатом внешних давлений и огорчений. Внутренняя предрасположенность также играла роль, но без внешнего давления вряд ли эта идея могла иметь надо мной такую власть. Жажда абсолюта - это стигма, которой отмечены те, кто не может найти удовлетворения в здешнем мире относительного. Моя одержимость стрелой была только первой фазой исканий. Оказавшись бесплодной, идея бесконечности сменилась той или иной формой утопии. Один и тот же поиск, тот же самый - "все или ничего" - тип личности привели меня и в Обетованную землю, и в Коммунистическую партию".
Прошла Первая мировая война. Распалась Австро-Венгерская монархия. Первые сильные впечатления, имевшие политическую окраску, остались от ста дней Венгерской коммуны, от улиц, расцвеченных революционной атрибутикой и от звуков Похоронного марша Шопена. Хоронили павших бойцов. С этими звуками связалась для юного Кестлера идея коммунизма.
После поражения коммуны и установления полуфашистского режима Хорти семья поселилась в Вене. "Политическое либидо", разбуженное событиями на родине, погрузилось на несколько лет в спячку. Кестлер снова одинок, он усердно учится и в возрасте 17-ти лет поступает в Bысшую техническую шко- лу, имевшую в Вене университетский статус. Важнейшим событием этого периода было приобщение молодого человека к студенческой жизни: он вступил в сионистское братство "Унитас". До тех пор ни он, ни его родители даже слова такого не знали - "сионизм", но в Школе все студенты принадлежали к трем видам корпораций: пан-германским, либеральным и сионистским. Корпоранты "Унитас" были такие же воинственные, так же увлекались дуэлями и попойками, как и настоящие германцы, и Кестлер с восторгом предался утехам студенческой жизни. Начала сионистской идеологии разъяснил ему коротко товарищ из "Унитас" Отто Хан, будущий тель-авивский врач. Но, главное, он больше не был одинок, он был частью доброжелательной и симпатичной ему среды.
В этом месте автобиографии Кестлер рассуждает о том, какое значение в политической деятельности человека имеет эмоциональный фактор — такое же, если не большее, что и фактор рациональный; и, в качестве примера, напоминает о том, что брат Ленина был казнён. Увлечение Кестлера сионизмом и его последующие отношения притяжения и отталкивания с сионизмом и вообще с еврейством демонстрируют большую эмоциональную захваченность, доминирующую над рациональным осмыслением.
На четвертом семестре обучения в Высшей технической школе Кестлер стал президентом "Унитас" и одновременно председателем союза всех 12-ти сионистских братств Австрии. В тот самый период, по словам Кестлера, произошло "расщепление летящей в бесконечность стрелы". Одна половинка стрелы означала Действие, другая Созерцание. Оба эти противоречивых стремления были характерны для его молодости и, в сущности, для всей жизни.
Произошло это весенним утром 1924 года в одном из венских парков. Кестлер сидел на скамье и читал брошюру о бесчинствах арабов в Палестине, об убийствах поселенцев и о пассивности британских властей. Он задохнулся от бессильного гнева и, как всегда, ощутил негодование чисто физически: как прилив адреналина в кровь, как потребность немедленно действовать. Закончив читать брошюру и постепенно успокаиваясь, он предался обычным своим мечтам о том, как он посвятит жизнь защите угнетённых. Потом он открыл другую книгу, с изложением теории относительности Эйнштейна. Возмущение улеглось, сменившись ощущением безграничного покоя— того, что Фрейд, говоря о мистическом опыте, называл "океаническим чувством". Кестлер отмечал: как и у гётевского Фауста, "две души живут в груди моей", что отразилось и в названиях его книг: "Мрак в полдень", "Йог и комиссар", "Приезд и отъезд" и др. Он рассуждал о своей "раздвоенности" и о той "лаборатории", в которой, он, словно павловская собака, получал противоречивые импульсы, что неизбежно вырабатывает у человека "экспериментальный невроз":
"Выражаясь точнее, лаборатория, о которой идет речь — это Центральная Европа второй четверти нашего века; а импульсы, на которые я реагировал — было вначале экономическое, а потом физическое разрушение культурной среды, к которой я принадлежал. По скромным подсчетам, трое из каждых четырех людей, которых я знал до 30-ти лет, погибли позже в Испании, были затравлены псами в Дахау, отравлены газом в Бельзене или ликвидированы в России; одни выбросились из окна в Вене или Будапеште, других сгубили убожество и бесцельность жизни в изгнании. С другой стороны, моей реакцией на эти импульсы было описанное мною состояние "хронического негодования"; каждый новый шок превращал объективность в преступление, сдержанность — в позорный эскапизм. Однако я знал, что объективность и сдержанность необходимы искусству. Так конфликт между действием и созерцанием логически приводил к конфликту между искусством и пропагандой. Я портил большинство своих книг из чувства долга по отношению к очередному "общему делу"; я знал, что художник не должен взывать и проповедовать, и продолжал взывать и проповедовать. Легче преодолеть дьявольские соблазны, чем те, в которых соблазнитель предстал под маской воителя, исполненного благородного негодования, с неопровержимыми обвинениями на фанатичных устах в "эскапизме" и в "занятиях пустяками в то время, как горит Рим". К тому же, речь у него пойдет не о том, что "горит Рим", а о том, что "твоих двоюродного брата и сестру отравили газом в Освенциме" и о том, что "твой друг признался перед народным судом в том, что был фашистским шпионом". Я, естественно, каялся в преступной художественной объективности и снова облачался в доспехи воителя. Но и этот выход был ненадолго: рукой в железной рукавице не очень-то попишешь. Я опять каялся, и все начиналось сначала".
Глава автобиографии, с которой Кестлер начал рассказ о своем увлечении Палестиной, называется "Первый крестовый поход".

* * *

В Вене, оказавшись в сионистских кругах, Кестлер впервые встретил восточно-европейских евреев. С некоторыми он подружился, с другими у него были общие интересы, но в целом, как явление, то, что называется "еврейством" — его оттолкнуло. Слишком многое сохранилось в восточно-европейских евреях от наследия гетто — а в этом наследии Кестлер не видел ничего положительного и верил, что на исторической родине все неприятные ему, порожденные галутом еврейские черты, непременно исчезнут. Он с энтузиазмом старался приблизить возврат евреев в Сион. Возможно, мечта о "национальном очаге" привлекла его и потому, что всю молодость (и позднее, до пожилого возраста) он провел в скитаниях. Родители его к тому времени разорились и часто меняли жилье. У Кестлера была тайная мечта обосноваться где-то на своей земле, "пустить корни". Еще его тянуло строить новое общество, и он вспоминал слова из песни, которую пел в его родном Будапеште революционный народ, обещая "снять земной шар с оси".
Официальный сионизм 20-х годов его не устраивал. Вся деятельность сионистов заключалась в сборе денег. Один еврей уговаривал другого дать денег третьему, чтобы тот поехал в Палестину. Иммиграция была слабой, положение с работой в Палестине трудное. От разочарования его спасла встреча с В.Жаботинским, который создал в 1924 году движение сионистов-активистов, позже названное ревизионистским. В этом же году Жаботинский посетил Вену, сосредоточив свое внимание на деятельности сионистских студенческих организаций. Студенты поддержали Жаботинского и избрали его почетным буршем - честь, которой прежде удостоились лишь Герцль и Нордау. В самом большом концертном зале Вены Жаботинский произнес трехчасовую речь, восхитившую Кестлера полным отсутствием дешевых ораторских приёмов. Жаботинский тоже обратил внимание на Кестлера и взял его с собой секретарём в поездку по Чехословакии. После отъезда Жаботинского Кестлер с товарищами создали Австрийское отделение Лиги активистов — предшественницы Всемирной организации сионистов-ревизионистов. Основателями были Кестлер, редактор еврейского литературного журнала Норберт Хоффман, адвокат Пауль Диамант — позднее сельскохозяйственный рабочий под Иерусалимом, и Беньямин Акцин, будущий профессор Еврейского университета в Иерусалиме. При содействии Б.Акцина была напечатана в местной сионистской газете "Винер Морген-цайтунг" первая статья Кестлера, в которой он писал о необходимости создать еврейский легион в Палестине (Подробно о деятельности еврейских и сионистских организаций в этот период в Вене см. в книге: Акцин Б.: Ми-Рига лИрушалаим : пиркей зихронот. Иерусалим : Ха-Сифрия ха-ционит, 1989, с.141-142 (иврит) и его же статью: Майне бегегенишен мит Артур Кестлер (идиш). - В его кн.: Бе аин бохенет. - Хайфа : Шекмона, 1975, с.63-69.).
Кестлер активно занимался созданием новых групп в студенческой среде, которые превратились в центр еврейской активности в Вене и продолжали действовать и после его отъезда оттуда (См. об этом в прим. 7 к кн.: Hamilton I.: Koestler : a biography. London : Secker and Warburg, 1982. 369 p.).
Увлекаясь сионистской деятельностью, Кестлер всё меньше уделял внимания занятиям в университете. "Социальная инженерия" вытеснила интерес к технике, прикладные науки лишь отдалённо касались загадок вселенной. Сдавая наспех экзамены, он проводил свободное время в университетской библиотеке, с увлечением читая Фрейда, работы по психиатрии, экспериментальной психологии и психологии искусства.
Однажды ночью в октябре 1925 года, поддавшись порыву, Кестлер сжег свою зачетную книжку. Этим самым он сжёг мосты к профессии инженера. Много раз в дальнейшем этот его поступок, как и некоторые другие по видимости "безумные" шаги трактовались им самим и его биографами по-разному. Возможно, Кестлер просто не хотел быть инженером, возможно, ему не чужд был авантюризм и жажда риска. В aвтобиографии, в главе, названной совсем по-пастернаковски "Благо гибельного шага", автор, рассказав о том, как он закрыл себе путь к солидной профессии в тот момент, когда семья больше всего нуждалась в его поддержке, добавил, что всё было к лучшему: стань он инженером в Вене, он, вероятно, погиб бы в будущем от рук нацистов. Так или иначе, непосредственным результатом этого поступка было то, что Кестлер решил поехать в Палестину в качестве халуца-пионера.
Сертификат пришел в середине марта 1926 года. В апреле Кестлер прибыл в Хайфу. Его целью была Хефциба - квуца (группа), а ныне киббуц у подножья горы Гильбоа, в Изреэльской долине. Там он пробыл несколько недель, очень старался не показать виду, как тяжела ему работа, как невыносим суровый быт. Но претендентов на каждое место было вчетверо больше, чем требовалось, и к концу испытательного срока он был "взвешен и признан слишком легким", то есть негодным для киббуцной жизни. После смерти Кестлера в Израиле было много откликов на это событие, а в краткой заметке из Хефцибы, напечатанной в газете "Давар" в марте 1983, сообщалось: "Он был индивидуалистом и совсем не годился для жизни в коллективе, поэтому мы сказали ему, что не можем его принять, - рассказали нашему корреспонденту старожилы киббуца, вспоминающие Кестлера доныне с симпатией и уважением. Было ему тогда 18 лет (на самом деле - 21 год - М.У.), он обладал большим личным обаянием, но фрукты собирал плохо, поэтому его не приняли в киббуц. Старожилка киббуца, Элька Унгер, рассказала: "Мы все его любили, а больше всех Марганит Краус". 80-летняя Марганит рассказала, широко улыбаясь, о походе, предпринятом вместе с Кестлером к вершине Гильбоа: "Он полежал в старинном саркофаге, который мы там нашли, и все не мог насмотреться на великолепный вид". Она отметила, что Кестлер не хотел учить иврит, утверждая, что это архаический язык, а после того, как перестал быть сионистом, сокрушался, что изменил своему народу, покинув страну".
Вернувшись в Хайфу, Кестлер провел несколько недель в семье своих друзей, Авраама и Зины Вайншаль. Вайншаль, ведущий адвокат в городе, возглавлял Хайфское отделение Ревизионистской партии. В первую же их встречу Кестлер и Вайншаль обменялись впечатлениями о работе ревизионистов в Европе и Палестине и обсудили планы будущей деятельности. Деятельность эта развивалась по трем направлениям — Национальное пресс-агентство, Лига гражданских прав, предназначенная оказывать юридическую помощь евреям в их борьбе с британской администрацией (этим занимался А.Вайншаль) и газета "Цафон" (Север). Бюллетень Национального пресс-агентства выходил раз в неделю на 10-ти страницах, почти целиком создавался руками А.Кестлера и рассылался в редакции 50-ти сионистских изданий Европы и США. Через несколько недель один из органов официального сионизма в Европе, "Юдише Рундшау", напечатал статью Кестлера с изложением программы Ревизионистской партии. В газете "Цафон", редактором которой был Вайншаль, Кестлер напечатал ряд статей, в которых возмущался британской политикой в отношении алии и полным бессилием сионистского руководства исправить положение. В это время алия в Палестину достигла высшей точки, однако в стране не было никакой работы и новый оле неизбежно оказывался перед дилеммой — умереть с голоду или вернуться в страну исхода (См. об этом в кн.: Бе-хивлей маарав : ха-дерех ле-ционут умимена\ ха-ариха уха-акдама, Й.Недава. Йирушалаим : Агудат хашмонаим, 1984, с.191 (иврит).). В таком положении оказался и сам Кестлер. А.Вайншаль финансировал всю перечисленную деятельность из своего кармана, а дохода она не приносила никакого, и Кестлер считал невозможным пользоваться больше нескольких недель гостеприимством этой семьи. Для него началась трудная жизнь. Соответствующая глава автобиографии называется просто: "В основном, о голоде".
Голодное и бездомное существование в Хайфе и Тель-Авиве продолжалось около года. Не бросая пресс-агентства, Кестлер сменил для заработка много случайных занятий - был помощником архитектора, торговал лимонадом, работал в туристской конторе и т.п. и не удержался нигде. Кроме того, он пытался создать в Тель-Авиве литературное кабаре и сочинял на иврите волшебные сказки для детей своих знакомых. Одну из его статей — "Путешествие в Палестину" - напечатали, при содействии друзей его матери, в венской газете "Ное фрае прессе". Случай свел его с В.фон-Вайзелем, ближневосточным корреспондентом немецкого газетного концерна Ульштейнов и бывшего товарища Кестлера по "Унитас", сионистскому студенческому братству. Фон-Вайзель пригласил его в Каир, редактировать немецкий еженедельник. После лихорадочной суеты Палестины Египет располагал к созерцанию. В залах Каирского музея, среди мумий и остатков древней культуры, его преследовала мысль о камне, брошенном в колодец прошлого и не достигающем дна. Это было нечто противоположное образу стрелы из его детства, летящей в пространстве. Он задумывался о человеческой истории. Но через три месяца и это мероприятие прогорело. Проработав несколько недель секретарём фон-Вайзеля, Кестлер согласился занять предложенный ему Жаботинским пост секретаря Ревизионистской партии в Берлине. Пост был почетным, но оплачивался крайне скудно, а быть бедняком в Берлине — совсем не то, что на экзотическом Востоке. Правда, в должности этой Кестлер узнал многое о политической психологии, об атмосфере партийных склок и борьбе самолюбий. "Я думал тогда, что черты эти характерны для еврейства или для ревизионистского движения, - писал он, - и мне было противно. Через несколько лет я обнаружил нечто очень похожее в Коммунистическом интернационале, который, в противоположность распространённому мнению, включает много евреев только в низших слоях, но не среди руководителей. Частично из-за этого чувства deja vu - того, что это уже мной испытано, я никогда не имел желания играть политическую роль в коммунистическом движении, хотя провёл в нем семь лет. Когда, наконец, я nopвaл с КПГ, этот мой ранний опыт уберёг меня от того, чтобы вступить, как сделало большинство моих товарищей-"ренегатов" в троцкистскую или какую-нибудь другую диссидентскую группу" (Koestler A.: Arrow in the blue…, p.157-158.).
В сентябре 1927 года перед Кестлером, наконец, открылась профессиональная карьера журналиста. Фон-Вайзель получил назначение на Дальний Восток, и Кестлер занял его пост, став ближневосточным корреспондентом могущественного газетного концерна. Принадлежал концерн немецко-еврейской семье Ульштейнов и был символом либеральной, антимилитаристской прессы периода Веймарской республики. В одном только Берлине Ульштейны владели четырьмя ежедневными газетами, десятком еженедельников и ежемесячников, на все вкусы, от самых "высоколобых" до популярных, от научного журнала до модного, не считая самого большого в Европе иллюстрированного еженедельника "Берлинер иллюстрирте", крупнейкрупнейшим в Германии книгоиздательством, а также туристским агентством, фотосалоном и, наконец, Службой новостей, с подписчиками от Скандинавии до Балкан. Стать корреспондентом Ульштейнов мечтал каждый журналист.
Следующие четыре года Кестлер двигался к вершинам профессионального успеха. Были эти годы по-видимому яркими, наполненными упорным трудом и удивительными событиями, от визитов к арабским королям до арктической экспедиции на дирижабле, но духовно неудовлетворительны, и привели Кест-лера к роковой ошибке его жизни — вступлению в декабре 1931 года в коммунистическую партию Германии.
Два года, пока Кестлер оставался на Ближнем Востоке, он писал в среднем по три статьи в неделю для разных принадлежавших Ульштейнам журналов и газет. Около половины были о политических событиях, остальные — о путешествиях и прочих самых разных вещах — о еврейском театре и притонах Бейрута, о византийской мозаике и бедуинской одежде, о царице Савской и добыче поташа на Мертвом море, а также о приключениях любимой собаки Кестлера Джессики. Статьи пропали во время обыска в парижской квартире Кестлера весной 1940 года, накануне немецкого вторжения во Францию. К счастью, полиция не заметила рукописи главной книги Кестлера "Мрак в полдень". О пропаже статей Кестлер не жалел — характерная для того времени цветистая манера стала ему позже совершенно чуждой.
В 1928 году Иерусалим посетил Жаботинский и получил в свое распоряжение старейшую газету на иврите, "Доар ха-йом" ("Ежедневная почта"). Кестлер стал членом редакционного совета газеты и автором недельной колонки, посвященной мировым событиям. Он решил придать газете более европейский вид, сократив ядовитую партийную полемику за счет конкретных фактов. Он также предложил посвятить целиком пятничную страничку шуткам, анекдотам, акростихам, шахматам — легкомысленное начинание, прежде неведомое на Святой земле. Жаботинский согласился и назначил Кестлера редактором этой страницы. Кестлер претендует на роль "отца ивритского кроссворда". Это тем более удивительно, что иврита он, кроме самых его начатков, не одолел и кроссворды составлял с помощью переводчика. Зато он правильно оценил бытовавшее в народе предубеждение против слова "крест", отказавшись от самого слова "кроссворд" или его перевода на иврит. Жаботинский тоже не посмел совершить кощунства, и явление было названо "хидуд ха-моах" (оттачивание мозгов) — теперь зовется ташбец (клеточник).
Однако к середине 1929 года Палестина Кестлеру сильно наскучила. Он приехал в страну юным романтиком, увлеченным утопией, и застал там сложную обстановку. Что-то привлекло его, что-то оттолкнуло. Постепенно фактор отталкивания победил, и главной причиной был язык. Кестлер прекрасно владел венгерским, немецким, французским и английским, но учить иврит не хотел, считая, что этот архаический язык плохо повлияет на развитие культуры страны. И от мысли этой никогда не отказывался.
"Сделав иврит своим официальным языком, маленькая еврейская община Палестины отрезала себя не только от западной цивилизации, но и от собственного культурного прошлого.
Я чувствовал, что подвергнуть себя такому процессу было бы для меня духовным самоубийством. Из лояльности по отношению к сионизму я взял палестинское гражданство и палестинский паспорт — шаг, на который мало кто из сионистов решался — даже доктор Вейцман отказался от своего английского паспорта только после того, как был выбран президентом Израиля. Я мог отказаться от европейского гражданского статуса, но не от европейской культуры.... Мой мозг и мой дух стремились к Европе, жаждали Европы, томились по Европе".
В середине 1929 года он попросил у своего начальства перевода в Европу и получил назначение в Париж. На пароходе, следовавшем из Хайфы в Триест, Кестлер встретил молодую девушку, которая ехала из Палестины в Советский Союз строить коммунизм. Ее наивная вера тронула его и вместе с траурным маршем Шопена и гигантскими красными глобусами на улицах революционного Будапешта пала на чашу весов, когда настал момент для него самого уверовать в нового мессию. Кестлер ничего больше не слышал о ней и был уверен, что она, как и многие другие участники "крестового похода детей", погибла в советских застенках. Судьба над ней, однако, смилостивилась: г-жа Лиза Лурье, в московской жизни Л.М.Расстригина, вернувшись с нашей алиёй в Израиль, несколько лет плодотворно работала в Иерусалимском университете. Кестлер, получив от нее в конце 70-х годов письмо, с радостью ответил, не переставая удивляться: "Как же ты осталась живой?!".
Кестлер кончает главу "Прощай, Иерусалим" своей автобиографической книги так: "В последующие годы мой интерес к сионизму потускнел, вписался в более широкий контекст общественных проблем.
Он пробудился с новой силой через тринадцать лет, когда заработали гитлеровские газовые камеры и крематории".

* * *

Став парижским корреспондентом фирмы Ульштейнов, Кестлер начал свой многолетний "роман" с Парижем. Он полюбил этот город не как турист, не как потребитель культурных ценностей тогдашней мировой столицы. Он окунулся в жизнь города как рядовой его житель, как один из тысяч мелких тружеников. Для лишенного корней молодого человека это был крайне ценный жизненный опыт. Интересны впечатления Кестлера, в обязанности которого входило поставлять информацию также и для социалистической прессы, о политике руководства социал-демократической партии Германии в области печати и его выводы о причинах краха этой когда-то могущественной политической силы. О низком уровне социалистической прессы он писал: "Я считаю, что причиной было отсутствие воображения, более того — недостаток человеческого подхода к народу. Потому что на народ смотрели глазами бюрократов от социализма как на пропагандистскую цель, а не как на живую реальность, чьи интересы, вкусы и слабости следует понимать и разделять, если хочешь изменить действительность. Партийные боссы или их большинство вышли из народа, но они не были его частью; они пытались контролировать человека и манипулировать им, не идентифицируясь с ним. Они говорили языком памфлета, лектора вечерней школы, а не языком нового гуманизма... Социалистические партии способны были изменить отдельные законы и учреждения, но не человеческий климат и духовный кругозор руководимых ими людей — и этот просчет предопределил судьбу социализма как исторического движения.
...У меня не было ясной концепции о сравнительной ценности социализма и коммунизма, но в роли корреспондента от социал-демократической партии я чувствовал затхлость и апатию, которые постепенно привели ее к гибели".
Также и роль либеральной прессы в момент конфронтации с тоталитарными силами рассматривалась автором и делались выводы в отношении времени написания мемуаров, разгара "холодной войны":
"Космические возмущения порождают иногда на земле магнитные бури. У людей нет органа, чтобы их уловить, и моряки часто не сознают, что их компас вышел из строя. Мы жили в центре такой магнитной бури и не заметили её признаков. Мы вели наши словесные битвы и не видели, что знакомые слова потеряли значение и указывают ложный курс. Торжественно, как на молитве, мы твердили о демократии, и вскоре после того величайший из европейских народов призвал её убийц к власти. Мы боготворили волю масс, и их воля оказалась смертью и саморазрушением. Мы рассматривали капитализм как отжившую систему и были готовы сменить эту систему на новоиспечённую форму рабства. Мы проповедовали широту взглядов и терпимость, - и зло, к которому мы были терпимы, деморализовало нашу цивилизацию. Социалистический лагерь, за который мы боролись, оказался лагерем рабского труда; наш либерализм превратил нас в сообщников тиранов и угнетателей; наше миролюбие поощрило агрессию и привело к войне.
У нас хотя бы было оправдание; мы не знали, что живём посреди магнитной бури, что наши словесные компасы, такие полезные в прошлом, вышли из строя.
Когда я пишу об этом теперь, спустя двадцать лет (в 1952 - М.У.), шторм всё еще продолжается. Действующие из лучших побуждений прогрессивные левые силы настаивают на своих старых, изношенных концепциях. Словно под влиянием разрушительного гипноза повторяют они каждую ошибку прошлого, приходя к тем же ложным выводам вторично, переживая те же ситуации, производя те же самые самоубийственные действия. Остается лишь наблюдать в ужасе и отчаянии, ибо на этот раз прощенья не будет" (Koestler A.: Arrow in the blue…, p.233, 235-236.).
А нам остается надеяться, что в нашу эпоху предсказания Кестлера можно сдать в архив. Для paссказа о его жизни важно то, что к моменту появления на политической арене нацизма Кестлер был достаточно разочарован в способности либерального и социалистического лагерей противостоять надвигающемуся на Европу варварству. Это было одной из главных причин его вступления в компартию.

* * *

В промежутках между жесткими часами работы в качестве парижского корреспондента Ульштейнов Кестлер писал в среднем по две больших статьи для берлинской "Фоссише Цайтунг" — о фильмах, спектаклях, об исчезновении генерала Кутёпова, "похищенного ГПУ, факт, которому я как порядочный прогрессист отказывался верить", о последней книге Меттерлинка и о нобелевском лауреате по физике за 1929 г. графе де Бройле. Эта последняя статья сыграла важную роль в продвижении Кестлера по службе — он проявил такое глубокое знание предмета, что был переведён в Берлин и назначен научным редактором "Фоссише Цайтунг" и советником по делам науки всего концерна. Кроме того, он стал редактором иностранного отдела другой газеты концерна, "Б.Ц. ам Миттаг".
Кестлер приехал в Берлин 14 сентября 1930 года, в роковой день выборов, давших национал-социалистам 107 мест в рейхстаге вместо прежних двенадцати. Число их избирателей выросло на 800%, коммунистических — на 40. Демократическая партия почти исчезла, социал-демократы потеряли девять мест.
Больше половины сотрудников концерна были евреями. Прочие тоже были на дурном счету у нацистов: безродные космополиты, гнилые модернисты и декаденты... До окончательного краха оставалось 30 месяцев. К моменту прихода Гитлера к власти Кестлера в Германии не было — он путешествовал по Советскому Союзу в качестве буржуазного журналиста и одновременно сотрудника Коминтерна, кем он на самом деле и был.
Через 20 лет после описываемых событий Кестлер рассказал о своем приходе в компартию и последующем разочаровании в коммунизме в сборнике "Бог, который не оправдал надежд (The God that failed. New York : Bantam, 1949. 277 p.)", где он был одним из шести авторов, бывших коммунистов и "попутчиков". Статью Кестлера специалисты выделяют как написанную особенно искренно и убедительно. Он считал свой случай типичным для того времени — кануна прихода к власти нацистов, когда казалось, что на мировой арене есть только две противостоящих силы — фашизм и коммунизм, и выбирать приходится одно из двух. И коммунизм не был чем-то абстрактным. Он воплотился на шестой части суши в молодое Советское государство, где строилась новая жизнь, шла борьба за пятилетний план, а если кого-то сажали, то, наверное, саботажников и врагов всего нового. В то же время резко ухудшилось экономическое положение в Германии — треть населения были безработными. Да и работающим жилось трудно. А газеты сообщали о том, как для поддержания высоких цен на рынке истребляются продукты. То, что сам Кестлер был совсем неплохо устроен в этом загнивающем мире, лишь подогревало в нём "хроническое негодование", а одолевавшее его со времён одинокого детства неопределённое чувство вины получило новую пищу. Кестлер признавал, что особая чувствительность к несправедливости и погоня за утопиями - это свойства, характерные для людей с болезненной психикой, однако замечал, что "общество может дойти до такого распада, когда за бунтаря-невропата больше возрадуются на небесах, чем за здорового чиновника, приказывающего топить свиней на глазах голодных людей. Таким именно было состояние нашей цивилизации, когда в декабре 1931 года, в возрасте 26-ти лет, я вступил в коммунистическую партию Германии" (Там же, с.15.).
Перед этим он познакомился с произведениями классиков марксизма. "Устав от электронов и волновой механики, я впервые прочел всерьез Маркса, Энгельса и Ленина. К моменту, когда я покончил с "Фейербахом" и с "Государством и революцией", что-то щёлкнуло в мозгу и сотрясло меня наподобие духовного взрыва. Сказать, что я "увидел свет" - слишком слабо, чтобы выразить восторг, пoнятный лишь новообращённому (неважно, в какую веру). Казалось, что в голову со всех сторон хлынул неведомый свет; вселенная волшебно сложилась в узор, как отдельные частицы загадочной картинки. На все вопросы есть ответ; сомнения и конфликты отошли в далёкое прошлое, когда ты жил в унылом невежестве, в бесвкусном, бесцветном мире непосвящённых. Отныне ничто не смутит душевный покой новообращённого, кроме изредка накатывающего страха лишиться веры то есть того, ради чего только и стоит жить — и вернуться в полную тьму, где вопли и скрежет зубовный"(Там же, с.21-22.).
Партийное руководство пыталось использовать служебное положение Кестлера, иностранного редактора изданий концерна, получить через него доступ к информации, которой располагали сотрудники, вхожие в дипломатические круги. Об этих попытках стало известно начальству, и его не подымая шума уволили. Перейдя на положение рядового партийца, он поселился в рабочем районе, где шла борьба нацистов с коммунистами. "Я погрузился в работу ячейки с тем же пылом и самозабвением, как когда-то, в семнадцать лет, вошел в дуэльную студенческую корпорацию в Вене. Я жил в ячейке, с ячейкой, для ячейки. Наконец, я был не один; я нашел тепло товарищества, которого жаждал; моя потребность принадлежать чему-то удовлетворилась... Где бы ни возглавляли коммунисты движение социального протеста — в защиту антифашистов, негров, туземцев или в Сопротивлении во время войны — конечно, они действовали ради своих сомнительных мотивов. Но действовали они отважно, дисциплинированно и решительно, вызывая невольное восхищение и добиваясь значительного морального превосходства над своими вялыми и нерешительными союзниками из прогрессивного лагеря. Бесстрашие, энергия, самоотверженность — именно эти стороны коммунизма привлекли меня и миллионы других к движению" (Koestler A.: The Invisible writing : an autobiography. London: Collins. 1954, p.25, 38.).
В сборнике "Бог, который не оправдал надежд", а позднее в автобиографии, Кестлер показал на своём примере, как, попав в "закрытую систему", западный интеллектуал постепенно утрачивал способность к самостоятельному мышлению. Примерами такой системы он считал, кроме марксистской идеологии, также католическую церковь и фрейдизм. Он объяснил, как, оказавшись в этом положении, человек вырабатывает особый способ аргументации, оправдывая то, что обычному уму кажется неприемлемым. Так, он сам увидел то, что хотел увидеть, во время своей поездки в Советский Союз.
Кестлер провел в Советском Союзе год, с середины 1932 до середины 1933, половину этого времени он путешествовал, половину жил в Харькове и в Москве, где писал заказанную ему книгу "О белых ночах и красных днях" (Koestler A.: Von weissen Naechten und roten Tagen. Kharkov: Ukrderzhnazmenvydav, 1933 (число стр. установить не удалось - У.М.).).
Белые ночи Кестлер увидел летом 1931 года, еще в своем прежнем качестве научного корреспондента, направленного фирмой Ульштейнов в полярную экспедицию на дирижабле "Граф Цеппелин", но "социальный заказ" повлиял задним числом и на этот, подготовленный еще до вступления в компартию материал. Разглядев сверху ровные ряды деревянных строений в районе Соловецких островов, он воспел увиденное как зачаток города будущего. Позднее он крайне стыдился своего тогдашнего энтузиазма. Существование в Советском Союзе лагерей принудительного труда стало причиной его разрыва с компартией. Но до этого пока было далеко. Нижеследующий отрывок трудно переварить современному читателю. Ведь он написан опытным журналистом и человеком большого ума и щедрого сердца.
"Я говорил по-русски довольно свободно, но, хотя путешествовал в одиночку, редко пользовался языком, кроме как в разговоре с официальными лицами; рядовой советский гражданин знает, что говорить с иностранцем так же опасно, как касаться прокажённого. Те, кто говорили со мной в ресторанах и в| вагонах поездов, пользовались готовыми клише редакционных статей из "Правды"; казалось, они твердят стандартные фразы из разговорников. Все это я одобрял как проявление революционной дисциплины и большевистской бдительности. Я видел опустошительное действие голода 1932-33 годов на Украине, толпы оборванцев, целыми семьями нищенствующих на вокзалах., женщин, протягивающих к окнам вагонов своих голодных детёнышей, похожих на заспиртованных эмбрионов - с конечностями как барабанные палочки, с большими головами, с впалыми, как у черепа, глазницами и вздутыми животами; стариков с обмороженными пальцами, торчащими из драных ботинок. Мне сказали, что все это кулаки, которые противятся коллективизации, враги народа, предпочитающие собирать милостыню и не работать; и я принял эти объяснения. Горничная в харьковской гостинице "Регина" потеряла сознание от голода, убирая мою комнату; директор объяснил, что она только что приехала из деревни и по техническим причинам не успела получить продовольственные карточки; я принял технические причины.
Я не мог не заметить азиатской отсталости жизни, апатичной толпы на улицах, в трамваях и на вокзалах; невероятных жилищных условий, из-за которых все промышленные города казались одной огромной трущобой (две-три пары в одной комнате, разделенной висящими простынями), голодных кооперативных пайков или того, что цена килограмма масла на рынке равнялась среднемесячной зарплате рабочего; но я научился оценивать факты не сами по себе — не в статике, а в динамике. Жизненный уровень был низким, но при царе он был ещё ниже. Трудящимся в капиталистических странах жилось лучше, чем в Советском Союзе, но это - сравнение в состоянии статики: здесь уровень постоянно рос, а там - постоянно снижался. В конце пятилетки положение сравняется; до тех пор всякое сравнение неправомерно и только вредит состоянию духа советских людей. Поэтому я принял как неизбежность не только голод, но и запрет на заграничные поездки, иностранные журналы и книги и искаженное до абсурда понятие о жизни в капиталистическом обществе. Поначалу я вздрагивал, когда после лекции слышал вопросы вроде таких: "Когда вы оставили буржуазную прессу, отобрали ли у вас продовольственные карточки и выбросили ли вас тут же из комнаты?", "Сколько, в среднем, умирает от голода французских семей: а) в сельской местности и б) в городах?", "Как удаётся нашим товарищам на Западе отсрочить военную интервенцию, которая готовится при поддержке социал-фашистских предателей рабочего класса?" Вопросы были тщательно сформулированы на новоязе эпохи Джугашвили. Вскоре я стал их считать вполне естественными. В них всегда была крупица правды — преувеличенная и упрощенная в соответствии с запросами пропаганды; но пропаганда была жизненно необходима для Советского Союза, окруженного со всех сторон врагами.
Необходимость лжи, необходимость клеветы; необходимость устрашения масс, чтобы уберечь их от ошибок; необходимость ликвидации оппозиционных групп и враждебных классов; необходимость жертвовать целым поколением в интересах следующего — может, это все звучит чудовищно, однако это было легко принять, несясь по накатанной колее веры" (The God…, p. 59-61.)
Кестлер увидел в СССР широко развитую систему привилегий. В городах он видел всеобщий страх и недоверие даже самых близких людей друг к другу. В Харькове он читал газету, в которой не было "ни слова о голоде в области, об эпидемии тифа, о вымерших целиком деревнях; ни разу в харьковской газете не был упомянут даже тот факт, что в Харькове нет электричества" (Koestler A.: Invisible writing…, p. 152.). Он описал в путевых заметках сбор хлопка в Туркестане бригадой женщин. Работают по семь часов, согнувшись, у некоторых — на спине грудной младенец. В обеденный перерыв пустая похлёбка, поспешное кормление младенцев грудью, и — "хорошенькая девушка из местных подходит к сборщицам хлопка. С книгой в руке она подсаживается на корточках к каждой женщине по очереди и что-то ей шепчет. Кикилов (бригадир и единственный мужчина, прочие сидят в ближайшей чайхане — М.У.) объясняет, что это учительница, она учит женщин читать и писать. Вечером после работы, они будут слишком усталыми, чтобы учиться" (Там же, с.123-124.).
Последние недели перед отъездом из СССР Кестлер провёл в Москве. Там он встретил Карла Радека, Николая Бухарина, Михаила Кольцова и других советских партийных и культурных деятелей. Многие из тех, кого он тогда встретил, стали жертвами открытых процессов 1936-1938 годов. Их памяти он посвятит главную свою книгу "Мрак в полдень". Еще большее впечатление, чем эти крупные деятели, произвели на Кестлера многочисленные встреченные им простые советские люди, коммунисты и некоммунисты, для которых он нашёл много теплых слов. Из-за этих рядовых и самоотверженных людей Кестлер еще долго верил в коммунизм. Одним из них был Вернер, немецкий коммунист из Баку, прототип Маленького Леви в романе "Мрак в полдень".
Кестлер путешествовал по Советскому Союзу свободно и увидел больше того, что мог заметить обычный иностранец. В глубине сознания все увиденное отложилось, но до поры до времени он находил всему оправдания и оставался в партии еще пять лет. Причиной этому были тогдашние события в Европе.
Кестлер не вернулся из Советского Союза в Германию, где к власти пришли нацисты. Он поехал в Париж и стал политическим эмигрантом. В это время резко изменилась политика компартии. 7-й конгресс Коминтерна занял новую позицию, противоположную прежней. Исчезли революционные лозунги и ссылки на классовую борьбу и диктатуру пролетариата. Настала эпоха Народного фронта, объединившего все прогрессивные силы против нацизма. СССР вошел в Лигу наций, в его внешней политике возобладала линия Литвинова, ориентированного на союз с демократическими странами. Для Кестлера в его отношениях с партией наступил "второй медовый месяц".
Пять парижских лет были полуголодными, но наполненными бурной политической деятельностью. Ее центром и двигателем был Вилли Мюнценберг, "глава западноевропейского и германского Агитпропа". Кестлер называл его "красным кардиналом международного коммунистического движения". В 1933 году в Париже и в Лондоне Мюнценберг организовал контрпроцессы о пожаре рейхстага, впервые обратив внимание мировой обобщественности на то, что происходит в Германии. Вслед за серией "коричневых книг" последовал поток памфлетов. Мюнценберг финансировал эмигрантские газеты, хотя его имя нигде не появлялось, организовывал комиссии и конгрессы.
Кестлер работал с ним в первые годы парижской эмиграции, во время процесса о поджоге рейхстага и "коричневых книг", затем снова во время гражданской войны в Испании и, наконец, в 1938 году, после разрыва обоих с компартией, когда они вместе издавали антинацистскую газету "Ди Цукунфт". В промежутке Кестлер работал внештатным журналистом, редактировал партийное сатирическое издание и даже пробыл два месяца воспитателем в детдоме для детей немецких подпольщиков под Парижем. И "один лихорадочный, голодный и счастливый год" возглавлял Институт по изучению фашизма, деятельность которого "финансировалась, но не контролировалась Коминтерном... гнусности режима Джугашвили и коминтерновской машины поблекли; единственное, что было важно — это бороться с нацизмом и угрозой войны" (The God that failed…, p.63-65.).
Мюнценберг вышел из компартии в 1938 году, через шесть месяцев после Кестлера, и был убит при таинственных обстоятельствах летом 1940, во время разгрома Франции. Убийц, действовавших, как видно, по указке Коминтерна, не нашли.
Кестлер, как и многие из его сомневавшихся товарищей, считал, что недостатки партии — а их он уже настолько видел, что хотя и задним числом, но поминал "гнусности режима Джугашвили" — можно изменить только изнутри. "Единственно диалектически правильным поведением было оставаться в партии, держать язык за зубами, глотать желчь и ждать того дня, когда после поражения врага и победы мировой революции Россия и Коминтерн смогут стать демократическими. Тогда и только тогда вождей призовут за их действия к ответу: за отступления, которых можно было избежать, за напрасные жертвы, за грязный поток клеветы и разоблачений, в котором сгинули лучшие наши товарищи. Но пока не настал этот день, ты должен продолжать игру — поддерживать и отрицать, осуждать и отрекаться, давиться своими словами и лизать свою блевотину; это — цена, которую ты платишь за право быть полезным и сохранять таким образом свое извращенное самоуважение" (Там же, с.65-66.).

* * *

Со времен сионистской юности Кестлер не любил партийных бюрократов и сам предпочитал быть не профессионалом, а любителем. В бытность идеалистом-неофитом от коммунизма в Берлине он инстинктивно уклонился от того, чтобы стать платным сотрудником партийного "аппарата". После путешествия по Советскому Союзу, в Париже, поработав для Мюнценберга, он понял, что не имеет политических амбиций и предпочел быть независимым. Он желал служить партии даром, а заработка искать в другом месте. В начале 1934 года он оставил единственную партийную должность, которую когда-либо занимал — в Антифашистском архиве — и расстался с Мюнценбергом до лета 1936 года, когда началась гражданская война в Испании.
В поисках заработка Кестлер написал под псевдонимом Alfrede Costler первую из трех своих книг, посвященных сексологии — "Энциклопедию сексуальных знаний". Впервые этой темой Кестлер занялся в 1932 году, работая научным редактором у Ульштейпов, незадолго до того, как был уволен. Несколько недель он изучал работу Сексологического института М.Хиршфельда и был поражен неблагополучным состоянием общества и в этой области, как и в других, в ту предшествующую приходу нацистов к власти эпоху, в чем Кестлер увидел один из многих признаков кризиса современной цивилизации. Серия написанных им статей рисовала такую мрачную картину, что "Фоссише Цайтунг"не решилась их опубликовать. Написанная после ухода от Мюнценберга "Энциклопедия" стала бестселлером и вышла на многих языках, однако материальных проблем Кестлера это не решило: львиной долей доходов завладел предприимчивый издатель.
Результатом работы Кестлера в детдоме был роман, написанный в форме дневника одного из воспитанников. Книга не увидела света, автор был осужден собранием Ассоциации немецких писателей в изгнании как буржуазный индивидуалист. Кестлер был в отчаянии. Никаких друзей, кроме как в партии, у него не осталось. Деньги, полученные за "Энциклопедию", были прожиты. Снова, как восемь лет назад в Палестине, он оказался без гроша, обреченный на голодное существование. Он впал в глубокую депрессию и пытался покончить с собой. Спасением стала работа — сначала в упомянутом Институте по изучению фашизма, а позже — над первым своим увидевшим свет романом, посвященным восстанию Спартака.

* * *

Роман "Гладиаторы" (Koestler A., The Gladiators, trans. by B.Simon and with a new postscript by the author. London: Hutchinson, cl939, 1965. 319 p. (Danube edition). Здесь и далее ссылки на издание 1965 г.) А.Кестлер писал 4 года. Он начал работу над ним, будучи преданным коммунистом, а кончил, порвав с партией навсегда. В промежутке он написал еще две книги о сексе и две книги об Испании. Он также успел побывать три раза в этой охваченной гражданской войной стране и испытать сильнейшее в жизни переживание — трехмесячное ожидание казни во франкистской тюрьме — переживание, заставившее его пересмотреть прежние взгляды и изменить всю свою жизнь. Следы пережитого можно увидеть в романе. Недаром в автобиографии он назвал его своим "судовым журналом", регистрирующим его духовный путь. С другой стороны — размышления над событиями I века до н.э., над причинами побед и поражений восставших рабов, над психологией масс, которой так мало занимался марксизм, помогло автору разобраться в проблемах современного общества, в котором он находил много сходства с римским обществом конца Республики, эпохой социальных брожений, утраты традиционных ценностей и развала семьи.
О личности Спартака, о его помыслах, о ходе самого восстания почти не сохранилось исторических свидетельств, поскольку для римлян их многочисленные поражения в борьбе с рабами были слишком обидны. Зато существует богатая литература о той эпохе в целом, а также о римских деятелях, противниках Спартака. Это дало большой простор фантазии автора, позволило домыслить действия Спартака и его армии, и в то же время вызывало доверие читателя точным описанием бытовых подробностей.
70 гладиаторов бежали из города Капуи; к ним присоединились рабы, вскоре беглецов стало 70, потом 100 тысяч. Продвигаясь на юг Италии, они одерживали одну победу за другой над римскими войсками. Кестлер решил, что идеологией Спартака могло быть подобие примитивного социализма. Идеи социализма о равенстве людей и социальной справедливости были чужды античному миру. Но в окружавшей Спартака толпе рабов мог оказаться житель Сирии из секты ессеев, находившейся под влиянием проповеди древних пророков и оказавшей в следующем столетии влияние на первых христиан. "Так было всегда, — говорит Спартаку Ессей, — снова и снова восстаёт человек, видит Знак, слышит Слово и несется вперед с великим гневом в утробе; он знает, как тоскуют люди о забытых прошлых днях, когда справедливость и добро правили миром". Но войско Спартака неоднородно. Есть в нем примитивные кельты и галлы, чуждые дисциплине, охваченные злобой к своим поработителям, они грабят и разрушают города Италии, не щадя кварталов бедноты, и Спартак над ними не властен. О восставших идет дурная слава, ораторы и друзья народа Капуи, очередного осажденного города, призывают рабов и свободных объединиться и защитить свой город. Но правда, которую защищают демократы и оппозиционеры — это дешёвая, мелкая правда, подобная разменной монете, перед лицом неоспоримого факта — мир по-прежнему разделён на рабов и хозяев.
Наставник Спартака Ессей учил его, что в случае крайней необходимости к благой цели приходится идти окольным путём. Прежде всего надо отделить плевелы от пшеницы — анархические элементы, опасные для целей восстания, от общей массы. Используя некую долю коварства — всего лишь не предупредив о грозящей им опасности — Спартак руками римлян избавляется от трех тысяч опасных бунтовщиков. Войско продвигается на юг, и там бывшие рабы строят Город солнца. Суровы и справедливы законы Города: то, что моё— твоё, а твоё — моё. Питаются жители в общественных столовых, похожих на киббуцные, а в укромном месте, у Северных ворот, стоят кресты, на которых, в интересах общего блага, умирают ежедневно несколько нарушителей закона. Соседний город снабжает восставших всем необходимым, и жизнь идет своим чередом. Постепенно бывшим рабам становится скучно. Дикие кельты и галлы недовольны Спартаком, который настаивает на дисциплине, они хотят другого вождя, Криксуса, тот лучше понимает их нужды. Кормёжка в лагере скудная, и однажды группа в три тысячи человек при поддержке Криксуса выбирается в богатый город Метапонтум и громит его дотла. Спартак должен расправиться с зачинщиками, уничтожить "оппозицию", утопить сопротивление в крови. Советник Спартака, хроникёр восстания Фульвиус, настаивает на крутых мерах, требуя массовых казней во имя общего блага. Спартак бездействует, и этим обрекает всё дело на гибель. Автор называет "Гладиаторов" первым романом трилогии, посвященной главнейшей проблеме революционной борьбы — взаимоотношению целей и средств, границе допустимости жестоких средств для достижения благих целей (См. более позднюю трактовку автором своего романа : Invisible writing... р.268; The Gladiators, Postcript to Danube edition, p. 317; Bricks to Babel : selected writings with comments by the author. London: Hutchinson, 1980, p. 176.). Однако, последние главы романа, описывающие разгром восстания, показывают, что автор, пока писал роман, оставил идею о том, что неспособность вождя революции расправляться с "оппозицией" погубила восстание (Английская исследовательница пишет о кестлеровском Спартаке: "Он находится в том же положении, что и Сталин, что и № 1 (в романе "Мрак в полдень" так обозначен Сталин - М.У.), убеждённый в том, что Троцкий должен быть уничтожен" - Calder J.: Chronicles of conscience: a study of George Orwell and Arthur Koestler. Guildford : University of Pittsburg Press, 1968, p.131.). Причины поражения Спартака иные (понятно, что речь идет о романе, о его последней части, а не об исторических событиях). Войску рабов противостояла вся мощь Рима. Прежние победы Спартака объяснялись не только силой Спартака и идущими за ним массами рабов, но и слабодушием римских солдат и бездарностью руководства, в частности, военного. Это хорошо понял хитрый и богатый банкир, будущий консул Марк Красс, взявший на себя командование войсками, перевооруживший и дисциплинировавший римскую армию, измотавший голодную, не дождавшуюся внешней поддержки (пиратов и оппозиционеров-эмигрантов из Испании) армию рабов, и, наконец, разбивший Спартака в решительном бою. Конец романа написан после Испании и после третьего московского процесса человеком, отшатнувшимся навсегда от идеологии, оправдывающей жестокие средства во имя благой цели.

* * *

Кестлер побывал в Испании три раза. В августе 1936 года, в начале гражданской войны, он попросил Вилли Мюнценберга помочь ему вступить в республиканскую армию (интернациональных бригад еще не существовало). Мюнценберг предложил вместо этого проникнуть на занятую франкистами территорию, заручившись удостоверениями от двух газет — венгерской "Пестер ллойд", занимавшей правые позиции и сочувствующей франкистам, и либеральной английской "Ньюз кроникл" — и убедиться в том, что Германия и Италия оказывают Франко военную помощь. Авантюра удалась, Кестлер побывал в Севилье, центре франкистов, взял интервью у представителей военного командования, увидел на улице немецких и итальянских летчиков, но был опознан одним из немцев, своим бывшим сослуживцем по концерну Ульштейнов, который знал о том, что он коммунист. Кестлеру, однако, удалось вовремя выбраться из Севильи, описать свои приключения в серии статей в "Ньюз кроникл" и этим вызвать страшный гнев против себя со стороны обманутых им франкистов. Один из них, капитан Болин, обещал при первой возможности застрелить его как собаку. И именно этому капитану Кестлер попался через пять месяцев, при взятии Малаги войсками Франко.
Вступление Советского Союза в Лигу наций и вся стратегия Народного фронта изменили не только настроение колеблющихся членов партии, но и отношение западного общества к коммунистам. Позже стало известно, что СССР использовал гражданскую войну в Испании в своих целях, расправляясь с анархистами, троцкистами и прочим нежелательным элементом, что СССР отказал в убежище уцелевшим от разгрома республиканцам, что из числа и русских, и испанцев НКВД уничтожил всех, кто принимал активное участие в войне и слишком много знал о том, что происходило за сценой. "Теперь мы знаем, что наша правда была полуправдой, наша борьба — войной в тумане, и те, кто пострадал или погиб, были пешками в сложной игре между двумя тоталитарными претендентами на мировое господство. Но когда 8 ноября 1936 года интернациональные бригады спасли Мадрид, все мы чувствовали, что они войдут в историю, как вошли участники битвы при Фермопилах; и когда первые русские истребители появились в небе над истерзанным Мадридом, все мы, пережившие агонию беззащитного города, почувствовали в них спасителей цивилизации" (Koestler A.: Invisible writing…, p.325.) .
Осенью 1936 года Кестлер приехал на несколько недель в Испанию, чтобы вывезти из Мадрида в Париж архив Министерства иностранных дел республики, и благополучно справился с задачей. Последние месяцы года он писал пропагандистскую книгу об Испании (Koestler A.: Spanish testament. London: Gollancz and Left Book Club, 1937. 384 p.; включает "Dialogue with death" — историю ареста и заключения Кестлера в тюрьме. В дальнейшем "Диалог" выходил отдельно, а первая, пропагандистская часть не переиздавалась).), а в начале 1937 года приехал в страну в качестве сотрудника Agence Espagne, парижского отделения международного информационного агентства, созданного республиканским правительством Испании. Одновременно он был аккредитован английской газетой "Ньюз кроникл". Сферой его интересов был юг Испании, а целью — город Малага. Находясь в Валенсии, куда эвакуировалось республиканское правительство, он встретил знакомого ему по Москве журналиста Михаила Кольцова, вскоре отозванного в Москву и убитого. Шел второй московский процесс, и многих, собравшихся в отеле Виктория, в номере Кольцова, ждала скорая смерть. Кестлер уцелел и создал в результате своих испытаний один из самых сильных документов периода Испанской войны — свой "Диалог со смертью".
Он приехал в Малагу 26 января 1937 года. Атака фалангистов началась 4 февраля, город пал 8-го, Кестлер был арестован 9-го. Сложные психологические причины, побудившие его не оставлять город, трудно понять, как и некоторые другие роковые решения, которые он принимал в жизни. Он провел в одиночном заключении три месяца, сначала в Малаге, потом в Севилье, ожидая казни. Суда над ним не было, на допрос его не вызывали, но от посетившей его журналистки, посланной франкистами, а позже от английского консула, он узнал, что заочно приговорен к смерти за шпионаж. Крыло, где он содержался, населяли смертники, из соседних камер по ночам уводили на расстрел, раздавались крики обреченных. Однажды увели его соседей справа и слева, ключ заскрежетал в двери его камеры — по ошибке.
Пережитое в камере № 40 было осознано в разных планах. Отчаяние лишённого свободы человека, страх смерти, солидарность с товарищами по несчастью наложили отпечаток на дальнейшее творчество, определяя круг тем и образов его произведений, возвращая снова и снова мыслью в тюрьму, заставляя всю жизнь сочувствовать лишённым свободы, даже уголовным преступникам, особенно тем, кто был осужден на смерть. Детали тюремного быта Севильской тюрьмы перешли в роман "Мрак в полдень", где вдруг появляется фамилия заключённого на дверях камеры, но почему-то отсутствует кормушка, а через глазок можно просматривать коридор. Андалузский крестьянин Николас с мягкими, слегка навыкате глазами, предлагает товарищам на прогулке пучок салата. Кестлер посвящает ему "Диалог со смертью": "Моему другу Николасу, безвестному солдату Испанской республики, который четырнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в годовщину провозглашения этой республики, был расстрелян во дворе севильской тюрьмы". А в самом конце романа "Гладиаторы" ждет казни калабрийский крестьянин Николаос, тоже с мягкими, слегка навыкате глазами, тоже жует пучок салата и так же, как его двойник из XX века, не понимает, за что его должны убить. Тюремный опыт Кестлера и знание того, как расправлялись обе стороны в Испании со своими противниками не только в бою, но и в застенках, привели его к выводу: "В теории ты говоришь о необходимости ликвидировать, уничтожить враждебные элементы. Это все абстрактные слова. Но когда ты слышал эти крики и они звучат у тебя в ушах, тогда ты сознаешь, что один из главных догматов определенного типа политики — о том, что цель оправдывает средства — стал для тебя неприемлем. Ты просто больше не приемлешь того, что какие-либо причины, какие бы то ни было высшие соображения оправдывают эти действия. И это производит самые основательные перемены в твоих взглядах" (Из телевизионной беседы с Антони Греем, бывшим узником в Китае, о пережитом в одиночном заключении, включенной в позднейший сборник: Koestler A.: The Heel of Achilles, essays 1968-1973. London : Picador, 1976, p. 152-159.).
Была в тюремном опыте Кестлера и другая сторона, не менее для него важная, о которой он не смел распространяться в "Диалоге со смертью", написанном сразу по выходе из тюрьмы, где его товарищам по-прежнему грозила смерть. Позже, в автобиографической книге "Невидимые письмена", он рассказал об испытанных им в камере № 40 мистических ощущениях, толчок которым был дан однажды, когда, стоя у окна, он пытался вспомнить эвклидово доказательство того, что ряд простых (то есть неделимых) чисел бесконечен. Внезапно его привело в необыкновенный восторг сознание того, что понятие о бесконечности, казалось бы, такое расплывчатое, достигнуто, в данном случае, с помощью точных, математических средств. То, что он находится в тюрьме и может умереть, оказалось неважно. В эту минуту пришло испытанное им когда-то в юности "океаническое чувство": "Я плыл на спине по реке покоя, под мостами тишины, из ниоткуда в никуда. Затем исчезли и река, и я. "Я" перестало существовать" (Koestler A.: Invisible writing…, p. 352.). Вернувшись к "низшему уровню реальности", то есть к знакомой тюремной обстановке, он ощутил прилив бодрости, "как старая машина с перезаряженными батарейками". Эти состояния повторялись по два-три раза в неделю, затем промежутки стали реже, а после освобождения состояния, при которых Кестлер ощущал себя в контакте с "истинной реальностью", возвращались один-два раза в год и были названы им для себя "часы, проведенные у окна". Нo к тому времени происшедший в нем переворот завершился. В автобиографической книге он попытался объяснить, что значил для него этот опыт: "Часы, проведенные у окна,... наполнили меня уверенностью в существовании высшей реальности, которая одна придаёт смысл жизни. Я назвал это позже "реальностью третьего плана". Ограниченный мир чувственных восприятий представляет собой первый план; этот воспринимаемый мир окутан концептуальным миром, содержащим непостигаемые непосредственным чувством явления, такие, как притяжение, электромагнитные поля и космическое пространство. Второй план реальности заполняет лакуны и придает смысл обрывочности чувственного мира, иначе абсурдной.
Точно также и третий план реальности охватывает, взаимопроникает и придает смысл второму плану. Он включает "оккультные явления", непостижимые и необъясняемые ни на чувственном, ни на концептуальном уровне, однако время от времени врывающиеся в них, как когда-то метеоры сквозь куполобразное небо первобытных людей. И так же, как концептуальный план изобличает иллюзии и искажения чувств, так же и с точки зрения следующего, высшего плана, время, пространство и причинность, а также и изолированность, раздельность и пространственно-временная ограниченность личности — есть лишь оптические иллюзии. Если иллюзии первого типа принять за правду, то получится, что солнце каждую ночь погружается в море, а пылинка в глазу больше луны; и если концептуальный мир принять за конечную реальность, то мир также становится нелепой басней, рассказанной идиотом или идиотскими электронами, делающими так, что маленьких детей давят машины, а маленьким андалузским крестьянам просто так, за здорово живёшь, стреляют в сердце, в рот и в глаза. И так же, как ты не чувствуешь кожей действия магнита, так же ты не можешь надеяться и на то, чтобы постигнуть разумом последнюю реальность. Она — как текст, написанный невидимыми чернилами; и хотя его нельзя прочесть, сознание того, что он существует, достаточно, чтобы изменить качество твоей жизни и заставить твои поступки соответствовать тексту" (Там же, с. 353-354.).

* * *

Пока Кестлер сидел в тюрьме, за его освобождение развернулась широкая кампания; ее инициатором была его первая жена Дороти, с которой он давно расстался. Все три жены Кестлера были ему глубоко преданы, даже и расходясь с ним, а последняя, Синтия, не пожелала остаться его вдовой и умерла вместе с ним.
Дороти подключила к борьбе за освобождение Кестлера влиятельных людей Англии из самых разных кругов: 58 членов Палаты общин — из них половина консерваторов - писателей, журналистов и священников, а также политические и культурные организации. Для англичан он был журналистом, пострадавшим из-за своих либеральных взглядов. То, что он находился в Испании как агент Коминтерна, не афишировалось, этот мотив отсутствует и в "Диалоге со смертью". Всю правду о своей миссии в Испании он рассказал позже. Кестлера освободили из тюрьмы 14 мая 1937 года, обменяв на находящуюся в плену у республиканцев красавицу-жену знаменитого франкистского пилота. Этот пилот и доставил его на своем самолете из Севильи в пограничный город Ла Линеа, ведя с ним под шум моторов беседу о жизни и смерти.
Не желая быть неблагодарным по отношению к тем, кто хлопотал о его освобождении, Кестлер, однако, отметил: "Когда я узнал, сколько шума подняли из-за меня, и сравнил это с безвестной гибелью моих друзей в России (из которых почти все были уже к тому времени арестованы), я с большой силой ощутил страшный долг, который следовало как-то оплатить. Роман "Мрак в полдень", начатый через год, был моим первым взносом".

* * *

Но прежде Кестлеру предстояло вернуться к своей "старой любви". Прожив аванс, полученный за "Гладиаторов", он поехал по поручению газеты "Ньюз кроникл" через Афины в Палестиную По пути, в Белграде, он встретился с родителями; Венгрия, после ареста в Испании, была для него закрыта; до самой смерти через 45 лет Кестлер не мог побывать на родине. Встреча с отцом, который вскоре умер от рака желудка, была последней. Следующей остановкой были Афины, откуда Кестлер послал в свою газету ряд корреспонденции об удушении свободы в этой стране, слишком резких, чтобы их напечатали даже в либеральной "Ньюз кроникл".
Посещение Палестины, где Кестлер провел на этот раз полтора месяца, стало очередной вехой в сложных отношениях Кестлера с сионистской идеей и с еврейством. Он встретил как своих старых друзей, убежденных сионистов старого закала, так и новых иммигрантов, приехавших сюда, спасаясь от уни-жения и смерти в Европе. Понимая настоятельность момента и роль Палестины как прибежища гонимых, Кестлер замечал, что в ограниченном и узко-утилитарном смысле он остался сионистом. Он, однако, считал, что для тех, чей приезд в страну был вынужденным, он сопровождался духовным оскудением. Происходящее в Палестине было для него "еще одной главой в истории уничтожения европейской интеллектуальной элиты". И для себя лично, имевшего возможность выбирать, он еще раз убедился, что его место в Европе. До такой степени, что, когда через два года для него, действительно, настал момент выбора — между Палестиной, Америкой и нелегальным въездом в Англию, где он рассчитывал поступить в армию, он предпочел последний вариант: "Но даже тюремная камера в Пентонвилле означала Европу, мой дом".
Оказавшись в стране в разгар арабских волнений, он видел, что и здесь, как и в Европе, царит насилие, звучат выстрелы и гибнут люди. Когда-то, будучи последователем Жаботинского, он защищал право евреев на всю территорию Палестины, теперь же, видя невозможность для них и для арабов жить в мире, соглашался с выводами Королевской комиссии Пиля, предлагавшей разделить страну между двумя народами. Часть еврейского руководства была склонна принять идею, часть — отказывалась; интервью с транс-иорданским эмиром Абдаллой вызвало у писателя надежду — напрасную — и на согласие арабов. Однако после Мюнхена, опасаясь присоединения арабов к врагам Англии в случае мировой войны, англичане попытались их умиротворить и отказались от плана раздела Палестины. Страна была ввергнута в бездну кровопролития, а европейские евреи в роковой момент лишились последнего прибежища. Серия статей под общим заглавием "Спасите Палестину", написанных по возвращении в Англию, кончается настойчивым призывом к разделу страны и предупреждением о грозящей в противном случае катастрофе и провале "уникального исторического эксперимента" (Koestler A.: S.O.S for Palestine. —News chronicle, London, 1937, Dec.l5.).

* * *

Освободившись из испанской тюрьмы, Кестлер не сразу понял, какую внутреннюю эволюцию он проделал. "Испанский завет", включавший "Диалог со смертью", был издан Клубом левой книги в Лондоне и имел большой успех. Одним из первых откликнулся на выход книги Джордж Орвелл, сам участник Гражданской войны в Испании и позже, до самой своей смерти в 1950 году, большой друг Кестлера. Отмечая явно пропагандистский характер первой части книги, Орвелл писал о "Диалоге со смертью": "В высшей степени интересно с психологической стороны, один из самых честных и необычайных документов Испанской войны" (Orwell G.: The Collected essays, journalism and letters, v.1, London : Seсker and Warburg, 1968, p.295; ранее напечатано в журнале Time and tide, 1938, Febr. 5.). Высоко оценил книгу и выделил ее из общего потока книг о Гражданской войне и издатель Клуба левой книги Виктор Голанц. От этого клуба Кестлер ездил по Англии, рассказывая об Испании в левых, в основном, коммунистических кругах. И вот тут-то оказалось, что он больше не в состоянии говорить то, что рекомендуется коммунисту, в частности, называть испанских анархистов предателями и фашистскими наймитами. В марте 1938 года в Москве состоялся открытый процесс, на котором главным обвиняемым был Н.Бухарин. Кестлер встречал Бухарина в Москве в 1933 году и восхищался им. В среде немецких эмигрантов-коммунистов последовали микро-чистки — шельмование на партийных собраниях с вызовами в Москву и последующей ликвидацией. Кестлер выступил в защиту своих друзей. Вернулась из московской тюрьмы чудом уцелевшая старая знакомая Кестлера, жена Александра Вайсберга, австрийского коммуниста и ученого-физика, работавшего по приглашению Украинского физико-технического института в Харькове. У них в доме часто бывал Кестлер во время своего путешествия по СССР. Вайсберга арестовали в 1937 году и обвинили в заговоре против Сталина, предназначив для роли одного из главных обвиняемых на процессе Бухарина. Кестлер написал письмо Вышинскому в защиту Вайсберга, собрав подписи крупнейших физиков, в том числе Ф.Жолио-Кюри. Жолио-Кюри не знал ничего о Вайсберге, но охотно поверил в его невиновность, что не помешало ему вскоре вступить во французскую компартию и обвинить Кестлера в клевете на советское правосудие после выхода в 1946 году во Франции романа "Мрак в полдень". Вайсберг уцелел — возможно, благодаря усилиям Кестлера — и в 1939 году вместе с группой немецких антифашистов был выдан гестапо, отправлен в гетто Кракова, потом попал в Варшаву, где принял участие в восстании в гетто, а позже написал книгу "Заговор молчания" о пережитом в советской тюрьме: к английскому переводу книги Кестлер написал предисловие (Weissberg A.: Conspiracy of silence. London: Hamilton, 1952. 509 р.).
От Евы Вайсберг Кестлер узнал подробности об аресте и ходе следствия в советской тюрьме, которые использовал в романе "Мрак в полдень".
"Обратный путь" Кестлера из партии продолжался долго. Последовала еще одна лекция об Испании, на этот раз в Париже, перед немецкими эмигрантами. Кестлер снова, несмотря на прямую просьбу партийного начальства, отказался разоблачать испанских анархистов как пособников фашизма. Товарищи от него отшатнулись, но формального исключения из партии не произошло. Чтобы "сократить агонию", Кестлер написал письмо руководству германской КП о своем выходе из ее рядов. Шаг был неординарный. Из партии исключали, выходить из нее по своему желанию не было принято. Разрывая с германской КП, Коминтерном и сталинским режимом, Кестлер в то же время заявлял о лояльности по отношению к Советскому Союзу и о своей вере в национализацию средств производства как гарантию возврата страны на путь социализма. Несмотря ни на что, писал Кестлер, он считает СССР "нашей последней надеждой". Веру эту Кестлер сохранял еще полтора года, вплоть до Советско-германского пакта.
Порвав с партией, Кестлер переживал трудное время. Многие близкие ему люди, и не только коммунисты, не могли простить ему ренегатства. Презрение к бывшим коммунистам, даже к тем, кто, порывая с прошлым, никого не предал, устойчиво в западных либеральных кругах. Кроме того, бывшим коммунистам грозит опасность стать крайне правыми или удариться в религию. Кестлеру помогло сохранить равновесие писательство. Он закончил "Гладиаторов", расплатился за перевод романа на английский язык. Немецкий оригинал пропал в начале войны во Франции, и позже книга вышла по-немецки в переводе с английского. Та же участь постигла и роман "Мрак в полдень", который Кестлер, переполненный впечатлениями от рассказов Евы Вайсберг о советской тюрьме, начал писать через две недели после окончания "Гладиаторов" (Koestler A.: Darkness at noon. Trans. by Daphne Hardy. London :J.Cape, 1941. 267 р.) .