Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

 

 

 

Ролевые игры

 

Я дикое существо.

Я не знаю, что такое D&D-шный сленг. Я смутно представляю себе, что такое ролевые игры. Я умею играть в салочки, классики и прыгалки. Ещё помню, что с девочкой Аленой на даче в Сосново мы играли в папу и маму, когда мне было восемь лет, а ей семь, - и это была самая интересная игра моего детства. В ролевые игры из моих приятелей не играл никто. Мои приятели играли в подкидного дурака (преферанса тогда не было, а что такое карты Таро, не знал даже директор школы - высший для нас в ту пору авторитет). Впрочем, и в подкидного дурака я так и не научился играть. Пока Вовочка Пучков и Петенька Гамалеев по кличке Гаммочка, наши дворовые хулиганы и мои лучшие друзья, играли во дворе в дурака и, смачно ржа, лупили друг друга по носам засаленными картами из колоды, я сидел в углу и читал приключения какого-нибудь Незнайки на Луне. Иногда Незнайка так раздражал меня, что я вставал и уходил к девочкам, прыгавшим тут же, играть в крестики-нолики. Больше всего, разумеется, я любил играть в папу и маму, или в доктора и больного. И девочки тоже любили в них играть, причем все время норовили исполнять роли больных. Я боялся докторов, в особенности зубных врачей, но девочки в своих амбициях всегда были сильнее меня, и мне вечно приходилось выступать в паскудной роли Айболита.

 

В ролевые игры, как я уже объяснил, мы не играли. Мы даже слова такого не знали. Выражение же "Дэ-эн-Дэшный сленг" для нас и наших родителей было бы просто диким. ДНД ассоциировалось у нас исключительно с понятием Добровольной народной дружины. Почти все мы, как в свое время и наши отцы, отдали гражданский долг этому понятию. Вечерами, после учебы или работы, усталые, продрогшие в холод зимой и мокрые в летнюю жару, мы тащились в местные отделения ДНД при милицейских участках, нацепляли повязки на рукава и отправлялись патрулировать улицы. Должен сказать, что никакого особого сленга у участников этого действа я не заметил. Если и был у них какой-то сленг, то он не выходил за пределы обыкновенной ненормативной лексики, свойственной всем сословиям той, романтизируемой теперь многими, эпохи. Лексика эта проявлялась постоянно, так как, шатаясь по улицам вместо того, чтобы проводить вечера в кругу семьи, мы чувствовали себя несчастными – хулиганы не боялись нас, а милиционеры откровенно презирали.

 

Мы учились на историческом факультете, которому власти придавали огромное значение. Из нас готовили бойцов идеологического фронта. Как выяснилось в дальнейшем, некоторые из нас уже в ходе обучения стали бойцами фронта невидимого – по крайней мере, пятеро молодых людей с нашего курса после сдачи государственных экзаменов получили прямое назначение в КГБ. Ни я, ни мои приятели такой чести удостоены не были, но в ДНД мы ходили исправно, наряду с будущими носителями щита и меча. И вот что странно. Они ходили туда по долгу службы, мы же – по зову сердца. Они выходили на темные улицы с постными лицами, холодными головами, чистыми руками и, вероятно, с горячим сердцем, - хотя последнего я никогда в них не замечал. Мне даже казалось, что у людей такой породы горячее сердце – скорее исключение из правила, а их сочетание с чистыми руками дает уже обыкновенный нонсенс. У меня же и у моих приятелей руки всегда были сомнительной чистоты от перепечатывания самиздата на старой машинке с пачкучей лентой, голова вечно затуманена предвкушением выпивки на улицах ночного города, а сердце содрогалось от жалости к несчастным, как мы полагали, коллегам: будущие бойцы невидимого фронта во время патрулирования водки и в рот не брали, хотя тогда мы не понимали – почему. С ними было скучно. Мы были пьяные, они – трезвые; они избегали острых углов в обсуждении общественных проблем, и им просто невозможно было рассказать политический анекдот – пока мы гоготали, они смотрели на рассказчика оловянными глазами и без тени улыбки. Мы были склонны отпускать шаливших на улицах подростков, поднимать и прислонять спавших у пивных ларьков пьяных к стенам домов, чтобы не простудились, – но люди с чистыми руками и горячим сердцем не делали этого никогда. Они аккуратно брали и тех и других за локти и, вне зависимости от степени сопротивления или его отсутствия, почти бегом волочили в ближайшее отделение милиции.

В милиции с шалунами и алкашами разделывались своими средствами.

 

Иногда в своих скитаниях мы натыкались на проституток. В основной массе, это были несчастные опустившиеся существа с испитыми лицами, с трудно определяемым возрастом, одетые в причудливую смесь изделий разных эпох и географических ареалов: мини-юбка якобы из Парижа под коверкотовым пальто с распоровшейся подкладкой, рваные перекрашенные чулки под допровским плащом сиротского цвета. Лишь в моменты встречи с ними рыцари щита и меча несколько оживлялись. С особенным удовольствием они, гикая, ловили визжащих, матерящихся девиц, заламывали им руки и тащили в отделение. Нам было неудобно наблюдать их рвение, мы, как правило, шли сзади. Иногда девицы начинали упрашивать отпустить их, и предлагали обслужить всю компанию тут же, в ближайшей подворотне; именно в таких случаях мы остро ощущали молчаливое недовольство бойцов идеологического фронта нашим присутствием.

 

Самым известным дэ-эн-дэшником на факультете был Миша Д. Он был образцовым студентом. Он исправно ходил на все занятия и, хотя в тонкостях классической философии или нюансах грамматики церковнославянского языка не понимал ничего, исправно конспектировал всё подряд. Его никогда не видели пьяным, и это настораживало нас ещё с первого курса. Он не ходил на дискотеки, не участвовал в ночных посиделках в общаге, матерящийся комендант ни разу не стаскивал его ночью со случайной подруги, распахнув неожиданным пинком ноги дощатую дверь без крючка изнутри.

 

Он одевался в недорогой, аккуратный серый отечественный костюм, на лацкане которого горел комсомольский значок. Он не рассказывал анекдотов. О его родителях никто ничего не знал. Он выступал на семинарах по истории средних веков, читая по бумажке старательно зазубренные тексты. Он оживлялся на коллоквиумах по истории партии. Его боялись самые трезвые и политически благонадежные преподаватели. От него шарахались девчонки. На общих собраниях в актовом зале, в присутствии декана и партячейки факультета, пока мы с ребятами в темном углу глушили портвейн и цитировали подругам полузапрещенную Цветаеву, он выступал на сцене с тщательно выверенными речами, вызывавшими тоску и зевоту. Мы были не нюхавшими пороха раздолбаями, он знал о жизни всё, что ему нужно было знать.

 

Стариннейший факультетский преподаватель истории КПСС профессор Виталий Федорович, отсидевший в свое время по "ленинградскому делу", и всю жизнь в результате ходивший с палочкой, припадая на перебитую ногу, при виде отличника ДНД начинал что-то бормотать себе под нос. Нам казалось, что у профессора всякий раз появлялось желание этой палочкой перекреститься…

 

Однажды нам пришлось идти в дружину вместе с отличником, на лацкане пиджака которого горел комсомольский значок. Мы заранее приуныли – от нас в его присутствии не должно было пахнуть вином, при нем нельзя было ни рассказывать анекдотов, ни обсуждать преподавателей. На этот раз он был одет под своего кумира, следователя Жеглова, так живо изображенного в кино Высоцким. Высоцкого он презирал, что не мешало ему подражать его голосу, одежде и походке в роли Жеглова.

Всю дорогу до штаба, где мы должны были получить инструкции, над нами довлела тоска. Мы тащились за ним, идущим спортивным шагом, и враждебно смотрели ему в спину. Он, казалось, не замечал этого. Всю дорогу он рассказывал нам о чести и совести, о порядочной советской семье. В штабе мы получили директивы на вечер и отправились в патруль с полупьяными милиционерами. Мы завистливо принюхивались к ним. Им было можно.

 

…В семь часов вечера мы зашли в магазин трикотажных изделий. Мы прошли по рядам. Раздался крик. Кто-то упал. Мы оглянулись. Отличник рванулся к очереди.

Там стояла наша студентка Даша по кличке Лимита, родом из Тьмутаракани, жившая в институтской общаге, в комнате с ещё двумя лимитчицами. По слухам, ещё на первом курсе она наотрез отказала нашему Дружиннику в его сексуальных притязаниях, и это был единственный известный нам случай проявления им хоть каких-то человеческих чувств и желаний.

 

Накануне Лимита купила на толкучке с рук настоящие джинсы, отдав за них вперед цену трех стипендий. У джинсов была оторочка из настоящего американского флага. Даша нарядилась в обнову и вертела задом, грациозно изгибаясь перед студентами, наблюдавшими ее сзади. Она была уже почти у кассы, когда в магазин вошла и встала в очередь Фэнь Бяо, наша студентка-вьетнамка. Фэнь была маленькой, симпатичной, аккуратной и очень молчаливой. В группе вьетнамских учащихся она была известна тем, что в начале семидесятых, будучи подростком, пережила налет американской авиации на деревню, где родилась. На ее глазах от напалма сгорела вся семья, включая мать, брата и двух маленьких сестер. Фэнь пошла добровольцем в армию, с отличием окончила курсы зенитчиков, которые вели китайские военные специалисты, и на протяжении первого месяца после окончания курсов сумела собственноручно сбить два самолета противника. Летчик одного из самолетов благополучно - к своему несчастью - катапультировался над территорией противника. Его взяли в плен и после допроса, в виде поощрения молчаливой зенитчицы, отдали ей в руки.

 

Председатель комсомольской ячейки вьетнамских студентов с гордостью рассказал нам, что крики американца, раздавшиеся в полночь, разбудили и не давали спать трое суток всем джунглям "на два дня полета". Фэнь раздела, связала и посадила его на острый бамбук. Когда по прошествию некоторого времени бамбук продырявил ему кишки, зенитчица стащила американца с кола и сутки продержала связанным в наполненной водою деревянной лохани, придерживая над поверхностью его голову. Воду в лохани находчивые вьетконговские партизаны постепенно нагревали до точки кипения. К исходу третьих суток американец издох от болевого шока.

 

Мы тоже почти сдохли от шока, выслушав негромкий рассказ сдержанного представителя вьетнамского комсомола. Он поведал нам, что в благодарность за борьбу с империализмом Фэнь получила направление в педагогический институт братского города Ленинграда. Она усердно зубрила русский язык и действительно неплохо училась. Мы боялись ее до судорог.

Отличник ДНД был в восторге от нее. Она не обращала на него внимания.

Она вообще ни на кого не обращала внимания.

 

…Пока Даша-Лимита в новых джинсах вертелась перед желающими оглядеть ее зад, Фэнь молча, как всегда, вошла в магазин и встала в очередь. Она увидела джинсы. Она увидела оторочку из американского флага. Она закричала и упала, потеряв сознание. Она закричала в первый раз за много лет.

 

Было общеинститутское собрание. Было зачитано заявление вьетнамской студенческой общины за подписями всех детей Ханоя и Сайгона с требованием исключить из института студентку, порочащую братский советский народ пресмыкательством перед Западом. В случае спуска дела на тормозах расторопные вьетнамцы сухо обещали написать официальное письмо в свое посольство. Несчастная Лимита рыдала, обещала выбросить свои джинсы на помойку, пыталась умолять Фэнь о прощении. Зенитчица, сидевшая с застывшим лицом в первом ряду, молча смотрела поверх ее головы. Наш активист ДНД с сияющим значком на лацкане пиджака влез на трибуну и произнес речь. Он требовал исключить пособницу американского империализма без права восстановления в институте, а также выгнать её из рядов комсомола и лишить ленинградской прописки.

Ректор вздыхал. Профессора смотрели на свои столы, опустив головы. У ветерана ленинградского дела тряслась в руках палочка.

Дружинник заявил, что будет первым, кто подпишет письмо в посольство. Ректор дрогнул и переглянулся с деканом.

Лимиту выгнали из института без права восстановления и исключили из комсомола. За ее исключение проголосовало чуть больше половины членов комитета комсомола и ровно половина рядовых студентов. Решающим голосом оказался, видимо, голос нашего дружинника.

Рыдающую, заламывающую руки Лимиту вывели из зала, через несколько дней она уехала из Ленинграда и вернулась домой в Тьмутаракань, в свой нищий колхоз.

Активист-дружинник решительно карабкался вверх по общественной линии. При распределении он стал бессменным председателем комитета комсомола института и, говорят, возглавлял его до самого развала Союза.

 

…Ассоциация с ДНД у меня, как я уже говорил, только одна. А ролевых игр я не люблю так же, как хэппи-эндов и морали, помахивающей куцым хвостом на последней странице. В своей жизни я видел достаточно игр, и описанная выше история, кажется, вполне подпадает под категорию ролевых. По крайней мере, у всех ее участников была своя, четко отведенная каждому, роль.

 

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад