|
В Советском Союзе было запрещено всё. Писать похабщину
на заборах, издеваться над младшими, спорить со старшими, носить длинные
волосы и ходить с бритой головой, слишком хорошо говорить на иностранных
языках, выражать одобрение империалистической Америке и коммунистическому
Китаю, ругать власть, делать деньги, спать друг с другом посторонним
мужчинам и женщинам, равно как лицам одного и того же пола, ругаться
матом и говорить чересчур грамотно, быть сионистами и антисемитами,
учить Священное Писание на языке оригинала Священного Писания. О том,
чтобы жить по заветам этого Писания, речь уже не шла вообще. Основных,
крутых в своей вере и несоглашательстве с властью попов, мулл и раввинов
пересажали и перевешали ещё в 20-е - 30-е годы. Долгие годы популярной
в народе была старая комсомольская песня
"долой, долой монахов, раввинов и попов;
поедем мы на небо - разгоним всех богов", -
по следам распевания которой более или менее грамотные прихожане храмов
любой из перечисленных конфессий приходили к выводу о наличии в среде
атеистов, распевавших эту песню, религиозных, пусть и языческо-политеистических,
настроений.
Последний в Ленинграде моэль - служитель иудейского культа, занимавшийся
совершением введения родившихся мальчиков в Завет праотца нашего Авраама
(брит-мила, в просторечье - обрезанием младенцев), был расстрелян
за членовредительство в 1938-м году.
Древнееврейский язык - язык Ветхого Завета - учить могли лишь специально
обучаемые спецорганами молодые люди, - как правило, представленные
дубоподобными пролетариями, к языку пророков склонности не имевшими
вовсе.
Со второй половины 60-х годов в Обществе, Где Всё Нельзя, появились
группы Шушукающихся Носато-Ехидных, желавших этот язык знать тоже,
над властью - издеваться, жить - по заветам праотца Авраама, и при
первой возможности - вообще из страны этой уехать, хлопнув дверью.
Власть искренне не понимала, как это странное явление зародилось в
стране, где вера душилась десятилетиями, почти нежно - тщательно,
медленно и методично - и отчего вдруг, не соответствуя абсолютно никаким
критериям классового социалистического общества, в обществе этом возникло
явление, которое возникнуть не могло в принципе. Марксистское учение
было не в состоянии объяснить природы этого явления, и на свет из
официального небытия в прессе, печати и телевидении, наконец была
извлечена единственно верная, многократно проверенная этими властями
народная присказка, когда-то, в начале существования нынешней растерянной
власти, ещё лет за 50 до описываемых событий, объявленная реакционной:
-А сало русское едят!
Власть ошибалась - те из Носато-Ехидных, кто стремился учить Писание
на языке оригинала Писания и жить по заветам этого Писания, - сала
не ели уже из принципа.
В 1989-м году от рождества Иисуса, на восьмом году нелегального изучения
мною языка, на коем, собственно, Иисус при жизни и разговаривал, на
конспиративной квартире в городе Ленинграде, со мной настойчиво познакомилась
- на языковой основе - весьма привлекательного вида 29-летняя блондинка;
не успел я ахнуть, как блондинка развела меня с женой и сама прочно
села на её место. В течение двух недель было категорически и бесповоротно
решено, что человек, изучавший язык Писания и стремившийся повидать
город Давида и Соломона ещё при жизни, не может обойтись при восхождении
в Святую землю без законной жены - для чего предполагалось совершение
соответствующего обряда - хупа, свадебный балдахин, в синагоге. Однако
совершать один обряд без необходимого, как бы само собой разумевшегося,
наличия другого - невозможно никак. Человек, намеревающийся возлечь
на законных основаниях со своей женой в постель, обязан быть введён
в завет праотца Авраама ещё на 8-й день после своего рождения. Мои
родители не сошли с ума, да и последний резник города Питера был,
как сказано, расстрелян ещё в приснопамятном году. Я же желал предстать
на Иерусалимских холмах уже стопроцентным. Я обыскал город с окрестностями,
звонил в Москву, Киев и Одессу, связался с аналогичными группами Носато-Ехидных,
медленно, по-змеиному, выползавшими тогда из подполья, и наладил контакт
даже с товарищами своими - анархистами, но никто помочь мне не мог.
Сионисты не умели резать профессионально, анархистам это действо не
полагалось по статусу. Совершенно случайно я наткнулся в полулегальной
хасидской молельне при прослушивающейся ушами всех стен ленинградской
синагоге на улыбчивого молодого человека в клетчатой рубашке и ермолке
- посланника Любавичского ребе из Нью-Йорка, прибывшего в Россию нелегально
и разговаривавшего по-русски с заметным акцентом. В течение пяти минут
всё было решено. Мы помчались домой к моей будущей супруге на машине
главного раввина официальной синагоги - известного гешефтмахера и
тайного агента КГБ. Машина, безусловно, прослушивалась тоже, но мне
было уже решительно всё равно. Прибыв на достославную станцию метро
Академическую, на улицу Ковалевской, при жизни бывшей тезкой моей
нынешней жены, крадучись поднявшись по лестнице на третий этаж, бережно
неся чемоданчик с ножами , мы немедленно приступили к делу.
Выяснилось, что анестезирующих препаратов у господина посланника не
было из принципа. Мой друг, ви помниль, как Аврум-авину, папаша всех
нас, исделаль себе чик-чак в 1800-м году до рождения Ентого? Он исделал
себе чик-чак при наличии каменного ножа и при отсютствии новокаин...
Ви помниль?
Я помниль. Мне было пох. Я выпил перед этим полстакана чистого спирту
для наличия присутствия хоть какой-то анестезии. Я думал о том, что
предстоящее деяние для человека, имевшего неприятности с органами
безопасности на протяжении почти десяти лет - и по сионистским делам,
и по делам анархо-подполья и, вдобавок, с трудом выжившего в советской
армии, - это уже чересчур. Отступать, однако, было поздно.
Ты готов, мракобес?! - прогремел Господь в высоте синих небес за окном
кухни, и я склонил голову.
Мы сняли дощатую кухонную дверь и возложили её на маленький столик
хрущёвской кухоньки. Я снял штаны и возлёг на дверь. Не орать, тихо
сказал нью-йоркский посланник, и я вспомнил о соседях снизу - простых,
добрых советских людях, обычно проводивших вечера свои в подслушивании
происходящего у нас и искренне доносивших родной милиции о антисоветских
сборищах, имеющих место по указанному адресу. Один раз, за полгода
до описываемых событий, милицейский рейд застал меня в ванной, где
я, будучи добрым семьянином, стирал трусики своей будущей жены (она
о том не знала), - и лишь это безобидное семейное занятие помогло
мне избегнуть крупных неприятностей.
Посланец, пробормотав благословение с ашкеназским выговором, стал
резать, снимая тот самый кусочек кожи, который наречён в Талмуде орла.
Я взмок от пота мгновенно, выгнулся дугой и лёг одновременно на пятки
и лопатки. Он резал прокипячённым в спиртовке скальпелем по живому
и бормотал свои заклинания. Софа обмирала за стеной. Я рычал. Он прервал
работу и сунул мне в руки потрёпанный, повидавший виды сидур:
-На, болван, помолись!
Я не мог молиться. Я не мог читать. Я вообше не мог видеть эти разбегающиеся
хвостатые буквы квадратного библейского шрифта. Я лупил себя молитвенником
по роже, чтобы было не так больно.
Он резал полтора часа и бормотал недовольно. У меня началось кровотечение,
и он не мог сразу остановить его. Потом - остановил, но осталось самое
трудное - шитьё бионитками по живому мясу.
Я выдержал. Я думал о том, что чувствуют женщины, когда рожают. Что
чувствовали мои мама, тётя, бабушка, прабабушка - и все предки по
женской линии, начиная от праматерей Сарры, Рахели, Лии и от самой
Евы. Я был полон сочувствия к ним всем без исключения.
Но я выдержал, слез со стола, прошлёпал через лужу крови на полу кухни
и, оставляя следы, приплёлся в гостиную, поддерживаемый под локоть
посланцем, вытиравшим пот со лба, одобрительно ругавшимся матом -
уже безо всякого акцента, - и рухнул на диван.
Мы выпили с ним литр разбавленного спирта, он попрощался и ушёл навсегда,
а я, лёжа на диване, заснул. Мне нужно было поспать - ведь на следующий
день я шёл в советскую музыкальную школу - преподавать урок истории
по советским учебникам.
Потом, вскоре, когда нитки окончательно вылезли, мы сыграли свадьбу
в синагоге - первую с 1938-го года официальную еврейскую свадьбу под
балдахином. Через год мы приехали в Израиль, и я увидел Иерусалим.
От вида этого города, стоящего на поднебесных холмах, у меня захолонило
сердце, но это - совсем другая история.
Спустя несколько лет, как-то вечером, сидя у меня дома, в иерусалимской
гостиной, я случайно рассказал моему знакомому, спокойному ортодоксальному
хасиду с пейсами, о том, как вводили меня в Завет праотцев в ленинградском
подполье. Он вытаращил глаза и, прокричав что-то невнятное, убежал.
Прибежав через полчаса, он привёл с собой раввина хасидского района
и с ним - толпу пейсатых. Они плясали вокруг меня до утра, отчего
мы с женой не могли лечь спать. Раввин сказал, что впервые слышит
такую историю, и присвоил мне звание Цаддик гамур - конченный праведник,
объяснив попутно со ссылками на Талмуд и комментарии Раши, что мне
отныне списались все предыдущие грехи моей тридцатилетней жизни.
Но я наплодил новые. |