Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

 

 

 

Фаня

 

Есть люди, которые по какой-то прихоти природы получают от жизни очень много - сразу и без особых внутренних усилий. Их личное и общественное устройство на этом свете идёт так, как будто какой-то
незримый ангел-хранитель держит над ними ладонь и защищает от невзгод. И есть люди, которым всё дается с кровью, с выдиранием из почвы, с хрустом костей, со скрежетом зубовным.
У меня такой была бабушка, папина ма, как мы её называли. Порядочнейший, умнейший и несчастнейший человек. Всё ей давалось в плане жизненного устройства необычайно трудно, и это - при всех врожденных талантах и способностях. ВСЁ было необычайно тяжело и трудно. Всё абсолютно. Жизнь прошла, скрючившись. До самого
её конца. Она достойно, но так тяжело прожила жизнь (и умерла в муках), что меня, когда я хотел её именем назвать дочку, отговаривал от этого мой собственный отец, её сын. И отговорил.
А есть у меня и такие родственники, друзья и знакомые, которые в жизни, по большому счету, при всех своих талантах для реализации их не ударили пальцем о палец, и при этом всё у них
получалось сходу. И семья, и работа, и доход, и спокойствие, и наслаждение удовольствиями всевозможных сортов, и творчество.
Тут возникает прямо-таки ощущение какого-то рока. Одни вполне достойные люди идут по жизни, смеясь. Другие - не менее достойные - хрипя и задыхаясь от напряжения, всхлипывая на поворотах.

...К таким личностям относилась и Фанни Давыдовна, пусть земля ей будет пухом, нехорошо смеяться над покойниками. Сегодня ночью её светлый сумасшедший образ впервые за пятнадцать лет проник в моё исковерканное джином с тоником и без оного сознание. Она страдала так же, как и моя бабушка, но, в отличие от бабушки. Страдала за глупость – свою и своих родителей. Даже скорее так: сперва – за глупость родителей, а потом уже за свою собственную глупость. Ведь свою глкпость она имела шанс исправить ещё при жизни, но этого так и не сделала. По глупости. Фанни Давыдовна приехала в Советскую Россию вместе со своими папой и мамой – американскими коммунистами, в середине 30-х годов прошлого века. Приехали они из Бронкса, Нью-Йорк сити, покинув особняк о трёх этажах и восьми комнатах на каждом - строить коммунизм. Они не могли строить коммунизм-для-всех у себя в Бронксе, чего жаждала душа их, ибо в Америке вообще можно строить его лишь для одной отдельно взятой семьи – для своей собственной. И они его, между прочим, построили, и теперь рвались строить его для других.
Фанни Давыдовна прожила на свете восемьдесят шесть лет, из них большую часть – в Советской России, но до самого конца так и не избавилась ни от чудовищного английского акцента, ни от кореженья русских неправильных глаголов. Этот акцент и это кореженье, принимавшиеся за издевательство над русским языком, ей пытались выбить вместе с зубами на протяжении тех двадцати двух лет, что она провела в лагерях. Зубов у Фанни Давыдовны не осталось, но акцент и дикая речь - остались.
Родители её погибли задолго до того, как Фанни Давыдовна вернулась из Магадана, но ни печальные обстоятельства их безвременной кончины, ни английский акцент не помешали Фанни Давыдовне с гордостью получить обратно свой партбилет на Старой Площади в Москве – в то время, как остальные бывшие иностранцы-коммунисты, в то время из того же Магадана возвращавшиеся, - не только никакого билета обратно получать не стремились – а напротив, будучи от природы неблагодарными скотами, стремились как можно быстрее покинуть пределы приютившей их страны, чтобы вернуться в объятия капитализма в странах своего исхода.

Фанни же Давыдовна, одинокая, сгорбленная, страшная, похожая на бабу-ягу, с огнём в подслеповатых очах и ртом, полным стальных зубов, осталась строить коммунизм. Ей выделили комнату в коммуналке и вернули изящный кружевной зонтик – единственное, что осталось от матери, арестованной теплой московской майской ночью тридцать седьмого и в том же году сгинувшей – бесследно и навсегда.
С этим зонтиком Фанни Давыдовна ходила на партийные собрания, на демонстрации, на митинги протеста по поводу войны во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, на торжественные заседания – на все общественные мероприятия, куда её приглашали и не приглашали – на протяжении последующих сорока лет. Седая как лунь, одетая зимой и летом в старое пальто некогда зеленого цвета, подаренное ей кем-то из жалости, она ходила с зонтиком так долго, что от него остался один скелет, но таскала зонтик с собой, вызывая ужас соседей, прохожих и ответственных работников. Размахивая этим скелетом, она выступала на всех собраниях, на чудовищном своём русскообразном языке, с картавыми идиоматическими оборотами на идиш – втором языке своего детства - клеймя чилийскую хунту, генералиссимуса Франко и израильскую военщину. Она произносила речи ультрапатриотического содержания, вызывавшие тоску и зевоту даже у правоверных, - и даже подруга её, глухая как пень, ортодоксальная большевичка Мариэтта Шагинян, выслушав очередную речь через слуховой аппарат, как-то сказала ей прилюдно: «Фаня, ты идиотка».

Фаня осталась на родине победившего социализма до самого конца. Она была единственной в Публичной библиотеке, где я когда-то работал с нею, кто отказался сдать свой партбилет даже после провала Августовского путча. Она вступила в КПРФ и участвовала во всех уличных шествиях этой партии, но на открытые собрания её не допускали – у присутствовавших коренных пролетариев начинали самопроизвольно сжиматься кулаки при звуках её голоса, издевательски, как они полагали, коверкавшего нормальную русскую речь. Они повторяли распространенную ещё среди колымских надзирателей и вохры ошибку полувековой давности, но некому было им рассказать об этой ошибке. Фанни Давыдовна не любила вспоминать о перегибах прошлой власти, да вдобавок совершенно оглохла, и потому шипения пролетариев не слышала.

Последнее, что я слышал о ней... В дни расстрела парламента, в печальном октябре 93-го, Фанни Давыдовна, опираясь на клюку и держа скелет своего зонтика, притащилась к зданию, где засели бунтовщики. Никто не знает, как удалось ей миновать все заслоны и проникнуть в парламент, но она сделала это. Говорят, что всем встречным спецназовцам она показывала затасканное, изорванное на сгибах письмо, присланное ей сорок лет назад лично Хрущевым с поздравлением к очередному празднику Великого Октября, - и охрана расступалась, полагая, что речь идёт всего лишь о полоумной, безвредной старухе.

Мне рассказывали, что, когда начался штурм, Фанни Давыдовна добровольно осталась прикрывать отход защитников Белого дома. Я более чем уверен, что никто ей этой миссии не поручал. Более того, я почти уверен, что эта сгорбленная, почти столетняя старуха, была единственной, кто стоял у входа в момент, когда на штурм двинулись элитные армейские части. Бог весть, что творилось в седой её голове... Я знаю лишь (и верю я в это истово, хотя любая историческая легенда неизбежно обрастает дополнительными мифами) что, когда, теперь уже без перерывов, загрохотала стрельба и в холл хлынули спецназовцы, - Фанни Давыдовна дико закричала что-то невразумительное – на русском, английском или идиш, я не узнаю уже никогда – ковыляя на клюке, кинулась наперерез, подняла свой зонтик и ударила им одного из солдат...
Он застрелил её.

Мне рассказал об этом по телефону Коля Разумов, общий наш бывший сотрудник, знавший нас обоих в советское, доперестроечное время - диссидент и злейший враг Фанни Давыдовны. Он плакал и повторял: «Это не зонтик был, а маршальский жезл».

Чёрт знает что от бессонницы вспомниться может ночью.

 

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад