Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

Ключи к декабрю.

Хотелось бы написать.
О том, что волнует по-настоящему.
Всё, что мы пишем, мы пишем о себе, пусть это будет математический трактат - или пост о индейской древней, сморщенной колдунье из сельвы Парагвая, изложенный школьницей из Орехово-Зуево, никогда в этой сельве не бывавшей, и даже не знающей, что слово "сельва" означает. О Маше, пишущей от имени норманнской принцессы, жившей за тысячу лет до Маши, и о принцессе, которая тоскливым зимним вечером тысячу лет назад, грезя у очага в своём холодном замке, придумала жизнь Маши, но ничего не записала, потому что вообще писать не умела, да и никто вокруг не умел.
О старых людях, чей путь кончается, о молодых, которые вообще ещё не знают, что это такое - их путь.
О дураке с прекрасным лбом и глазами мыслителя, о мудреце со скошенным лбом австралопитека и надбровными дугами троглодита.
О неандертальце, певшем стихи о звёздах - у костра, под улюлюканье соплеменников, позднее его, бездельника, сожравших, потому что всё равно толку от такого певуна - чуть, а утренняя охота племени была неудачной.
О старухах, видевших в жизни многое, но оставшихся младенцами по уму и чувствам, о девочках, мудрых, как змий.
Об одиноких в своём знании. О родившихся позже своего времени, о тех, кто опередил его намного. О разминувшихся на века с собеседником, которому, единственному, дано понять то, что ты думаешь на самом деле.

О вылавливании жемчужины в бочке с дерьмом, о спорах, стоит ли эту жемчужину искать. О тайне слова. О том, как из разрозненных строк складывается мраморная цельность, где ни одно слово - не лишнее, где нет торчащих, как нитки, никчемных отступлений и неуклюжих оборотов. Как горка разноугольных льдинок под рукой Кая, щелкнув, вдруг складывается в мозаику, означающую слово "вечность".

О том, как прекрасно впитывать тишайшую, никому, кроме одного - твоего - человека, не слышную мелодию гармонии, окутывающую двоих тайной, как покрывалом. О том, что разнобой сердец вдруг становится унисоном, поющим звенящей медью.

О том, как клоун с приклеенной улыбкой, наглухо застегнутый на все пуговицы в одиночество, как в сюртук, впервые во весь голос сказал о том, что волнует его по-настоящему, и как никто вокруг этого не понял, как в ответ раздались недоуменные смешки и жидкие аплодисменты, и это был такой диссонанс, что я, приглашенный на представление в числе прочих, задохнулся - до дрожи и до желвака на виске.

О том, что говорить о любви - не стыдно, но бессмысленно, так же как не стыдно, но бессмысленно от неё и плакать. О том, что скептицизм стал проклятием века. О скорлупе сомнений, которую хочется раздавить рукой, как пустой рачий панцирь.
О внешней и внутренней стороне вещей. О конкретных людях, которые когда-то жили, и некоторые из которых живы до сих пор. О том, что опыт их жизни других ничему не научил - и даже их самих он ничему не научил. О том, что выводов из этих историй нет, и не ясно, нужны ли эти выводы вообще, потому что не ясно, кого и чему они могут научить.

О моей прабабке, сто лет назад сбежавшей из дома своего отца, известного талмудиста, потому что она хотела не выходить замуж, а учиться на врача. О том, как её прокляла семья, потому что она, поступив в университет, зарабатывала на жизнь проституцией. О том, как, случайно забеременев от любовника, она родила мою бабушку - единственного по-настоящему интеллигентного и мудрого человека в моей семье. О том, как прабабка с ребенком на руках моталась по фронтам гражданской войны и лечила белых, красных, зелёных, жевто-блакитных, и её, врача, не тронул никто из них. О тридцать седьмом годе, когда ей припомнили то, что лечила она не только красных. О муже, сгинувшем на Колыме, о стоянии в тюремных очередях вместе с Ахматовой.
О деде моём - крестьянине с Поволжья, страстном коммунисте, заступившимся за врага народа и посланным в штрафбат, где он выжил один из всей роты.
О моей тетке-художнице, первой учившей меня, маленького, стихам Киплинга и Стивенсона, умирающей теперь от метастазов в холодном Петербурге. Об умершем глупейшей смертью, совсем молодым, муже её, Валерке, смешливом и ироничном грешнике, помеси Ходжи Насреддина с Остапом Бендером. О других людях, всяких и разных.

О гудящих проводах телеграфных столбов на заснеженной лесной дороге, уходящей на Север.

На ссохшейся ветке
задумался снег
о мертвом молчаньи зимы.

Хотелось бы написать.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад