Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

Синяя папка

Известно, что очередные рассказы и заметки из серии "Литераторские мостки" я почти всегда оставляю в дневнике под замком. Во избежание.

Иногда у моих читателей возникает позыв к вывешиванию тех или иных текстов в открытом интернете; я обычно стараюсь избежать такой популяризации в тех случаях, когда речь идет о защите чести и достоинства представителей литературного мира. То есть, с моей точки зрения, я только и занимаюсь тем, что порочу их честь и достоинство.

Примерно полгода назад я, под влиянием очень солидной дозы спиртного, все же решился представить избранные произведения из этой серии одному из главных моих персонажей – незабвенному Сан Санычу (он же – Ибрагим Сулейманович, в миру – журналист и публицист Александр Свищёв). Я полагался на присущее ему чувство юмора. Я не ошибся. Сан Саныч внимательно прочел распечатки текстов, прошелся по поводу фантастичности некоторых эпизодов и – довольно неожиданно для меня – остался доволен прочитанным. Я бы тебе сказал, как это принято в таких случаях у творческой публики, - доверительно склонившись к моему уху, щекоча жесткой бородой и дыша перегаром, вполголоса произнес он, – я бы тебе сказал: "Старик, ты – гений!" – но фраза эта до такой степени заезжена, что превратилась в пошлость; засим скажу только, что нужно эти заметки о наших писательских посиделках отредактировать, кое-что исправить, распределить по порядку и издать.

Я выразил живейшую признательность (мне действительно было не по себе, я ожидал его вердикта, хрустя оледенелыми пальцами), но высказал опасение, что многие – слишком многие! – справедливо узнают в персонажах самих себя и дико обидятся. "У людей часто бывают такие неадекватные, несуразные реакции! Как часто, о, как часто подводит писателей и поэтов присущее им чувство юмора, – как только кто-нибудь из собратьев по литературному цеху начинает описывать их самих!" – фальшиво сокрушаясь, воскликнул я. – Ну, так пусть и теряют присущее им чувство юмора, – пожал плечами Сан Саныч. – Я вот считаю, что если они дураки, то пусть и обижаются; я, как тебе известно, не дурак, поэтому я лично и не обиделся.

– Вот и мои интернетовские читатели говорят – "печатать надо", – нервно потирая потеплевшие ладони, проговорил я. – Но как бы не рассориться с нашими… Они все равно обозлятся, прочтя о себе такое. Не все, но некоторые. Я даже знаю, кто.

– Ну и пусть злятся, – снова пожал плечами великодушный журналист. – В конце концов, что важнее – хорошее настроение у тысяч интеллигентных читателей, у которых все в порядке с чувством юмора – или плохое настроение у кучки горделивых письменников?.. Я лично всегда выбираю читателей, а борзописцы – пусть себе злятся. Кто им мешает написать серию подобных зарисовок в твой адрес? Никто и ничто им не мешает, кроме одного – неумения писать подобные вещи. Так что положи болт и иди показывай нашим. Иди в народ.

– Ага, – сказал я, но прошло еще несколько месяцев, пока (и опять-таки под влиянием очередных возлияний) я не решился принести Синюю папку другому участнику нашей компании – прозаику и драматургу Вале Кобякову. Валя – хороший, душевный, веселый русский человек, умница и балагур, двадцать лет проживающий в центре Иерусалима, но, несмотря на это, до сих пор не ставший антисемитом.

– Валя, – сказал я, – вот тут я принес отобранные вещи про тебя, про Председателя, про Сан Саныча и вообще… Мне не хочется держать это в себе, мне хочется, чтобы ты, как герой-участник-персонаж, прочел бы это тоже. И осудил бы по закону литературного братства, если сочтешь нужным. Сан Саныч говорит, что ему понравилось. Я преклоняюсь перед Сан Санычем, я обосрал его там больше всех, а он…

– Ты давай без предисловий, – сказал Валя, – терпеть не могу, когда перед чтением рассказа или стихотворения автор устраивает театрализованное представление с подробными разъяснениями того, зачем, как и в каких условиях он его писал. Обычно такое описание превышает по объему само произведение. Что ты мне объясняешь? Дай, я прочту, а потом скажу, стоило ли огород городить. Ну!..

Я открыл, потом закрыл рот, махнул рукой и передал ему папку с тесемочками.

– О-кей, – сказал Валя, озабоченно глянув на часы, – я сейчас спешу на один поэтический вечер, а потом буду писать о нем статью, а потом поеду на Красное море отдыхать, а когда вернусь, через неделю где-то, засяду за твою нетленку. А потом прочту и, значит, расскажу, обосрал ты там кого или нет. Лады?

– Ыгы, – сказал я, – спасибо, – потоптался возле Вали, пожал ему руку и поехал домой.

…Валя позвонил в шесть часов утра на следующий день. Сперва я решил, что у него неожиданно начался запой – из трубки неслись какие-то дикие несвязные выкрики и волчий вой, перемежаемые нервным хихиканьем. Я отставил трубку в сторону и с сомнением посмотрел на нее. – Аыыыыыыыы!!! Уллллюлю! – пищала отставленная трубка. – Блядь, – тихо сказал я в пространство. У меня неожиданно ослабли ноги. Не расслышав ни единого слова, я уже понял, о чем шла речь. Примерно через минуту я собрался с духом и осторожно поднес трубку к уху.

– Мишка! Мишаня! Я не поехал на этот вечер поэзии вчера, ну его на хуй! Я не сел писать статью о нем, поскольку я все равно на нем не был, я по дороге домой раскрыл твою папку и закрыл только пять минут назад, когда все прочитал. Я всю ночь читал, жена даже обиделась. Улллю-лю! Олля-ля! Оп!

– Так, – сказал я и нервно почесал за ухом.

– Ап! Я тебе написал там на обороте отзыв, прочтешь потом, если захочешь. Только он слишком эмоциональный, там больше всего кавычек и восклицательных знаков.

– Так, – повторил я.

– Немедленно дай это прочесть Борису. А потом всем нашим. А потом мы будем это печатать.

– Не-е-е, – проблеял я, глядя в зеркало остановившимся взором, как баран.

– Да-а-а-а-а!!!! – заорал он. – Сашка уже звонил мне, говорил, что ты боишься; а чего ты боишься?

– Обидятся, боюсь, больше ничего не боюсь, – сказал я. – Скажут – литературные сплетни распускает, а там на пятьдесят процентов придумано.

– Так это и есть самый кайф, что придумано, если бы там было все правда, то это были бы протоколы заседаний союза писателей, а не рассказы… Я даже так скажу – там не на пятьдесят, а на восемьдесят или даже девяносто процентов придумано, это-то и хорошо! И никого ты там не обосрал, кроме нескольких бездарностей, которые все равно к нам уже больше не ходят, мы же их и выперли. Так что все в полном порядке. Написано с добрым юмором, и ты не только не обсираешь ребят, ты же их, наоборот, популяризируешь, и их самих, и их вирши, вот в этом – дополнительный кайф. Тебе только спасибо скажут. Печатать, срочно печатать! Я немедленно иду к Борису, отнесу ему, пусть читает, а потом пусть пишет отзыв, который станет предисловием к твоей новой книжке. Иду!..

– Какая книжка?! Я не написал никакой новой книжки…

– Издадим все эти рассказы под официальным грифом СП, – стал объяснять Валя, – мы ее назовем именно "Литераторские мостки", там по объему как раз тянет на отдельный сборник…

– Ты фантазируешь, – с огромным облегчением сказал я, – ты уже строишь замки на песке, а Председатель-то еще этого и в глаза не видел.

– Сейчас он это увидит в глаза! – вскрикнул Валя, – я иду!

– Ты только объясни ему, чтобы не обижался, если… – затянул я свою волынку.

– Ты держишь Бориса за идиота? – обеспокоено спросил веселый прозаик и драматург.

– Нет, но…

– Я иду. Я уже ушел, – сказал Валя и бросил трубку. Я посмотрел на часы и набрал номер Председателя.

– Да! – рявкнул голос в трубке.

– Боря, тут тебе Валя Кобяков несет мои… это…

– Знаю! Он уже звонил мне в два часа ночи! А сейчас полседьмого утра! Блядь, мне дадут сегодня поспать или нет?! Я в десять уезжаю лечиться на Мертвое море, у меня ноги уже совсем не ходят, а вы мне поспать не даете!

– Ох, – сказал я. Мне стало дико неудобно. – Боря…

– Разве я сказал, что не хочу читать твои рассказы? – неожиданно совершенно спокойным голосом произнес он. – Валя мне их так расхвалил, что я уже весь горю от желания. Особенно пикантно, как я понял, то, что это все заметки о наших общих посиделках. Я хочу видеть собственными глазами, как ты там меня отчехвостил.

– Спасибо… – пробормотал я. – А когда ты возвращаешься с Мертвого моря?

– Мы с женой едем в гостиницу на четыре дня, – объяснил он, – и за это время, возможно, я успею кое-что прочесть. Буду лежать в грязевых ваннах и читать. Все равно на этом Мертвом море можно помереть со скуки, так что твоя писанина будет кстати.

– А какая гостиница? – полюбопытствовал я. – Есть там такая гостиница "Нирвана", сейчас она называется "Голден тулип", я там был, там вино в разлив подают к обеду, завтраку и ужину… И бесплатный бар, там и водки, и коньяки, и ром…

– Я туда как раз и еду, – обрадовался больной Председатель, – а про вино не слыхал; поэтому запасся четырьмя лирами водки. Впрочем, вино меня все равно не берет. Буду пить свою водку, а потом запивать тем, что подают в этом самом бесплатном баре. Спасибо, ты меня утешил. Ладно, уснуть мне сегодня уже не дадут, нужно собираться. О, вот уже Валя в дверь колотится. Ну хорошо, Мыша, пожелай мне горячих грязевых ванн, ледяной водки в баре и удачного прочтения твоих гротесков.

– От всей души, – сказал я. – Так мне тебе позвонить после возвращения или как? Или ты сам позвонишь?

– В воскресенье я вернусь, и позвоню тебе. Всё, отбой. – Голос отдалился, но я успел еще услышать:

– Валя, давай сюда его хуйню…

Я услышал, что Валя говорит что-то, потом зашелестела бумага, и связь прервалась.

Я вздохнул и стал собираться на работу.

Я рассчитывал получить вердикт Бори на следующей неделе, полагал, что время еще есть, и даже сумел как-то подзабыть воображаемые громы и молнии, причитающиеся мне. Вечером дня, когда Председатель убыл на грязевые ванны, я в расслабленном состоянии прилег на диван перечитать кое-что из "Хромой судьбы" Стругацких; как мне казалось, именно в этой книге я сумею найти некую параллель с тем, что испытывал во время разговора с поэтом, руководящим нашим писательским содружеством. Я лениво перелистывал страницы, когда телефон грянул.

– Да, – сказал я, не отрывая глаз от найденного наконец эпизода, где главный герой, московский писатель, в котором угадывался сам автор, прижимая к груди Синюю папку, выслушивает вердикт от Михаила Афанасьевича. – Да, слушаю…

– Мыша, – кашлянул в трубке какой-то незнакомый голос. Я сел на кровати.

– Да-а?..

– Это Председатель, – тихо сказал голос.

Я встал. Последовала пауза.

– Мыша, я прочел всё... Мыша, ты велик.

У меня что-то пискнуло в глотке, я закашлялся.

–…Ты полный мудак, раз предполагал, что я могу обидеться. И что вообще кто-то, кроме круглых идиотов, может обидеться на то, что ты пишешь в этой серии рассказов.

– Ы-ы-ы-ы, – произнес я. У меня всё зачесалось. Я стал скрести спину. Я весь был в мгновенно выступившей испарине.

– Я рад, что случайно обнаружил два года назад твои рассказы. Мы приняли тебя в союз писателей, но я никогда не знал, что ты пишешь еще и отчеты о наших собраниях. Спасибо Вале. Что он принес их. Сам ты, как я догадываюсь, никогда бы не решился.

– Да, – тихо ответил я. – Я боялся тебя обидеть.

– Чудак-человек, – усмехнулся он. – Это профессиональная проза. Добрая, смешная, печальная. Такая, какой и должна быть проза. Вот и всё.

– Ты знаешь… – сказал я. В такие моменты у меня начинается недержание речи. Это нервное. – Ты знаешь, когда должен был выйти мой сборник, я в последний момент вычеркнул из макета книги самый первый рассказ из этой серии, он называется "В этой роще березовой". Я описал там тебя… Я знал, что ты все равно сборник прочтешь и обидишься, если найдешь его в книге.

– Ну и мудак, – мягко сказал он. – Теперь я все равно его прочел, и ни капли не обиделся, а наоборот; а вот в книге его уже нет, и это очень печально.

Ты замечательно изобразил Губермана, я увидел его совсем как в жизни, но с такими добавками, которые мне самому никогда не приходили в голову. Не сомневаюсь, когда я покажу Миронычу то, что ты о нем пишешь, он будет в полном охуе. Мыша, должен тебе сказать, что я теперь, с этого момента, буду тебя бояться. Как боюсь Дину Рубину.

– ? – удивился я.

– Дина вывела меня в романе "Вот идет Мессия". Она вывела меня как вполне симпатичного героя, который в конце неожиданно оказывается полным подонком и мудозвоном. Я не простил ей такой чудовищной лжи, – не лжи обо мне, а лжи художественного образа, ей просто в этом эпизоде изменило литературное чутье, – и мы не разговаривали с ней почти два года.

– Вот этого я и боялся… – начал я.

– Да, но ты ведь не вывел меня как полного подонка и мудозвона, ты вылепил меня так плотно, объемно и осязаемо, что я сам увидел себя со стороны, и это было совершенно шизофреническое ощущение. В хорошем смысле. И Сашу я увидел как живого, Сан Саныча – гы! – нашего дорогого, и всех. Всех прочих. Я смеялся, улыбался, иногда всхлипывал. Одновременно. Один раз я заплакал от восторга, какой я хороший. Я не скажу тебе, после какого эпизода… Такой должна быть литература. Жена сейчас читает. Вот. Я все сказал.

– Ох, – сказал я, – Бо-орь… ты не представляешь себе…

– Чего там – не представляю, – ответил он. – Я все очень хорошо представляю. Я сам так же психовал сорок лет назад, перед тем, как нести стихи московским мэтрам… И Губерман в юности тоже психовал, когда относил свои стишки Слуцкому и Самойлову. Это нормально. Ненормально – скрывать то, что ты пишешь. Это только так говорится, что есть абстрактные любители слова, пишущие в стол. Нет таких любителей, есть неуверенные в себе люди. Мы издадим все эти рассказы одной книгой, конечно, подредактировав кое-что. Немножко мата уберем. Не весь, конечно. Я напишу предисловие… Союз писателей даст деньги. Выпустим здесь, или в России. Всё.

– Ах, – сказал я. – Мне хочется выпить.

– А я так уже выпил, – сообщил он. – Я лежу голый в грязевой луже, пью водку, и две прекрасные одалиски… – Он вдруг захихикал. – Вытирают мне вспотевшее от дум и забот чело. Моё высокое чело.

– М-да, – глубокомысленно сказал я.

–…Только ведешь ты себя, как невинная гимназисточка тургеневско-чеховского периода. Кокетуля, которая, как это… когда постель была расстелена, а ты была растерянна. От этого нужно избавляться, кокетун… Это – бабское. Кстати, ты знаешь, что наш Вова написал когда-то пародию на это стихотворение?

Я знал, но Председатель уже воодушевился.

– Там у Евтушенко в оригинале – так:

"Постель была расстелена,

А ты была растерянна,

И спрашивала шепотом:

"А что потом? А что потом?"

– А Вова написал вот так, потому что этот стих его дико раздражал:

"Постель была расстелена,

А ты была растерянна,

И спрашивала шепотом:

"Куда ты лезешь?! Жопа там!"

Председатель загоготал, потом закашлялся.

– Евтушенко после этого с Вовой уже никогда не разговаривал. Тоже – мудак потому что. Ну ладно… В общем, так. Когда я приеду, то сам пойду к Миронычу и всучу ему эту серию. Он приятно охуеет. А потом тоже напишет предисловие. Будут два предисловия к твоей новой книжке.

– Как? – перспросил я. – Приятно охуеет? Дивное выражение, нужно его немедленно записать… Где моя ручка…

– Теперь только я понял, для чего ты на всех собраниях воровал мой золотой "паркер". Так, одалиски предлагают мне перевернуться жопой кверху, что я сейчас и выполню с удовольствием. Всё, что есть хорошего в жизни – либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению... Это не я сказал, а Пардо. Ну, пока. Целую нежно.

И он положил трубку.

Я постоял в темной комнате, потом вышел на кухню. Там металась и гремела кастрюлями Софа. Она готовила праздничный обед по поводу предполагаемого визита очередной армады любимых родственников из Ашдода, стада полнокровных обжор и выпивох. Я подошел к жене и открыл рот. Она приостановилась в своем кружении и выжидательно посмотрела на меня. Я закрыл рот и поцеловал ее в макушку. Она удивленно заулыбалась. – Спасибо тебе, малыш, – пробормотал я.

– Ой, чего это? За что? – смущенно сказала она.

– За всё. Ты тоже моя Синяя папка. По-своему.

– Так, – сказала она. – Уже наклюкался! Нельзя оставить одного ни на минуту, как ребенок, ей-богу! Где ты успел выпить – по телефону?! Я задушу твоего Председателя собственными руками!

Она отшвырнула передник и пошла на меня.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад