С Кипра на Святую землю
прилетел Марат Гизатулин, писатель, исследователь
жизни и творчества Окуджавы.
Прибыл он не просто
так, а с целью культурненько, как он выразился,
ознакомиться с некоторыми достопримечательностями страны, о которой
столько слышал. При нем была жена, куча детей и даже теща. Одной
из местных культурных достопримечательностей,
по его словам, был проживающий в Святом городе я, поэтому семейство
решило совместить приятное с полезным – осмотреть Иерусалим в моем исполнении; на практике
это означало проведение экскурсии по тем историческим местам, по
которым я приезжающих обычно и вожу.
После завершения программы
предполагалось посещение Маратом нашего писательского собрания.
Всё виденное вызывало в толстом эрудированном весельчаке такой энтузиазм,
что, рассказывая об окружающих нас дивных красотах, я параллельно
вспоминал из Ерофеева:
"Отбросив стыд
и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью. Я расширял
им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, как я им его расширял:
особенно во всем, что касается Израиля и арабов. Тут они были в
совершенном восторге – в восторге от Израиля, в восторге от арабов,
и от Голанских высот в особенности".
Марат был в полном восторге. Все его умиляло –
и новые районы, и Старый город, и люди, и животные. Мы проезжали
по Меа Шеарим, и, глядя на пейсатых хасидов, вяло бредущих на утреннюю молитву, одетых
в затасканные, черные, долгополые лапсердаки, он говорил: "Потрясающе!"
Минуя Дамасские ворота, я указывал ему на старинную арабскую лепку,
и он повторял: "Потрясающе!" Глядя на перевернутый мусорный
бак с гниющими отбросами, в которых нервно рылись поджарые короткошерстные
коты, он кричал: "Потрясающе!" Жена его была целиком и
полностью с ним согласна.
Мы вошли в Старый город через Яффские
ворота. Пересекая площадь имени Гассана
Абдуррахмана ибн-Хоттаба,
я предупредил Марата, что сейчас мы войдем в мусульманский квартал,
и что там нужно быть начеку. Никто ведь не гарантирует доброжелательного
к тебе отношения, если услышит русскую речь, вполголоса объяснял
я испуганной Рите. Впрочем, может быть, вам повезет, и первый удар
в спину кривым кинжалом получу я; обидно будет, если правоверный
мусульманин, продолжал я, повернувшись к Марату, закончит свой жизненный
путь таким образом – иди, объясняй им потом, что ты суннит, а не
русский еврей. "Потрясающе!" –
в полном восторге вскричал Марат, озираясь по сторонам, но жена
его порядком струхнула. Единственным выходом из создавшегося положения,
скорбно бубнил я, будет вот что. Мы пойдем рядом, и ты будешь безостановочно
повторять вполголоса: Бисмилла
аль-рахман аль-рахим,
и тогда они решат, что ты иностранный паломник, а это –
я кивнул в сторону бледной Риты –
твоя новая белая наложница, и тогда мы, с Божьей помощью, может
быть, уцелеем. – Потрясающе! –
сказал Марат, сияя, – а про
тебя я скажу, что ты – мой
новый слуга, носильщик и евнух, и все будет в порядке, да? –
Хорошо, – согласился я. – Нет, знаешь, –
вдруг сказал Марат, – ну их
на хуй, этих сумасшедших, давай лучше сначала пойдем к Стене
плача, там-то, надеюсь, нам не придется изображать посторонних?
Не хочу к шахидам, хочу к хасидам.
И мы решили сперва
пойти в Еврейский квартал, и мы вошли в него, и скоро пришли к Стене
плача. По дороге Марат выяснял у меня, не должен ли будет он предъявлять
какие-нибудь доказательства своей благонадежности, когда мы подойдем
к пропускному пункту, где вооруженная охрана досматривает входящих
на предмет ножей и взрывчатки. А то, говорил он, я готов предъявить
обрезанный хрен, это запросто. Не пойдет, печально качал я головой
в ответ: во-первых, мы все обрезанные, что шахиды, что хасиды, –
а во-вторых, среди офицеров охраны могут быть, и наверняка будут,
девушки. – Девушкам я предъявлю свои доказательства наиболее
охотно! – с энтузиазмом заявил
он, и жена ущипнула его в бок так, что он вскрикнул "ой!"
Нужно сказать, что никаких доказательств благонадежности
на пропускном пункте от нас никто не потребовал. Нам махнули рукой,
приглашая пройти, и Марат закричал, что это потрясающе. Правда,
проходя мимо очаровательной девицы в камуфляже десантника, он подмигнул
ей и, перепутав все на свете, произнес фразу, которую должен был
говорить, по моему совету, вовсе не здесь, а в мусульманском квартале.
Девица отскочила в сторону, приняла боевую стойку и поинтересовалась
на иврите, туда ли идет глубокоуважаемый посетитель; возможно, господин
что-то перепутал и ему нужно не сюда, а вон туда? –
и она кивнула в сторону ослепительно сиявшего на солнце купола мечети
Омара, золотой глыбой нависавшей над остатками стены Соломонова
храма. – Ни хуя
не понял, – сияя, ответствовал
Марат, – шма, Исраэль! – Услышав традиционное заклинание иудаизма, девица расслабилась, и я потащил упиравшегося
гостя в образовавшийся проход. Марат оглядывался, подмигивал девице,
посылал ей воздушные поцелуи, выкрикивал "хинди-руси
бхай-бхай" и, по-моему, был не прочь предъявить некие
исключительные доказательства своей благонадежности. По крайней
мере, он все время демонстративно хватался за ремень своих брюк.
Рита, идя следом, молча щипала его за зад.
У Стены Марат несколько утихомирился –
правда, на одну только минуту. Чувствуя серьезность момента, он
приосанился и потребовал головной убор. Убор был ему подан. Он нацепил
его на макушку, крикнув, что это потрясающе.
Проходившему мимо бородатому
раввину с выводком учеников он стал объяснять дикими жестами, что
свинину не кушает, как это и положено; ученики окружили его и стояли,
разинув рты, раввин чесал в бороде и беспомощно
смотрел на меня. Я оттащил Марата в сторону и решил отвлечь. Сделай
лицо! – сказал я, готовя фотоаппарат.
Марат сделал такое лицо, что я опустил фотоаппарат. Сделать снимок
удалось только с третьей попытки.
Рита робко поинтересовалась, когда мы пойдем к Церкви гроба Господня.
Я объяснил, что путь туда лежит через арабский рынок, и что мы идем
туда немедленно, если жизнь нам не дорога. Потрясающе! –
заулюлюкал ее супруг, – теперича идем к шахидам! Жизнь не
дорога, пи-хо!
И мы пошли к шахидам.
Проходя мимо прилавков торговцев пряностями, где
густо пахло корицей и амброй, а полуденный свет терялся в закоулках
между старых домов, стоящих здесь со времен Гарун
аль-Рашида, Марат громко требовал, чтобы
его новая белая наложница шла следом за ним, скромно опустив глаза,
чтобы я шел следом за ней –
и обязательно с покорным видом, дабы всем сразу ясно стало, что
я всего лишь презренный носильщик. Идя впереди нас парадным
шагом самурая, он перебирал в руках воображаемые четки и время от
времени выкрикивал:
–
Бисмилла аль-рахман
аль-рахим! Потрясающе!
Почтенные старики-арабы,
сидевшие на низких скамеечках и курившие кальян, глядели на него
уважительно. Торговцы кланялись.
Очень скоро мы вышли
на Виа де ла Роза и направились к арке,
за которой находится жемчужина христианского мира – Церковь гроба Господня.
Здесь, стоя у подножия Голгофы, я рассказал об этом месте, и о многовековой
истории строительства этой церкви, и о том, что находится у нее
внутри и снаружи, и почему она называется Церковью гроба Господня
– о многом рассказал я, как обычно и рассказываю,
когда вожу сюда экскурсантов. Все было замечательно, даже жара нас
немного пощадила в этот день. Рита выслушала очень внимательно и
сказала под конец:
–
Я все понимаю, я не понимаю только, где находится сам гроб.
–
Это потрясающе! – закричал
Марат и захохотал, а я объяснил, в чем дело, и заодно рассказал
о совершенно аналогичном случае, произошедшем здесь, на этом самом
месте, много лет назад, – о случае, про который я знаю со слов Губермана.
Однажды гид привёл сюда очень солидного российского бандита, нового
русского с двумя амбалами-телохранителями.
Этому крестному отцу лет шестьдесят уже, наверно, было, всякое он
видел, но сентиментальности не потерял. И когда, рассказывал Губерман,
они все вчетвером (телохранители его не оставляли) протиснулись
с трудом в капеллу ангела (где и двоим-то тесновато), гид настолько
трогательно всё им рассказал о вознесении Христа из этой каменной
могилы, что стареющий бандит пустил слезу. Когда они оттуда выбрались,
и два амбала увидали слёзы босса, то они тоже немедля прослезились.
И один из них спросил экскурсовода:
–
А скажи, браток, но где же кости?
Но экскурсовод ответить
не успел. Поскольку, слёз не утерев, российский босс отвесил жуткой
силы подзатыльник своему амбалу
и свирепо объяснил:
–
Ты что же, падла, не слыхал, что он вознёсся?
Далее мы проследовали обратно через Виа
де ла Розу на арабский рынок, где почтенные бородатые старцы,
восседавшие с кальянами на табуретах возле своих лавок, неподвижные,
как накурившиеся опиума туркмены из "Белого солнца пустыни",
благожелательно кивали Марату как старому знакомому. Здесь, медленно
поднимаясь из глубин улочек, извилистых, мощеных стертым ногами
бесчисленных поколений булыжником, мы обратили внимание на девушку,
беспомощно топтавшуюся на одном из перекрестков. Девушка была одета
как-то странно неподходяще для этих мест: длинная ситцевая юбка,
рубашка с закрытыми, несмотря на жару, рукавами, белый платок на
голове. В руках у нее был огромный чемодан, перевязанный простой
бечевкой.
–
Это, наверное, шахидка! Ждет жертву! – высказал предположение Марат. – Вот она, жертва, это я, иди сюда, моя маленькая,
познакомимся!
Он сказал это громко
и жизнеутверждающе, но по-русски, полагая, что шахидка
всяко этого языка не разумеет. К нашему изумлению, шахидка, услыхав русскую речь, ринулась к нам. Рита завизжала,
я подскочил на месте и инстинктивно встал боком к подбегавшей, и
даже Марат озадаченно приподнял брови.
Я пригляделся... У девицы
были совершенно белые глаза. Девица была в панике. Она схватила
Риту за руки (та вырывалась изо всех сил)
и счастливо засмеялась.
Мы познакомились. Это
была сестра Татьяна, молодая монахиня, паломница из России. К ее
несчастью, она не владела ни одним языком, кроме русского, и заблудилась
в Старом городе еще утром. Она искренне полагала, что окружающие
ее магометане и иудеи только делают вид, что не понимают ее вопросов.
Видимо, сестра Татьяна относилась к той категории граждан, выходцев
из глубинки, которые подсознательно убеждены в том, что русский
язык знают все. "Я потерялась!" – дрожащим голосом говорила она, глядя на меня
круглыми ненакрашенными глазами обиженного
ребенка. Я подхватил чемодан (он чуть не оторвал мне руку), махнул
другой рукой цокающим языками арабам и повлек сестру Татьяну за
собой. Это была живописная процессия – я, пыхтя и тихо матюгаясь, тащивший фанерное
чудовище, обвязанное веревкой, русская монахиня, семенившая за мной
и бормотавшая молитвы, Рита, вприпрыжку бегущая следом, и замыкавший
шествие Марат, время от времени для общего успокоения выкрикивавший
формулировки исламского благочестия.
Нам нужна была Елеонская гора, на которой расположен женский православный
монастырь. Ни один араб, ни один еврей, которых мы встретили на
пути к Яффским воротам, не мог подсказать нам, где он находится,
и вообще, кажется, никто из встречных не понимал, что это такое
– Елеонская гора. Я оставил сестру Татьяну и кипрского
писателя на солнцепеке и отправился в информационный центр для туристов.
Растолкав смирно стоявших в очереди американцев, французов и шведов,
я просунулся вперед и искательно спросил, каким автобусом можно
доехать до Елеонской горы. Никто из служащих в центре девушек –
симпатичных арабок с очень приличным ивритом –
не знал, что это такое. Меня направили в соседнее здание, в информационный
центр для христианских паломников. Марат отправился следом за мной.
В информационном христианском центре ни одна живая душа не понимала,
чего мы хотим, хотя я подробно объяснял все на иврите, а Марат старательно
дублировал меня на английском. Совершенно
обескураженный, я вернулся к сестре Татьяне, тоскливо топтавшейся
на солнцепеке, и к нервно обкусывавшей ногти Рите. Не знают, что
такое Елеонская гора? – изумилась сестра Татьяна. – Наверное, это католики там работают...
–
Нет, наверное, мы просто неправильно переводим "Елеонскую гору"
на иврит и английский, – предположил
Марат. – А вообще, это потрясающе.
В этот момент к нам подошел мрачный, худой, усатый, загорелый до
черноты человек. В его ивритской речи
явно обнаруживался арабский акцент. Он представился водителем такси
и выразил готовность отвезти нас туда, куда мы только захотим. В
рай, наверное, он нас отвезти хочет, шахид этакий, – сказал Марат. Мне было уже все равно. Я стал
объяснять водителю, что эта вот русская девушка –
христианка, приехала из страны северной, и теперь никто не может
нам объяснить, как ей попасть на гору Елеонскую... Название это
я произнес безо всякой надежды, заранее полагая, что шофер это место
не знает тоже.
Он действительно не знал. Он сказал, что сейчас позвонит своему
брату и все узнает, потому что брат его –
святой человек и знает вообще всё. И он достал мобильник
и позвонил своему брату, и святой человек действительно объяснил
ему все за пять секунд. И мы, изумляясь, затащили в багажник огромного
мерседеса фанерное чудовище, и посадили
сестру Татьяну на переднее сиденье, и сами залезли на заднее, и
поехали. Я чувствовал огромное облегчение. По дороге я спросил водителя,
кто его брат и, не дожидаясь ответа, попросил передать ему нашу
благодарность. Хорошо, – коротко ответил водитель. – А куда ты звонил, где твой уважаемый брат живет,
спросил я, – я вижу, он действительно
святой человек и все знает. –
Он живет в тюрьме, –
ответил водитель, не отрывая взгляда от переполненной автомобилями
и грузовиками трассы (мы огибали Старый город по периметру), – он святой человек, он хотел совершить джихад,
но ему не дали, и вот он сидит теперь в тюрьме, и срок подходит
уже к концу, так что мы теперь уже можем звонить ему, это разрешается...
– М-да,
– сказал я и немного пожалел,
что сел в эту машину, а то брат святого человека, может, тоже святой,
хрен его знает; вон мы с утра шутили про шахидов,
и нашутились на свою голову... –
Чего он говорит? – полюбопытствовала Рита. – Он говорит, –
отрывисто ответил я, – что
его брат – профессор в нашем университете, знаменитый географ,
и потому все знает. – Ну вот,
и приехали, – сказал шофер,
– с вас пятьдесят шекелей. – Спасибо, –
сказал я и, счастливый, что отделался от святых людей так дешево,
полез из машины. Бисмилла аль-рахман
аль-рахим, –
приветливо заявил водителю Марат и полез из такси тоже. Шофер поклонился,
прижал руку к сердцу и рванул с места. Уф-ф-ф,
– пробормотал я, –
пронесло...
Мы попрощались с сестрой Татьяной у ворот женского монастыря (она
долго махала нам вслед) и кинулись на автобус. Теперь я знаю, какой
автобус идет до Елеонской горы, –
семьдесят пятый номер, вот какой.
Нам нужно было успеть
в центр города на писательское собрание, но Марат внезапно хлопнул
себя по лбу и объявил, что это просто потрясающе, но он совершенно
забыл, что через два часа в Тель-Авиве начинается фестиваль Окуджавы,
то есть по его прямой специализации, и что он непременно должен
быть там... Мы все страшно огорчились, и я сказал, что писатели
в полном составе собираются сегодня специально для того, чтобы с
ним, с Маратом, познакомиться, и все принесут свои книжки с уже
заранее надписанными автографами, и водки будет море разливанное,
и вообще... Но дело есть дело, дорогие товарищи, –
печально процитировал Марат Одноногого Джона, и мы попрощались у
входа на Центральную автобусную станцию. Мы поцеловались, и обнялись,
и выкурили по последней сигарете, и обещали приезжать друг к другу
в гости, и в заключение Марат сказал, что всё было потрясающе.
И, знаете, я всецело
с ним согласен.