Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

Однажды в Пирее

Ненавижу отпуска и каникулы. Каждый раз, еще за неделю до них, мне становится неуютно. Слоняюсь туда-сюда, и сердце колотится. Адреналин. Не люблю дальние поездки, массовые развлечения, оглушительную музыку на танцплощадках. Тоскливые очереди на досмотр в портах и аэропортах. В морских круизах мне плохо: пятиразовая обжираловка, обязательные утренние пляски кружков здоровья с девушками бальзаковского возраста на палубе, бассейн на корме, способный вместить одного карликового бегемота, но рассчитанный на восемьсот душ туристов, официальное отсутствие спиртного, которое с некоторого времени почему-то нужно проносить на корабль контрабандой, а главное – отсутствие библиотеки. Ненавижу, когда люди добросовестно веселятся. Уже нет радости ни от Парфенона, ни от Лувра.
Однажды в круизе я спустился на берег. В Афинах стояла сорокапятиградусная жара. В тихом переулке я купил маленькую бутылочку "Афродиты". Я купил "Афродиту" у продавщицы, которую звали Афродитой, которая работала в магазинчике под названием "Афродита". Православные греки обожают языческие имена. Я помню таверну "Перикл" и лавку "Эсхил". Я взял бутылочку и, держась за сердце, пошел к кораблю.

На площади имени героини греческой Бобелины я споткнулся о ноги веселого нищего, сидевшего на траве газона и кормившего голубей, и упал. Нищий проклял меня на языке Патрокла, и мы познакомились. Его звали Менелаем. Используя язык жестов, я спросил, а где же Агамемнон. Мне казалось, что я пошутил очень литературно-исторически. Менелай ничуть не удивился, свистнул, и из-за угла появился довольно грязно одетый бородач. У него была роскошная борода и детская улыбка. Согласно законам жанра, это был старший брат Менелая, и его действительно звали Агамемноном. Мы распили купленную мной бутылочку прямо на траве, приятственно глядя друг на друга. Мы смахивали со лба крупные капли пота и говорили "массаракш". То есть это я говорил. Что говорили они, я не понимал. Через минут семь к нам присоединился человек в клетчатой ковбойке, с плутовским выражением на лице, и я уже не удивился, что звали его Одиссеем. Из темной, прохладной лавочки он вынес нам маленькие шашлычки с зеленью и бокалы ледяной воды. Мы помянули его недавно усопшую Пенелопу (так я понял) и прокляли вероломного Гектора, который в отместку за какие-то проделки в бурной юности Лаэртида заставил покойницу изменить своему мужу. Я не совсем понял, каким образом и с кем, но мы пригорюнились. Ничего, сказал Одиссей после длинной паузы, я отомстил ему с его Андромахой. Светлый славою Атрид, сказал я по-русски, ибо выхода у меня не было, - я боюсь опоздать на корабль, счастья вам, герои, и хайре. Хайре, закричали нищие и благословили меня. Я вернулся на знакомую уже улочку, зашел к Афродите и купил еще одну "Афродиту". Меня развезло, и никто в лавке не предлагал мне шашлычков с сочной зеленью, которыми одарили меня нищие на площади. Я вправе рассчитывать на шашлычки, ведь я уже второй раз захожу к тебе, следовательно имею статус почти что постоянного покупателя, сказал я, и Пеннорожденная искательно улыбнулась. Вы потеряли совесть, честь и гордость, сказал я Киприде, облизывающей за прилавком липкие от мух пальцы. Вы отказались от гордых драхм в пользу презренных евро. Вы отказались от драхм, вы отказались от дхарм, скоро вы откажетесь от самих себя. Я вышел, хлопнув дверью.
Я шел широкими, самыми людными улицами великого города, и каждый второй встречный был то Фемистоклом, то Полифемом. Две Ксантиппы и одна Клитемнестра подмигнули мне у здания парламента. Я отдал им честь, я прошел мимо них парадным, строевым шагом, и машины на перекрестках площадей создавали пробки, останавливаясь и пропуская меня. Плавясь от невыносимой жары, я воображал себя попеременно то Алкаменом, рабом Диониса, то Александром, впервые въезжающим на белом коне в Афины с визитом по поручению отца своего, одноглазого Филиппа. Думы мои были высоки, я бормотал строфы из "Илиады". Полицейские регулировщики, завидя меня, подтягивали толстые животы. В ответ я прикладывал два пальца к гривастому шлему, которого у меня не было. Я шел в сандалиях на босу ногу, я впечатывал шаг в вязкий асфальт, я ступал след в след сотням поколениям демократов и аристократов, населявших этот удивительный город. На спине, под мокрой рубашкой, я чувствовал дыхание вечности. Великий слепец сопровождал меня неслышной тенью прорицателя Терезия Фивского.

Я крутил по сторонам головой и бессмысленно улыбался. Когда пот заливал мне глаза соленой волной, усилием воли я представлял себе снега на прохладной вершине Олимпа, которого из Афин можно увидать только внутренним взором. На углу улицы царя Приама и проспекта лорда Байрона я выкрикнул бессвязное, политически безграмотное приветствие Зевсу. С небес ударил гром – тучегонитель услыхал меня. Впрочем, возможно, это только лопнула покрышка проезжавшего автомобиля; так или иначе я прослезился.
По молу я прошел в порт. В таможне сидели и пили ледяное пиво обезумевшие от жары гвардейы с автоматами, закинутыми за спину. Я остановился. Я вернулся с небес на землю. Я вспомнил, что на корабле царит сухой закон. Там не подадут мне ни сладкого хиосского, ни прохладного фалернского, ни даже кипрской кислятины. Я зашел в туалет. Выл кондиционер, и, в отличие от плавящейся полуденным зноем улицы, там можно было хотя бы с трудом, но дышать. Я встал перед зеркалом, расстегнул ремень и стал запихивать "Афродиту" в штаны. Ни в карманах, ни со спины она не помещалась. Я далек от мысли считать мою филейную часть подобием зада боевого коня Фридриха Великого, но факт – бутылка не помещалась. Я расстегнул ширинку. Распахнулась дверь и вошел томный с жары посетитель – таможенный офицер в черных джинсах и белоснежной рубашке с короткими рукавами. Увидев мои манипуляции, он подобрался. Я виновато скользнул в отдельную кабинку и стал запихивать "Афродиту" в штаны спереди. Так она, наконец, влезла, и я с облегчением вышел через заднюю дверь.

В таможне все смотрели на меня. Они смотрели на меня во все глаза. Скосив глаза, я незаметно дыхнул себе под нос. Спиртным пахло не очень. Благородная зелень поднесенных мне утром шашлычков отбила вонь перегара. Расправив плечи, я метнул заграничный паспорт на стойку и стал смотреть поверх всех голов, на море, на белые барашки волн, которыми повелевает дева Левкотея, любимая богами.
Гхм, звучно сказал кто-то. Кто-то сзади сдержанно засмеялся. Я ничего не понял, небрежно взял проштемпелеванный паспорт, сказал "хайре!" (мне никто не ответил) и, печатая шаг, вышел под раскаленное небо. Я шел к кораблю. Редкие встречные присвистывали, приближались ко мне. Шведская туристка в купальнике, радостно прищелкивая языком, сфотографировала меня. Я подкрутил усы и приблизился к трапу.

У трапа стояли солдат греческой пограничной охраны и девушка из израильской службы безопасности, приставленная охранять нас на пароходе. Они болтали на английском. Завидев меня, они прервали разговор. Солдат медленно выпучил глаза, гулко глотнул, нервно поправил ремень автомата и отошел в сторону. Ой, сказала девушка растерянно, чего это?.. Это – я, сообщил я радостно, - я вернулся. Где ты был? – спросила она. – У Афродиты, - начиная медленно удивляться, ответил я. – Оно и видно, сказала она.

Мне стало нехорошо. Я начал подозревать, что они заметили бутылку, и скосил глаза вниз. Боже! Аллах милостивый и милосердный! Во время ходьбы "Афродита" совершила в моих штанах кульбит и торчала теперь под прямым углом. Господи! Ведь этот способ пронесения винно-водочных изделий на запретную территорию объяснил мне еще прапорщик Приходько в приснопамятном восемьдесят шестом, во время несения службы в вооруженных силах СССР. Он всегда успешно пользовался этим способом, но мне самому до сего дня еще не приходилось его реализовывать. Я думал, что у меня получится, но не принял во внимание, что прапорщик, как ему и положено, на службе носил широкие галифе. Я не мог сознаться в контрабанде и суетливо бросился вверх по трапу. Мне было очень неудобно. Взлетев на пустынную палубу, подтянув живот и шипя сквозь зубы, я вытащил нагретую "Афродиту". Зажав бутылку под мышкой, крадучись, неслышными шагами я сбежал вниз, и прохлада каюты приняла меня в свои объятия. С чувством огромного облегчения я сунул плоскую флягу под подушку на своей койке.

Отдышавшись, я вновь поднялся на палубу. Вечерело, волны, шипя, наползали на мол. Начал дуть ветер – сперва нежный, он усиливался постепенно. С берега потянуло запахом розовых лепестков, олимпийских венков и жареного барашка. Потомки эллинов после сиесты открывали портовые кабачки, выносили и ставили столики прямо на тротуар. Усатые старики с неподвижными коричневыми лицами степенно тянули кофе из крохотных чашечек. Я поднял глаза и, прищурившись, посмотрел вдаль. Надо мной, в светло-зеленой дымке, вздымалась лысая гора Акрополя. Парфенон, как и тысячи лет назад, стоял на вершине вопреки всем ветрам Вселенной. Оптический эффект создавал ошибочное впечатление, что храм стоит, накренившись в сторону Эгейского моря, пригнувшись под напором ветра, как боевой конь.

Я прокашлялся пропыленной глоткой и стал читать про себя заключительный стих из "Одиссеи". Закрыв глаза, я представил, как на вершине горы стоит статуя Афины, покровительницы города. Наконечник золотого ее копья, изваянного великим Фидием, блестит под яростным солнцем так ослепительно, что служит путеводной звездой морякам в открытом море, когда еще не виден берег долгожданной Аттики. Так было тысячи лет назад.
Я закрыл глаза и помахал рукой статуе, которая не стоит на вершине священного холма вот уже двадцать веков, и понял, что она салютует копьем мне - сквозь все эти века. Неважно, что ее здесь нет. Она салютует. Солдаты, крикнул император – пять тысячелетий глядят на вас с вершины этих пирамид. Это было в другой стране и в другое время, но недалеко от берегов того же моря. Эллада и страна Та-ка-мет, Черная земля, уставились друг на друга с севера и юга, и перекрестье их взглядов упирается в Крит, в точку у развалин Кносского дорца, где бродил Минотавр.
Я вспомнил строки Стивенсона о том, что моряк вернулся с моря и охотник пришел с холмов.
Когда-нибудь я обязательно вернусь сюда. Здесь я был счастлив.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад