1.
В вашу гавань заходили корабли
(предвкушение)
Кто не любит морские
круизы так же, как не люблю их я? Видимо, никто из присутствующих.
Я не люблю их. Нужно нечто сверхординарное, чтобы я согласился выйти
в море. Другое дело было, когда я плавал на собственном фрегате
"Анна" вслед за прославленным капитаном Бладом (за которым
я хоть в пекло) и приятельствовал с не менее прославленным Джорджем
Флинтом; правда, приятельствовал я с последним, в основном, в
глухих углах ночных таверн на Тортуге и в Порто-Белло. Мне нравился
дрожащий, скрипучий, как вымбовка, голос капитана "Моржа", когда он начинал, стуча кулаком по столу, петь
- вернее, выть - свою неизменную
Fifteen men on a dead man's chest
Yo ho ho and a bottle of rum
Drink and the devil had done for the rest
Yo ho ho and a bottle of rum...
Лучше бы с ним дел не иметь, конечно. Юмор у него черный. Но однажды в Гоа мы все собрались вместе:
Питер, Джордж, штурман Билли (манерой выпивать похожий на моего
покойного деда, за что я всегда был к нему незаслуженно расположен),
бездомный изгой дон Иаков де Куриэль, молодой еще совсем Миссон,
прибывший ради такого дела с Мадагаскара, а в углу пыхтел трубкой
Эфраим Длинныйчулок. Я в другом углу резался в шашки с Одноногим
Джоном. Я быстро окосел и, помню, всё спрашивал его, за что ему
дали кличку "Окорок", и тут же забывал ответы... И все
суда наши в тот день стояли у причала в ряд, как настоящие рейнджеры
военно-морского флота Ее Величества - "Арабелла", "Морж",
"Попрыгунья"... и моя "Анна", да.
Джордж застучал кулаком, и кружки эля запрыгали по столу, как библейские
барашки - по холмам. Он требовал внимания, и внимание было ему уделено.
Я забыл, о чем он вел речь, это было давно. Шел какой-то спор, почему
Билли выдавал себя за Бена Ганна, и наоборот... Забыл.
Я не люблю Гоа, не люблю вице-короля, и туда я прибыл в тот раз
для того только, чтобы погладить Капитана Флинта. Я имею в виду
попугая Сильвера, конечно. Хотел бы я посмотреть на человека, способного
погладить самого капитана Флинта. Даже если предположить,
что человек после этого остался бы в живых.
Честно говоря, поход в Гоа был единичным случаем; в основном, я
плавал на Карибах. Во флибустьерском дальнем синем море, да. Если
уж быть до конца откровенным, и Карибы я не люблю тоже. Жара. Смола
выступает пузырями из всех щелей. Одеваться там невозможно ни во
что, нужно ходить голым, но голым ходить нельзя, потому что сгоришь
на солнце. Ненавижу солнце, ненавижу жару, ненавижу больше двадцати
пяти в тени. Удачную же ты выбрал себе географию, сынок, говорил
мне Черный Пес, добродушно похлопывая меня по плечу. Я сам знаю,
но что делать? Все они - и Блэк Дог, и штурман Гэндс, и вся свора
старого Флинта посмеивались над странными порядками, заведенными
у меня на судне - и негры-то у меня были свободными и могли при
необходимости дать в зубы любому белому капитану, и женщин у меня
на судно брали во многие походы, и пленных испанцев я иногда щадил.
Иногда, впрочем, нет. А уж над тем, что в субботу я никогда не выходил
в море, ржала вся Тортуга. Я, впрочем, никогда не объяснял причины.
С моей точки зрения, это было все равно что метать жемчуга перед
непарнокопытными.
Флинт вот, тот никогда
надо мной не смеялся. Он всегда говорил, что джентльмены удачи -
все с заёбами, абсолютно все, и нечего здесь обсуждать, каждому
потому что своё. Вот я, говорил он высоким своим, дребезжащим голосом,
я - алкоголик; Питер - джентльмен; а Майкл соблюдает субботу; у
всех заёбы. И что? Главное, не забыть вовремя умертвить противника,
пока он не
стал тебе симпатичен, а такое бывает частенько,
сами знаете;
мертвые не кусаются.
Ненавижу жару. И вонь. Я специальным пунктом договора при вербовке
команды вставил условие своим людям - принимать морские ванны не
меньше двух раз в день. А женщинам - три раза. Все удивлялись, но
соглашались. Если соглашались на все прочие условия, конечно.
Условий, сказать правду,
было до хрена. Ну, неважно.
Де Куриэля я учил по субботам основам древнееврейского, а Питер
всегда являлся ко мне на "Анну" после обеда, деликатный
человек, поднимался на палубу, благоухая жасминовыми духами, которые
он спер как-то у испанцев, целую бочку, закуривал трубочку, и вразумлял
меня начатками латыни. Хорошее было время, да.
Я со всеми мог ужиться. Я не смог ужиться только с двумя: с Д'Олоннэ,
уж очень от него воняло, и с безглазым Пью, когда он еще не был
безглазым... Представьте, этот пес однажды, когда мы стояли на рейде
в Порт-оф-Спейне, поднялся ко мне на борт и стал клянчить на рюмочку.
У него, видать, был отходняк после вчерашнего, а на других судах
ему уже не подавали. Всем осточертело давать в долг, потому что
он сам никому в жизни не наливал, даже когда
возвращался из похода, и сундуки его ломились от бренди и рома.
С-собака. Я тогда сидел
в кают-компании с Билли и вразумлял его псалмами. Тоже в субботу
дело было. Билли, правда, натрескался рома и спал, навалившись на
стол, но я вразумлял его и так. Мне нужно было для практики. Тут
вваливается этот слепой (вы не забыли? тогда он еще был зрячим),
и заводит свою шотландскую волынку: дай стаканчик, ну чего тебе
стоит?.. Да пошел ты, отвечаю я, и неосторожно поворачиваюсь к нему
спиной. Псалмы меня расслабили, и Билли сопел так уютно, и впереди
до заката было еще полдня, и девушки на берегу пели так красиво...
И тут эта сволочь прыгает на меня сзади. С ножом. Хорошо, Билли
рефлекторно, как всегда в таких случаях, проснулся и успел оттолкнуть
меня. Ну, я тогда дал этой гадюке по зубам эфесом шпаги - так, что
он дважды перевернулся в воздухе; и он сел в углу на пол, выплюнул
выбитые зубы, утерся и обозвал меня некрещеной собакой. Меня, на
собственном моем судне! Этого я не терплю совершенно, хотя и согласен
с Флинтом, что у каждого - свой заёб. Я пришел в бешенство и схватил
кортик...
Через пять минут мои
люди с шутками и прибаутками уже выкидывали Пью с корабля, промахнувшись
мимо трапа, так что он полетел с борта прямо в воду. Уже без глаз.
Теперь вы знаете, в каком деле старый Пью лишился своих окуляров.
В том же деле, когда Черный Пес лишился своих когтей, и в том же,
когда Долговязый Джон - своей ноги. Они все прибежали потом к молу,
вот в чем дело. Питер злился, я спугнул его, когда он сидел в каюте
"Арабеллы" с томиком Вергилия, и он прибежал на шум. Джону
он тогда сделал операцию и спас ногу хотя бы до колена. А мне так
стало противно, что вот люди приходят просить на стаканчик, а если
им этого стаканчика не наливаешь по вполне объективным причинам,
они тебя тут же обзывают не по делу, - так мне это обидно показалось,
что я тут же поднял на мачте Веселого Роджера и ушел в море со всей
командой, читая псалмы. А баб наших мы в тот раз забыли на берегу,
и матросы дико на меня злились, так что я весь рейс боялся повернуться
к ним спиной, и успокоились они только тогда, когда пришлось мне
взять на себя грех, отправиться на один из Наветренных островов
и выкопать для удовлетворения их алчности сокровища капитана Кидда.
Самого Кидда тогда уж и на свете не было, а к сокровищам Флинта
прислоняться - себе дороже.
С берберскими пиратами я никогда дела не имел. Мы не враждовали,
а так как-то... не пересекались. Про них рассказывают всякие гадости,
но в тот единственный раз, когда я с ними столкнулся в Адриатике,
никаких зверств за ними не заметил. Мы немного покачались друг напротив
друга, моя каравелла против их шебеки, и хотя мушкетеры уже стояли
вдоль борта, нацепив шляпы, как д'артаньяны, и артиллеристы с красными
повязками на головах уже откинули форты пушек, и, ощерившись, стояли
с зажженными фитилями, никто первым выстрела не сделал. С той стороны
узкого водного пространства, разделявшего наши суда, мне крикнули:
мы - янычары турецкого султана, чего мне тут понадобилось? И кто
я вообще, к Аллаху, такой? - и я ответил, что у меня ностальгия
по Венеции, поэтому я приперся сюда с того берега Атлантики, чтобы
стоять на площади Святого Марка и читать голубям нараспев Бродского,
вслух. Они там повертели пальцами у виска и сказали - проходите,
не задерживайтесь; и когда мы уже почти прошли, их капитан, рыжебородый,
как Барбаросса, крикнул вслед: эй, а ты, наверно, тот самый ебнутый
на всю голову Муса по кличке Дракон, как зовут тебя неверные?..
Ну да, ответил я, и
мы повернули, и опять сошлись бортами, и я пригласил рыжебородого
ко мне в каюту, и потом мы там сидели и пили, я - ром, он - мятный
шербет со льдом; и препирались на тему, кто более прав - сунниты
или шииты? И мы горячились, и перешли на общетеологические темы,
хотя это всегда чревато, но он успокоился, когда я процитировал
ему суру Корана касательно своего статуса зимми - как представителя
народа Книги. Он вздохнул, почесал в носу и спросил - а вот всё
равно у тебя в каюте по стенам висят языческие картинки; у меня
вот в каюте никаких картинок не висит; нельзя изображения на стенах
вешать, эх ты, а еще монотеист.
Чего такое, спросил я, какие еще языческие картинки? Это фотографии
моих родственниц, - сестер, можно сказать, - и подруг. Они любят
меня, как сорок тысяч братьев... Ну у тебя и родственницы,
буркнул он и стал выдергивать волосы из ноздри. Я встал, заставил
его подняться и начал его водить как по музею - вот портрет Ложки,
а вот, на почетном месте, Лёли; а вот - Лили и Ляли;
а вот это - одна Аня, а это - другая; а вот это -
вообще... Что это за прическа такая, ну прям как у моей Фатимы,
- вдруг перебил он, - вот это волосы, ввваааах.... Это - Шелл,
объяснил я ему, это да...
А это что за монстр?
- спросил он. - Мужик вдруг какой-то среди сонма гурий... - Это
не монстр, это святой Брендан, - объяснил ему я, - это наследственный
дашнак с Арарата...
Я сказал не подумавши. Что-о-о?!! - заорал турок и, мягко отпрыгнув
в угол, вытащил саблю. Насилу я его успокоил. Он взошел к себе на
корабль, поминутно оглядываясь, и долго еще подозрительно смотрел
нам вслед. Когда верхушки наших парусов были уже вне досягаемости
его пушек, я из принципа распорядился поднять на грот-мачте флаг
партии "Дашнакцютун". И мы взяли курс на Венецию.
Дальше был дворец Дожей, которые всё сперва хотели меня отравить
на торжественном балу, устроенном в мою честь, но успокоились, когда
я прочел им наизусть кое-что из Бродского. И я посетил типографию
Альда Мануция, и пожал мягкую белую руку Марка Мансура, критянина,
сделанного венецианским правительством государственным цензором,
и тут выяснилось, что мы - дальние родственники.
Вот я и решил, что, раз все равно меня вывозят в круиз, то я, так
и быть, поплыву, но при условии, что маршрут выберу сам. И я выбрал
маршрут - так, чтобы не спеша поплыть по Гомеровским местам плюс
Овидий.
В воскресенье, в два часа дня мы выходим из Хайфы, и в понедельник
прибываем на остров Родос. Помните? - "остров Самос, остров
Хиос, остров Родос, - я немало поскитался по волнам...".
Я люблю Родос. Здесь тоже были свои пираты, но я с ними никогда
не знался.
Во вторник утром мы
отплываем с Родоса в Олимпию. Мне глубоко безразличны Олимпийские
игры, но раз все говорят, что это место нужно увидеть, то я его
увижу. Мировая культура, мол, то-сё. В конце концов, материковая
Греция хороша при любой погоде.
Это будет в среду. В четверг мы прибываем на Корфу. Мне всегда хотелось
увидеть последнюю остановку Одиссея перед возвращением на Итаку.
Керкира, понимаете? Остров веслолюбивых феаков, царь Алкиной, внук
женолюбивого Посейдона, царица Леда, самоплавающие во все стороны
света корабли, божественноголосый Демодок, и прочее. Чего прочее?
Перечитайте последние главы "Одиссеи", и сами всё поймете.
Одиссей, отправленный на плоту, спасенный в волнах морской девой,
выбирается на берег, ложится спать в голом виде в прибрежную рощу.
Наутро его будят дивным пением местные девушки из дворца, затеявшие
большую стирку, и он голый выбирается им навстречу. Все девушки,
натурально, убегают с визгом, а царевна Навсикая с любопытством
смотрит на его прелести и ни капли не боится, а потом говорит служанке
- тихо, но так, чтобы Одиссей расслышал:
- О! Большего мужества я не видала...
Это же Эллада, это вам не "Конек-горбунок", потому что
у более поздних славян было принято совсем другое, нежели пялиться
на голых незнакомцев, как у эротолюбивых греков:
"...А царевна молодая,
чтоб не видеть наготу,
завернулася в фату".
Но это я отвлекся. Короче говоря, день мы простоим на этом дивном
острове; в пятницу мы идем по Адриатике, и я, стоя на носу бригантины,
буду вспоминать, завернувшись в плащ, строки Джефри Триза: "Анжела
содрогнулась. - Пираты Адриатики, - прошептала она, - это не люди,
а дикие звери!.."
Далее, в субботу мы
прибываем, наконец, в Венецию. Здесь много чего можно посмотреть,
я вам уже рассказывал - и про дожей, и про мессира Мануция, и про
моего критского родственника, местного цензора; вот тут я и сравню
с действительностью мнение Бродского о дороговизне услуг гондольеров.
В воскресенье мы переплываем узкое это море и оказываемся в Хорватии.
В Дубровнике. Во вторник - на Крите, в Гераклионе. Это уже третий
раз, что я плыву на Крит, и мне, надо сказать, ни разу не надоедает.
Я всё еще надеюсь откопать череп Минотавра и прибить его в моем
доме, над входом в салон.
Далее, как говаривал
Питер, - сras ingens interabimus aequor, завтра мы снова выйдем
в огромное море.
Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.
2.
Festina lente
(вкушение)
Я бывал в Греции три
раза, и меня тянет туда снова и снова.
Может быть, и,
скорее всего, наследие Гомера, которым я зачитывался с шести лет.
Отчасти, возможно - тени забытых предков; мой прадед,
чье имя в нашей семье было почти табу, - урожденный грек.
А может быть, всё это - влияние Гомера и голоса нелюбимых покойников
- я просто вообразил. Может быть, мне просто понравился степенный,
неспешный уклад жизни потомков древних эллинов, столь отличный от
сумасшедшего ритма, в котором я обычно живу.
В Италии я не бывал
ни разу и, хотя очень люблю историю троянских беженцев и Энея, основавших
город Альба-Лонга, предтечу Рима, меня туда как-то не очень тянет.
Единственное место в Италии, которое я действительно всегда хотел
увидеть - Венеция. Дело не столько в альбомах художников эпохи Возрождения,
хранящихся в домашней библиотеке моих родителей, - или, вернее,
не только в них. Дело в венецианских хрониках шестнадцатого века,
описывающих подвижничество мессира Альда Мануция, одного из первых
книгопечатников, чей дом стоит над тихим каналом вблизи от площади
Сан-Марко, дело в "Набережной неисцелимых" Бродского и
"Холмах Варны" Джефри Триза.
Для того, чтобы прочувствовать долину Скамандра, где по книгам я
знаю каждый камень и каждую излучину Ксанфа, мне нужно побывать
в этой долине; но экскурсий непосредственно в Трою у нас нет. Поехать
же в Венецию оказалось неожиданно простым делом, и я воспользовался
этой возможностью. По Криту я бродил с томиком "Илиады"
в руках, по Венеции - с повестью Триза.
Три года назад на Родосе я написал рассказ "Эллинский секрет";
снова и снова тянет меня в узкие переулки старого гетто, где всё
осталось прежним, и только в прошлом году не стало Стража Ворот
- девяностолетней Лючии. Мы заблудились в руинах одно- и двухэтажных
домов тех, кого в сорок четвертом отправили в Освенцим. Дома остались
без хозяев; греки в них не селятся и реконструкцией зданий не занимаются.
Можно заглядывать внутрь и видеть жилье таким, каким оно было в
последний день перед депортацией. Окна зияют провалами, двери заколочены
старыми досками, которые при желании можно сорвать и войти - поглядеть
на старую печь, на остовы кроватей, на остатки керамики на кухне.
Двери были заколочены хозяевами одним июльским утром шестьдесят
четыре года назад; хозяева думали вернуться. Здесь относительно
чисто, хотя всё носит следы поспешных сборов. Сюда не залезают хулиганы
и ищущие туалет туристы; потомки эллинов обходят эти здания стороной.
Наблюдая за лицами прохожих, я подумал, что они отводят от этих
домов взгляд. Сказал бы - бегут от них, как от чумы, но нет - никто,
конечно же, не бежит, просто не обращают внимания. Что было - было,
и быльем поросло.
Группа разбрелась по сувенирным лавкам, я отправился разыскивать
единственную синагогу гетто, в которой был уже дважды, и понял,
что забыл, где она находится. В последний раз мне открывала ее Лючия;
теперь Лючии нет, и я долго топтался по улочкам. С нами ходил, вздыхая,
толстый парень с женой и с дочкой. Наши жены подружились, подружились
и дочки; нам ничего не осталось, как подружиться с толстым парнем;
выяснилось, что он - религиозный писатель из Ашдода, имени которого
я никогда раньше не слыхал.
Надо мной сжалилась
веселая краснолицая старуха, хозяйка кофейни неподалеку от центральной
площади. Она была слегка навеселе. Поднявшись с высокого табурета
перед стойкой, она выскочила на улицу, схватила меня за руку, и
побежала вперед. Я бежал за ней, придерживая сумку с фотоаппаратом,
мое семейство неслось следом. Булыжная мостовая под ногами цокала
подковами воображенных мною лошадей. Соседям, глазевшим на нас из
окон, старуха кричала: это из Иерусалима, приехали посмотреть нашу
синагогу; а ну - вперед! Люди чесали носы и эмоций не выражали.
Вероятно, визиты паломников такого рода на острове не редкость.
Мы пробежали два квартала, пронеслись по переулкам и очутились у
здания венецианской кладки. Вот! - сказала старуха и подвела меня
за руку к дверям. - Ее открывают иногда для туристов, только я не
знаю, у кого ключи, Лючия-то померла...
Веселая хозяйка кофейни была очень довольна. Я поцеловал ей руку,
она потянулась ко мне и, привстав на цыпочки, звонко чмокнула меня
в нос. Потом ущипнула за щеку Бусю, сказала Софе: мадам... поправила
крестик на груди и вприпрыжку умчалась по переулку.
Я сел на скамейку под кипарисами, и усатый хозяин кафе напротив
немедленно вынес мне литровый картонный стакан с плескавшейся в
нем светло-желтой жидкостью, хотя я ни о чем его не просил. "Грек
бир!" - внушительно сказал он и добавил что-то на итальянском;
я расценил сказанное как русский аналог фразы "за счет заведения",
и выпил пиво. Оно оказалось водянистым и не очень вкусным, зато
холодным. На улице было тридцать градусов. Я задумчиво пил пиво
и вздыхал. Хозяин стоял надо мной и умилялся. Я встал, сказал "сенкьюверимач"
и собрался уходить, но тут умильное выражение лица у усатого сменилось
недоуменным, и он быстро заговорил на койне. То есть это я подумал,
что он говорит на койне, оттого что мне этого захотелось, потому
что я очень люблю не только Гомера, но и Таис Афинскую. Хайре! -
сказал я и хлопнул его по плечу. Было так жарко, что выпитое залпом
легкое пиво ударило мне в голову. Он почесал за ухом, продолжая
удерживать меня. Калимера! - сказал я, но он все равно меня не отпускал.
Чего тебе надобно, старче,
раздельно спросил я, ариведерчи, - и вывернулся из-под его руки.
Усатый заорал. На нас стали оглядываться. Цокая по булыжнику каблучками,
подошла официантка из соседнего кафе.
- Вы забыли заплатить,
- виновато сказала она на удивительно чистом русском языке.
- Пардон, - сказал я, страшно сконфузился и достал из кармана три
евро. - А где вы так хорошо выучили язык? Здорово, совсем нет никакого
акцента.
- Да какой акцент может
быть, я приехала из Севастополя, я тут замужем за греком. Уже двенадцать
лет.
Мы разговорились.
- Хорошая у вас жизнь,
- сказал я. - Тихо, тепло, и никаких арабов нет. И взрывов нет,
и войны, и никакие великие державы на вас не давят.
- Скучно, - пожаловалась
она, сморщив милый курносый носик.
- Мне бы вашу скуку,
- проворчал я.
Мы обменялись адресами,
расцеловались на глазах удивленного усача, пообещали приезжать друг
другу в гости, и я пошел на корабль.
Писать о корабле скучно, я не буду о нем писать. Скажу только, что
там было два бассейна. которые очень скоро мне надоели необычайно,
круглосуточный грохот на музыкальной площадке, и пятиразовое королевское
питание. Последняя трапеза - в полночь, а завтрак - уже в шесть
часов, но народ в ресторан прет стадами.
Обслуживающий персонал
- филиппинцы; матросы, капитан, офицеры и доктор - контрактники
из России; корабль принадлежит израильской компании, а ходит под
панамским флагом.
Детям было весело, их развлекала и развивала специальная воспитательница.
Я потом, после окончания рейса, написал ей благодарственное письмо.
Мне было неуютно. Со времен советской армии я крайне не люблю замкнутых
пространств, а здесь я ходил, словно тигр в клетке. Я получил приличное
советское воспитание и не привык иметь дело со слугами, а несчастные
филиппинки - горничные, повара и официантки - были даже не слугами,
а рабами. Они следили за выражением лиц пассажиров (у меня оно,
как правило, было брюзгливым) и кидались выполнять малейшее желание,
работали, как каторжные, и все время улыбались приклеенными улыбками.
Это было страшно. Чтобы не смущать их, я, выходя из каюты по утрам, надевал черные очки, и не снимал их до вечера.
В этих девочках было
сорок килограммов живого веса, они получали за свой труд четыреста
долларов, что, по их словам, в деревнях на Минданао считается царским
жалованьем. Они боялись обращаться к врачу из опасения, что их уволят;
свои семьи они не видели по восемь месяцев в году. Во время работы
они пели хором. Мне показалось, что это - католические гимны на
видоизмененном испанском, но оказалось, что поют они песни партизан
времен войны с японскими оккупантами. Я был очень тронут. С одной
девушкой я было совсем уже подружился, но Софа, подозревая меня
в матримониальных намерениях, на всякий случай взяла меня за цугундер.
Безо всякого, впрочем, на то основания.
На корабле плыли две профессиональные проститутки из Калуги, утверждавшие,
что они живут в Канаде, и работавшие по контракту в Хайфе. В этом
году они решили отдохнуть от трудов и отправились в плавание. Они
рассказывали всем, что являются туристками из Монреаля; к ним пытались
обращаться на английском, французском и иврите, но девушки не понимали
ни слова. Бывшие канадцы отходили от них, пожимая плечами. Девушки
кричали им вслед, что у них - другой диалект. На корабле они занимались,
преимущественно, тем, что загорали на палубах и пили виски в барах.
Дорогое виски, я такое не всегда могу себе позволить. В каждом порту
они сходили на берег, но на экскурсии не ездили, а немедленно отправлялись
искать министерство иностранных дел или полицейский участок. Они
объяснили мне, что ходят туда с единственной целью - просить политического
убежища. На каком основании? - удивился я. - В Калугу возвращаться
не хочется, а в Хайфе жарко, - объяснили они мне, забыв на минуту,
что являются канадками. - Кто же вам даст убежище, вы что? - продолжал
нудничать я. - Вы же не подвергаетесь преследованиям по политическим
или религиозным мотивам, и вы вовсе не похожи на беженцев. - Ну,
вдруг получится, - сказали они, - было бы прикольно остаться в Венеции.
В Венеции полицейские сказали им (они приплыли к полицейскому управлению
на гондоле, уплатив гондольеру сто сорок евро за пятиминутную прогулку),
что они дуры, и больше эти девушки никуда уже не ходили.
На Крите я поехал на экскурсию: сперва высоко в горы, где располагалась
сельскохозяйственная ферма по производству вина и оливкового масла,
а потом к развалинам Кносского дворца. В маленьком музее мы посмотрели
фильм о сборе маслин по старинным дедовским рецептам и отправились
дегустировать вино. Симпатичная эллинка с золотыми волосами и голубыми
глазами наливала четверть стаканчика красного или белого - на выбор
- вина, и давала закусить сухариками, украшенными съедобной оливковой
веточкой; она объяснила, что такой бутерброд следует перед отправкой
в рот как следует обмакнуть в оливковое масло. Я съел пять бутербродов
и разговорился с продавщицей. Ее звали Еленой, и была она родом
из Феодосии. Говорили мы, естественно, по-русски. Я вызвал ее доверие
тем, что прочел ей первые строфы "Илиады" и рассказал
о критском царе Идоменее, родственнике Агамемнона и его союзнике
в ходе Троянской войны. Елена заявила, что этим ее не удивишь, -
в Греции "Илиаду" наизусть знает любой первоклассник.
Я опечалился, и тогда она тихонько сказала, что вот там, в углу,
в стену вделаны две полутонные бочки с краниками, и я могу утешиться
молодым вином: повернешь один краник, польется красное, повернешь
другой - потечет белое. Я сказал, что лучше выпью водки, если она
здесь есть, а вино пить по некоторым причинам не стану. Она подала
мне две бутылки Cretan ouzo и сказала - "за счет заведения".
Памятуя о прискорбном инциденте на Родосе, я подозрительно переспросил
ее, правильно ли ее понял. Я ж тебе русским языком говорю, ответила
она, и я принялся распихивать бутылки по карманам. Мужская часть
нашей группы увидела меня, крутящимся возле бочек, мигом смекнула,
в чем дело, и принялась угощаться, не отходя от стойки. К исходу
часа полбочки, кажется, не меньше, было опорожнено, и экскурсия
по острову могла бы закончиться уже здесь, если бы не наш ведущий.
Он прибежал и вытащил спотыкающихся туристов наружу. Я с видом гурмана
нюхал пробки от анисовой водки, подаренной мне за счет заведения,
а потом принялся помогать экскурсоводу и водителю вносить туристов
в автобус.
Высунувшись из окна,
я послал Елене воздушный поцелуй и прокричал ей, что она - "киклотомерион
мелибоя" (я вспомнил и безбожно переврал Ефремова), и мы умчались.
Потом мы были на развалинах Кносского дворца, и я повздорил с музейной
охраной, запрещавшей курить не только внутри, но и на свежем воздухе.
Зажав под мышкой Куновские "Легенды и мифы Древней Греции",
я ходил по реконструкции дворца, сделанной Эвансом, и пытался найти
вход в Лабиринт. У меня ничего не вышло, поэтому я, встав на карачки,
поцеловал ступеньку лестницы царских процессий и вернулся в автобус.
Мы поехали дальше, и осмотрели гору, по очертаниям своим похожую
на человеческий профиль. Нам объяснили, что это, по верованиям критян
- могила Зевса. Как же бессмертный может умереть и быть похоронен,
удивился я, и нам рассказали, что очень даже может - типа, как египетский
Осирис.
Потом мы вернулись в
порт и отплыли в Олимпию, о которой я рассказывать не буду - и так
все знают, что такое Олимпия.
Про Албанию, вдоль берегов
которой мы проплывали, я не буду рассказывать тоже.
На следующий день мы прибыли на остров Корфу, встречи с которым
я действительно ждал. Я памятовал, что эта Керкира на самом деле
- гомеровская Схерия, последняя остановка Одиссея перед возвращением
на Итаку. Итаку, к слову, я видел тоже, но только с палубы. Я поднялся
на мостик, сослепу влез в помещение, на двери которого было написано,
что вход - только для экипажа, и немного поскандалил с капитаном,
но он не решился причалить к острову, хотя я заклинал его Посейдоном,
Герой и Афиной.
Слушай, профессор, -
сказал мне капитан Петрищев, - шел бы ты почитать Гомера, что ли.
Надоел ты мне хуже горькой редьки. Видишь - судно из-за тебя начинает
описывать восьмерки.
Я пожелал ему, чтобы его съели сладкоголосые сирены, и спустился
на палубу с "Одиссеей" под мышкой. Весь корабль уже знал,
что я схожу на берег под ритмы Гомера. Не обращая внимания на скаливших
зубы толстопузых, развалившихся в шезлонгах, туристов и приклеенные
улыбки пробегавших филиппинцев, я встал у борта и прочел вслух пару
строф про грот Наяд, у входа в который Сокрушительница городов давала
последние наставления Лаэртиду перед его возвращением домой. Вот
он, этот грот, а вот и лесистая вершина горы Нерион, только добраться
туда сегодня у меня не получится...
Мы проплыли лесистый
Закинф и богатый пшеницею Дулихий - острова, подвластные царю Итаки.
Они выплывали один за другим из синевы Ионического моря, и я скрипел
зубами. Потом я отвлекся - к моему удивлению, Закинф, супротив описаний
Гомера, вовсе не был покрыт лесом, а на Дулихии я не обнаружил никаких
признаков пшеничных полей. Только позднее я спохватился и вспомнил,
что описания относились к происходившему три тысячи двести лет назад.
Тогда я успокоился и
пошел спать в каюту.
Утром, как я уже писал,
мы подплыли к Корфу, то есть к Схерии. С дрожью в сердце, прижимая
к себе Гомера, я сошел на берег, встал на колени, и мы вдвоем с
великим слепцом поцеловали священную землю царя Алкиноя, внука Посейдона,
и супруги его - царицы Ареты. На меня смотрели странно, но меня
это не беспокоило. Я был в своем праве.
Я загадал, что если первый человек, который мне встретится, будет
носить имя кого-нибудь из героев "Одиссеи", то всё будет
чрезвычайно хорошо. Я нашел на пляже с золотистым песком какую-то
палку, вообразил, что это - страннический посох, оперся на него
и, воздев бороду, взошел в город.
По сценарию, я должен
был выбраться из кучи листьев и подойти к опушке рощи черных тополей,
посвященных Артемиде. Я должен был больше походить на морское чудище,
чем на человека, - грязный, с всклокоченной бородой и волосами,
покрытыми только что засохшей морской тиной и листьями. Не впервые
буря выбрасывала на берега блаженной Схерии несчастных мореплавателей,
бубнил я вполголоса.
На берегу первой мимо меня прошла очень симпатичная девица в сарафане,
в сандалиях на босу ногу, с иссиня-черными волосами и синющими глазами.
На указательном пальце правой руки она вертела цепочку, к которой
присоединен был маленький транзистор. Я прокашлялся, оперся на посох
и заговорил, глядя на далекие горы, ни к кому персонально не обращаясь.
Девица оглянулась и заинтересованно приостановилась.
- Умоляю тебя, помоги мне, богиня или смертная - не знаю, - сказал
я. - Если ты богиня, то ты можешь быть только Артемидой по красоте
лица и высокому стану. Если же ты смертная - о, как должны быть
счастливы твои отец и мать, имея такую дочь! Мне не приходилось
встречать равных тебе. Однажды я видел в Делосе, возле алтаря Аполлона,
стройную пальму с венцом из блестящих листьев. Ты прекрасна и стройна,
как та пальма... Я не смею приблизиться к тебе с мольбой. Я знаю,
что вид мой страшен, и боюсь испугать тебя. Двадцать дней я скитался
по морю, был игралищем бури, и только вчера волны выбросили меня
на этот берег. О! Сжалься надо мной, прекрасная дева, о! - помоги
мне. Пусть бессмертные боги исполнят все твои желанья, дадут тебе
супруга по сердцу, счастье и изобилие в доме!
Закончив, я искоса взглянул на нее. Девица стояла, раскрыв рот.
Я совсем уже собрался спросить ее "вотизюнейм?", как она
заговорила первой.
- Ни хрена себе! - воскликнула она пронзительным голосом. Я даже
не сразу удивился, что воскликнула она это на чистейшем русском
языке ("на чистейшем койне!" - умиленно подумал
я).
-...Ни хрена себе!
Она закатила глаза,
потом на секунду зажмурилась и, щелкнув пальцами, процитировала
именно то, что, по правилам, процитировать было должно.
- Странник, я вижу, что ты не простой скиталец. Ты разумен и благороден,
и вид твой меня не пугает: Зевс посылает нам испытания по своей
воле. В нашей стране все охотно помогут потерпевшему беды мореходу.
Ты находишься в Схерии, стране феаков. Царем своим феаки признают
Алкиноя, внука Посейдона. Царствует он вместе с пресветлой Аретой.
Я дочь Алкиноя, и имя мне - Навзикая.
Я смотрел на нее, раскрыв рот. Она расхохоталась, и мы познакомились.
Ее действительно звали Навзикая, и была она родом из Симферополя.
В солнечной Элладе каждый мой приезд происходят чудеса, и я уже
не удивился, когда выяснилось, что папу ее зовут Алкиноем, а маму
- Любой, но в семье всегда именуют ее - Арета. В честь прабабушки.
Семейство Навзикаи репатриировалось
на родину предков тринадцать лет назад; увлечение Гомером и троянским
циклом мифов было у нее и ее родичей повальным, и входило в естественный
круг домашнего чтения. Совершенно обалделый, я позволил увлечь себя
к ним домой - по правилам, естественно - в царский дворец, который
на практике оказался милым домиком на холме на морском берегу, со
стенами густой побелки, с несколькими уютными комнатами, с простой
и удобной мебелью. Меня представили родителям принцессы, и часа
три мы разговаривали о жизни, смерти, фатуме и стихах. Только когда
дыхание вечернего бриза потянулось с запада и Гелиос стал опускаться
в багровеющие волны, я распрощался с гостеприимным семейством, и,
полный впечатлений, крутя головой, отправился в порт.
Нужно ли говорить, что
на корабле никто не поверил ни единому моему слову. Обалделый от
того, что случилось на берегу, я подошел к борту и стоял, облокотившись
на перила, и смотрел невидящими глазами на закат, до тех пор, пока
корабль не дал прощальный гудок, и переливавшийся огнями город стал
медленно отодвигаться все дальше и дальше. Я бормотал:
- О благородный Антиной!
Нигде не встречал я такой страны, как ваша благодатная Схерия! Всюду
в домах слышится сладкое пенье и музыка, радостный смех пирующих;
столы обильно уставлены вкусной едой; виночерпии разносят в кубках
пенистое вино. Здесь живут счастливые люди!..
Сзади ко мне подошла супруга и стала подозрительно принюхиваться.
Я обернулся к ней и сказал с вызовом:
- Несчастная! Ты хочешь,
чтобы среди общего веселья я рассказал о своих плачевных скитаньях
и о том, какие несказанные бедствия послали мне боги?! Ты, о, ты,
чье имя на языке бессмертных означает "Мудрость"!
- Я хочу, чтобы ты шел
спать, - на редкость сдержанно ответила Софа, и я покорился.
...Сутки мы раскачивались на свинцовых волнах Адриатики, и весь
корабль лежал, мучаясь от приступа морской болезни; весь, кроме
меня. Я бегал от борта к борту, бормоча строки Джефри Триза. Так
было положено по правилам - мы приближались к Венеции.
Утром я сошел на берег...
Я не буду рассказывать
об этом городе. Во-первых, о нем прекрасно рассказали до меня десятки
поколений людей, куда более выдающихся во всех отношениях. Могу
только сказать, что вид Венеции в районе Гранд-канала действительно
напоминает вид Петербурга в районе стрелки Васильевского острова.
Я, наконец, понял, почему Бродский просил похоронить его здесь.
Мне жаль, что я так и не сумел придти на его могилу. Сказать откровенно,
я просто не нашел этого кладбища.
Зато я нашел трехэтажный дом, вот уже шестьсот лет стоящий над тихим
каналом, и на высокой, тяжелой, потрескавшейся двери из мореного
дуба все еще, как и в пятнадцатом веке, виднелся герб великого мессира
Мануция: дельфин, обвивающий якорь, и надпись на нем - "Festina
lente". Точно так, как было описано в книге Триза. Я посмотрел
под ноги: шаги бесчисленных поколений выбили в булыжной мостовой
глубокие колеи. Я не стал стучаться в дверь; я привстал на цыпочки
и благоговейно коснулся губами старого дерева. Буся подошла тихо
и, глядя на меня, потянулась губами к дверной ручке. Я погладил
камень стены и отошел.
"... И ему нравилось кормить голубей на площади Святого
Марка".
...В тот же день мы отплывали в Дубровник. То есть в Рагузу, как
называли ее жители Далмации полтысячелетия назад. Что есть Рагуза
после Венеции? Это как китобойня в Рейкьявике после парижского Версаля.
Там хорошо, но нам туда не надо.
И всё же, и всё же.
"К вечеру, поднявшись
на холм, они вдруг увидели перед собой Рагузу..."
"Это были дни гордого расцвета Рагузы, когда корабли маленькой
республики были известны во всех портах Средиземного моря. Прямо
из морских волн вставали бело-серые двойные стены - скалы, сотворенные
человеческими руками. Там и сям над ними поднимались грозные бастионы.
Пирамидальные вершины кипарисов и пушистые веера пальм смягчали
суровую геометричность их очертаний. Пригашенная зелень алоэ и серебристо-серая
листва маслин отлично сочетались с кустарником, усеянным крупными
желтыми и алыми звездами цветов. Утром путешественники вышли из
гостиницы и оказались на Страдоне - главной улице города, украшенной
фонтаном и затейливой башней с часами..."
Действительно, был и фонтан, и башня с часами. Узкие улочки с такой
же, как в Венеции, булыжной мостовой. По обеим сторонам, погружая
улицу в тень, поднимаются высокие каменные дома. Над крышами кружат
голуби и чайки. В провале между домами, в конце улочек, видны высоченные
горы. Они совсем близко, начинаются сразу же за стенами Старого
города, и чтобы разглядеть их вершины, нужно задирать голову.
Хорватия - древняя Далмация - красивая страна, и язык настолько
похож на русский, что в любой ситуации я мог обойтись своим родным
языком. Мне симпатичны потомки эллинов, но я с горечью констатирую,
что темное бархатное хорватское пиво, которое я пил у стен цитадели,
куда как вкуснее греческого.
Древнюю крепость никто
никогда не трогал, но я обратил внимание, что почти все дома Нового
города на склонах гор - совсем новенькие. Я спросил водителя такси,
в машине которого мы возвращались к порту, и тот неохотно рассказал,
что во время последней войны Новый город был разрушен практически
полностью.
Мы возвращались домой после двенадцати дней плавания. Всю дорогу
Посейдон был к нам благосклонен. Вероятно, ему пришлось по душе,
как я приветствовал царевну Навзикаю в гостеприимном доме ее отца,
старца Алкиноя, который ему, Посейдону, приходится родным внуком.
А может быть, повелитель морей и тучегонитель просто давно умер,
и, как его брат на Крите, похоронен безутешными олимпийцами на вершине
горы, где-нибудь в дикой стране трибаллов...
Мы возвращались домой. Перед глазами стояли солнечные пляжи Эгейского
моря - Делоса, Коса и Родоса с мельчайшим черным песком, зеленеющие
оливковые рощи Крита, древнего острова, с которого давно ушла сказка...
И Венеция. Особенно - Венеция.
Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.