Мой дядя как чудесный предсказатель. – Берл-Бендет и Сиховский. – Слух о чудесном предсказании. – Он стал знаменит. – План деда. – Положение евреев после восстания.
Во время восстания, как было
сказано, положение евреев было особенно тяжёлым. Исчезли доходы, пустовали
магазины. Помещики и крестьяне не являлись в город. Последние опасались
польских банд – и еврейская нужда была безмерна. Евреи опасались покидать
местечко, и все источники существования иссякли.
Ремесленники уезжали в
Одессу и на Волынь, продавали дома за хлеб, продавали и закладывали всё, что
имели, лишь бы выжить.
Одна надежда была, что такой
неравный конфликт долго не продлится: более сильные русские конечно победят
поляков, и тогда снова начнётся жизнь, и снова Бог поможет, как не оставлял до
этого. Так считали евреи в бет-ха-мидрашах.
Но пока что евреи – нервные,
разбитые, потрясённые и потерянные, рассуждали о восстании и прислушивались к
любой политической новости.
Я тогда учился у своего дяди
раввина. И помню, что в то время приехал к нему страшно взволнованный,
задыхающийся Берл-Бендет и рассказал,
что к его помещику Сиховскому пришла шайка помещиков, ели и пили и ещё взяли с
него три тысячи рублей. Желая очистить имя помещика, он сообщил о них воинскому
начальнику в Шерешево и, согласно указу Муравьёва, помещику полагалась медаль.
Только воинский начальник, вместо того, чтобы послать медаль, прислал за
помещиком троих казаков, чтобы те его взяли, и Берл-Бендет боится, не причинят
ли тому вреда.
Поэтому – не может ли раввин
помолиться, чтобы помещика освободили, и если молитва раввина подействует, то
он, Берл-Бендет, даст в честь реб Меира-Чудотворца восемнадцать рублей[1].
Раввин, мудрый человек,
понимал, конечно, что ничего плохого помещику не сделают, и только спросил:
«Сколько вёрст от поместья
Чехчове до Шерешева и сколько – до Каменца?»
«От поместья до Шерешева –
две версты, и три – до Каменца».
«Раз так, - сказал раввин, -
то вернувшись домой, вы там конечно уже
встретите помещика с медалью».
И через несколько часов
пришёл-таки к раввину Изроэль-Арон, зять Берл-Бендета, с радостной вестью:
тесть уже встретил помещика с медалью и шлёт раввину восемнадцать рублей в
честь р. Меира-Чудотворца.
Сразу же об этой истории
стало известно и предсказание раввина сочтено за нечто чудесное. В городе и во всей округе чудо обросло кучей
всяких небылиц, а раввин объявлен настоящим чудотворцем. И ему не стало покоя.
Собиралась ли родить женщина – шли к раввину, плача и прося, чтобы помолился.
Через какое-то время приходили поздравить раввина: женщина благополучно родила
мальчика или девочку. И если кто-то заболевал, тут же обращались к раввину, и
тот ставил кружку р. Меира Бааль-ха-Неса, в которую клали, сколько могли,
больной выздоравливал, а слава о раввине как о настоящем воскресителе из
мёртвых и кудеснике, ширилась с каждым днём.
Тут уж ему стало не до занятий, и я при дяде тоже превратился в нечто
вроде чудотворца. Не в с стоянии больше слушать женские разговоры и просьбы и в
тысячный раз повторять одно и тоже, я передавал тоном чудотворца:
«Раби вам шлёт
благословение, идите домой, Господь, конечно, поможет, поможет…»
Из-за связанного с
восстанием переполоха, который только усилил популярность раввина как
чудотворца, люди стали к нему приезжать из Бриска десятками бричек, стекались
со всех сторон так, что заниматься было невозможно. Раввин уже решил заниматься
четыре часа в день, с двенадцати до четырёх. Я запирал дверь и читал ему, и во
всём синагогальном дворе было чёрно от людей, ожидавших чудотворца. И с каждым
днём народу всё прибывало, и там
становилось всё тесней. Стали уже приезжать из Белостока, и так далеко зашло,
что раввину пришлось вызвать своего сына Симху из Пинска. Тот приехал вместе с
женой и детьми. Пошли уже в ход записки и бумажки, написанные сыном, и уже
понадобился ещё человек, чтобы обслуживать клиентов. Но и этого человека,
Бейнуша-шамеса, стало вскоре недостаточно, и дяде пришлось взять на помощь
сына, чтобы стоял в дверях, не пропуская всех зараз – а чудес становилось всё
больше.
В то время играл важную роль
как чудотворец ребе из Несвижа. Был он самым большим чудотворцем изо всех
цадиков. Но каменецкий раввин был ещё больше. И я уже с ним не занимался. Я не
занимался ни с кем, только готовился к дискуссии с отцом и со всеми хасидами о
хасидизме и его противниках.
После восстания
правительство отменило все помещичьи привилегии, в том числе и каменецкую
аренду. Мы остались совсем без заработка. Но в еврейской черте сразу стало
легче: повеяло свежим воздухом, как в материальном, так и в духовном смысле.
Для евреев наступила новая эпоха. Вместо того, чтобы, как раньше, крутиться
возле помещика, который был единственным источником существования для еврея,
состоятельные евреи сами могли теперь стать господами: крупными лесоторговцами
и торговцами зерном, и вообще можно было заниматься крупной торговлей.
После восстания почти девяносто процентов поместий оставались в руках у помещиц. Помещики трагически погибли, а помещицы, оставшись одни, не умели и не могли вести своё хозяйство с помощью наёмных крестьян, своих бывших крепостных. Эти дамы, привыкшие к широкой, роскошной жизни, занятые только балами и кокетством, никак не могли в один момент, да ещё без мужей, превратиться в хороших хозяек и иметь серьёзные понятия о сельском хозяйстве.
Деду первому пришло в
голову, как помочь помещицам, а заодно что-то сделать и для евреев. А именно –
евреи возьмут у помещиц в аренду имения, которые те не способны вести, помещиц
это буквально выручит, даст ежегодный надёжный доход и избавит от беспокойства
о том, что их имение пропадает, снимет камень с сердца.
Дед тут же поехал к своим
знакомым помещикам и выложил им вышеупомянутый план. Он им объяснил, что в
нынешнее трудное время им, как видно, следует сдать свои владения евреям, с
чего помещицы тут же получат определённый доход. То же – с небольшим числом
помещиков, оставшихся после восстания разорёнными в своих домах. В этом своём положении им трудно взяться за
хозяйство, нанимая для работы крестьян, своих бывших крепостных. И для них тоже
будет правильно сдать поместье в аренду. Понятно, что предложение это в тот
момент очень устраивало помещиц и
помещиков, воистину диктовалось самой
жизнью.
И сразу же дед взял в аренду
несколько поместий, для каждого из детей – отдельное поместье. Для себя взял
поместье Вилевинского Пруску (было две Пруски: одна принадлежала Осеревскому, а
другая – Вилевинскому), в четырёх верстах от Каменца – вместе с винокуренным
заводом. Первые годы семья жила в городе, а сам он сидел там с людьми почти всю
неделю, приезжая домой только на шабат.
Таким образом состоятельные
евреи стали арендовать поместья, и в короткое время не меньше шестидесяти пяти
процентов поместий Гродненской губернии были заселены евреями. И можно сказать,
что помещицы и отдельные помещики были очень довольны новоиспечёнными
поселенцами-евреями.
Сначала арендовали поместья
дёшево, но потом стали расти цены на зерно, и арендную плату за поместья так
взвинтили, что лет через десять работа на земле оказалась для еврейских
арендаторов не таким уж доходным делом.
Помещицы и помещики стали
также продавать леса, превращая всё в деньги. Это тоже не осталось без внимания
евреев, превратившихся в крупных лесоторговцев. Они покупали разный лес – и для
продажи на месте, и для постройки домов. Доставляли стройматериалы во все
крупные города, где шла оживлённая торговля. Крупный стройматериал отправляли и
в Данциг.
С лесом случилось то же, что
и с поместьями. Сначала его продавали очень дёшево, а именно - двести-триста
рублей за десятину хорошего леса. Но через несколько лет цены страшно выросли,
причём цены повысили сами евреи. Купить лес приходили десятки купцов, и
конкуренция сильно затрудняла торговлю. Десятина леса стоила уже не две-три
сотни рублей, а целых двенадцать!…
Со временем и казна стала
продавать десятинами свои леса, а также и конфискованные леса помещиков.
Отношение казны к евреям было не такое, как сейчас, и торговала она с ними так
же, как с неевреями.
После восстания Муравьёв
издал указ, запрещающий полякам покупать землю в Литве. Он также не забыл
евреев, которым его указ это тоже запрещал, что преграждало евреям путь к жизни
и к заработку.
И всё же евреи в эти интересные времена во многих местах установили пивоваренные и винокуренные заводы, крупные водяные и ветряные мельницы, маслодавильни, красильни и т т.п. Растили большие стада – овец, коров, быков и т.п. Стада удобряли землю своим навозом, и вместо прежних, при помещиках, копен с акра[2], земля отдавала теперь шесть. Евреи владели большими молокозаводами, разводили лошадей, добивались породистого потомства. Они также выписывали машины для вспашки земли со всякими приспособлениями для облегчения и ускорения работы
Имения приобрели другой вид.
Земля стала плодороднее, и из каждой мелочи они делали золото. Само зерно было
только одним из многих продуктов,
получаемых евреями из имений благодаря их энергии, способности и труду.
. Они отдавали делу день и ночь, ища способов получить разными комбинациями как
можно больше от природы.
Помещики, вернувшиеся через
какое-то время домой, измученные и истерзанные тюрьмами и Сибирью, не узнавали
своих владений. Всё выглядело иначе:
везде красота, чистота и блеск, много новых строений, машин и конюшен. Они просто крестились, видя райский
сад, в который «жиды» превратили их именье. Также и помещицы хвалили мужьям
евреев за их энергию: все работают - муж работает день и ночь, сыновья,
невестки, дочери и зятья - все в работе, и ничего у них не пропадает. Не так,
как у них, у помещиков – что они знали? Во всём полагались на пьяницу-эконома. Помещица
рассказала, что начав с тысячи двухсот, сегодня она уже получает с имения три
тысячи пятьсот рублей в год.
Иные помещики
завидовали евреям, увольняли их и
брались за работу сами. Присматривались к заведённому евреями порядку и
сами начинали управлять так же. Но
больше двух-трёх лет это не продолжалось, именье возвращалось в прежнее
состояние. Что-то было не то, дело не шло, всё расстраивалось, и чем дальше,
тем больше. И они снова сдавали поместья евреям.
Время это, однако,
отличалось не только коммерцией. В это же время евреи взялись и за образование.
Правительство открыло перед ними все школы. Масса евреев стало докторами,
юристами, инженерами. Правительство допустило их даже к государственным
должностям, и во многих городах евреи становились судебными следователями,
врачами, имели звания полковников, генералов и т.п.
Безусловно, что для евреев в
российском галуте это было самое хорошее время. В тот период они разъехались по
всем крупным русским городам и занялись большими делами. В Москве за короткое
время образовалась большая еврейская община из пятидесяти тысяч евреев[3],
много сделавших для развития московской индустрии.
При Николае I в Киеве еврей
боялся выйти на улицу. Плывшие на берлинах по Днепру из Пинска в Николаев
ночевали у себя в каютах, боясь выйти в город, чтобы переночевать в отеле. А
если кто-то и решался, то боялся высунуть из окна голову. Если еврей шёл купить
товар в воскресенье - обыкновенно, у русского, поскольку ни одного еврейского
торговца там не было - то платить приходилось столько, сколько запрашивал
продавец. И горе еврею, если он осмелится предложить меньше. Тут же получит по
зубам, будет избит до крови, не смея при этом сказать ни слова в свою защиту. Ведь тут, на этом месте, он вообще
стоять не смеет!… Почти то же, что можно видеть сейчас[4].
Но позже, при Александре П,
в Киеве образовалась еврейская община из пятидесяти тысяч евреев[5].
Среди них были миллионеры, сахарозаводчики. Крупнейшие бакалейные магазины
процветали тогда в Киеве.
После восстания, когда
аренда города была отменена, мы арендовали поместья, принялись за обработку
полей, кое как зарабатывая на жизнь, к чему никак не могли привыкнуть. Тут уж
мудрость деда не могла помочь: помещиков не стало совсем! Дед никогда не
беспокоился о деньгах, он считал, что помещики и городская аренда будут всегда.
В поместья мы ещё не
переехали. То есть, ещё считалось неприличным жить в деревне. Мы держали в
поместьях людей, а сами туда каждый день ездили
Глава 23
Накануне моей свадьбы. – Я
увидел невесту. – Кто первый? – «Скорей, скорей!» – Хасиды и их противниками у
меня на свадьбе. – Проповедь.
В 5625 (1865) году отец стал настаивать на том, чтобы поскорей
меня женить: мне уже было семнадцать лет, просто стыдно перед людьми. Свадьбу
назначили на месяц элюль1. Справлять
должны были у нас, поскольку невеста – сирота, без отца и без матери. Мне
нужно было сделать гардероб. Отец пожелал, чтобы я шёл к хупе в туфлях и чулках
и в атласном кафтане. Он также отверг карлинских клейзмеров, предпочтя брискских
клейзмеров во главе с известным клейзмером-хасидом и бадханом-хасидом, так
как Тодрос-бадхан был противником хасидизма. У меня оставалось до свадьбы
два месяца, чтобы плакать, кипеть и добиваться того, чтобы не идти к хупе
в туфлях и чулках и чтобы на свадьбе был только Шебсл-клейзмер. С большим
трудом и с помощью «единственного сына» Арье-Лейба я добился, что пойду к
хупе в сапогах, а за день до свадьбы, в четверг, прибыл Шебсл. Прибыла в четверг
и невеста с роднёй, заехав к дяде Мордхе-Лейбу, у которого должна была происходить
вся свадьба. Тогда было принято, что
за день до свадьбы, в двенадцать часов, женщины и девушки приходят танцевать,
и несколько часов играют клейзмеры. Это происходит у невесты. Позже, к вечеру,
собирались мужчины и шли с клейзмерами встречать жениха, и тот говорил проповедь,
потом ели печенье с вареньем и выпивали. Затем жениха в сопровождении клейзмеров
вели по улице на церемонию закрытия лица невесты, потом – в бет-ха-мидраш
к хупе, а от хупы – всем обществом, с клейзмерами,
шли домой к невесте. Там уже бывал ужин, где танцевали и гуляли до
утра.
Если свадьба бывала в
пятницу вечером, то гости вместе с клейзмерами провожали жениха с невестой
после хупы домой, уходили молиться и снова приходили на «семь праздничных
дней». Понятно, что приходили не все. Наутро, в субботу, все близкие друзья
вместе с родными шли к жениху и отводили его в бет-ха-мидраш, где его
«вызывали» к чтению Торы, а танцы и ужин продолжали на исходе субботы.
Мой отец-хасид не счёл
нужным показать мне невесту перед
хупой. Только она приехала, как вся семья, от мала до велика, пошла на неё
посмотреть, кроме меня. Весь город побежал посмотреть на невесту, приходили и
сообщали мне радостную весть: невеста
очень красива… на лице – ни одной веснушки. Были и такие, кто желал ещё раз
пойти и посмотреть на невесту. И опять возвращались с радостной вестью и
подтверждали: действительно нет ни одной веснушки, а я страдал, что мне не
показывают невесту.
Я попросил Арье-Лейба,
единственного человека, способного сделать одолжение в случае надобности, пойти
со мной к дяде посмотреть на невесту. И рано утром, в доме у дяди, перед тем,
как там собрались женщины, я увидел невесту. Она действительно была красива. Я
немного растерялся, однако смело пожелал ей мазл-тов и спросил, что она делает…
Мне хотелось посидеть, рассмотреть получше её красивое лицо, но Арье-Лейб взял
меня за руку и сказал:
«Вставай, сидеть сейчас у
невесты не положено…».
И я грустно отправился к
себе, т.е. в дом деда.
На встрече с женихом присутствовал
дядя-раввин, я произнёс проповедь. От проповеди моей бурлил весь Каменец, и было весело.
Под хупой невеста наступила
мне на ногу, я решил, что это нечаянно. После хупы родные невесты её тут же
схватили и увели, чтобы она пришла домой до меня. Это для них было вроде
приметы, что она будет мною командовать. В те времена этому придавали большое
значение. Кто именно, жених или невеста, возвращаясь после хупы, сделает в доме
первый шаг, тот и будет командовать. Но Арье-Лейб - с моей стороны, не желая
уступать, быстро побежал по дороге, чтобы я пришёл домой раньше. Родня невесты
тоже не хотела уступить «первенство», и получился настоящий бег, просто Бог
знает что. На мне был поверх атласного кафтана китл, а сверху - пальто. Но
портной Иегуда-Лейб мне сузил пальто, и во время бега оно распоролось.
Показался китл, и мне было очень стыдно.
Невеста со своей роднёй
оказалась тем временем на террасе, а я до террасы, куда вели шесть ступенек,
ещё не дошёл. Тут Арье-Лейб заявил, что невеста должна сойти с террасы, чтобы
жених с невестой вошли в дверь вместе.
Ничего не поделаешь -
пришлось невесте с роднёй спуститься по ступенькам, а с обеих сторон следили,
чтобы порог жених с невестой переступили одновременно. Мы поднимались на
терраса, а с двух сторон кричали:
«Вместе, вместе!»
Невеста, однако, быстренько
поставила свою ножку на порог – значит, будет теперь мною командовать!.. Ловкий
Арье-Лейб, однако, это заметил и не допустил – велел нам снова обоим
спуститься, и с обеих сторон снова закричали:
«Вместе, вместе!» - Как
муштруют солдат. Я в душе смеялся над всей историей и таки дал ей возможность
войти немного раньше. Пусть ей будет приятно. И моя-таки опять умудрилась
сунуть ножку в дверь. Тут уж Арье-Лейб совсем рассердился и сказал, что жених с
невестой вообще не должны сюда заходить: их надо вести в дом жениха, то есть к
деду. И если она и дальше попробует пройти впереди жениха, то пусть это
продлится хоть всю ночь, ей этого не позволят. Нас провели с клейзмерами ещё
некоторое расстояние до дома деда. Но там был такой же высокий терраса. Родные
её, однако, устав и не имея, как видно, сил препираться с Арье-Лейбом,
прекратили свои попытки, хотя и кричали:
«Вместе, вместе!»
И следили за нашими ногами,
которые на этот раз благополучно прошли, оказавшись в комнате одновременно.
Тут от дяди в квартиру деда
принесли для жениха с невестой золотистый бульон, так как после хупы они должны
остаться вдвоём в отдельной комнате, и мы поели знаменитого бульона у деда.
Клейзмеры разделились: несколько клейзмеров вместе с Шебслом играли у деда, а
несколько у дяди. Тут настала суббота, произнесли благословение над свечами.
Посторонние ушли в шуль, а мы молились дома.
Дед был не согласен с отцом.
Он не хотел, чтобы на моей свадьбе были хасиды, и они договорились, что хасиды
будут только вечером в пятницу, в субботу утром и до исхода субботы. Хасиды
пели, говорили на хасидские темы, а я прислушивался к их речам. Но они не
знали, до какой степени я уже их
противник. Мне они казались странными со своим хасидизмом. Клейзмеры играли
почти всю неделю. Каждый день устраивали большой пир для всего города, как
тогда полагалось.
Глава 24
Новый год у ребе. – Гнев
отца из-за того, что я не еду к ребе. – Мои неприятности из-за хасидизма. –
Война с хасидизмом. – Диспут. – Впечатление у домашних от диспута.
На Рош-ха-Шана отец поехал в
Слоним к ребе. Сразу после свадьбы он стал ко мне относиться очень серьёзно. Ни
разу не сказал мне, что делать. Он решил, что я и так понимаю, и стал регулярно
обращаться ко мне только с помощью взгляда, то есть, я ему смотрел в глаза и
понимал, что я должен сделать или сказать. Он считал лишним говорить мне, что
надо ехать к ребе - ведь после свадьбы все хасидские дети едут к ребе, и тут,
когда он поехал, он считал, что я тут же подхвачусь:
«Папа, я тоже хочу поехать»,
Но я ему этого не сказал.
Это его ранило в сердце, и он отправился к ребе один.
Там ему было очень стыдно,
поскольку он не мог от ребе скрыть того, что десятого элюля женил сына – ребе
меня хорошо знал и предсказывал, что я стану прекрасным хасидом, и вот он
приезжает без сына. Ему от этого было очень тяжело.
И вернувшись после
Рош-ха-Шана из Слонима, он на меня очень рассердился и просто жёг своими
резкими словами и всякими замечаниями, как бы между прочим, вроде того:
«На том свете я дождусь от
тебя награды!».
Тогда я решил положить этому
конец раз на всегда: выдержать с ним диспут, чтобы мы оба не мучились. Диспут –
это что-то другое. Я был уверен в своей победе. Пусть он знает, что я – противник
хасидизма, что уже никогда не стану хасидом – и с этим примирится.
Но всё произошло не так, как
я предполагал, и было это не лёгким делом. Особенно с таким человеком, как мой
отец – настоящим ангелом, воспитывавшим меня взглядом, глазами. Каково было
спорить с отцом - и с таким отцом, доказывая, что путь его – абсолютно ложный?
Мне это было смертельно трудно!
И я искал всё время такого
случая, который бы мне придал мужества и свободы в этом деле.
Моя молодая красивая
жёнушка, к сожалению, тоже была хасидкой. Воспитанная мужем сестры, пылким
карлинским хасидом, она часто рассказывала, как приготовила рыбу для реб Арона,
карлинского ребе, гостившего у её свояка (в Пинске замечательно готовили рыбу).
Ребе поел рыбы (а был он, чтоб не сглазить, неплохой едок) и заметил, что давно
не ел такой прекрасной рыбы.
«Кто её приготовил?» –
Спросил он. Ему сказали, кто: приготовила сирота, пятнадцатилетняя девочка. И
не только рыбу – всё, что она готовила,
было необычайно вкусно. Он её благословил, пожелав, чтобы мужем её стал большой
хасид. Можно понять её огорчение, когда она увидела, что я – никакой не хасид,
и не еду к ребе.
Моя жёнушка играла в семье
важную роль. Все её любили за красоту, хозяйственность и ум, а отец очень
надеялся на то, что своим умом и красотой она меня конечно приведёт к
хасидизму.
На субботу и праздник нас с
женой дед приглашал к столу. Понятно, что как хасид, я бы такого удовольствия
деду не доставил, но сейчас я был рад этому предложению и приходил к деду рано,
как принято у миснагдов. После еды я видел из окна, как отец возвращается из
штибля. Обычно он проходил мимо дома деда, а я, вместе с Либе, моей молодой
женой, шёл домой, и отец говорил с ней о хасидизме, а мне каждый раз говорил
колкости, что мне было неприятно.
И вот, желая, чтоб жена
сделала из меня хасида, мой добрый отец заходил так далеко, что сильно унижал
меня перед ней, а её передо мной возвышал, и мне это было особенно больно. Он
не понимал, что таким путём он может только испортить наши отношения.
Получалось так, что для него, если я не хасид, то пусть у меня будет плохая
жизнь.
На Симхат-Тора1 мы с Либе кушали у деда и когда шли в
час дня от деда домой, отец вёл всех
хасидов к себе. Тут уж Янкель-изготовитель уксуса и Шебсл-переписчик вынимали
из печей в городе всю еду и приносили к отцу для хасидов. Ах, до чего любимый
день!
Я увидел отца с хасидами и
услышал голос Янкеля. Все уже были навеселе. И шли всей гоп-компанией к нам, а
мы с Либе шли по другой стороне.
Янкеле, желая меня поддеть, крикнул на всю улицу так, как только он умел:
«И оставит человек отца
своего и мать свою». И ещё громче: «И отца своего и мать свою, и прилепится к
жене своей»2. И снова:
«И отца, и мать, и
прилепится к жене». И так далее, пока мы не подошли к дому отца. Дома я спросил
отца, как это он позволяет этому Янкелю так меня оскорблять. Но Янкель влез в
разговор:
«Что, где? Я только перевёл
ему кусок из Пятикнижия в духе того немецкого апикойреса Дессауэра».
Он имел в виду немецкий
перевод р.Моше Мендельсона, называемого р. Моше Дессауэр3 .
«Унд тате, унд маме», -
крикнул он.
«Но вы кричали «хунд», -
возразил я.
«Нет – унд, унд», -
забавлялся он.
Ну, сегодня с этим надо
покончить, подумал я. Как следует напиться и поспорить. У пьяного больше
смелости.
На исходе Симхат-Тора магид
всегда устраивал для всех городских хозяев угощение за счёт города. Приходили к
дневной молитве, устраивали пир с жареным гусем, фруктами, вином и водкой. Вино
посылали заранее, в канун Симхат-Тора, и было весело. Ели и пили до двенадцати
ночи, пели и танцевали. Это уже была такая давняя, ежегодная традиция.
Сын магида вместе с его
зятем тоже устраивали пир, специально для учащейся молодёжи, и там тоже кутили
до утра, также с хорошей выпивкой и с жареным гусем.
И с ним, с Мойше-Ароном, я
договорился, что сегодня на Симхат-Тора я брошу отца с хасидами и буду открыто
кутить у него с нашей учащейся молодёжью.
Тем времени у отца началось
веселье. Стали усаживаться за стол. Я тоже присел, но сидел уже, как на
иголках, и не долго думая, встал из-за стола и пошёл к Мойше-Арону, где все
наши молодые люди хорошо проводили время.
Должен сказать, что это был один лучших дней моей жизни. Мало у меня
было таких дней. Мы все, двенадцать молодых людей, самых лучших учеников,
танцевали, целовались и пели. Нечто духовное влекло нас друг к другу, хотелось
ещё и ещё целоваться... Так мы кутили до одиннадцати ночи, а потом пошли, пьяные, к хозяевам и с ними потанцевали.
Помню, что я схватил одного
еврея-хозяина, реб Шмерля, отца моего дуга, которого я очень любил, обнял и от
избытка чувств крепко к себе прижал. Я был очень здоровым парнем и чуть его не
задушил. Он не мог вырваться из моих рук, и несколько человек с трудом его от
меня оторвали. После этого я тут же свалился на землю, смертельно пьяный, что
было довольно противно, меня притащили в какую-то комнату, где уложили спать, а
в час ночи Мойше-Арон разбудил меня, чтобы я шёл домой.
Дома я застал хасидов только
принимающихся за рыбу. Было весело. Янкеле, коцкий хасид, который, естественно,
был пьян, как Лот, тут же меня заметил и сказал:
«Хацкель, ты пришёл от
Мойше-Арона, черти бы взяли его отца».
Я тут же отрезал:
«Черти бы взяли отца твоего
ребе!» - Особенно грубое выражение на идиш…
Если бы хасиды не боялись
деда, они бы меня тут же на месте избили, к удовольствию отца. Но деда они
боялись, поэтому, стиснув зубы,
промолчали. И вообще больше не сказали ни слова. Стало тихо
Я пошёл прямо к себе в
спальню. Там лежала моя молодая жена и горько плакала. Она считала, что я
испортил хасидам весь ужин. Им бы ещё хотелось кутить. Кровь стынет в жилах,
горе ушам - слышать, как сын Арон-Лейзерова Мойше клянёт отцовского ребе его
предками.
Жена вышла со мной из дому
окольным путём, ведущим к польскому костёл,у и по дороге так горько плакала,
что не в силах этого вынести, я был готов тут же, рядом с ней, умереть. .
«Я тебя люблю, Хацкель, -
говорила она сквозь слёзы, но сейчас мне лучше провалиться, чем дальше с тобой
жить. Не подумай, что я хочу, не дай Бог, получить развод, но если ты
оскорбляешь по батюшке янкелевского коцкого ребе, я просто боюсь с тобой жить…»
И она всё горше плакала. Я
молчал, а она так долго и с такими ужасными всхлипываниями плакала, что я был в
полном ужасе.
По дороге домой я услышал
голоса хасидов. Они уже расходились. Все они говорили про своё «несчастье», и
не пели, как обычно, по дороге. Слова мои их страшно поразили. Я им и в правду
испортил праздник.
Когда я вернулся в спальню,
отец меня позвал:
«Сядь, Хацкель», - сказал
он.
А жене моей велел идти
спать.
«Что с тобой, Хацкель, что с
тобой творится?» - Спросил он тихим, дрожащим голосом.
Я взглянул ему в лицо и
испугался: лицо белое, глаза красные. Таким я его ещё не видел. Гнева в его
взгляде я не заметил, гнева вовсе не было, одна только грусть. Мне как-то
пришлось его видеть после смерти ребёнка, моей сестры. Но такого ужасного
выражения я в его взгляде я не видел.
Мне захотелось его
расцеловать и попросить прощения. Я был готов тут же, на месте, отдать за него
свою жизнь – пусть мне лучше пронзят сердце, чем видеть отца с таким лицом. Я
ведь знал, как больно моему любимому отцу, которого я так высоко ставлю до
самого сегодняшнего дня, сколько здоровья это ему стоило и чем же он, бедняга, был виноват!
Признаюсь, что когда мне
иногда хочется сделать что-то плохое – как это с бывает с каждым – мне стоит
вызвать в памяти образ моего отца, и я тут же от этого воздерживаюсь. Но к
сожалению, не всегда приходит мне на память отец.
Отдать ему мою жизнь, моё
тело и кровь я был готов, но как быть с душой, как было верить в то, во что не
верится? Но как я мог губить сейчас двух дорогих мне людей, моего отца и мою
прекрасную молодую жену?
«Ну что ты молчишь? –
Спросил он меня наконец. – Прошу тебя, говори. Я понял, что нам надо, наконец,
с тобой поговорить. Расскажи мне всё, что у тебя на душе. Я сам виноват, что мало с тобой говорил о
хасидизме. Я был о тебе слишком высокого мнения. Я всегда тебя считал
понятливым мальчиком, считал, что ты сам всё поймёшь, без лишних разговоров.
Теперь я вижу, что ошибся. Никогда я с тобой не занимался хасидизмом. Если бы я
с тобой говорил, так бы далеко не зашло».
Уже было после полуночи.
Ставни были закрыты, горела свеча. Я заговорил… Говорил я долго, и только он
открывал рот для ответа, я тут же подхватывал и говорил то, что он хотел
сказать. Я страшно был возбуждён, а отец сидел, как каменный, слушал и не
перебивал. Это была его особенность, и когда я кончил, был уже день. Я взглянул
на часы: семь часов.
Он меня увидел по-новому.
Откуда это взялось? Он отдал меня Ицхак-Ойшеру, считая, что выполнил свой долг,
не зная, что во мне скопилось за всё это время. Он таки считал, что я всем
заправляю, но допустил небольшую ошибку: он считал, что я всем заправляю как
хасид, а я заправлял, как миснагид. Он упал на постель, как в обмороке, с
громким стоном.
Сердце моё сжалось. Я вышел
из его спальни и хорошо выплакался. Немного успокоившись, промыл глаза, чтобы
жена не поняла, что я плакал. В спальне у меня тут же потемнело в глазах: моя прекрасная жена лежит в постели и всю
ночь плачет, так что подушки промокли от слёз. При виде меня, тут же расплакалась
в голос, так что отец с матерью прибежали в испуге. Отец огляделся, понял, что происходит, и тут же ушёл к себе.
Я не знал, как её успокоить.
Боже мой! Своё я уже сплясал – спор с отцом, к которому я готовился полтора
года и больше ничего не делал – не учился, не читал учёных книг – уже
состоялся. И что теперь? Я считал, что потом он успокоится, всё переварит, что
мы сможем с этим жить. Я ему обещал, что возьмусь учиться. Я твёрдо решил -
прежде всего регулярно учиться. Пропитание у меня есть, заботиться о жене не
надо. Отцу она дорога, как жизнь, ей будет хорошо, а я смогу сидеть и учиться,
пока не выучусь на раввина. А уж место раввина мне получить будет очень легко.
Внук Хаима Воложинера был у евреев в те времена в большом почёте, глава Воложинской ешивы уж как-нибудь даст
мне должность, и моя молодая красивая жена будет ребецин5.
Я это твёрдо решил, хоть
чуть не умер от её слёз. Но было ясно, что и плач её в конце концов затихнет, и, собравшись с
силами, я отправился в бет-ха-мидраш молиться.
Это была тяжёлая ночь,
особенно глубоко запечатлевшаяся в моей памяти.
Глава 25
Спор с хасидами. – Я хочу ехать в Воложин. – Отец против. – Бунт жены
против меня. – Моя жена заболела. – Мы в ссоре. – Мы помирились. – Я принимаюсь
учиться. – «Собирайте, детки, монетки!» – «Дворец». – «Поколение Хацкеля».
Жена просила сделать ей
одолжение - молиться в штибле. В пятницу вечером, во время молитвы, сын дяди
реб Симха позвал меня. прийти к нему на спор с хасидами. Я согласился. Пришли
три миньяна хасидов с реб Ореле во главе. Они готовились к спору несколько
дней. Привлечь меня к хасидизму было для них особенно важно - считалось, что я
всем заправляю, что я – энергичный малый, люблю трудиться на благо общества и
смогу обратить к хасидизму тех молодых людей, кто женился в этом году. Они меня
также боялись: знали, что если останусь миснагдом, то с хасидизмом в среде
молодёжи Каменца будет покончено, что для них было вопросом жизни.
Спор я провёл, и победил их
запросто. На все их вопросы тут же ответил, а на мои вопросы ответить никто не
смог.
«Ребе тебе на всё ответит»,
- сердито заметил реб Симха. Я сказал:
«Что мне держаться за
хасидизм, задавать вопросы и искать, кто мне на них ответит, если сердце моё к
этому не лежит? Уж лучше держаться
старого пути, не понадобится и спрашивать».
«А что тебе стоит спросить?»
«Для этого надо ехать к
ребе».
«Даю тебе пятьдесят рублей
на расходы, поезжай в Карлин к ребе, реб Арону. Он тебе на всё ответит».
И он обязался - как только я
ему сообщу, что еду в Карлин к ребе - дать мне пятьдесят рублей. На этом спор
закончился, я вышел победителем, все меня сочли очень способным и зауважали.
В субботу я молился в
штибле, а всю неделю – в новом бет-ха-мидраше, где все способные молодые люди
молились. После молитвы я целыми днями проводил беседы о хасидизме, и все знали
о моёй победе. Заинтересовавшись спором, в новый бет-ха-мидраш приходило всё
больше и больше молодых людей, я им пересказывал аргументы хасидов и мои
возражения. После этого меня приглашали в старый бет-ха-мидраш. Там я снова всё
пересказывал, и должен признаться, что за четыре десятка лет, прошедших после этого события, в Каменце не
прибавилось ни одного хасида, и до сегодняшнего дня он остался ярко выраженным
миснагидским городом.
Как я уже сказал, в оценке
последствий своего спора с отцом я ошибся. Я думал, что отец постепенно
привыкнет к тому, что я миснагид, и с этим смирится. Но этого не случилось. Он
стал мне мстить, что вовсе не было в его характере, забрасывал меня колкостями,
взял вдобавок на помощь мою жену, что
было уже нечестно. Его совсем не трогало, что он может испортить всю мою жизнь
с любимой женой.
Видя, что дело становится
всё хуже и хуже, что отец как будто решил испортить мою жизнь с женой, я задумал
уехать в Воложин учиться. Так и так я хотел быть раввином! В Воложине у меня ни
в чём не будет нужды, и какой-то конец будет достигнут. Правду сказать, мне
вовсе не хотелось расставаться со своей восемнадцатилетней красивой женой, с
которой вместе мы пробыли всего несколько месяцев. Но ничего не поделаешь -
дальше так жить было невозможно.
Ехать я хотел с паспортом,
не желая вращаться среди людей без
документа, в котором тогда вовсе не
было необходимости, поэтому решил набраться терпения. Правда, первый паспорт
выдаётся не без ведома отца. Но я-то уже был кем-то, и мне, известному молодому человеку, Яков-сборщик конечно же
выдаст паспорт, не спрашивая отца. Сборщик обещал, но у меня за спиной послал
спросить отца. Только тогда я понял свою глупость, что слишком много о себе
понимал, что конечно, он должен был спросить отца, а отец тут же спросил меня:
«А для чего тебе, Хацкель,
нужен паспорт?»
«Для поездки в Воложин», -
опустил я глаза.
Понятно, что у него лопнуло
терпение, и на глазах моей жены он отпустил мне две горячие оплеухи.
«Всего лишь несколько
месяцев после свадьбы, - крикнул он, - и ты уже хочешь оставить жену. Поруш
нашёлся!» - Что было, с его стороны, не совсем честно. Боюсь, что он не столько
заботился о жене, как хотел её против меня настроить. И он продолжал:
«Оставить сироту-жену? Где это слыхано? Это зверство! И вообще –
какое право ты имеешь делать такой
важный шаг, не спросив отца? Но ладно – не спросить отца, но жену?… Ты ж благочестив,
как ты говоришь, ты знаешь, как сказано в Торе: год оставаться дома, даже во
время войны! Но ты жену оставить хочешь, чтобы учиться! Но нет - не для того,
чтобы учиться: ведь учиться ты можешь и дома, никто тебе этого не запрещает.
Должно быть что-то другое. Может, ты жену ненавидишь?» – Спросил он,
дипломатично усмехаясь. Кровь у меня застыла в жилах: такая красивая жена, я
так её люблю, что отдал бы за неё жизнь – а он мне сыплет соль на раны!…
И говорил он это в её
присутствии, чтобы её против меня настроить. Так он мне несколько часов подряд
вынимал душу, изображая каким-то злодеем. Ведь тот, кто способен покинуть жену
сразу после свадьбы – это не человек, и он даже не знает, как меня после этого
назвать.
Жена моя, как обычно,
расплакалась, и отец, хотя и любил её всей душой и конечно не мог смотреть, как
она плачет, не пожалел её слёз и продолжал
раздувать огонь. Только после того, как она он плача чуть не лишилась
чувств – разболелась голова, лицо горело – он испугался и срочно послал за
Яшкой-врачом. Но «доктора» не оказалось дома, и тут началось. Сбежалась вся
семья, её уложили в постель, а я побелел, как смерть. Тут я на деле увидел, как
отец ненавидит противников хасидизма и как ужасно он ко мне относится.
Когда был пойман на
воровстве Ицхак-Бер с ключом от кассы, из которой кто знает сколько времени воровал, отец был так хладнокровен, так
спокоен и не сказал ни одного худого слова против вора, лишь хладнокровно,
спокойно заметил:
«Ответьте мне хотя бы, реб
Ицхак-Бер, сколько времени у вас уже есть этот ключ, а также - воруя у меня,
делали ли вы это по совести?»
После этого он с ним
справедливо посчитался, и когда Ицхак-Бер заявил, что он сейчас останется без
хлеба и не будет иметь, чем вернуться домой в Бриск, отец ему дал сотню и
пожелал счастья и удачи и т.п. таким дружелюбным тоном, будто тот не вор, а
истинный праведник.
Но в отношении отца ко мне я
сейчас в первый раз ясно увидел холодную ярость и мстительность. В то же время
я ведь не был каким-то уличным мальчишкой, я был известен в городе, ко мне
относились с уважением, так почему же он со мной себя ведёт так жестоко? Просто
убить меня готов!
Но поразмыслив, я научился
отдавать ему справедливость. Во-первых, я увидел, что из миснагда хасидом можно
стать, но обратно – никак. Миснагид – это просто верующий еврей, но хасид
считает, что небо, Бог и рай существуют только для него, и насколько ему дорог
хасидизм, настолько ненавистны миснагды. Человек уже не смотрит на своё
собственное дитя, это уже больше не дитя, если переходит к ненавистным
миснагдам. И поскольку я был старшим, а после меня – ещё четверо мальчиков –
отец просто боялся, как бы я не покалечил братиков своим миснагдством. И он был
прав, так оно и случилось: все мои братья – миснагды.
И к моему несчастью, как уже
говорилось, моя жена стала большой хасидкой, и отец через неё со мной сражался.
Не была бы он такой красивой, он бы сжал зубы и махнул на меня рукой. Но отец
понимал, что она мне бесконечно дорога и, в этом смысле – сила, которую он
использует против меня.
Моё желание уехать, опять
же, отца испугало. Так он ещё имел каплю надежды с помощью моей красивой
жёнушки вернуть меня хасидизму. Но если я уеду, то всё пропало.
Но как всегда в таких
случаях между отцом и сыном, он ничего не добился и только испортил мне много
крови и жизни. Вместо того, чтобы смягчиться, я только ожесточился.
Мой умный отец не понимал,
что так же, как и он не отдаст своего хасидизма ни за какие блага мира, так же
и я ни за что не отдам своего миснагства. Лгать, обманывать, притворяться, как
другие, я не мог. Это – не в моей природе. Так делают другие: ходят, как прочие
хасиды, в долгополой одежде, едут к ребе, носят штреймл – всё ради жены, отца,
тестя или ради начальства - а в душе
всё наоборот: курят в шабат папиросу, нарушают все запреты, лишь бы никто не
видел. Но я так не мог.
Тот день, когда я захотел
получить паспорт, был один из самых горьких днй моей жизни. Жена проболела
несколько дней. Отец расшибся в лепёшку, чтобы она выздоровела. Она лежала в
кровати и только плакала. Со мной не разговаривала. Естественно, что мне
хотелось ей всячески угодить. Болезнь её меня совершенно потрясла. Но отец меня
к ней не допускал. И так получилось, что вся семья крутилась вокруг неё, каждый
старался чем-то помочь, а я – нет!
Потом, выздоровев, она по отношению ко мне смягчилась, видно,
почувствовала ко мне жалость. Слишком уж мне от отца досталось. Понятно, что её
огорчало, что я собрался уехать – так недавно женился, а радости в жизни не
имею.
Мы помирились… Я ей
объяснил, что у отца нет никакого права так меня преследовать. Он не может меня
заставить быть хасидом, если моё сердце к этому не лежит. Поэтому он не должен
иметь ко мне никаких претензий, не должен так жестоко со мной поступать.
«Он меня обижает в твоём
присутствии, он ждёт, что я упаду духом, почувствую себя униженным, - объяснил
я ей, - нет, моя дорогая жёнушка, я всё могу сделать, но верить в то, во что не
верится - не могу».
«Что касается моего желания
поехать в Воложин, - продолжал я, - и
тебя оставить, то ты же знаешь, что душа моя связана с твоей душой, сердце с
сердцем. И именно поэтому я хочу уехать. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты, не дай Бог, не знала никакой нужды. Больших денег у нас
нет, какого-то нового дела тоже не предвидится. И с таким небольшим капиталом,
каким мы располагаем, мы ничего не получим, поэтому надо добиться какого-то
дохода. Я не могу взяться за какую-то мелкую вещь ради заработка, как другие
каменецкие жители. Но на одно я надеюсь – стать раввином. И спроси пожалуйста,
моя жёнушка, нашего дядю, раввина, он тебе скажет, что для меня есть единственный
правильный путь – стать раввином. За это я должен благодарить отца – что он не
послал меня в Воложин ещё три года назад. Я бы уже скоро стал раввином. Но я
ещё надежды не потерял; мне сейчас восемнадцать лет. Содержания у нас ещё есть
на целых три года, и ничего не сделается, если мы ненадолго расстанемся. Тебе у
отца ни в чём не будет нужды, все тебя любят. Не беда - года через четыре,
максимум через пять я, с божьей помощью обязательно получу право на должность
раввина, а ты станешь уважаемой раввиншей».
Короче, моя супруга, которая
в общем была хорошей и практичной женой и больше всего хотела надёжного дохода,
вполне со мной согласилась, сказав, что ни капли не сомневается в моей верности
и преданности.
И отец, как это часто
бывает, как только понял, что мы с женой полностью помирились, перестал ко мне
придираться.
Своего намерения – учить
Гемару и галахические решения, пока не получу права на должность раввина – я не
оставил. Стал учиться в новом бет-ха-мидраше с большим усердием и вёл себя так:
после вечерней молитвы, то есть, вначале вечера, занимался до восьми часов,
потом ложился спать возле печи, со старым талесом под головой, заранее попросив
молодёжь перед уходом домой в десять, одиннадцать часов меня разбудить. И после
ухода всех, оставшись один, брался за учёбу. Стоял у возвышения и учился до
рассвета. Подняв голову от Гемары, слышал, что чтец уже читает благословения из
молитв, и что начался день. Так я учился всю зиму.
Спал я в бет-ха-мидраше часа
по три, не больше, и всё время учился. Только в пятницу ночью спал дома, как
положено знатоку Писания.
Мне, однако, было страшно
одному находиться в таком большом бет-ха-мидраше. Я тогда верил в чертей и злые
силы, к тому же в то время у нас в городе была сумасшедшая еврейка по имени
Рашеле. Её безумие проявлялось в том, что она ходила целыми ночами по улицам и
как только видела, что где-то мужчина открыл дверь и вышел на улицу, так тут же
проникала через дверь к тому в постель. Естественно, подымался скандал, пока её
не прогоняли. В этом заключалось её безумие. И я боялся, как бы Рашеле не
зачастила ко мне в бет-ха-мидраш. Я очень боялся чертей, зажигал свет во всех
лампах, висящих в бет-ха-мидраше. Было там, помнится, восемь больших висячих
ламп по восемь, десять и двенадцать свечей в
высоких подсвечниках, для субботы и праздников. Я сжигал по два фунта
свечей за ночь, и никто мне не смел сказать ни слова. Все хозяева из
бет-ха-мидраша, как и евреи вообще, очень были довольны, что я учусь в
одиночку. Всю ночь с Гемарой – шутка ли!
Таким путём я с каждым днём
становился всё более и более благочестивым. И в короткое время стал таким
верующим, что всю неделю совсем не ел мяса – вообще ничего, кроме чёрного хлеба
с супом, без масла, и одновременно стал читать все книги сторонников движения
мусар1 Мне очень нравилась книга «Есод ве
шореш ха-авода»2 , и за молитвой я себя
вёл, как в ней рекомендуется: в некоторых местах молитвы плакал, а в некоторых
– радовался. И так поступал, как сказал раби: «Не держи руку ниже пояса».
Помню, как идя домой и обратно, я смотрел на людей на улице с некоторой
жалостью. Что они знают? Что они учат? И взглянув на небо, где так много горело
звёздочек, чувствовал страх перед великим Богом, и поруш по прозвищу
Панчошник говорил каждый день одно и то
же:
«Собирайте, детки, монетки…»
Ясно, что найдя на улице
монеты, человек не станет отвлекаться на разговоры, останавливаться посреди
дела. Он соберёт монеты.
«Собирайте, детки,
монетки..»
Богоугодными делами,
совершаемыми человеком, он там, в мире ином, строит себе дворец, ни на секунду
не смея перестать, ибо в ту секунду, когда он не учится, он может, Боже упаси,
умереть, и у дворца в мире ином будет не хватать террасы, карниза или окна.
Потому должен человек непрерывно строить и строить до последнего вздоха, до
последнего пота.
Я этому следовал и строил
дворец, не позволяя себе обмолвится с кем-то словом, я собирал монеты,
поступал, как сказано в книге «Основа и корень служения», и всё же этого было
не достаточно. И я всё продолжал стараться, чтобы стать ещё благочестивей. Но
отца мои занятия вовсе не трогали, и он повторял:
«Лучше бы мне умереть, лучше
бы Хацкель умер, чем дожить до такого. И ученье его, и благочестие для меня –
ничего не стоят, если он не слушает
ребе»
В городе хозяева стали
упрекать своих сыновей и зятьёв, почему они не учатся, как Хацкель. А те
завидовали Арон-Лейзерову Мойше за то, что его сын такой усердный в ученье,
такой праведник. Сами молодые люди возревновали и понемногу, ближе к Хануке, в
бет-ха-мидраш приходило каждый раз всё больше
молодёжи и, пока весь бет-ха-мидраш не заполнялся молодыми людьми и
ешиботниками, учившимися целыми ночами, как я. Перебирались из большого
бет-ха-мидраша сюда, в новый, и я уже
был не один, и свечи уже не горели в висячих лампах, только в бронзовых
подсвечниках, стоящих на столах, возле Гемар.
И мы читали с таким
задушевным напевом, что припомнив его сейчас, ощущаю во всё теле сладость. Так
со мной проучились в ту зиму все
городские ешиботники и хозяйские дети и долго потом люди говорили:
«Поколение Хацкеля!»
И действительно, такого
поколения в Каменце ещё не было. Тут я совсем стал человеком духа: В Пурим,
помню, напивался так, как положено3
и в пьяном виде кричал, что имею паспорт в мир иной. Я изучил три бавы:
Бава-Кама, Бава-Меция и Бава-Батра4.
Но в трезвом состоянии просил
Бога послать мне пропитание, чтобы я мог всегда так сидеть и заниматься.
Глава 26
Магазин. – Моя поездка в
Кобрин. – Дом Йоше. – Зятья: просвящённый Лейзер и илюй Залман-Сендер. – Два
дома. – Моё первое углублённое знакомство с Танахом. – Впечатление от Танаха. –
Происшедшая во мне перемена. – Поездка домой. – Мои высокие мысли. – Провал с
магазином. – Просветительские книги. – Снова отец.
В семье у нас уже пришли к
выводу, что моя приверженность к учению не позволяет мне обеспечить
пропитание жене и детям. И так как жена
моя – прекрасная хозяйка, то решено было сделать её торговкой. Возьмём
своё приданое и приобретём магазин, а
я ей в свободную минуту буду помогать.
К моему несчастью оказалось,
что некто готов продать магазин галантереи и парфюмерии. Он уезжал из Каменца,
и нам будет доход. Надо скорей хватать, чтоб не перехватили другие. Привели
торговца к отцу и договорились, что во время пасхальной недели он передаст
магазин. Пятьдесят рублей задатка отец дал, остальное доставим в пасхальную
неделю.
Пока что меня оторвали от
Гемары и отправили в Кобрин к реб Йоше, сыну Минки, зятю моего дяди, взять
хранившееся у него наше приданое. Мне не хотелось оставлять мои занятия и молитвы,
но пришлось: жене моей очень хотелось стать, если не раввиншей, то хотя бы
торговкой.
Поехал я в Кобрин.
Дом реб Йоше известен был во
всей Гродненской губернии как место, где Тора и величие соединились.
Эстер-Гитель, дочь каменецкого раввина, была мудрой и практичной женщиной. Был
у них постоялый двор и шинок, как у нас в Каменце у Хайче Тринковской. Но
разница была в том, что Кобрин – большой
уездный город, а Каменец – маленькое местечко.
Помещики со всего уезда
бывали в её барском постоялом дворе и в шинке. Мебель у неё была богатой и
красивой, имелся также и танц-зал для
помещиков с фортепьяно, которые тогда, до польского восстания,
прямо-таки швырялись деньгами.
Были они также большие
филантропы, и к ним в Кобрин со всей губернии приходили бедняки, для которых
пекли до десяти пудов хлеба.
Нечего говорить, какими они
были гостеприимными! Одним словом – никого не отпускали с пустыми руками.
Другого такого щеедрого и гостеприимного дома не было во всей Литве.
У Эстер-Гитель было не более
и не менее, как двадцать два ребёнка, из которых тринадцать умерло. Из девяти
оставшихся было трое сыновей и шесть дочерей. Дочерям взяли величайших илюев.
Один из зятьёв, Лейзер, известный илюй, после свадьбы не захотел учиться и, как тогда говорили, «был пойман с поличным»: считался апикойресом, маскилем, привлёкая к себе и отрывая от ученья, кобринскую молодёжь. В доме его царил дух Просвещения, смеялись над ребе и над хасидами, над фанатиками и т.п., как было принято у тогдашних маскилей.
Этот Лейзер, кроме
того, что был учёный человек и маскиль, знал также хорошо русский язык, имел
большую библиотеку учёных книг на иврите и на русском, а язык у него был – гром
и молния. Чем дальше, тем он всё больше притягивал к себе молодёжь.
У реб Йоше был ещё
один зять, мой родич, внук реб Хаим Воложинера. Реб Йоше просто взял и поехал в
Воложин и выбрал самого лучшего из ешиботников. Хорошо разбираясь в ученье, он
сам экзаменовал претендентов. Но именно этого претендента он экзаменовать не
смог: парень знал больше реб Йоше. Сегодня этот парень уже настоящий еврей, реб
Залман-Сендер, раввин в городе Кринки1,
очень знаменит и даже считается предсказателем.
Реб Йоше привёз илюя
к себе, одел его во всё новое и положил три тысячи рублей приданого и пять лет
содержания. Свадьба была в одно время с моей. Зять Залман-Сендер переписывался
по вопросам Торы с величайшими раввинами России, и дом его, где бывали молодые
знатоки Ученья, стал полной противоположностью дома его свояка.
Такими были два дома
детей реб Йоше. Дома эти отличались как
огонь и вода. Маскили смеялись над религиозными фанатиками, а у набожных
обливали грязью Лейзера с его
маскилями. Но Лейзер был очень любим в городе и связан с исправником, мировым
посредником и со всем начальством. Даже помещики его ценили.
Дом реб Йоше и его
двух зятьёв представляли собой духовный центр города. В каждом из них жизнь
била ключом. В доме Йоше было весело. Дочери были большими аристократками,
несмотря на то, что Йоше не отличался большим богатством. Красиво одевались,
держались гордо.
Я приехал в Кобрин
после Пурима. Но реб Йоше, у которого хранилось моё приданое, не имел, бедняга,
в тот момент денег. Но так как я всё же был родич и эрудит, к тому же - человек молодой, о моём приданом больше
молчали, а вместо этого обкармливали меня вкусными вещали и радовались встрече
со мной.
В доме у них царило
веселье, и должен признаться, что задним числом я в самом деле был рад, что у
них для меня не оказалось денег.
Мне сказали:
«Развлекайся… У нас
весело».
И я развлекался.
Я как будто забыл
свою Гемару и «Основу и корень служения», перестал собирать монеты и строить
дворец в будущем мире, чтобы, не дай Бог, не остался бы он без карниза…
По природе горячий и
во всё вмешивающийся, я отдался царящему во всех трёх домах веселью. Немного
повозился у Эстер-Гитль с детьми, что было чудесно, походил к реб
Залман-Сендеру с его учёными молодыми людьми, которые все были миснагдами, и
получил некоторое удовольствие от посещения реб Лейзера, старшего зятя, с его
маскилями – горячими евреями и совсем не религиозными, очень ценившими Танах,
но в котором главным для них был – человек, отношения между людьми, дружба
людей, всеобщее счастье и мир земной.
Я никогда не учил
Танах. В те времена, как я уже отмечал, изучение Танаха считалось ересью,
особенно хасидами, и в тысячу раз больше – моим отцом, погружённым в хасидизм с
головой. Только у Мотэ-меламеда я учил «Иешуа», «Судей» и «Шмуель», 1-2 – и
всё. Учить Танах в бет-ха-мидраше я боялся из-за отца, и почти не понимал
значения «Пророков», поэзию их слов, и здесь в первый раз услышал прекрасные и
глубокие слова, которые меня совершенно очаровали. Пророк Ишаягу говорит
словами Бога: «Когда вы приходите, чтобы предстоять Мне, кто просит вас топтать дворы Мои?.. (Жертвы) ваши в начале
нового месяца и празднества ваши ненавистны стали душе Моей;…. и сколько бы вы
ни молились, я не слышу; руки ваши полны были крови. Омойтесь,
очиститесь…Учитесь творить добро, требуйте справедливого суда и.т.п.»2 И ещё: «Таков ли пост, который избрал
Я, - день, (когда) мучит человек душу свою? На то ли (он), чтобы склонять, как
тростник голову свою и вретище и пепел подстилать? Это ли назовёшь постом и
днём, угодным Господу? Не это ли пост, который Я избрал: оковы злости разреши,
развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, и всякое ярмо сорвите!; Не в
том ли (он), чтобы разделил ты с голодным хлеб твой, и бедняков скитающихся
ввёл в дом? Когда увидишь нагого, одень его, и от родственника твоего не
скрывайся. Тогда прорвётся, как заря, свет твой…Тогда воззовёшь - и Господь
ответит; возопишь, - и Он скажет: вот Я!»3.
Так учили маскили Лейзера с молодёжью из
числа хасидов, которые втайне попали в их сети. Я прислушивался и в то же время
размышлял: «Почему в доме Залман-Сендера так глумятся над маскилями, называют
их апикойресами, да сотрётся их имя. Наоборот – тут так красиво, умно и хорошо
говорят! А я совсем не знал, что Пророк говорил именем Господа, что он,
Господь, отказывается от еврейских молитв и от их суббот, от их криков, от
вздымания рук и от постов. Только одного требует Господь: помогать друг другу,
разбивать цепи, которые богатые налагают на бедных - меня это страшно взволновало. В этот момент вся праведность
«Основ и корня служения» показалась мне довольно плоской - плоской и пустой…
И лейзеровские
маскили стали мне дороги. Тут я задумался о том, насколько я был обманут. Я
только учился, молился, плакал, постился и себя мучил. Я считал, что такова
воля Бога. Но сейчас выяснилось, что не это требует от людей Бог. Он только
требует, чтобы люди друг другу помогали. Делали бы друг другу добро, облегчали
бы жизнь. Я же никогда не замечал бедности, которая роилась и кишела в
Каменце. Это никого не касалось, каждый
старался только для себя, каждый готов проглотить другого. Если у кого-то есть
доход, другой ему завидует, а если кто-то умрёт с голоду, никого это не тронет.
Короче, во мне произошёл полный переворот, и я решил, что вернувшись домой, я
тут же займусь бедными, помогу угнетённым. Ничего – энергии мне хватает, и вся
молодёжь меня поддержит.
Деньги мне, наконец,
всё-таки отдали, и я вернулся из Кобрина совершенно изменившимся. Я никогда не
сталкивался с таким интересным обществом, как там – и Тора, и добросердечие и
подлинная набожность вместе с просвещением, и – по моему мнению, всё сочеталось
друг с другом. Для меня моё пребывание в Кобрине было драгоценно.
Вернувшись в Каменец
с приданым, я решил прежде всего отдать десятину4. Но отец хотел, чтобы от десятины я половину
отдал слонимскому ребе. Я же об этом не желал и слушать. Десять рублей он-таки
содрал с меня для своего ребе, а остальное я разделил, и с толком: разыскал
нуждающихся из приличных людей и тайно между ними раздал деньги. Потом заплатил
хозяину магазина, и моя практичная жена получила в своё расположение магазин.
Для меня началась
новая эпоха. Я каждый день молился, после молитвы учил час Гемару, а между послеобеденной и вечерней молитвами –
снова час. Остальное время – сидел с женой в магазине. Выручали мы мало, так
как кроме крестьян, не было никаких покупателей. Это было как раз после
восстания. От помещиков не осталось следа. Если уж являлся в кои-то веки
помещик с парой лошадей, то карета была замызгана, лошади грязные, немытые, и
сам он пробирался по городу, как тень. И предметы роскоши, которые были у меня
в магазине, можно было спокойно выбросить.
Я перестал собирать
монеты и строить дворец, но и из того, что я на себя взял, вернувшись из
Кобрина - что буду действовать по программе пророка Ишаягу, тоже ничего не
вышло. Понятно, что я себе сразу заморочил голову магазином, где лежал старый,
ненужный товар, какие-то странные остатки, на которые не находилось никаких
покупателей. За всё это тряпьё мы по неопытности заплатили много сотен, и один
Бог знает, когда их удастся продать. Для этого требовался новый, свежий товар,
совсем другого рода – простые, для
крестьянок, вещи, а мой товар – послать
в какой-нибудь музей древности. Было много переживаний, а тем временем дед с
отцом тоже остались с очень небольшим доходом.
Жена уже стала меня
поедом есть, почему я такой шлимазл, не гожусь ни к какой торговле, и для чего
ей, несчастной, быть торговкой в Каменце, вернее, для кого? Помещиков нет, а с
крестьянками у неё нет никакого желания вести торговлю. Для них быть надо
простым, уметь с ними разговаривать, а она ведь – что-то совсем другое5.
Короче, мне уже было сильно паршиво. Хоть у меня и есть содержание, но и
у отца дела неважные. От содержания мы были готовы отказаться, но с деньгами
нашими, вложенным в магазин, можно было попрощаться. Но когда стало ещё хуже,
пришлось забросил мечты о том, чтобы
стать раввином или помогать беднякам. Решено было стать казённым раввином6. Прежде всего я, без ведома отца, стал
учить Танах. Десять раз прошёл его таким образом: прочтя с первой главы
примерно до десятой, вернулся к первой; с десятой до двадцатой - и снова к десятой,
и т.п. И так прошёл весь Танах. И тут же перешёл к просветительской литературе.
Сын богача Йосл много имел таких книг. И мы вовсю принялись читать. Стали
заказывать книги из Белостока на прочтение за плату.
Был в то время
большой маскиль, зять реб Ицеле Заблудовского, Элиэзер Хальберштам. Он высоко
ценил просветительское движение, Белосток же был известен как крупнейший город
Просвещения. Бывшие молодые фанатики бросали ученье и принимались просвещаться
при поддержке Хальберштама. Это было знаменитое время разводов мужей с
жёнами из-за Просвещения. «Тесть давал
развод зятю» от дочери, не имевшей своего мнения по этому вопросу. Отец
заявлял: твой муж – апикойрес, с ним надо развестись.
В то самое время мы
получили по почте все книги по Просвещению, платя за прочтение приличные
деньги. Прочтём книгу – заказываем другую. Нам выслали каталог всех новых
просветительских книг. Я хотел заняться
русским языком, но в Каменце не нашлось учителя, и отец бы мне этого, конечно,
не позволил.
К тому времени я уже мог писать на святом языке и стал «знаменит» своим
языком. Отца это страшно огорчало. Но он видел, что ничего не может поделать
и что надежды, которые он возлагал на невестку
- что она из меня сделает хасида – совершенно напрасны. Наоборот –
жена моя охладела к хасидизму. Её
Она также видела, что
я стремлюсь заработать деньги, устроить правильную жизнь и что такого желания
у меня бы не было, останься я хасидом. И теперь она обвиняла моего отца, что
он не позаботился для меня о чём-то реальном, чтобы я мог обеспечить жену.
[1]То есть пожертвует деньги на бедняков Страны Израиля. Р.Меир Бааль-ха-Нес (Чудотворец), с именем которого связан этот обычай и гробница которого находится на берегу Тивериадского озера – неустановленное лицо.
[2]Около
половины гектара.
[3]Преувеличение со стороны автора. Число евреев в тот период в Москве не превышало восьми тысяч.
[4] Как видно, автор имеет в виду атмосферу в Киеве во время процесса Бейлиса в 1911-1913 гг.
[5] Здесь
также преувеличение со стороны автора. Такого количества еврейское население
Киева достигло только к 10-м годам 20-го в.
1 Двенадцатый
месяц еврейского календаря, соответствует августу-сентябрю.
Глава 24:
1 «РадостьТоры», последний осенний праздник, знаменующий завершение годичного цикла чтения Торы в синагогах и начало чтения нового цикла. Отмечается в Эрец Исраэль в последний день Сукот, а в странах рассеяния – днём позже.
2 В оригинале, перемежая библейскую цитату с исковерканным переводом на идиш - обидная игра слов, основанная на сходстве в произношении на идиш союза «и» - «ун» и слова «хунд» – «собака».
3 М.Мендельсон,
1729-1786, р. в г. Дессау, еврейско-немецкий философ, один из духовных вождей
движения Хаскала. По его переводу Пятикнижия на немецкий язык еврейскими
буквами евреи Восточной Европы изучали немецкий язык.
5 Т.е. раввиншей. Котик приходился со стороны матери правнуком реб Гилелю Фриду, женатому на дочери Хаима Воложинера, главе знаменитой Воложинской ешивы. В описываемое время заместителем её главы был Хаим Гилель Фрид, внук Гилеля Фрида.
Глава 25:
1 Моралистическое движение в среде миснагдов, гл. образом, учащихся ешив, ставившее на первое место воспитание личности. Возникло в середине 19 в. в среде восточно-европейского, в особенности литовского, еврейства, в противостоянии, с одной стороны, хасидизму, а с другой – Просвещению.
2 «Основа и корень служения», см. выше.
3 В Пурим, в честь чудесного избавления от грозившего народу бедствия, правоверный еврей должен напиться так, «чтобы не отличать Гамана от Мордехая».
1 В то время – Гродненская губ.
2 Ишаягу, 1,12-17, в
отрывках.
3 Там же, 58, 5-7,8-9,
в отрывках.
4 Десятая часть от дохода, которую Талмуд предписывал жертвовать на религиозные и благотворительные нужды.
5 В оригинале: «а она ведь – нечто совсем «я тебе дам»- вероятно, это русское выражение имело в тот период ещё какой-то, ныне утраченный смысл.
6 Выборная должность в еврейских общинах в 1857-1917, утверждавшаяся губернскими властями. Официально представлял общину в правительственных учреждениях.