Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

Михаил Гончарок. Поющий рабби

Как-то, году в восемьдесят первом, осенним вечером я сидел в гостях у своего однокурсника. Мы предавались чтению запрещенной литературы – в наши студенческие годы это было излюбленным нашим времяпровождением, не считая, разумеется, регулярных випивонов и погонь за барышнями. Предвкушая интеллектуальное удовольствие, я открыл один из журналов, изданных там. Первое, что бросилось мне в глаза, была небольшая черно-белая фотография. На ней был изображен полный немолодой человек с полуседыми, отливавшими серебром кудрями, в руках у него была гитара. В сопроводительной статье речь шла о знаменитом "раввине с гитарой", выступавшем с концертом перед американскими битниками. Судя по лицам обкуренных волосатиков на снимке, битники были в восторге. Мы в то время сами считали себя, некоторым образом, битниками, носили длинные волосы и сумки с "пацификами", зачитывались переводами Гинсберга, Ферлингетти, Корсо, рассказывали анекдоты о глупостях власти и паче всех видов службы на государство почитали работу в котельных. Поэтому статья, которую я держал в руках, сразу привлекла мое внимание. В ней, помимо прочего, рассказывалось, что человек с гитарой, с одухотворенным лицом мудреца и поэта – ортодоксальный раввин, почитатель Талмуда, хасидизма, йоги и премудростей дзен-буддизма; это априори расположило меня к нему. И мы не хуже Горация! – помню, воскликнул я, и хозяин нашей подпольной избы-читальни величаво кивнул.

Таковым было мое заочное знакомство с Шломо Карлебахом. Мне всю жизнь везло на знакомства с интересными людьми; самым для меня неожиданным был и остается тот факт, что судьба во многих случаях распоряжалась переводом знакомства из заочного в очное – вероятно, с целью заставить меня рано или поздно изложить калейдоскоп этих встреч на бумаге. Может быть даже, для назидания потомству. А может быть, и безо всякой цели. Возможно, это было из области игры в бисер.

Полный гордости за поющего раввина, испытывающего симпатию к восточной философии, я пришел домой и рассказал о нем моей жене. Ира, несмотря на то, что сама относилась к кругам фрондирующей ленинградской богемы, гордо именовавшей себя хиппи, тяготела к ортодоксальному христианству, и мой восторженный пересказ журнальной статьи не произвел на нее особого впечатления. Совершенно не заинтересовал ее и тот факт, что на одном из выступлений Карлебаха присутствовал сам папа Римский и, судя по всему, утирал слезы восторга и умиления: Ира была православной. Тогда, помню, мы поругались; это был не первый наш скандал на идеологической почве, да и окончился он весьма обычным для двух молодых людей примирением в постели. Должен, однако, заметить здесь в скобках, что безостановочные идеологические скандалы мало-помалу раскачивали нашу семейную лодку и в конечном итоге привели к разводу, последовавшему через несколько лет. Впрочем, к теме нашего рассказа это не имеет особого отношения.

Я закончил институт (Иру вышибли уже со второго курса ввиду ее нескрываемой принадлежности к молодежной субкультуре битников) и ушел в армию. Там не было особого времени предаваться размышлениям о раввинах, даже поющих, и о философии, даже восточной; тем не менее в моей армейской записной книжке хранился краткий конспект той статьи о Карлебахе – я специально сделал его однажды ночью, стоя в карауле, под завывания пурги и служебных собак. В том же блокноте хранился устав гарнизонной и караульной службы, стихи Цветаевой, а также древнееврейский алфавит – время от времени я перечитывал стихи и просматривал алфавит, чтобы в условиях солдатских будней не оскотиниться окончательно. Офицерам, обязанностью которых было рыться в прикроватных тумбочках рядового и сержантского состава в поисках запрещенных вещей, я говорил, что это финикийский алфавит, а стихи принадлежат перу Сергея Михалкова. Все знали очкастого Прохвессора как чудака-историка с верхним образованием, и меня никто не трогал. Начштаба, сильно пьющий подполковник Молодченко, добрая душа, даже гордился тем, что в его части водится такой мудак, как я.

Ира на правах жены неоднократно приезжала ко мне, и добродушный начальник штаба, в зависимости от настроения, сопряженного с уровнем похмельного синдрома, неизменно распоряжался о предоставлении мне отпуска – однодневного, двух- , а иногда даже трехсуточного. Всякий раз он вызывал меня для того, чтобы черкнуть свою подпись на отпускных бумагах, и между нами происходил один и тот же диалог:

- Ну, прохфессор, опять твоя баба прикатила? Хочешь отпуск небось?

- Так точно, товарищ полковник.

(Я именовал подполковника не иначе как полковником, этого требовали нюансы местной субординации. Подполковник, услыхав о повышении своего чина, неизменно приходил в хорошее расположение духа).

- …Я вот тоже хотел бы, чтобы ко мне приехала какая-нибудь молодуха. Страсть как моя Машка мне надоела. У твоей бабы есть какая-нибудь подружка? Мне бы поебаться. А так все местные бляди меня уже знают, и моя коза следит, как гвардейский разведчик.

- Так точно, товарищ полковник! Есть!

- Ну вот, скажешь своей дуре, чтобы в следующий раз привезла подружку. Я тебе неделю отпуска дам! Понял?
- Так точно, товарищ полковник!

- Лады… Вот тебе справка. Ебаться – шагом марш! Ать…

- Так точно! Благодарю, товарищ полковник.

- Эх ты, прохфессор ты, прохфессор… Ну, иди.

Должен со стыдом признаться, что я так и не выполнил поручения начальника штаба. Правда, я всякий раз передавал Ирке его пожелание, но она фыркала и неизменно отвечала, что знакомых дам такого пошиба, чтобы ехали за тридевять земель трахаться с каким-то незнакомым подполковником, у нее нет, и что ни одна уважающая себя питерская фри-лав из кругов хиппи не ляжет под военного – из принципа.

Кроме всего, сопутствующего встрече двух изголодавшихся молодых людей разного пола (о чем рассказывать здесь было бы безусловной пошлостью), мы проводили время за тем, что опять ругались. Мы ругались каждый раз, когда она приезжала. Я даже не помню, о чем именно мы спорили. О поэзии, о живописи, о музыке, о сионизме и диссидентском движении. О том, кто лучше – Пастернак или Цветаева, Вероника Долина или Галич. О крестах на шее и мезузах на косяках дверей. Одним словом, начштаба был абсолютно прав – только такие мудаки, как мы с моей первой женой, могли тратить драгоценное время армейского отпуска на выяснение этих тем.

Ира возвращалась в Ленинград, а я вновь припадал к армейской записной книжке и штудировал в карауле конспект статьи о Карлебахе, написанный, ради конспирации, буквами псевдофиникийского алфавита.

Потом я вернулся домой. Потом мы развелись с Ирой. Я встретил Софу, которая очаровала меня многим, перебрался жить к ней, а потом и женился. В те годы мы еще почти не спорили… Однажды моя новая жена принесла домой поразительное известие: к нам едет Карлебах. Как? – чуть не вырвалось у меня. – Он еще жив? Почему-то мне казалось, что все более или менее известные люди, о которых я читал в юности, давно уже покойники. О таком явлении в среде непочтительной молодежи позднее рассказывал и Городницкий. Я слушал его в Иерусалиме, а после выступления меня подвели к нему, и он рассказал, что как-то, после такого же выступления, к нему подошла молодая девушка, весь вечер просидевшая в зале, и сказала:

- Я всё-таки не могу поверить своим глазам. Вы и есть Городницкий?

Городницкий, удивляясь, подтвердил этот странный факт.

- Знаете, - сказала девушка, - я выросла на ваших песнях. Я слушала их на магнитофоне. И мои папа с мамой тоже выросли на ваших песнях. И дедушка с бабушкой с молодости пели ваши песни.

И прибавила с оттенком неудовольствия: - Я думала, вы давно уже умерли.

- …Как? Карлебах еще жив? - А почему бы ему не жить, если ему всего каких-то шестьдесят лет? – удивилась моя вторая жена. - Я уже заказала билеты.

Это было первое публичное выступление "поющего рабби" в СССР. На дворе стоял веселый, подающий надежды май восемьдесят девятого года.

Мы пошли на концерт. Он состоялся в городской консерватории, в самом центре города. Мы шли и удивлялись, как все быстро меняется в стране: еще вчера песни какого-то раввина можно было слушать лишь из-под полы, пленки с записями его выступлений на черном рынке стоили диких денег, а вот сегодня мы идем слушать его живьем, в солидном помещении, и настоящие билеты лежат у меня в кармане.

После первого отделения концерта неугомонная Софа сумела пробраться за кулисы. Тут нужно отметить вот что. В то время мы оба помогали приехавшему на гастроли из Варшавы еврейскому театру – сидели в лингафонном кабинете, Софа давала синхронный перевод тех кусков пьесы, где герои разговаривали на идиш, а я, спотыкаясь, переводил вставки на иврите. Пользуясь привилегированным положением временных переводчиков при официальном иностранном театре, на концерте Карлебаха мы сумели проникнуть туда, куда обычную публику не пускали. Сам Шимон Шурмие, директор варшавского театра, тоже пришедший на выступление гитариста-раввина, провел нас к нему. Как оказалось, они были старыми приятелями. В коридорчике, ведущим из кулис в глубины консерватории, сидел на стуле, устало вытянув ноги, человек в жилетке, с маленькой кипой на макушке. Рядом, прислоненная к стене, стояла его знаменитая гитара. Я узнал его по фотографии, виденной за много лет до этого в журнале. Нас представили как местных активистов. Карлебах с неожиданной легкостью вскочил со стула, довольно полное лицо его озарилось неподдельной радостью. - Ну, - сказал он по-английски, - вы тоже хотите сказать, что не знаете, не помните, не учите языка наших предков? Ась? Или вы все же имеете меня обрадовать?

- Господин мой, - замогильно забубнил я на довольно скверно выученном иврите, - я знаю немного святой язык, а моя жена может говорить на идиш, который…

- Ни слова больше! – завопил человек на иврите и вдруг, оказавшись совсем рядом с нами, принялся нас обнимать. Я остолбенел от такой экспрессии, а Софа с видимым удовольствием подставила раввину щеку, которую он немедленно смачно поцеловал. Ну и раввин, подумал я,- с посторонними женщинами целуется, ишь ты…

Я знал, что Карлебах, отпрыск старинного рода почтенных талмудистов, родился в Берлине, большую часть жизни провел в Америке, - и почему-то не думал, что он знает идиш. Но они заговорили с Софой на летящем, плавном и одновременно таком стрекочущем идише, что я разинул рот. По-видимому, оба с первой минуты общения стали испытывать друг к другу ярко выраженную симпатию.
- Это что за парень? – спрашивал мою жену раввин, искоса поглядывая на меня. – Это наш парень? Это хороший парень? Ась? По-моему, он хороший парень. Не?

- Этот хороший парень, - неожиданно пожаловалась Софа, - не уверен, что он хочет ехать со мной в Израиль…
- Как можно не хотеть туда ехать? – возмущенно сказал раввин. - Тем более, с такой красавицей? А знаешь что, устроим-ка ему проверочку. Ты как – не против устроить ему проверочку?

- Не против, - ответила моя жена, и мне не понравилось, как они оба осуждающе уставились на меня.

- У меня, - таинственно понизил голос раввин, - туточки среди молодых музыкантов, которые мне аккомпанируют, есть парочка ребят, которые с удовольствием сделают вид, что за тобой ухаживают. Мы даже попросим одного из них, Джимми или Билли, чтобы он предложил тебе поехать с ним в Лос-Анжелес (кстати, ты действительно можешь поехать с ним в Лос-Анжелес). Ведь ты не против того, чтобы побывать в Лос-Анжелесе? Ась? У меня там ученики, у нас там центр, мы там изучаем талмуд и дхарму, ян, инь и хасидизм, а по вечерам поем псалмы под гитару и – будем до конца откровенны – покуриваем травку. Для поднятия духа. То есть я, конечно, преувеличиваю – так, самую малость, - но все они раньше состояли в движении хиппи, вот в чем дело! Мы предложим тебе остаться в Лос-Анжелесе, и вот тут твой парень забегает! А? Как я придумал?!

- Отлично, - с поразившей меня легкостью согласилась моя жена, - согласна!

Великий певец, выступавший в свое время перед американскими битниками и папой Римским, завизжал от радости и забегал вокруг нее. Потом он обнял ее и звонко поцеловал в щеку.

- Э-э-э-э… - изумленно проговорил я, протестующе протянув к нему руку, - слушай, господин мой, да ведь и я понимаю идиш… Ма зэ? Вос из мешугас гешен до? - Вау, - радостно крикнул он, подмигивая нам обоим, - заговорил Голем! Ну как – поедешь с ней в Святую землю? Ась?!

- Поеду, - покорно сказал я.

- И не забудь, - произнес он, внезапно становясь очень серьезным, - ты дал слово раввину. Не какому-нибудь поцу из подворотни – раввину ты дал слово! Попробуй не выполнить обещания – уж черти-то тебя припекут на сковородке! В аду, понял? Уж припекут! Ясненько? Ась?

- Ась, - уныло сказал я, - ясненько…

- Гляди у меня! – он помахал у меня под носом рукой с прекрасными чисто вымытыми пальцами, увенчанными длиннющими ногтями, которые использовал во время игры вместо медиатора. – Короче – в путь! Благословляю обоих!

И он заулюлюкал от полноты чувств.

Раздался звонок, мы услышали, как зашумела публика за кулисами. Раввин схватил гитару и убежал вприпрыжку на сцену, успев поощрительно похлопать меня по плечу.

Я выполнил обещание и согласился на переезд в Израиль. Через год, нагруженные баулами, сумками и свертками, мы уже высаживались в аэропорту имени Бен-Гуриона…

Первые годы у нас не было времени на посещение концертов и вообще культурных мероприятий. Мы врастали в быт новой для нас страны. Иногда Софа вспоминала Карлебаха – то и дело мы видели в газетах, слышали по радио информацию о его выступлениях в разных концах мира. По телевизору передавали сплетни: то знаменитый Любавичский ребе заявил своему прославленному собрату, что гитара – не самый лучший инструмент для проповедника, то папа Римский вновь изъявил желание послушать его и пригласил в Ватикан, то Карлебах отплясывал псалмы в Токио перед визжавшей и кланявшейся от восторга толпой японских сектантов-макойя…

Осенью девяносто третьего года мы ехали на автобусе, усталые, возвращаясь с работы. Путь наш проходил по улице Штраус, мимо здания русского культурного центра. Через открытое окно мы внезапно услышали знакомый голос, усиленный динамиками… Мы разом поднялись и вышли на этой остановке. В культурном центре выступал Карлебах. Огромными афишами с фотографиями были обклеены все стены. У входа толпилась публика, которой не досталось билетов. Среди них были почтенные пожилые интеллигенты из Вены в золотых очках и портфелями под мышкой, сразу узнаваемые по одежде выходцы из Союза, голоногие киббуцники в шортах и сандалиях на босу ногу, ортодоксальные евреи с длинными бородами и в лапсердаках. Они вытягивали шеи, пытались заглянуть в окна. Из окон рвался голос нашего раввина. Мы взяли друг друга за руки и поднялись по каменному крыльцу. Нас спросили было о билетах – не сговариваясь, мы ответили в унисон, что Карлебах – наш старый друг, что он пригласил нас послушать его. Сказали мы это так решительно, что билетер, пожав плечами, отступил и пропустил нас в зал. Зал был переполнен. Я остановился у входа, Софа пошла дальше. Она прошла до самой сцены и остановилась в проходе. Карлебах пел. Публика слушала, затаив дыхание. Внезапно наступила тишина. Я увидел, как раввин смотрит вниз. Он вытянул шею и взмахнул рукой. Софиты прошли лучами по темному залу и скрестили их на фигуре моей жены. Я смотрел на нее сзади, но, по-моему, никогда она не была такой красивой.

Карлебах схватил гитару наизготовку, как автомат, и величественно спустился по ступенькам в зал. Шнур микрофона с шуршаньем тянулся за ним следом. Он подошел к моей жене и поклонился. Она сделал книксен. Я шагнул вперед.

- Ну, что? – спросил он, и голос его загрохотал. – Я знал, что ты приедешь, и что я рано или поздно встречу тебя. Как твой парень? Он таки до сих пор сидит среди северных льдов и полярных медведей? - Он таки приехал со мной, - сказала моя жена счастливым голосом, влюбленно глядя на него. Я подошел к ним. Зал внимал молча. Я чувствовал сотни взоров, вцепившиеся в нас мертвой недоуменной хваткой. - Вот он, мой парень, - сказала Софа и плавно показала на меня рукой. Она была похожа на королеву, говорящую о своем паже.

Карлебах восторженно взвыл. Он поднял гитару над головой и, запрокинув кверху белое в ярком свете софитов лицо, прокричал на смеси двух языков: Борух ато, Татэле, мехайе а-мейсим! – Благословен Ты, воскрешающий мертвых! Потом он шагнул ко мне и обнял. Потом повернулся к моей жене и обнял ее, - и перед тем, как выпустить, умудрился поцеловать ее очень звонко.

Мы поднялись на сцену, и он усадил нас на стулья позади микрофонной стойки. Я чувствовал себя ужасно неудобно. Рабби размахивал своей знаменитой концертной гитарой, как часовой ружьем, и рассказывал залу об обстоятельствах нашей первой с ним встречи. Зал устроил овацию, и я не понимал, кому хлопали больше – ему или моей жене.

Мы присутствовали на выступлении до самого конца, сидя на сцене за спиной Карлебаха. Один из молодых музыкантов, игравший на флейте, все время подмигивал Софе, а она посматривала на него из-под полуопущенных ресниц. Я размышлял, не был ли это тот самый Джимми или Билли, с которым почтенный раввин в свое время хотел отправить мою жену прошвырнуться в Лос-Анжелес.

Когда мы возвращались домой, на небе уже высыпали звезды. Я держал в руке визитную карточку Карлебаха – "Мойшеле, как только захочешь, звякни, и мы устроим отличную встречу, у меня в Меор-Модиине живет община учеников, классные ребята! Мы споем, выпьем и закусим, как полагается. Ты ничего не имеешь против кашерного виски?"

Я ничего не имел против кашерного виски. В то время я не имел ничего против даже некашерного виски. "Знаешь, - задумчиво сказала Софа, держа меня за руку, - а у него очень приятно пахнет борода… Очень дорогим и хорошим одеколоном". Я не нашелся, что ответить и только аккуратно высвободил руку.

Прошел год. МЫ так и не встретились с ним. Время от времени нам звонили его ученики и приглашали на встречу – "сам ребе попросил передать!" – но, как это обычно бывает, всегда находились какие-то причины, по которым мы не могли поехать в гости. Теперь, по прошествии стольких лет, все эти причины кажутся нам совершенно несущественными.

Двадцатого октября 1994 года, под вечер, мы ехали в машине с несколькими знакомыми на пикник. Приближалась суббота. Я включил радио. Голос диктора произнес: "сегодня, в день шестой, утром, в самолете рейса Тель-Авив – Торонто, по дороге на концерт в Канаде, скоропостижно скончался от сердечного приступа Шломо Карлебах, известный всему миру "поющий рабби"…

Я услышал, как охнула Софа. Посмотрев в зеркало заднего обзора, увидел, как она сидит, прижав ладони к щекам. Никто в машине, кроме нас, вообще не знал, кто это такой. Приятели продолжали разговаривать между собой. Я смотрел в окно, почувствовал во рту соленую влагу и заскрипел зубами.

Он умер.

Было так. Его узнали и попросили устроить бесплатный концерт в воздухе. Шломо никогда не спорил. Он вытащил из чехла гитару и запел. Он пел и пел песню за песней, час за часом, и летчики "Боинга" держали дверь кабины пилотов открытой в пассажирский салон – небывалое нарушение правил безопасности в полете. Наконец, он спел песнь Моисея перед смертью, положенную им на музыку. Это совсем короткая песня, состоящая всего из двух слов: "Внимайте, небеса…" Он спел эту песню, откинулся на спинку кресла, прошептал что-то и умер. Гитара, зазвенев, упала в проход. Вот и всё.

Приятели не заметили нашего состояния. Они были радостно возбуждены предстоящей пьянкой на берегу моря. Скоро мы приехали к пляжу, достали корзины с выпивкой и закуской, отнесли к самой кромке воды и уселись на неостывший песок. Солнце падало за багровеющий горизонт, соленый ветер совсем растрепал кудри моей жены. Непривычно высокие валы катились на покинутый пляжниками берег. Мы выпили и закусили. Я пил всю ночь и к утру, кажется, даже развеселился.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад