Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

 

 

 

Кошки.

 

Тут поинтересовались, почему у меня в "профиле" сказано, что я люблю кошек.
После 22 июня 41-го года дед ушёл на фронт, и дома осталась моя тогда совсем ещё молодая бабушка Гинда, у которой, кроме моего тогда ещё совсем маленького папы, на руках была также старуха-мать, находившаяся в состоянии глубокого склероза, не поднимавшаяся с постели и не понимавшая, что происходит ни с ней самой, ни вокруг неё. В июле немцы подступили к Кременчугу. Партэлита и особо ценные технические специалисты эвакуировались первыми, но эвакуация почти прервалась, едва начавшись - были разбомблены железнодорожные пути, ведшие на Восток. Население, не желавшее дожидаться немцев, спасалось как могло.
-Гинда! Едешь? - Крикнул главврач больницы, в которой работала бабушка, приостанавливая повозку, на которой помещалось всё его семейство, у бабушкиного дома.
Она не могла бежать с ними. Она не могла оставить мать, а брать парализованную, ничего не соображавшую старуху с собой на телегу врач отказался категорически. Над улицей пронеслась тройка немецких истребителей, поливая огнём пулемётов всё, что двигалось внизу. Гинда отрицательно покачала головой из окна. Врач махнул рукой, телега тронулась дальше.
Гинда металась в комнатах, то хватая на руки рыжего Марика. то опуская его на пол. Он смеялся. В кровати хрипела и хихикала старуха. Бомбы самолётов ложились за рекой, чуть подрагивали стёкла окон. Через час наступила тишина, в которой постепенно услышался и стал нарастать весёлый людской гомон. Подойдя к окну, Гинда увидела нарядно одетую толпу соседей - они вышли на улицу и, не торопясь, направились к реке, к мосту, со стороны которого, медленно нарастая, послышался гул приближающихся танков. Немцы входили в город. Гинда обернулась на мать - та ответила ей тупым, ничего не понимающим взглядом, - посмотрела на Марика... За окном вдруг грянули патефоны.
"РАСПРЯГАЙТЕ, ХЛОПЦЫ, КОНИ..." - закрутилось, завертелось над улицей. Гинда подхватила Марика на руки и, не глядя на мать, кинулась вон из квартиры. На ней был домашний халат, ноги шлёпали тапками по асфальту. Она бежала на железнодорожный вокзал, в смутной надежде, что какой-нибудь поезд ещё не ушёл. Она бежала по полупустым улицам вниз, к реке, но услышав шум многолюдной толпы, встречавшей освободителей, метнулась назад. Она бежала к вокзалу переулками сорок минут - в халате, в тапках, простоволосая, и всю дорогу из открытых настежь окон города заведённые патефоны пели ей реквием, - одну и ту же песню - про хлопцев, которые распрягали усталых коней. Маленький Марик, подпрыгивая на её руках, смеялся.
Она вбежала на перрон и увидела медленно отходивший состав. Это был последний поезд, невесть как задержавшийся в городе - в городе, который не принадлежал уже советской власти. Она добежала до последнего вагона, но догнать его сил у неё не было. Она пробежала по перрону. Вагон был в десяти, потом двадцати метрах от неё, и расстояние между ними увеличивалось всё больше. Она дико закричала. Раздался скрип тормозов, состав чуть замедлил ход. Не понимая, что произошло, не веря, она влетела в последнюю, открывшуюся ей навстречу дверь. Через минуту состав стал вновь медленно набирать скорость и отвалил от вокзала захваченного города уже навсегда.
На крыше того последнего вагона, перполненного людьми и тюками, сидел Саша Баранов, с которым они учились в школе, а потом - в медицинском техникуме. Он увидел её, бегущю по перрону, и заорал людям внизу, чтобы повернули стоп-кран. Кто-то услышал его, и этих секунд притормаживания хватило Гинде.
Они уехали в эвакуацию, а город позади салютовал знамёнами того цвета, которых вот уже двадцать лет никто в городе не видел. "Фокке-Вульфы" и "Мессершмидты" атаковали состав несколько раз, но всё обошлось. Они вырвались. Они благополучно проскочили ничейную теперь территорию, и уехали на Восток. Путь окончился через много дней в Узбекистане, на маленькой, полузанесённой песками, станции. Здесь Сашу Баранова вывели на солончаки и расстреляли - за то, что он хотел остановить поезд и сдать его немцам. Гинда плакала, но не подошла к месту казни - ведь на руках у неё по-прежнему сидел маленький Рыжий.
Так она мне рассказывала спустя полвека после окончания Великой Войны, вновь и вновь возвращаясь к тем минутам, когда бежала с распущенной гривой чёрных волос, потеряв домашние тапки, в распахнувшемся халате, с сыном на руках, по улицам родного города сквозь патефонный реквием. Я так часто слышал этот рассказ, что запомнил его - как будто сам был там с ней.
...Она устроилась врачом в узбекском ауле. Местный знахарь - она звала его шаманом - был очень недоволен конкуренцией, и злобно ворчал: узбеки шли лечиться теперь к ней. Марик играл с детьми больных, и стал лепетать по-узбекски. У них оказалась приблудная кошка, они назвали её Сильвой. Это была самая обыкновенная серая, в дымчатых полосках, кошка. Однажды дети ушли гулять в пустыню, к видневшимся вдалеке остаткам полуразрушенной мечети, и Марик увязался за ними. Там, на барханах, его укусил скорпион. Дети ушли, и никто не заметил его отсутствия.
Я не знаю, как это может быть, но Гинда рассказывала, что Сильва прибежала в нищую больницу, в единственной комнате которой больные узбеки сидели и лежали вповалку, поминая Аллаха, впрыгнула в окно и стала, мяуча, метаться. Гинда почувствовала, что что-то случилось, вскочила и побежала за кошкой, которая, оглядываясь на неё, уходила в сторону пустыни. Она довела Гинду до бархана, на котором лежал потерявший сознание Рыжик.
Марика спас злобный конкурент-знахарь, к которому Гинда принесла ребёнка. Выпускница советского медтехникума, она признала сына безнадёжным. Знахарь, шепча то ли суры Корана, то ли заклинания, мазал шею ребёнка какими-то снадобьями и косился на сидевшую тут же кошку...
Папа выжил. Подошёл срок - война закончилась. Известие об этом пришло в аул спустя многие дни после Девятго мая... "Доктур! Война кончал!" - кричали больные, обступившие её. Она опять плакала...
Вернулся с фронта контуженный, психованный мой дед с именным оружием. Он разогнал стрельбой из нагана прибывшее врачебное начальство, не желавшее отпускать Гинду, и увёз её с ребёнком в освобождённый от блокады Ленинград, в котором пережила страшые зимы начала сороковых годов сестра его Ревекка. Уехали они в Ленинград потому, что другой родни у них уже не было - в Кременчуге немцы убили всех.
Кошку, дымчато-серую Сильву, полусумасшедший, лысый мой дед взять с собой отказался. Сильва была беременной.

Гинда дожила до девяноста лет. До самого почти конца она вспоминала две вещи - кошку и парализованную старуху-мать, которую она бросила в захваченном городе своего детства. Бог не простит мне этого, Мойшэле, говорила она мне раз, наверное, пятьсот. Сильву, может, он мне и простит, но маму - нет. Я даже не знаю, где её зарыли и зарыли ли вообще. Я должна была остаться там, с ней. Бабуля, - спорил я, - но тогда бы убили и её, и тебя, и папу, тогда не родился бы я. Всё равно, маленький, я должна была остаться с мамой. Есть вещи, которые нельзя объяснить. ТАМ свои счёты. Меня накажут за маму. Я умру её смертью. Я стану, как она.
Она твердила это снова и снова, годами, десятками лет, пока сама не превратилась в старуху.
Бога нет, орал я, тряся её, тускло глядевшую на меня сквозь воспоминания - октябрёнок, потом - юный пионер. Не-е-ет! Тебя никто не накажет! Ты хорошая... Если бы ты тогда не убежала, никого бы не осталось! Нет его!! Ты - безнаказанная...
Он наказал её. Она превратилась в безумную. Она, разумнейшая, впала в глубочайший маразм и, ходя по комнатам моей ленинградской квартиры, хихикала, плакала и писала под себя, как маленькая. Она включала на кухне газ, не зажигая огня и, подходя к окну, кричала Богу, что просит смерти. Я оттаскивал её от окна... Ночью, в своей комнате, она раздевалась догола и разговаривала в темноте со своим младшим, любимым братом Сюликом, расстрелянным в тридцать седьмом. Я, обмирая, слушал их разговоры из спальни, и Ирка слушала со мной, вцепившись в меня обеими руками. Бабка, посмеиваясь, разговаривала с братом на идиш, на языке своего детства, и он, кажется, что-то отвечал ей... Так было почти каждую ночь.
Я засыпал, и мне снилась Сильва.

Потом я развёлся с Ирой. Потом - женился на Софе. Прошли ещё несколько лет.
Она совсем уже ничего не соображала и лежала в постели весь день, всё больше уходя в пучину своего безумия. В девяностом году, накануне отъезда из России, я пришёл попрощаться с ней. Взрослый и постаревший, мой рыжий отец стоял со мной у её кровати. Наклонился - мама, вот Миша... Мама, ты слышишь меня? Миша уезжает... он пришёл попрощаться с тобой. Гинда глядела на нас пустыми младенческими глазами. Мама, Миша уезжает в Эрец-Исроэл. Мама... Бабка вдруг приподнялась и сказала громко и совершенно осмысленно - я благословляю тебя. Я дожила до этого часа. Бог услышал меня, и я умираю. Передай в Эрец-Исроэл Сюлику, что я благословила тебя. Мама, Сюлика нет, начал Рыжий, но осёкся.
Я ушёл из квартиры, на пороге её комнаты - оглянулся. Гинда смотрела на меня по прежнему пустым взглядом, в котором уже ничего нельзя было прочесть.

Я уехал в Эрец-Исроэл. На третью ночь после нашего приезда на страну стали падать иракские "скады". В ту ночь она умерла.

Теперь вы знаете, почему я люблю кошек.

 

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад