Глава 9

 «Хаперы». – Арон-Лейбеле, Хацкель и Мошка. – Йоселе. – Служба в старое время.

Как раз к моему восьмилетию вышел знаменитый указ о том, чтобы брать в солдаты евреев с восьми лет, чтобы их можно было крестить[1]. Таких цыплят брали только один год. Позже поняли, что это было большой ошибкой. Может, один процент всех детей крестились, и даже это происходило под большим давлением. Их очень мучили, пока добивались, чтобы, может, один из сотни крестился.

А до этого матери всячески убеждали своих детей, чтобы те не крестились, и давали с собой каждому кантонистику пару тфиллинчиков. В сердце у них оставался материнский запрет вместе с её слезами, и они ни в коем случае не хотели изменять еврейской вере.

В Каменеце то время было в три «хапера», и один их них, Арон-Лейбеле, был настоящим злодеем, не имел  в сердце ни искры жалости. Кроме него, было ещё двое – Хацкель и Мошка; и эти хаперы должны были хватать маленьких восьмилетних мальчиков и сдавать в солдаты.

В нашем хедере, у Моте-меламеда, учился среди хозяйских детей постарше, сирота Йоселе, сын богатого извозчика. Поскольку он был очень хорошим, способным мальчиком, а мать-вдова была богатой, она платила за своего сына большие деньги, чтобы он только учился у хорошего меламеда, с детьми из знатных семей.

Как-то днём в хедер пришли два хапера. Открыли дверь, стали на пороге и оглядели детей. Мы с моим дядей Исроэлем сразу поняли, что они пришли взять Йоселе в солдаты, схватили свечки раввинши, собираясь швырнуть им в голову. Потом мы на них закричали, что если они будут ходить к нам в хедер, мы им разобьём голову. Они попугали детей, но убежали.

В другой раз Арон-Лейбл воспользовался тем, что мы, дети, пошли из хедера на обед, чтобы попытаться схватить Йоселе. Тот его заметил и в меня вцепился. Арон-Лейбл отступил. Я, однако, успел швырнуть в него камень, попал в плечо, и он долго от этого страдал.

Я взял Йоселе за руку, отвёл к себе домой и попросил маму, чтобы пока пройдёт набор, она его у нас подержала, кормила бы его, а спал бы он со мной. Все мы, мальчики, очень любили Йоселе за его ум и мягкость. Был он, кстати, очень красивый - прямо кровь с молоком.

Но городские старейшины твёрдо приказали хаперам схватить именно Йоселе. Никого другого хаперы не имели права взять и всё время его подстерегали. Один сидел в конюшне против нашего дома и день и ночь следил, не выйдет ли Йоселе из дома Арон-Лейзера, чтобы его схватить.

Три недели жил у нас Йоселе. Но к сожалению, он соскучился по матери  и выбежал из дому. Никем не замеченный, он быстро прибежал  к матери. Но тут его схватил Мошка. И ничего не  помогло. Мать, конечно, горько плакала. Можно себе представить: ребёнок уходит с солдатами, взрослыми гоями, до двадцати лет будет где-то пасти свиней, а потом двадцать пять лет служить! [2]

Несколько недель Йоселе сидел в избе с зарешёченным окном и с железной дверью, возле  большой синагоги. Там каждый год сидели новобранцы перед отправкой в Бриск к исправнику.

Йоселе в избе горько плакал, а рядом у матери чуть не разорвалось от плача сердце.

Потом асессор взял трёх десятских с телегой и посадил туда мальчика. Тот не хотел выходить из избы, вырывался, его связали, не жалея при этом ударов. Мать тут же лишилась чувств. Она оплакивала сына и умоляла его, чтобы он, Боже сохрани, не крестился, даже если его будут жечь, поджаривать, пороть и рвать тело на куски клещами: он должен всё выдержать, зато его святая душа вознесётся на небо.

Плач матери с сыном слышался на весь город, и там царил траур. Все женщины и мужчины послабее присоединились к плачу. Мальчики из нашего хедера все как один пришли (из других меламеды прийти не позволили), когда его забирали из камеры в большую телегу, запряжённую парой лошадей, чтобы увезти.

Мать поехала в Бриск на другой телеге и весь путь была в обмороке. Гоям приходилось приводить её в сознание, а у ребёнка не осталось сил плакать и он лежал полумёртвый в телеге. О том, что он уже несколько дней не видел никакой еды, нечего и говорить.

По приезде в Бриск волостной старшина рассказал исправнику, что они с помощником выдержали от матери с её рыданиями и обмороками. Поэтому исправник приказал десятскому вернуть её тут же в Каменец. Вернувшись домой, она пролежала два дня и умерла.

Исправнику было приказано никому не сообщать, куда он отправляет кантонистов. Их посылали далеко вглубь России.

Мне рассказывал крещёный кантонист, как  в Саратове обратили в христианство за один раз шесть кантонистов из тридцати. Это случилось так: после того, как никакая порка не помогла, полковнику пришла в голову новая идея, как заставить креститься: посадили тридцать кантонистов в баню и поддавали больше и больше пару, пока не стало совсем невыносимо. Шестеро не выдержали и крестились. Остальные потеряли сознание. После попыток привести их в чувство, трое оказались мёртвыми.

Мой кантонист очень сердился на Бога. По его мнению, не может быть никакого Бога, если он способен  видеть такие страдания и боль. А если он всё-таки есть, то это Бог зла…

Как сказано, восьмилетних мальчиков брали только в 1855 г. Вскоре увидели, что это непрактично с одной стороны, а с другой – трудно крестить еврейских мальчиков, даже и восьмилетних. И это отменили.

Йоселе пропал, как в воду канул, но примерно через год, на Хануку, прибыла в Каменец рота солдат, которая должна была там простоять, как это обычно бывало, несколько месяцев,. Каждые два-три месяца являлась новая рота, останавливалась на несколько месяцев и уходила. На её место являлась другая.

И как же мы были поражены, узнав, что вместе с ротой явился также сирота Йоселе. Арье-Лейб [3]тут же попросил офицера, чтобы тот разрешил Йоселе к нам приехать. Несколько солдат пришли с Йоселе в дом деда. Йоселе был босиком, в большой, грубой, гойской рубашке, длинной, до щиколоток, без штанов, в кожухе. Лицо опухшее, бледный, как смерть. Увидев его, мы заплакали, и больше всех я, так как я его любил, он был моим другом.

Я подошёл к нему и сказал:

«Йоселе, Йоселе..»

Бесполезно. Он не отвечал, он превратился в идиота, и что я ему ни говорил, как ни просил и ни плакал: «Йоселе! Йоселе! Йоселе!» - ответа не было. Ему дали чай с булкой, он не хотел ни есть, ни пить. Говорить было не с кем.

Можно представить, какой плач стоял во всём городе. Немногие его смогли повидать, поскольку офицер приказал, чтобы помногу не приходили. А я был совсем разбит и плакал по нему недели и месяцы.

Спросили офицера, откуда явился сюда кантонист, и тот рассказал, что когда всех кантонистов послали вглубь России, Йоселе заболел: ничего не хотел есть и только плакал, лёжа в лазарете в крепости. Лежал он долго и от недоедания и плача впал в идиотизм.

Но можно считать, что больше всего на него повлиял страх перед хаперами. Шутка ли – чтобы восьмилетний ребёнок чувствовал, что должен скрываться, чтобы его не схватили, как хватает кошка мышь. Это больше, чем страшно. За что его хотят схватить, он не понимал. Он только чувствовал, что его вот-вот схватят, схватят, схватят.

Впав в слабоумие, он начал есть и встал на ноги. Его выписали из лазарета и отдали солдатам. Его таскали за собой, но капитан его послал назад в крепость. Зачем ему возиться с идиотом? Солдаты ещё загубят ему «жидочка».

На следующий (5616) год  указ уже отменили, но пришла другая беда к евреям: было приказано, что город вместо своих может сдавать в солдаты евреев другого города.

Тут пошло у евреев настоящее хватание. Игра в хватание. Грандиозная кровавая игра. Чтобы схватить солдата, хаперы приходили из дальних городов,. Приходили ночью и забирали самых богатых и красивых молодых людей, у которых уже было по несколько детей.

Сцены были – из самых ужаснейших, какие бывали в еврейской среде. Хаперы приходили в город в тишине - никто не должен был об их приходе знать, являлись в полицию, с бумагой от местных сборщика и асессора. В бумаге говорилось, что они – хаперы. Полиция давала в их распоряжение  десятских и солдат, сколько им требовалось, и посреди ночи они стучали в двери. И если двери открывались не сразу, у них на этот случай были инструменты для взлома дверей вместе с замком. Врывались в дом, попросту хватали с большой жестокостью молодого человека и убирались прочь.

Стоило в доме услышать, как полиция стучится в дверь,  на всю семью нападал смертельный страх. Иной раз хаперам и полиции оказывали сопротивление. Брали топор, ножи, железные прутья, молотки или  готовились заранее. И когда те являлись, домашние на них нападали и били вусмерть.

Но хаперы, со своей стороны, тоже не терялись. Они брали с собой ломы и железные палки, и в доме начиналась настоящая война. Кровь лилась рекой, дрались из последних сил, и на чьей стороне было больше силы, та и побеждала. Естественно, что чаще побеждали хаперы.

Если молодого человека хватали, ничто уже не могло помочь. Это могло дорого стоить. Хаперы ставили на карту свою жизнь – либо они брали, либо убирались покалеченные.

Матери рекрутов в большинстве умирали от горя, отцы и жёны оставались калеками после домашней битвы. Крики и вопли семьи достигали неба. И главное, ты имел уголовное дело за сопротивление полиции, за убийство, за драку железными прутьями и т.п.

Людей сажали в тюрьмы, судили, они беднели. Прежде богатые семьи вконец разорялись. Но никого не удивляло, что семья готова жертвовать жизнью и имуществом, чтобы спасти сына от солдатчины. Все тогда хорошо знали, какие жестокие испытания приходилось вынести солдату за двадцать пять лет службы.

Помню, как у нас стояло полроты солдат, и я мог видеть, как идёт николаевская служба.

Солдат муштровали на базарной площади, и если солдат не так хорошо обращался с ружьём или не так хорошо стоял, то унтер-офицер крутил ему ухо или нос, лупил без жалости, и мне казалось, что ухо и нос остались у унтер-офицера в руке. Или он так жестоко бил солдата железным прикладом, что тот сгибался вчетверо и аж становился синим.

Пороли жестоко, у всех на глазах, за малейшую провинность. Розги были каждый день свежие, только что нарезанные в лесу и принесённые в город. И каждый удар такой розги вырывал полосу из тела.

У Мошки в корчме, помню, остановился офицер, настоящий убийца. Это был красивый дом с большим овином, куда могли въехать несколько телег

У Мошки всё было сдано офицерам. В овине пороли солдат. Хорошо помню розги, каждый день слышались их удары. Иногда пороли одного солдата, иногда – троих за раз. А после порки, когда мы, дети, пробирались в овин, земля была пропитана кровью.

Раз офицер запорол трёх солдат до смерти. Он приказал дать по пятьсот ударов, и на восьмидесятом-девяностом ударе  они умерли. Сам офицер стоял и кричал: «Покрепче, покрепче!» А если офицер сказал «пятьсот», то и должно быть пятьсот. Двое секли, а один считал удары.

     Солдатский хлеб был грубый, чёрный, без соли, без вкуса, невозможно было его взять в рот. Офицеры хорошо жили, вовсю воровали у солдат, которым не давали мяса, а если уже давали, то это была костлявая падаль. Офицеры всё продавали: выдавали подрядчикам квитанции, что получено от них столько-то муки и столько-то мяса, но на самом деле не получали и трети продуктов. Солдаты регулярно были смертельно голодны и потому большинство воровали, и никакие розги не помогали, так как они были голодны, измучены недостаточной и плохой едой, битьём и розгами. Видя эту тяжкую, горькую жизнь николаевских солдат, с долгими, трудными годами службы, неудивительно, что члены семьи готовы были жизнью пожертвовать, лишь бы не отдать своё дитя чуть не навсегда в такие жестокие руки.

Система «хватания» с помощью посторонних хаперов  тоже продержалась не больше двух лет, пока не увидели, что она бесполезна и не отменили её. Каждый город стал отдавать солдат только из своих жителей, а не со стороны. Но так как многие жители проживали не в своём городе, а в чужом, то от каждого города посылались хаперы, чтобы хватать своих жителей. При этом на деле происходило жульничество. Города давали имена тех, кто у них не был записан, кто не был записан нигде, и их хватали как записанных и сдавали в солдаты. Города также вписывали в реестры много лишних имён. Тут тоже было жульничество, и очень простое. У каждого еврея бывало тогда, по большей части, по два-три имени. Например, кого-то звали Яков-Йосл-Лейб. И один получал паспорт как Яков Минц, второй – как Йосл Минц, третий – как Лейб Минц, а четвёртому просто выдумывали имя. Так жил  еврейский мир в России до 1874 года.

Если в солдаты сдавали тех, кто не уехал, таких ещё надо было поймать. Сам человек был не обязан являться. Но если уже схватили, то всё пропало. Можно понять доходящие до драк жестокости, происходившие между семьёй рекрута и хаперами. И трудно представить, какие железные сердца надо было иметь хаперам. Они были отвратительнее нынешних палачей. Постоянно приходилось бить, забивать – и плач отцов с матерями, сестёр и братьев и всей семьи, все те душераздирающие сцены – их ни на волос не трогали.

Хапер Арон-Лейбл в глазах людей был чем-то вроде зверя. На лице было написано: убийца. Его страшно ненавидели. Им пугали детей, он служил для всех примером всего самого безобразного. Желая кого-то покрепче обругать, говорили:

«Вылитый Арон-Лейбеле».

Такое оскорбление было трудно простить.

Я уже рассказывал, как по-детски воевал с «хаперами» – по своему почину - от отвращения, от того, что не мог на это смотреть. Вот ещё один случай:

Помню, что однажды я и ещё несколько мальчиков стояли у дома магида. Вдруг видим – мимо со странной поспешностью бежит столяр Довид. Я тут же понял, что за ним охотится Арон-Лейбеле, чтобы схватить и отправить в солдаты. Так оно и было: тут же за ним следом мчался Арон-Лейбеле. Совершенно инстинктивно, лишь по внутреннему побуждению, я ринулся вперёд и подставил ему подножку. Он упал и раскровянил себе, как свинья,  нос. Мальчики разбежались, а я стоял и кричал:

«Арон-Лейбеле, чтоб ты умер насильственной смертью!»…

Он встал и вытер текущую из носа кровь своим большим, грязным платком. Мне он не посмел сказать ни слова, но доложил обо всём отцу. Отец мне отпустил оплеуху, приговаривая:

     «Он-таки Арон-Лейбеле, но ты ему подножку ставить не должен».

      Дед постепенно совсем отошёл от городских дел, только если требовалось вмешательство исправника, то кто-то из городских старейшин приходил и просил его тому написать. И исправник делал всё, о чём дед просил.

А во время набора семьи попавшихся рекрутов всегда приходили к бабушке Бейле-Раше и плакались перед ней, прося её повлиять на мужа, чтобы освободить рекрута. Они не шли ни к сборщику, и ни к кому из старейшин и не плакались перед ними - только перед бабушкой. Потому что знали, что хотя Арон-Лейзер не вмешивался в дела набора и даже не знал, кого назначили взять в рекруты, но если он скажет, что того рекрута, которого уже взяли, надо освободить, его тут же освободят без разговоров; и вместо него пойдёт другой. Такое уже бывало, поэтому к ней и шли плакаться, и она просто не имела сил жить.

 

                                                    Глава 10

Заставье. – Большие споры. – Клятва. – Надувательство. – Борьба деда. – Мир. – Помещики и крестьяне. – Порка крестьян.

Молодое поколение жителей Заставья выделялось как большие интриганы. Им хорошо жилось, были они богатые, грубые и ни в чём не знали нужды. Заводить в городе интриги стало для них чем-то вроде спорта.

Они не могли не завидовать тому, что Арон-Лейзер со всеми детьми так широко живёт с аренды, не могли допустить, чтобы Арон-Лейзеру было так хорошо, и за аренду он почти не платит; и незадолго до приезда помещика Осеревского задумали настоящую компанию - явиться к Осеревскому и пообещать ему три тысячи рублей в год вместо тысячи двухсот, которые платит Арон-Лейзер. Для подкрепления - ведь знали, с кем предстоит бороться – к компании примкнули все наглецы, все буйные, заключив между собой союз, и так усилились, что приготовились отобрать аренду насильно: рискнуть всем своим состоянием и даже пролить кровь, лишь бы отобрать у Арон-Лейзера аренду.

Узнав об этом, дед поехал к исправнику и сказал, что хочет быть сборщиком. Исправник тут же поехал в Каменец, забрал печать и книги у сборщика Б. и передал деду. И дед принялся за дело. Во-первых, он послал десятского забрать у  «оппозиции» из Заставья кастрюли,  подсвечники  и часы – всё, что у них только найдётся, и даже постели – то, чего отбирать не было права. Но кого дед слушал? Исправник-то был на его стороне. Потом он нашёл старые долги, которые оставались за городом и потребовал заплатить всю сумму зараз. Он также обложил каждого такими большими выплатами, что многие не смогли  справиться. В городе поднялся большой шум и люди убедились, что с Арон-Лейзером бороться очень трудно. Кстати, и они себя с ним вели не совсем честно: хотели ни за что ни про что отобрать аренду.

Послали к Арон-Лейзеру раввина – просить ради мира в городе отказаться от должности сборщика, а они, со своей стороны, поклялись всеми возможными клятвами не перекупать аренду. Дед вовсе даже не желал мира, но мой отец и дядя Мордхе-Лейб, а также и дед Юдл с бабушкой Бейле-Раше – все настаивали,  что надо идти на мировую.

Было решено, что вся та публика, что считала, что надо перекупить аренду - всего, как подсчитал дед по записке, человек семьдесят, должны поклясться в большом бет-мидраше, при талесах и китлях1, каждый с книгой Торы в руке, при звуках шофара и при горящих свечах  - что они больше не будут причинять деду неприятности. Это была одна из самых торжественных клятв.

Помню, как весь город пришёл в старый бет-мидраш. Людей на улице вокруг было – как градом насыпано. Дед явился, когда «оппозиция» уже была в сборе. Поклялись, как постановил дед. В той же клятве было сказано, что не только они, но никто вообще не должен обращаться к Осеревскому, чтобы перекупить аренду. Наутро дед послал письмо исправнику, что отказывается от должности сборщика. Исправник, который прекрасно знал обо всём, согласился.

Но деда всё-таки обманули. Когда пришло время и приехал Осеревский, жители Заставья привели двух евреев из Белостока, которые к нему пришли и дали за аренду ровно тысячу восемьсот рублей.

Явившегося к нему деда Осеревский спросил:

«Дашь тысячу восемьсот?»

«Дам», - сказал дед.

Евреи тут же подняли цену:

«Две тысячи четыреста рублей!»

Но Осеревский на это ответил:

«Для меня не играют никакой роли несколько сот рублей. Пусть аренда останется у прежнего арендатора. Он уже так давно её держит, и пусть держит, пока я жив»…

Так аренда осталась у деда и дальше, но уже не на три года, а навсегда, то есть, пока Осеревский жив, только на шестьсот рублей больше из-за тех евреев,  что вызывало у деда большое раздражение и досаду  - ведь они нарушили клятву! Дед снова вскипел и стал выискивать в контракте с помещиком все те выплаты, которые город ему должен. И нашёл пошлину за кожу, которая не была получена, что развязало ему  руки. Он вызвал мясников и заявил, что перед тем, как заколоть скотину, им следует прийти к нему за справкой и заплатить девяносто копеек за взрослое животное и тридцать за телёнка. Мясники уже знали, что если Арон-Лейзер что-то прикажет, то по-другому не будет. Они повысили цены на мясо, что вызвало в городе такое волнение, какого не было с тех  пор, как существует Каменец.

«Оппозиция» в Заставье взбунтовала весь город. Не столько волновало, что подорожало мясо, как важно было поднять шум и крики. Не в состоянии победить в вопросе об аренде, в чём они вели себя недобросовестно, здесь они могли делать, что хотели. Здесь они как будто противились кривде, совершённой против всего города. Борьба стала такой острой, что выглядела, как настоящая война. У нас перестали покупать водку. Банда в пятьдесят человек выехала из города, привезла бочку водки, поставила на базаре, продавая свободно всем желающим.

Вокруг бочки с водкой собралось несколько сот  человек. Приготовились драться не на жизнь, а на смерть с полицией  Арон-Лейзера, Дед взял у управляющего имением тридцать гоев, у асессора десять десятских и своих двух человек – Хацкеля и Кивку, и с их помощью отобрал бочку с водкой. Понятно, что произошла драка, выглядевшая неслыханно безобразно с обеих сторон.

Дед привёз одного писаря, некоего Тверского, чтобы  писал целый день протоколы и отсылал исправнику. Бочку много раз ломали и выливали водку, но через два часа уже стояла новая бочка водки под охраной сотни людей, и целый день шла драка.

По просьбе исправника дед ему послал все протоколы. А они послали доносы губернатору о том, что Арон-Лейзер уже много лет грабит город, беря деньги за такие вещи, которые помещик не записал в контракте и т.п. Губернатор запросил исправника, а тот, конечно, ответил, что арендатор прав, а те – бунтовщики. Стали писать доносы на обоих – на Арон-Лейзера и на исправника, будто они делятся награбленными деньгами.

Война в таком роде тянулась полгода; целыми днями шла драка. Вся наша семья ходила по улице и в бет-мидраш и никто не смел нам сказать дурного слова – так велик был страх перед Арон-Лейзером.

От губернатора таки приехала комиссия из шести человек во главе с исправником, чтобы расследовать, кто прав, а кто виноват. Естественно, что за несколько недель до комиссии исправник дал знать деду, чтобы тот хорошо подготовился и освободил у себя место для проживания двух членов комиссии - для него и ещё для кого-то. Четверо будут жить у асессора.

В борьбе дед использовал все средства. Прежде всего обратился к  широкой массе, которая всегда держала его сторону и была готова за него в огонь и в воду. Им выдали в большом количестве водку. На закуску было вдоволь гусиной «пульки». Условились, кто что скажет, и дали с собой по бутылке.

Наш «единственный сын» целый день их обрабатывал, обучая, что им говорить, а тех, кто совсем не знал русского языка, обучили нескольким необходимым словам – для этого у него были специальные помощники, а он стал начальником.

Дед составил список всех свидетелей со своей стороны и послал исправнику. Противники его также составили список своих свидетелей, придерживая его до приезда комиссии, которой они этот список предъявят.

Комиссия приехала в Бриск и представилась исправнику. Исправник подержал почтенных гостей несколько дней у себя. Как обычно, ели и пили. Под конец, он с ними как нужно договорился.

И вот комиссия прибыла. Исправник и ещё один член комиссии остановились у дяди Мордхе-Лейба, а остальные четверо – у асессора. В первый день асессор устроил для комиссии торжественный обед, а на завтра то же повторилось у исправника, в доме Мордхе-Лейба. Деньги на обед у исправника, понятно, были дедовы, и это ему таки обошлось достаточно, так как он не скупился на самые дорогие блюда, вина и коньяки.

На третий день комиссия начала следствие, на которое пришли все жители. Волостной старшина вызвал всех свидетелей по данному дедом списку. Эти свидетели заполнили у асессора все комнаты и коридор – всё было забито свидетелями деда. Их по одному вызывали в комнату, где заседала комиссия и где с ними обращались вежливо и деликатно: это ж свидетели деда!..

Свидетели же со стороны города стояли на улице, возле дома асессора. Три дня они стояли на ногах под дождём и на ветру – время было осеннее.

У асессора во дворе уже готовилась для нуждающихся свидетелей водка с доброй закуской. Городские этого, конечно, не имели и были голодны и измучены ожиданием. Это плохо влияло на свидетелей, а кроме того, с городскими свидетелями, после долгого ожидания, обращались во время допроса грубо и плохо – ругались и кричали, так что было ясно, что у тех, кто на стороне города, положение плохое.

Город охватил мрак, и виновным посчитали исправника. Свидетельство со стороны города совсем не было выслушано.

Ненависть к исправнику усилилась. И однажды, когда он шёл от асессора к себе в контору, его у самой террасы забросали камнями и грязью. Исправник вместе с другим чиновником быстро проникли через террасу в помещение, а все стены осталась измазаны грязью.

Естественно, что тут же пришёл асессор с десятскими и солдатами. Исправник вышел на террасу и велел всех, кто стоял на рынке у дома, связать и послать в Бриск. Первым схватили меламеда Шломо, нищего шлимазла. Когда его стали вязать, он притворился, что ему плохо. Поднялся крик, что Шломо меламед умирает, что десятские его убили; исправник тут же велел отвести меламеда по соседству к доктору Хацкелю. Но поскольку у врача его не смогли привести в чувство, исправник приказал вернуть его на рынок, где Хацкель ему сделает клистир… Меламед тут же очнулся…

Исправник собрался уезжать. Занят он был уже не следствием, а только «мятежниками», а это совсем другое дело.

Домовладельцы все бросились к деду, умоляя помочь замять дело, прося прощения и обещая, что деньги, затраченные им на всю эту историю, как  и другие траты, будут ему возвращены.

Дед не хотел с ними вступать ни в какие мирные переговоры. Тогда обратились к моему отцу, к дяде, к деду реб Юдлу и особенно к бабушке Бейле-Раше. Так долго старались и просили семью, пока не добились мира. В этот мир были замешаны также посторонние люди. И первой стояла за мир дорогая сердечная бабушка Бейле-Раше.

После заключения мира деду принесли все деньги по счёту, который он представил, и подписали бумагу о том, что прощают друг другу. Подписалось шестьдесят человек под бумагой, где было сказано, что они ему никогда не будут ни в чём перечить и всегда помогать, когда он попросит. На этом свара закончилась, и после заключения мира налог на кожу тоже был отменён.

Деду пришлось очень постараться у исправника, чтобы тот считал всё дело законченным. Все бумаги ещё были в Бриске, комиссия за изучение следственных материалов не принималась, поэтому хлопотать у исправника пришлось долго.

Мир с тех пор больше не нарушался. Дед вёл свои дела, а в случае, если город должен был что-то для себя устроить, через него всего добивались. Вмешиваться в городские дела он абсолютно отказывался.

Мы держали аренду до самого польского восстания 1863 г., когда аренду у помещиков совсем отменили. Как я уже говорил, дед меня любил за то, что я был мальчиком, который имел привычку прислушиваться к тому, о чём говорили взрослые, о чём говорит дед с людьми, и всё запоминать. Всем нравилось, что я стою и смотрю человеку в рот - что он говорит, и знаю все подробности споров.

Дед любил меня брать с собой к жившему поблизости помещику, также любил со мной говорить и рассказывать о том, что может понять мальчик. Помню, как однажды мы приехали в Рименич в поместье одного помещика (забыл его имя). Приехали мы в час дня, и дед спросил у стоящего возле террасы комиссара:

«Где помещик?»

Тот говорит с насмешкой:

«Сечёт гоя перед обедом».

Бывало, что помещику не хотелось есть, но выпоров крестьянина, он ел с большим аппетитом.

Нас попросили в комнату; где мы ждали целый час. Помещик пришёл, разгорячённый и красный, с горящими глазами, но увидев деда, обрадовался и протянул ему руку:

«Jak sie ma, pan Kotik, moj kochany 2, кто этот мальчик?

«Это мой внук», - отвечал дед.

Помещик погладил меня по щеке и сказал:

«Ещё молодой, а уже имеете такого хорошенького внука».

Они тут же ушли в другую комнату обсуждать свои дела. Потом мы ехали назад.

Я не понял, что сказал комиссар деду насчёт порки и по дороге спросил деда:

«Почему он вышел такой красный и возбуждённый? Что с ним было?»

Дед мне рассказал длинную историю про помещиков и крестьян, я узнал про крепостных, про все несчастья и про то, что крестьян секут безо всякой жалости и о других подобных вещах. Я спросил деда:

«Просто так сечь людей – как это он не имеет никакого страха перед Богом, и как это у него такое каменное сердце? Я бы с таким помещиком не имел никаких дел».

Дед ответил:

«Если бы так, то ни с кем из помещиков нельзя иметь дело. Но жить-то, дитя моё, надо, что поделаешь?»

Однажды я был с дедом в Пруске, у Вилевинского. Когда мы собрались уезжать, помещик с дедом пошли на винокурню, где делали вино, и я пошёл следом. У винокурни в тот момент гой рубил дерево. Но увидев помещика,  тут же отшвырнул топор и стоял, бледный как смерть, дрожа всем телом, будто увидел волка. Это была такая страшная сцена, которую я никогда не забуду. Я в тот раз ясно увидел, что такое помещик  и что такое крестьянин, крепостной.

И ещё я помню страшный случай, который произвёл на меня ещё большее впечатление, так что до сих пор мороз подирает по коже при воспоминании о нём.

В том же году Почёша, помещичий комиссар, высокий и толстый гой (в нём было наверное двенадцать пудов), чинил между Каменцем и Заставьем плотину с тремя мостами. Он приказал вывезти пятьсот возов с землёй и прутьями, чтобы насыпать на плотину, повреждённую на Песах во время наводненья. Помню, что в субботу, в десять часов, я пошёл посмотреть, как чинят плотину и как доставляют на возах нужные материалы. Почёша стоял и наблюдал. Один крестьянин опоздал на час. Тут же Почёша приказал ему лечь и, взяв у него же кнут для лошади, хороший, крепкий кнут, сам его выпорол. На пятидесятом ударе крестьянин остался лежать мёртвым. Но Почешу это вовсе не тронуло, он хладнокровно велел сыну этого самого крестьянина с женой увезти на той же телеге мёртвого… Никто не посмел ни плакать, ни стонать…

Однажды я был с дедом в поместье, в нескольких верстах от Каменца. Поместье было небольшое. Небольшие поля с лугами, но земля была «золотой жилой» - сто десятин больших садов, маленький чистый пруд с рыбой и помещичий дом – маленький, но красивый.

Уезжая со двора, я сказал, что мне очень нравится -  и так недалеко от города. Дед рассказал, что девять лет назад здесь жил другой помещик, у которого не было детей. Перед смертью он просил позвать священника и деда, чтобы написать в их присутствии завещание. Этот помещик имел, кроме того, и другие имения. Поместье Старшев он хотел подарить деду. Но дед отказался. Тогда помещик ему отписал три тысячи рублей.

«Сейчас я хочу взять поместье в аренду – оно рядом с городом и будет приносить тысячу рублей в год…»

На мой вопрос, почему он не хотел иметь такое красивое поместье бесплатно, дед ответил, что жить в деревне, а не в городе, считалось тогда чем-то неприличным. Лет через двадцать, после освобождения крестьян и после польского восстания, дед таки взял поместье в аренду и платил тысячу пятьсот рублей в год.

                       

                                           Глава 11

 Моя мать. – Раввин Лейзер. – Страдания моей матери. – Каменецкий раввин. – Бабушкин совет.

Мать моя в доме деда была, словно Божье наказание. Она не подходила к дому. Воспитана она была таким отцом, как раввин Лейзер из Гродно, который с восьми лет не смотрел на женщин, и когда после своего тестя, р. Хилеля Фрида, зятя р. Хаима Воложинского, был в Гродно учителем меламедов, то перед ним по улице шёл шамес и сгонял всех женщин с тротуара.

Приходя по пятницам в баню, р. Лейзер раздевался вместе с бедными людьми. И увидев у бедняка рваные сапоги, с ним менялся, то же и с рваной рубахой и штанами: он отдавал бедным собственное и надевал бедняцкое. А когда приходил домой – в рваной, паршивой одежде под капотом со штреймлом, бабушка его не узнавала. Этого, говорил он о штреймле и капоте, уже нельзя поменять. Бабушка, конечно, от таких действий подымала крик: для неё это было таким расходом, с каким не было сил сладить, город в те времена платил раввину мало, так что им с трудом хватало на жизнь,  а готовить  мужу каждую пятницу новую одежду – на это головы не станет. Но он её утешал тем, что бедняку важнее иметь хорошие сапоги, так как он, несчастный, должен ходить, чтобы заработать деньги; а в рваной одежде и рваных штанах он ещё может, во-первых, простудиться, а во-вторых, долго в такой одежде в поисках работы не походишь.

Бабушка не хотела его огорчать, шла к себе в комнату и плакала. Но об этом деле стало известно в городе. Нашёлся богач, который себя держал за родственника, и стал посылать бабушке в пятницу вечером одежду, чтобы раввин мог свою раздавать.

У него было много книг, которые стоили тысячи рублей. Эти книги он унаследовал от отца, р. Ехезкеля, и от тестя, р. Хилеля, и ими был полон весь дом.

Он обычно сидел в комнате с закрытой на цепочку дверью и занимался. В комнате была маленькая дверца, которую он открывал, когда стучалась его жена раввинша. Когда приходили женщины с вопросами, раввинша выслушивала вопрос и передавала мужу через дверцу, и он решал. Когда возникал вопрос о трефном или по поводу кур3, раввинша протягивала ему через дверь объект вопроса, а он осматривал и решал. Раввинша поэтому стала большим специалистом в этих вопросах и в большинстве случаев решала сама. Муж выслушивал её мнение и проверял, а позже уполномочил её выносить решения по самым лёгким вопросам. Она также вполне была способна выучить лист Гемары и даже считалась за учёного.

Р. Лейзер читал вместе со всеми только «крият-шма»4 и «Шмона-эсре»5 И даже это было для людей трудно. Приходилось долго ждать, не меньше часу. Прочие молитвы он всегда читал «для себя», и это продолжалось по два часа. Благословения продолжались у него по часу. При каждом слове он ревностно возносился взглядом к Всевышнему, вникая в смысл молитвы. Он стал большим знатоком в Вопросах и ответах6 - и к нему обращались раввины со всего Виленского округа. У него также имелись книги с вопросами и ответами, которые нигде не купишь.

Дом его всегда был полон раввинами и учёными. Гродненские учёные любили  даже поговорить о Торе с раввиншей - к нему самому было трудно подступиться. К учёным вопросам она подходила со свойственным ей здравым смыслом, а если в чём-то затруднялась, то спрашивала у него, когда никого не было.

Мою мать начали сватать с двенадцатилетнего возраста; но только дед, который понимал в людях, не мог сделать выбора. Он, наверное, искал такого жениха, чтобы отличался и в учении, и в родственных связях. А когда такой нашёлся, то не понравился бабушке. Она не хотела, чтобы у её дочери был муж шлимазл, говоря, что шлимазлник-раввин – это тоже плохо для жены и детей.

У него она имела большой авторитет: была из хорошей семьи, очень умная,  и как раз благодаря ей он смог стать таким честным евреем, как ему хотелось. Она много страдала от его набожности и доброты, и если во время еды приходили в дом бедняки, он приглашал всех к столу и предлагал лучшие куски. Он говорил, что бедняк так голоден, с такой жадностью ест свой кусок хлеба, что трудно смотреть… И таким образом он мог позвать к столу десять-двенадцать бедняков. Все домашние выходили из-за стола голодными, но если ещё для нескольких бедняков не хватало, он посылал купить хлеба и булок, и из них никто не уходил голодный.

Раввинша часто плакала и жаловалась, что не может выдержать расходов, хотя и получала большую поддержку от своей раввинской семьи, где знали об их положении. Также и богачи были, которые хорошо помогали. Но всего этого было мало р. Лейзеру для его бедняков, которых он хотел поддерживать. Она с детьми почти  терпели голод.

К моменту, когда посватался мой отец, дочь уже была, как тогда считалось, «старой девой»: восемнадцати лет, а может, и девятнадцати... Мать плакала, как было тогда принято, что дочь – такая взрослая, и это – в семье таких учёных.   Сватовство приняли с радостью, поскольку жених понравился обеим сторонам – и раввину, и раввинше. С одним лишь недостатком: сват был простым человеком – крепким хозяином, помесячным старостой. Для них это был большой удар, ужасное пятно на семейной репутации. 

Но благодаря двум обстоятельствам – дочь уже «старая дева», и брат теряет место раввина7– пришлось согласиться с тем, чтобы взять жениха на пробу. Р. Лейзер видел, что у жениха хорошая голова, и он может ещё стать большим учёным. Отец мой был умным мальчиком, а его отец, Арон-Лейзер, его научил, как ему держаться, приехав в Гродно к свату, и отец себя вёл, как наивный святой, не умеющий считать до двух, весь интерес которого – Тора и молитвы.

Перед поездкой в Бриск на обсуждение условий к тому времени двенадцатилетний мальчик просмотрел всю книгу «Основа и корень служения» и явился к богобоязненному свату с усталым, нахмуренным лицом, хоть был свежим, здоровым мальчиком.

Короче, он понравился – и свату р. Лейзеру, и сватье. Она увидела, что он и умён, и красив, и была уверена, что из него конечно получится хороший раввин.

Мама, воспитанная в таком благочестивом доме, в семье таких праведников и мудрецов, пришла, бедняжка, в дом, в котором не слышно было слова Торы. Между людьми, приходившими к её свёкру, не видно было ни одного раввина, ни одного учёного, ни одного праведника, одни обыкновенные евреи. А еврей, если он не раввин, не имел для неё никакой цены. Более того, она их просто за людей не считала. Только крутятся рядом евреи, и никто не учится, никто не молится – ни приличий, ни благочестия – просто садятся три раза в день за трапезу, и при этом ругаются, сплетничают, и тому подобное.

 Прибавить к тому же, что мама, благословенна её память, была не слишком умна, можно себе представить, как она не подходила к нашему дому.

Мужа она любила, как любила родителей, так как помимо прочего, он был очень добрым, честным и тихим человеком. Дед Арон-Лейзер не слишком любил невестку, сторонился её. Бабушка Бейле-Раше также не была ею довольна. Мама не была хорошей хозяйкой, не умела варить и печь, как в те времена умели женщины, не умела шить – что умели тогда даже маленькие девочки.

Зато была она очень благочестивой, и хотя Гемары не знала, но «Обязанности сердец»8 и  «Светильник»9 знала хорошо, чуть не наизусть. «Обязанности сердец» она учила всё время и так была этим поглощена, что её почти совсем не трогало, что её муж стал хасидом, и отец, который стал хасидом сразу после свадьбы,  увидев, что жена ему не мешает, особенно её за это ценил.

Через какое-то время мать привыкла к дому со всеми его гостями, и чтобы удержать их от злословия, сплетен и ругани, держала при себе маленькую книжку «Обязанности сердец», и когда кто-то начинал злословить, тут же его поучала, вычитывая отрывки, в которых говорилось о том, каким большим грехом является злословие. Она просто не давала им жить. Поначалу им было с ней трудно: возись тут с богомольной тёткой! Но потом привыкли, а некоторые даже вовсе воздерживались в её присутствии от всякой дурной речи.

Её часто навещал каменецкий раввин, её дядя. Просто приходил к ней в дом, что было необычной вещью. Он ни к кому не ходил. Кстати, его брат просил его приблизить к себе его дочь, навещать её. Её отец понимал, что она попала в дом, который должен быть ей чужд по её воспитанию, и ему было важно, чтобы его брат уделил ей внимание и частыми посещениями, возможно, смягчил сердце свёкра, относившегося к ней не совсем хорошо.

Года через три деда уже перестала привлекать идея породниться с большими раввинами. Он видел, что явно просчитался с невесткой, дочкой раввина, и стал считать, что это вовсе не такое счастье – ради родства причинить зло своим сыновьям, дав им такую шлимазлницу в жёны.

Своему Йоселе он устроил аристократический шидух самого высокого ранга. Тут он уже искал чисто мирские достоинства: красоту, положение, способности – и это он нашёл.

Это была дочь известного купца, не из городских жителей, и очень красивая.

Справили свадьбу, красивая невестка приехала в Каменец в карете, запряжённой четвёркой, словно помещица. На красоту невесты сбежался  смотреть весь город, восхищались её очарованием, элегантностью, дорогими украшениями. Нет слов описать радость Арон-Лейзера. Она, к тому же была умной, хорошо воспитанной, тактичной, деликатно относилась к людям и была прекрасной хозяйкой.

Дед питал к ней странную любовь, всё время держал возле себя, она ему была дороже всех детей.

С приходом Йохевед положение моей матери очень ухудшилось. Если раньше её не любили, но хотя бы ценили её происхождение, то теперь, с появлением новой, красивой невестки, раввин перестал навещать свою племянницу, и дед её просто возненавидел. Разница между раввинской дочерью и дочерью реб Шимона Дайча была слишком заметна, и последняя его прямо очаровала.

Положение мамы стало невыносимым также из-за ревности- все любят молодую невестку, все ей делают комплименты свёкор цацкается с Йохевед, а на неё даже не смотрит. Она часто сидела и плакала,  перестала заходить в комнату, где бывал свёкор со всеми своими гостями из Каменца. А каменецкие люди были просто рады, что избавились от той, которая им регулярно отравляла жизнь, не давая говорить, что им хочется.

 Молодая невестка принесла новые порядки в дом и в хозяйство – все аристократического рода. Готовила новые блюда, всякие новые печенья - она просто не умела сидеть без дела. Там что-то обновит, тут переделает, починит бельё, сошьёт женщинам платья, а мужчинам брюки. Дом приобрёл новый вид, в нём стало светлее и чище, и вся семья сделалась чище, нарядней.

Мама много раз бегала к раввину, чтобы выплакать свою душу. И раввин её утешал и успокаивал тем, что муж её выше мужа Йохевед.

Действительно – хотя Йоселе тоже был вполне приличный молодой человек, честный и порядочный, и тоже был способен учиться, но Мойше, мой отец, был умнее, одарённее и благороднее его.

Когда мама плакала у себя в комнате, отец её утешал теми же словами, что и её дядя, раввин. Но ничего не помогало. Тогда он решил насовсем переехать  из родительского дома в отдельную квартиру,  покончив таким образом с ненавистью и ревностью. Она себе будет учить свои «Обязанности сердец», «Светильник» и  «Книгу благочестивых»10 Простое выполнение религиозного обряда – бессмысленно, если не исходит из благочестивого настроения и не имеет своим последствием нравственное совершенствование. Книга выдержала несколько изданий в переводе на идиш) – и в доме станет спокойно.

Но он боялся предложить отцу такую вещь и пошёл к своей матери за советом. Он знал, что мать имеет большое влияние на отца, который её  слушается и в более важных вещах.

Мать ему дала совет - написать отцу хорошее письмо, рассказав, как его Сара день и ночь плачет и сообщить, что он хочет переехать в другую квартиру. Он очень боится слёз её, бедной сироты – отец её к тому времени уже умер - и другого пути её успокоить, как только поселиться отдельно, он не видит.

«Напиши такое письмо отцу, - посоветовала она ему, - оно дойдёт до его сердца. Он ведь приличный еврей, и такие слова, как «слёзы», «покойные родители», «праведники» на него повлияют. Он конечно расскажет мне о письме, наверное попросит совета, и я уже знаю, что ему сказать».

Так он и сделал. Дед получил письмо и сначала  рассердился на сына, захотевшего изменить правилу, которое он не желал менять ни за что на свете  – жить всем детям вместе. Но слёзы взрослой женщины запали ему в сердце. Он почувствовал страх – не дай Бог, её праведники-родители нашлют на него проклятье. Он ни на что не мог решиться и пошёл советоваться со своей женой Бейле-Раше.

Мудрая Бейле-Раше на это ему сказала, что и она очень неспокойна оттого, что Сара постоянно плачет: ведь с такими большими праведниками, как её родители, надо очень считаться – не дай Бог, до них дойдут её слёзы.

«Я очень перед ними дрожу, - сказала бабушка, - да и Мойшеле нашего жалко: что же ему портить жизнь из-за её слёз?»

Ещё заметила бабушка, что с невесткой они здорово просчитались. Она-таки шлимазлница, неспособная завязать кошке хвост. Но тут уж ничего не поделаешь, пусть хоть живут, горя не зная.

Бабушка умела говорить и когда надо, повлиять на деда.

Отец своего добился: снял у Шломо Йореса за двадцать рублей в год трёхкомнатную квартиру с кухней, и перед мамой открылся новый мир. Стала она жить по своему вкусу и желанию - сидела всё время над своими книгами и в глаза не видела Йохевед со свекровью и со всем каменецким народом. Иногда ходила к своему дяде и часами сидела с раввиншей. О заработке, как другие жёны, мама не заботилась, её это всё не касалось, не знала, что значит приготовить обед, и когда он должен быть готов – это было не её дело. О том, чтобы шить или починить рубашку, не было речи. Даже шабат и праздники проходили без её участия, словно она не была хозяйкой.

И так она прожила с отцом тридцать лет – спокойно и размеренно. По девять месяцев была беременной, по два года кормила, каждые три года – новый ребёнок. Внимание уделяла только ребёнку, которого кормила, и «Обязанностям сердец».

Отец никогда не говорил с ней о делах и не спрашивал, что будет сегодня на обед. Он знал, что ей это неизвестно, и когда приходил домой, она ему рассказывала истории из «Светильника», и о том, как человек должен служить Господу, согласно «Обязанностям сердец» и другим святым книгам. Отец слушал эти истории и молчал.

 

                                 Глава 12

Помещики. --  Берл-Бендет. -- Чехчове. – Сиховский. – Преданность Берла Бендета. – Клевета. – Война помещика с помещицей. – Богуславский. – Конец клеветы.

Сына своего дед хотел воспитать в среде помещиков. Но ему это не удалось. Мой отец не хотел знать помещиков; он ненавидел их как шарлатанов и не желал от них заработков. Он занимался арендой. Брат Йосл также не годился для их общества. Говорить комплименты,  льстить, как собака – было не для него. Помещиков он не знал и жил также с аренды.

Но деду очень хотелось передать кому-то из детей свои дела с помещиками и он выбрал из своих двух зятьёв старшего, Берла-Бендета, женившегося во время «паники» в возрасте одиннадцати лет. Это был ловкий малый, большой франт, умевший поговорить. Дед его стал брать с собой к помещикам, и Берл-Бендет им понравился.

Как-то дед с ним был в поместье Чехчове, у помещика Сиховского. Помещику этому Берл-Бендета очень понравился - до такой степени, что он ему предложил должность комиссара в своём поместье. До тех пор эту должность занимал христианин, пьяница, который помещика просто обирал. Но помещик был умён и решил лучше взять на его место еврея, который будет всегда трезвый, и Берл-Бендет для этого как раз подходит.

Дед конечно хвалил Берл-Бендета, но также заметил помещику, что зять его слишком молод для такой должности.  Сиховский возражал, считая, что тот хоть и молод, но вполне годится.

«К тому же, - предложил помещик, - ты можешь вместе с ним у меня ненадолго остаться. Покажешь ему всё, хоть это и излишне. Пусть сразу и останется. А я пошлю карету за женой, детьми и за  вещами. Хочу ему передать дом, где жил прежний комиссар, с тремя коровами, тремя слугами и лакеем. Также и карета с четвёркой лошадей достанется ему  от прежнего комиссара».

В те времена для приличных людей считалось унизительным жить в деревне, быть, что называется, ешувником. Но такое прекрасное предложение, да ещё со стороны всеми уважаемого помещика Сиховского, известного как друг евреев, деду понравилось. Он, однако, сказал Сиховскому, что должен посоветоваться дома со сватом Зелигом Андаркесом и с женой, и на следующей неделе пришлёт ответ с нарочным. 

Приехав домой, дед тут же посоветовался со своей женой, Бейле-Раше. Ей должность понравилась, к тому же она была уверена, что Берл-Бент будет хорошим хозяином и конечно Сиховскому понравится. А это значит, что её дочери будет обеспечен доход, как помещице. В том, чтобы жить в деревне, нет никакого позора – и стыдится тут нечего. Приличнее и лучше, чем держать аренду и постоянно воевать с городом, иметь дело с шинкарями, пьяницами и всякими подонками. Так считала бабушка, и было решено взять должность.

Дед написал Сиховскому, что его зять берёт должность. Помещик просил молодого человека приготовиться вместе с женой и детьми к поездке, и дня через три он пошлёт за ними карету. Среди недели от Сиховского прибыла карета, запряжённая четырьмя лошадьми, и три телеги с двумя лошадьми для вещей. Дед тоже поехал.

По приезде помещик прислал эконома, чтобы тот им помог устроиться на новом месте. Кроме того, Сиховский пригласил деда к себе в комнату и передал ему все работы, которыми должен будет заниматься его зять.

«Прежде всего, - сказал он деду, - нужно себя твёрдо вести с экономом и с крестьянами, как будто он сам и есть помещик. Забыть, что он еврей, и смело вести дело».

Дед, чувствуя ответственность за семью, просил помещика дать его зятю неделю, за которую он его научит, как себя вести на таком месте.

      Сиховский был от природы спокойным человеком, он был очень богат и любил жить очень тихо - ничего не делать и ни о чём не заботиться. Его единственной страстью была  охота, для которой он имел всякое оружие, рослых охотничьих псов, знаменитых на всю округу. Для них у него был особый большой дом, где на стенах висело дорогое охотничье оружие на дорогих коврах с изображением охотничьих сцен, две конюшни со сбруей и лошадьми для охоты, стоившими десятки тысяч.

Помещица была очень вздорная, вела себя, как большая барыня и  терпеть не могла евреев. Но муж с ней совсем не считался.

 Дом был совершенно княжеский. В большой зале могли танцевать несколько сот человек. Стены сверкали золотом. У них постоянно бывали гости из окрестных имений, проводя ночи в еде и питье, но водки пили мало. Помещик ненавидел пьяных, а также и карты. И когда играли, он старался, чтобы много не проигрывали. И прекрасно играл вдвоём с женой на рояле. Часто бывало, что другие танцевали, а они играли.

Как уже говорилось, жили они спокойно, умеренно и разумно, оттого имели оба железное здоровье. Был у них один единственный сын. Каждый день после обеда они вдвоём с женой катались на двух красивых лошадях - просто так катались, для здоровья, и радовались жизни.

Кроме имения, в котором жил он сам, владел он ещё двумя именьями со многими полями, лесами, конюшнями, сараями, амбарами и множеством крепостных.

Дед провёл с Берл-Бендетом неделю и более или менее ознакомился с имением и крестьянами, сколько это требовалось от комиссара. Они сразу же дали эконому новые указания и всё устроили по-новому. Также и из двух других имений пришли за распоряжениями, и деду с зятем было некогда спать.

Своим зорким глазом  дед сразу рассмотрел, что Берл-Бендет – способный и энергичный человек, и хорошо справится с делом. Он ему пожелал смелости, в чём у него, как видно, и так не было недостатка.

Помещик, со своей стороны, их каждый день навещал и, похоже, был доволен. Он видел, что человек старается, что можно надеяться на то, что всё, запущенное бывшим комиссаром, он приведёт в порядок..

Под конец недели у деда родился план: чтобы Сиховский у себя во дворе устроил завод по производству пива и водки, поскольку там имелось много строений, которые никак не используются, так что ничего строить не придётся, а только слегка переделать. Помещик на этом хорошо заработает. Картофель у него есть, а когда понадобится больше, то у него достаточно земли, причём хорошей, и можно сажать, сколько надо. Работников тоже достаточно – крепостных, хоть отбавляй - больше, чем нужно для работы в поле – кстати, тут и Берл-Бендету что-то может перепасть: помещик ему определил пятьсот рублей в год, кроме всех продуктов, но сейчас, конечно, даст тысячу или процент с каждого ведра водки; можно тут же начать большое дело, на что Берл-Бендет вполне годится. Кстати,  несколько тысяч рублей в год помещику тоже не помешают.

Дед это предложил Сиховскому, и тот согласился. Сразу же приступили к работе, и через несколько месяцев был полностью готов завод. Прежде всего пришлось купить семнадцать быков, которые будут питаться пойлом из отрубей, и Берл-Бендет поехал в воскресенье на ярмарку в Каменец, как граф – в карете, запряжённой четвёркой лошадей, и купил быков.

Помещик был рад покупке. Берл-Бендет купил дёшево и хорошо и абсолютно правильно: их покормят десять недель и продадут, выручив за каждого девяносто рублей, а купил он их по сорок.

До наступления зимы дважды покупали и продавали быков и оба раза хорошо на этом зарабатывали. Винное дело двигалось, и к зиме помещик заработал больше двадцати тысяч чистыми деньгами. Даже для богатого помещика это была приличная сумма!

Понятно, что поскольку Берл-Бендетом он был очень доволен, то и поручил ему продавать весь урожай, посылая торговцев, приходивших к нему покупать урожай, к молодому комиссару-еврею. Так стал Берл-Бендет в поместье и покупателем, и продавцом. Сиховский разгуливал по двору с длинной  трубкой во рту, спокойный и беззаботный, и единственным его делом стало охотиться и принимать гостей.

Единственно, кто не был доволен всем этим процветанием, была помещица. Вообще ей было больно, что всем заправляет еврей, став чем-то вроде помещика и полным хозяином имения. Берко, к тому же, был очень красивым парнем, высоким и стройным, и одевался лучше помещика, который совсем не обращал на себя внимания, ходил расхлыстанный и равнодушный к своему виду и даже ленился дать портному снять с себя мерку. Это ей тоже кололо глаза.

Но Берл-Бендет с ней редко сталкивался. Он вёл дела только с помещиком – и не более.

Она, однако, не молчала. Искала, к чему бы придраться, расспрашивала о нём эконома - как себя ведёт молодой комиссар, не ворует ли, и т.п.

Эконом услышал, что помещица ищет, в чём бы обвинить Берл-Бендета, понял, что она хочет от него избавиться, и уж открыл рот и чего только о нём не наговорил – что он важничает, держится барином, воображает себя большим помещиком, чем сам помещик, и даже крестьяне уже не знают, кто здесь настоящий помещик, а кто фальшивый.

«Так будь же умником и поймай его на воровстве, - предложила  помещица. - Берко тогда выпорют».

Эконом понял, что ей нужна просто клевета. Он выбрал трёх смышлёных крестьян, возивших в Каменец спиртное для деда, и подучил их сказать, что в каждой телеге, в которой Арон-Лейзеру привозят большими количествами купленное  спиртное, кладут пару бочонков для собственного отца Берл-Бендета, Зелига Андаркеса, у которого был свой шинок. Эконом знал, что если они скажут, что ворованные бочонки со спиртным возят Арон-Лейзеру, помещик им не поверит, поскольку Арон-Лейзер был уже известен среди помещиков как честный человек, который бы не позволил себе такой глупости. А про Зелига помещик поверит, и это совершенно замарает Берл-Бендета. Каждому крестьянину эконом дал по три рубля, чтобы тот засвидетельствовал, что сам регулярно возит к Зелигу бочонки со спиртным.

Подготовив всё это, эконом пришёл к помещице и рассказал историю о том, что гои возят собственному отцу Берл-Бендета ворованную водку.

Помещица обрадовалась и приказала привести гоев, которые ей тоже самое подтвердили – что они сами регулярно возят в телегах, предназначенных для Арон-Лейзера, бочонки со спиртным для Зелига.

«Можете поклясться?» - Спросила помещица.

«Клянёмся», - был их ответ.

Помещик был в тот момент на охоте и когда пришёл, помещица ему радостно сообщила, что комиссар – вор. Помещик послал за крестьянами, и они подтвердили, что возили ворованное спиртное. Но помещику не верилось  и, поколебавшись, он всё рассказал Берл-Бендету, прибавив:

«Верить – мне о тебе такому - не верится, но докажи, что крестьяне врут».

Берл-Бендет очень испугался и в первый раз, как видно, утратил самоуверенность.  Вся история была какой-то дикой, глупой и противной, и как доказать, что гои врут? И когда он рассказал об этом жене, она расплакалась, и в доме воцарился траур.

Тогда она поехала и привезла отца, чтобы он им в этом деле помог. Дед приехал и прежде всего стал упрекать помещика, что тот поверил такой лжи и клевете. Потом доказал ему с фактами в руках, что если бы Берл-Бендет захотел красть, то нашёл бы что-то посерьёзнее бочонка водки. Но он такой честный и благородный, что постоянно отказывается принимать подарки от торговцев, иной раз отсылает дорогие подарки им обратно, отказывается даже торговать с теми, кто их ему посылает.

«Ты сам знаешь, - уверял дед, - что ты ему дороже отца с матерью, жены и детей. Так что это - явная клевета и исходит она от кого-то в поместье. Его просто хотят угробить».

«Но трое крестьян всё же поклялись», - сказал помещик и прибавил:

«Да мне таки не верится. Есть предложение – выпороть крестьян. Тогда всё выяснится. И пороть их до тех пор, пока они не заговорят.

«Предложение слишком суровое, - сказал дед, - я предлагаю нечто полегче. Дай этим троим работу где-нибудь в сарае, чтобы они работали совсем одни. Поставь за сараем кого-то умного и честного, чтобы он подслушал, что они говорят. Крестьяне, когда они вместе что-то натворили, любят об этом потихоньку поговорить. И конечно, они будут между собой говорить в сарае, что дали ложную клятву.

Помещику это понравилось.

«Я сам стану за сараем, - вызвался он, - кстати, речь идёт о моей чести. Помещики надо мной смеются за то, что я назначил комиссаром еврея, предсказывают, что я за это хорошо поплачусь».

Тут же он приказал дать крестьянам работу в сарае рядом с помещичьим домом и сам стал за стеной – послушать, что они говорят.

Стоял он долго, может, несколько часов. Сначала крестьяне между собой говорили о чём попало. Но потом один из них стал жалеть о том, что пошёл на поводу у эконома и дал ложную клятву. Комиссар, кстати, человек вполне приличный - за что же ему такое? И так говоря, обсуждали между собой вопрос – не признаться ли в лжесвидетельстве?

При этих словах помещик вошёл в сарай. Смертельно напуганные гои, понятно, остались стоять, разинув рот.

«Ну, а теперь рассказывайте, кто вас подговорил! – обратился он к ним. – Я слышал всё, что вы говорили».

Они ему упали в ноги, заплакали и рассказали всю историю с начала до конца.

Помещик послал за экономом и когда тот пришёл, спросил его:

«Скажи, ты это сам придумал или кто-то тебя подучил? Скажи только правду, иначе я тебя буду пороть до тех пор, пока у тебя не останется ни одной целой косточки».

Страшно напуганный эконом тут же признался и сказал, что ни в чём не виноват - сама помещица его на это толкнула.

Помещик недолго думая, устроил своей жене очную ставку с экономом, и она тоже призналась, что толкнула на это эконома, так как хотела избавиться от Берка, которого невзлюбила.

Конец истории был такой: крестьяне получили по шестьдесят плетей, эконом столько же плюс то, что его лишили должности и превратили в простого крепостного, от чего он был прежде освобождён.

За все страдания помещик наградил Берл-Бендета поцелуем в лоб и сказал:

«Отныне никаких доносов на тебя принимать не буду».

Как уже говорилось, Сиховский был очень порядочный человек, и понятно, что поведение жены его потрясло, он с ней больше не разговаривал и не хотел жить вместе. Берл-Бендету он приказал отремонтировать и обставить для него дом, а пока перебрался в другое поместье.

Берл-Бендет украсил дом и ездил в Бриск, чтобы заказать у торговцев самую дорогую мебель из Варшавы. Дом был устроен с таким вкусом, что окружающие помещики восхищались и удивлялись, что у еврея может быть такой вкус в таких делах.

Помещик каждый день приезжал к Берл-Бендету в своей карете, и тётка готовила  для него хорошие обеды. С тех пор тётка тоже стала ему дорога. Была она маленькая – такая, как была у себя на свадьбе в одиннадцать лет, худенькая, но очень умная и ловкая – в противоположность мужу, который был высокий, полный и красивый, и она рядом с ним казалась ребёнком.

Сиховский ездил в гости к помещикам – но к себе не приглашал: все помещики уже знали об этой истории.

Отец помещицы Богуславский жил богато, в поместье неподалеку от Каменца и был человеком вполне солидным, но не таким хорошим и честным, как его зять, зато очень умным, и для всех окружающих помещиков выступал как советчик. Сын его был большим шарлатаном, одним из самых известных распутников среди окружающих помещиков, и промотал когда-то много отцовских денег. Но потом умный отец отобрал у него всю власть над поместьем и попросил всех  – как экономов сына, так и всех евреев, которые с ним вели дела, не давать  ему ни гроша в долг, потому что он за него ни гроша платить не будет.

И этот сын, брат помещицы, узнав обо всей истории, явился в Чехчове к сестре, чтобы обсудить, что им делать. Она перед ним хорошо выплакалась, и он ей предложил, что убьёт комиссара.

«Никакой проблемы не будет – убить жида не опасно», - сказал он.

Она его, однако, удержала, опасаясь, что за такую хорошую работу придётся плохо заплатить. Кстати и мужа такими средствами она точно не привлечёт.

Шарлатан с ней согласился, и оба поехали к отцу.

Отец их любил Сиховского, знал, что зять его очень доволен еврейским комиссаром, и услышав обо всём скандале с клеветой, о том, что натворила его дочь верному комиссару, очень был недоволен дочерью и считал, что она поступила в этом деле нечестно. Поэтому он сделал вид, что ничего не знает, и к дочери не ездил. Он знал, что в конце концов она к нему приедет и попросит, чтобы он всё уладил.

Когда они приехали к отцу, он испугался, увидев, как плохо она выглядит, но сделал вид, что ничего не знает, и спросил:

«Ты почему приехала одна, без Сиховского?»

Она опустила голову и молчала. Тут уже её брат стал рассказывать отцу всю историю, но, конечно так, чтобы сестра при этом хорошо выглядела, но старик его остановил:

«Пусть лучше она мне сама расскажет, а ты выйди из комнаты!» - приказал он.

Оставшись с ней вдвоём в комнате, старик ей прочёл мораль и напомнил, что у неё золотой муж, которого он очень любит, что он ему дороже собственного ребёнка, что он очень огорчён всей историей, в которой она себя вела  неблагородно. Что ей нужно от еврейского комиссара? Зачем она ему хотела навредить? Чем он хуже пьяного поляка, и т.д.

Речь его расстроила дочь, а говорил он долго, спрашивая, поняла ли она, что наделала, какую навлекла на себя неприятность тем, что испортила свою жизнь с мужем, таким приличным человеком?

Она, наконец, расплакалась. Отец ей посоветовал:

«Можно ещё всё исправить. Но знаешь, с чьей помощью? С помощью комиссара... Попроси его, и всё будет в порядке».

Но это уже было слишком. Просить еврейчика, которого она не могла терпеть – было свыше её сил. Но старик её успокоил:

«Совсем не нужно ходить к самому комиссару, достаточно обратиться к его тестю. Тот – очень умный, действительно умный еврей,  он всё уладит.

Говорить с тестем, а не с зятем – совсем другое дело. Это ей уже понравилось. Одного только она не могла понять – как это старый Арон-Лейзер с ней захочет помириться, если она хотела сделать так много зла его зятю.

«Ничего! – Сказал ей отец. – Увидишь, что старик захочет. Я тебе сказал, что это умный, очень умный еврей - он согласится. Кстати, ещё и потому, что комиссару такое положение тоже неудобно: не может такое долго продолжаться, чтобы муж из-за него воевал с женой. И вот ещё что, запомни: никогда больше не веди себя так с комиссаром, пусть это будет первый и последний раз! И вообще – лучшего комиссара желать не нужно. Человек ведёт всё хозяйство, и такой преданный! Под конец он велел ей ехать назавтра домой, пообещав, что пошлёт за Арон-Лейзером.

Богуславский послал деду письмо, прося его приехать – не по торговому, а по личному делу.

Дед ответил, что на этой неделе никак не найдётся времени, но что после субботы он приедет. Дед понял, что Богуславский хочет его попросить о мире, а от своей дочери узнал, что помещица умирает оттого, что Сиховский на неё сердится и проводит время с Берл-Бендетом. Он хорошо видел, что тут хотят мира, и нарочно отложил свой приезд ещё на неделю, чтобы помещица ещё неделю поболела от горя.

Когда дед, наконец, приехал, Богуславский его очень тепло встретил, выставил для него чай и дорогие сигары, точно так, как если бы ожидал помещика. Потом беседа зашла о его дочери, и Богуславский сказал деду, что много с ней говорил, сильно её отчитал, многое ей объяснил, и что она очень раскаивается, что много плакала, но теперь  нужно помириться, и для этого никто так не подходит, как дед, на которого можно полностью положиться. Откладывать не стоит, надо сразу взяться за дело.

Тут ему дед прочёл длинную речь, сожалея обо всей истории и объясняя помещику, что если он даже сейчас заключит мир, то в будущем всё равно не ни в чём не может быть уверен.

«Почему? - Не будем себя обманывать, - сказал дед. – Если еврей стал комиссаром у помещика, получил большую власть, то этого все молодые помещики, все шарлатаны,  не могут пережить. В другой раз это будет – вы уж меня простите, - жена помещика; все они не могут постичь, что есть достойные евреи, такие, как, например, мой зять. Что касается вашей дочери, то я чувствую,  что в глубине души она не любит всех евреев и будет конечно и дальше искать что-нибудь против своего комиссара.

«И всё-таки, - продолжал дальше дед, - помириться надо. Я не против. Еврей должен особенно ценить мир».

«И ещё, - добавил дед, - я, конечно, постараюсь сделать, что смогу, но вы всё же научите свою дочь относиться получше к комиссару, ценить его по достоинству. Вы посмотрите, пан, как сейчас выглядит имение и вспомните, каким оно было прежде. Сейчас оно в порядке, удовольствие на него смотреть. А сколько комиссар принёс дохода, на что помещик и не рассчитывал».

«Всё это я уже ей сказал сам, - сказал старый помещик. И достаточно читал ей мораль: теперь уже она будет держаться иначе».

Дед вернулся в Чехчове и заехал к зятю. В этот момент вошёл лакей, прося пана Арон-Лейзера к помещику. Дед явился.

Сиховский его тоже очень тепло встретил. Сказал, что очень был огорчён поведением своей жены, тем, что она доставила Берке и его семье, но этого не вернуть, но больше он не поверит о комиссаре никаким глупостям, какие могут наговорить люди.

Как бы Сиховский ни сердился на свою жену, дед однако понял, что помириться с ней он очень хочет. Не хватает только человека, который бы мог это сделать. Дед долго и очень откровенно говорил с Сиховским, клоня к тому, что надо помириться. Во-первых, иначе помещику  не подобает, а во-вторых она теперь будет себя вести по-другому.

«Может, однако, быть, заметил ему дед, что нет подходящего человека, чтобы этим заняться. Так я тебе, пан, могу предложить для этой цели себя, и позабочусь, чтобы честь твоя, не дай Бог, ни на волос не пострадала».

Помещик согласился, и чтобы оборвать неприятный разговор, сказал:

«Поговорим о постройке пивоваренного завода».

«Я ещё к этому не готов, - сказал дед, - есть ещё время».

Дед ещё долго говорил с помещиком. Договорившись с ним, он отправился к своему зятю. Зятю дед тоже велел поговорить с помещиком о примирении. Пора положить этому конец, пусть он тоже действует со своей стороны, всё тогда быстрей уладится.

Дед уехал, а Берл-Бендет явился к помещику и тоже с ним поговорил о мире: он, Берл-Бендет, будет её уважать точно так же, как помещика, и совершенно забудет, как с ним поступили.

Помещик выразился примерно в том смысле, что на всё, что предпримет Берл-Бендет, он заранее согласен.

Берко отправился к помещице. У неё в тот момент сидел её брат-шарлатан, проводивший у неё почти всё время, чтобы ей не было грустно. Брат, увидев комиссара-еврея, тут же вышел в соседнюю комнату, а помещица тепло приняла  пана Берко и между ними завязалась беседа. Он с ней хорошо поговорил, а под конец заметил ей, что готов её понять и всё забыть. Пусть будет мир, их вражда ему даже стоит здоровья.

Тут у него помещица попросила прощенья:

«Я знаю, ты - благородный человек, и давай обо всём забудем».

После этого Берл-Бендет послал свою жену к её отцу, Арон-Лейзеру, чтобы передать ему все разговоры, которые он имел с помещиком и помещицей. Арон-Лейзер уже составил мысленный план, как устроить мир.

Он поехал прямо к помещику Вилевинскому, который был в очень хороших отношениях с Сиховским и его женой. Также и их жёны хорошо ладили друг с другом. Сиховский со времени ссоры со своей женой побывал у него уже несколько раз. Вилевинский тоже был из спокойных помещиков, поэтому особенно дружил с Сиховским, у которого можно было в меру выпить и поиграть в карты.

Сиховский ничего не рассказывал Вилевинскому о своей ссоре с женой, и тот об этом, возможно, что-то слышал от других, но тут ему дед передал подробно всю историю и заметил, что они оба хотели бы помириться, но нет для этого подходящих условий.

«Поэтому, вот мой совет,  - сказал дед, - пригласите его к себе на вечер, а жена ваша пусть пригласит мадам Сиховскую; но сначала надо будет послать за ней, а когда она уже приедет, позвать его. О том, что жена тоже приглашена, Сиховский знать не должен. Когда он явится, заведите с ним разговор о мире, и тут уж я приду на помощь. О ссоре, скажите, вы узнали от меня».

Вилевинский так и сделал. Сначала явилась жена Сиховского, потом он сам. Вилевинский отвёл его в специальную комнату, где осторожно завёл разговор о примирении, потом явился дед, но в комнату к ним не вошёл. Вилевинский поднялся и сказал:

«Моя жена немного не здорова, зайди к ней».

Зашли в специальную комнату, где должна была находиться хозяйка, и Сиховский был потрясён: возле жены Вилевинского сидела Сиховская.

Ему стало несколько неприятно, и он захотел выйти из комнаты, но его уже не выпустили, и ему пришлось присесть. В комнату стали приносить чай с закусками. За чаем начались посторонние разговоры, и Вилевинский сказал:

       «Я пригласил также и Котика, давайте его позовём. С ним всегда бывает приятно».

Тут же в комнате появился дед и сел за стол. Немного погодя Вилевинский с женой под каким-то предлогом вышли, и дед тут же приступил к делу.

Начал он, естественно,  с того, что стал защищать её: не так уж она виновата и т.п. И после долгой и дипломатичной речи кончил предложением, чтобы Сиховский протянул своей жене руку, помирился  и этим бы кончил дело.

Он сделал вид, что закашлялся, и тут же Вилевинский с женой вернулись. Вилевинский взял за руку Сиховскую, а его жена - Сиховского,  и их силком подвели друг к другу. Муж подал жене руку и поцеловал её. Началось веселье. Запрягли коня и все отправились прямо в замок к Сиховским. Там на широкую ногу отпраздновали и на этом всё закончилось.

Тут настали добрые времена в отношениях Берл-Бендета и помещицы. Он стал к ней приходить с отчётами о состоянии имения и хозяйства, и её отношение к нему полностью изменилось. Теперь она даже позволяла себе спрашивать его о новостях в мире, о чём пишут в газетах и проводила с ним за разговорами  часы.

Со всем этим он ещё больше отдавался работе - очень был трудолюбивым человеком, вставал зимой каждый день в шесть часов, а летом – в четыре, и тут же брался за работу, избегая полагаться на эконома.

Летом он целыми днями скакал на лошади и всюду бывал, всё осматривал, проверял и устраивал.

Зимой он почти всё время был занят на винокуренном заводе, где было им всё так вычищено, что акцизные, приходя, не могли надивиться. Чистота была повсюду: и в работе, и во всех отделениях, на складах, в зернохранилищах и в магазинах.

Чистота и порядок стали уже настолько знамениты, что все окружающие помещики, имевшие винокуренные заводы, приходили посмотреть и чему-то поучиться, регулярно жалуясь Сиховскому, что у них никак не получается соблюдать у себя на заводах такую чистоту и такой порядок.

И такая же чистота была во всей усадьбе. Все рабочие были на своих местах. Всё время подметали и посыпали вокруг песком. Сиховский гордился чистотой своего поместья, порядком в своём хозяйстве.

Держать евреев в роли комиссаров хотелось многим помещикам. Но это было не принято,  от чего иные терпели немалый убыток. Вся работа в поместьях велась по старинке: без улучшений и без нововведений. Берл-Бендетет же выписывал немецкие хозяйственно-экономические журналы и часто пользовался содержащимися там советами.



Глава 9:

[1] Закон о мобилизации, специально касающийся евреев, опубликованный впервые в 1827 г., оставался в силе до 1856 г. Котику было 8 лет в 1855 г., в разгар Крымской войны, а здесь имеется в виду указ 1853 г., об увеличении числа призываемых в армию евреев и разрешении забирать в армию каждого, не имеющего паспорта… По закону запрещалось призывать моложе, чем с  12-ти лет, но на деле было схвачено много подростков, начиная с 8-ми лет, которые выдавались за 12-тилетних.

[2] Срок службы отсчитывался с восемнадцатилетнего возраста, до которого подросток числился кантонистом.

[3] Об этом «единственном сыне», племяннике Арон-Лейзера,  см. в гл. 7.

Глава 10 и 11:

1 Китль – белое льняное одеяние, которое надевают ортодоксальные евреи в синагоге в Йом-Кипур и в некоторых других торжественных случаях.

2 «Как живёшь, дорогой пан Котик?(польск.) - кто этот мальчик?»

3 Трефное – мясо убитого животного, в частности, кур, негодное в пищу вследствие различных дефектов, обнаруженных после убоя. В сомнительных случаях за решением обращаются к раввину.

4 Три отрывка из Торы, начинающиеся словами: «Шма, Исраэль» – «Слушай Израиль», которые читают ежедневно во время послеполуденной и вечерней молитвы.

5 18 благословений, которые читаются в синагоге ежедневно во время утренней, послеполуденной и вечерней молитвы.

6 Вопросы и ответы – основная отрасль обширной раввинистической  литературы, посвящённая решениям, принимавшимся в разные эпохи и в разных местах.

7 Речь идёт об угрозе Арон-Лейзера лишить каменецкого раввина его должности, в случае отказа того похлопотать перед своим братом – см. начало гл. 4.

8 Первое сочинение по еврейской этике, написанное по-арабски в 11 в. в Испании религиозным деятелем и философом Бахьей бен-Йосефом ибн-Пакудой. Книга переведена на многие языки, в том числе на идиш, выдержала множество изданий, пользуясь большой популярностью в широких кругах благодаря значению, которое в ней придавалось роли чувства и разума в религиозной сфере.

9 Популярная религиозно-этическая книга, автор которой, Исаак Абоаб (Старший), живший в Испании на рубеже 13 и 14 веков, восставал против одностороннего изучения талмудического законоведения в ущерб нравоучительной агаде, имеющей большое значение для народных масс, в том числе для женщин. Как и предыдущая книга, выдержала множество изданий, была переведена на идиш.

10 Сборник, излагающий этическое содержание иудаизма, составлен в Германии в эпоху позднего Средневековья, один из главных его авторов – знаменитый мистик, моралист и литургист Йехуда Благочестивый (умер в 1213 г.) Учит доброму отношению ко всем людям и даже к животным.