Вчера
я ходил на очередное писательское собрание. В первый, кажется, раз
за все время с момента моего приема в СП идти туда не очень хотелось.
Мне не пишется. А раз не пишется, то какой смысл идти на писательские
посиделки, где после рукопожатий первым вопросом всегда выступает
традиционно риторическое:
– Ну, чего новенького написал?
Но, тем не менее, я пришел, и сел, и выпил. На вышеприведенный вопрос
каждого очередного писателя, входящего в зал, я злобно и односложно
отвечал:
– Ничего.
Последним пришел Гриша Трестман, и я заранее открыл рот, чтобы сказать,
что ничего нового не написал, но он подошел ко мне и поцеловал в
обе щеки, а потом спросил:
– Мишка, и почему я в тебя такой влюбленный?
Это тоже был риторический вопрос, но он настолько отличался от того,
что спрашивали другие, что отвечать "ничего" было бы глупо,
и я сбился, и ответил только, что это фраза Попандопуло из "Свадьбы
в Малиновке".
На столе стояло четыре литра водки, но никто, кроме меня, не пил,
даже Председатель: не было закуски. – Хоть бы сушка какая-нибудь
черствая попалась, – сказал Председатель, или там сухая маслина,
– ну, хоть символическая. Гриша, ты в этом вертепе работаешь официально,
так, может, у тебя есть хоть баранка какая-нибудь заплесневелая?
Или печенинка. Я не могу без закуски. – У меня есть чай, – ответил
Трестман, – в пакетиках. Будешь жевать чай? – Нет, спасибо, – сказал
Боря. – Помню, в Москве я ходил в бары. Сперва, то есть в шесть
утра, мы принимали на грудь сто пятьдесят – триста граммов, а к
восьми открывались бары, и мы в них шли. Там мы догоняли. Мы брали
с собой маленькую с прицепом. Миша, ты, конечно, не знаешь, что
такое прицеп? – Знаю, – сказал я, – а что вы ели? Меня всегда интересует,
что люди едят или пьют. – Это не тебя интересует, – сказал Боря,
– а Алису, это фраза из Кэрролла. А закусывали мы в барах отменно.
Там всегда была вобла, и черные маслинки, и креветки, и раки. Это
было давно, в шестидесятых еще, тогда вообще много чего было из
того, что потом пропало. – Да-а, сказал я, – а вот я в Ленинграде
ходил в пивбар "Висла", рядом с нашим институтом, на Моховой,
которая тогда была Дзержинского, а потом снова стала Моховой, и
мы там всегда подкреплялись между лекциями, но закусь была монотонная
– сушки с солью и, если повезет, маленький кусочек какой-то сухой
рыбешки. Это было уже в восьмидесятых... – Вот я и говорю, – продолжал
он, – как я уехал, так все и стало только хуже, и политика, и закуска,
и цены, и вообще всё. А в шестидесятых закуска была еще хорошая,
да. Севрюга там, балык, маслины, креветки. Закуска типа "я
вас умоляю"... – Это Ерофеев, – мстительно сказал я. – Ну,
ясно, – кивнул он. – Однажды у меня был такой случай, я его потом
вставлю в мемуары. Был такой неудачный день, что ближайший бар оказался
на переучете, мы с алкашами сидели в садике, и идти искать другой
бар уже не могли, потому что ноги нас не держали. Мы качались на
детских качелях и думали, где взять закусь. Совсем никакой закуси
не было, вы представляете? А когда ты в полдевятого утра выпил на
троих две поллитровки без закуски, да еще качаясь на детских качелях,
то ты можешь блевануть, и ценный напиток пропадет втуне... Миша,
перестань пить водку без закуски! Ты можешь блевануть. А потом Софа
мне оторвет голову. – Не оторвет, – сказал я, наливая себе еще стопку,
– она тебя очень уважает. – Знаем мы, как она меня уважает, – сказал
он, – читали... Не пей водку без закуски, я тебе говорю! Гриша,
скажи ему, чтобы он перестал пить без закуски, он блеванет! – Ну
и пусть блеванет, – сказал Гриша, – он уже взрослый мальчик и сам
за себя отвечать должен. Так что там было дальше, Боря? – Тьфу,
– сказал Председатель, – вы меня сбили. На чем я остановился? –
На том, – сказал я, – что я блевану. – Да! – сказал он, – так вот,
знайте, судари мои, что если у вас утром, качаясь на качелях после
двух поллитровок, нет никакой закуски, то вы будете чувствовать
себя очень и очень скверно. И вот мы сидели, и обшарили всё вокруг,
а один алкаш даже полез искать что-нибудь съедобное в урну, которая
стояла рядом со скамейкой. Но там ничего не было, чистая такая урна
попалась, там на дне был только кусок ваты с кровью, здоровенный
такой кусок. Алкаш его вытащил и с недоумением осмотрел со всех
сторон, но это было малосъедобное. – Перестань, Боря, – сказал я,
– я сейчас блевану... – А я тебе что говорил? Не пей без закуски.
Короче, сидим мы. Эх, говорю я, совсем покушать ничего нет, хоть
символически! А алкаш на меня посмотрел внимательно и говорит:
– А ты пошарь в бороде, вдруг чего найдешь.
Я, осознавая нелепость такого предложения, все-таки полез в бороду,
покопался там, – и что же вы думаете? нашарил что-то. Вытащил –
там была маленькая креветка! Со вчерашнего дня осталась... Ну, мы
ее разделили на троих, и так славно закусили!..
– Обязательно вставь это в мемуары, – сказал я.
В этот момент пришел опоздавший Сан Саныч. Он ничего не стал у меня
спрашивать, а просто царственным жестом швырнул на стол упаковку
крошечных соленых баранок. Упаковка была совсем маленькая, но на
ней стояла огромная печать кашерности, удостоверяющая, что баранки
сии дозволены к продаже великим хасидским раввином из Коцкой династии.
– Это кашерные сушки? – тревожно спросила писательница Т., наклоняясь
над пакетиком и пытаясь разглядеть печать близорукими глазами.
– Уймись, фанатичка, – сказал я. – Нет, это некашерные сушки!
– Тогда я их ем! – быстро сказал атеист Трестман и схватил одну
баранку. Председатель крякнул, и тоже взял баранку, и все взяли
по баранке, и я взял две, и самому Сан Санычу ничего не осталось.
И тогда, наконец, все смогли выпить, и закусили баранками, потому
что если не закусывать, то вы уже знаете, чем это может для вас
кончиться.
И вот, съев свою маленькую баранку, Трестман внезапно хлопнул себя
по лбу и сказал, что он совсем забыл, что принес на суд новый маленький
цикл стихов, что он сейчас нам их прочтет, и что он требует, чтобы
после читки все по очереди сказали ему:
– Старик, ты – гений.
И он прочел, и мы сделали так, как он хотел.