Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
||||
|
| На самом деле значение имеет лишь нитка, за которую
ты привязан к небу. Тут должен был быть рассказ о моем прадеде-греке, царском, а позднее - белом офицере, о том, как он в нитяных перчатках до семнадцатого года лупил по мордам крестьян, лепетавшим "Ваше благородие!" (Госпожа удача), и о том, как те крестьяне после семнадцатого года лупили по морде уже его самого, и даже жгли на костре (светлая тебе память, брезгливо морщившийся от запаха лаптей Владимир Совапулос!), и о моей прабабке из семьи потомственного талмудиста из Витебска, забеременевшей в шестнадцать лет и пошедшей с желтым билетом, и о шекспировском Шейлоке - "о, дочь моя! Дукаты!" - должен был быть рассказ, и Вальер-Скоттовском Исааке из Йорка и его Ревекке, и о леди Ровене, и даже о девочке Любе Измайловне, в которую я влюбился в десятом классе, и об Армении, которую я никогда не видел, но в которую из-за девочки Любы влюбился без памяти - однажды и навсегда, но безответно - и о том, как по следам этой смолкшей уже миллион лет назад в переулках памяти любви я дрался один на один против двадцати за Нагорный Карабах, за остатки уважения к себе и к истории, и о том, как с дерганым философом Ашотом учил в армии древнеармянский грапар, хоть мало что уж из мертвого языка этого помню, и как сволота Бобруйко сотоварищи били деликатного, но малоармейского Ашота, а я боялся вступиться, и ненавидел себя за это, как Ашот сидел на земле и плакал, растирая грязной пятернёй по рылу кровь, и о том, как я - лишь однажды в жизни - почувствовал себя совершенно свободным и стрелял из автомата с наслаждением по перекошенным мордам Бобруек и иже с ними, о том, как в армейском пятом отделе харкнул в харю Фан Фанычу, мне предлагавшему не важно что, и опять про греков - о греко-турецком конфликте, как я в четырнадцать махался без взаимности уже за греков, это генетика во мне говорила, и о том, как в двадцать бил морды за рядового необученногот жида, погибшего потом в Афгане, и о том, как за него невеста отрыдает честно, как за него ребята отдадут долги, о том, как за меня другие отпоют все песни, и о том, как выпьют за меня враги, - и о том, какое дикое, неимоверное солнце встало три тысячи лет назад над долиной Аялона, и о том, как остановилось солнце над Гивоном, и тихий вопль псалмов Давида неслышно нарастает над расклешенным кителем лейтенанта Эстер, легшей по горло до подбородка в зыбучие пески Ливана под Сидоном и сгинувшей в них, хотя это не то, что ждал Господь от девятнадцатилетней черноволосой красавицы-дейтенантши, ибо - плодитесь и размножайтесь, сказано в Писании раз и навсегда; - и о том, как взвыл гигантопитеком при прямом попадании танк "Меркава", и черный, как Армстронг, труп командира я вытаскивал из башни, и он всё не мог отпустить жженый провод рации, и я блевал, - и о том, что сирийский солдат из феллахов вдруг встал в полный рост на границе, закричал "итбах-аль-яхуд!" и стал насиловать на весу, на глазах у всех, покорно склонившую голову овцу из стад общих наших предков Ибрагимовых, и лежавшие на той стороне в траншеях зааплодировали храбрецу, и о том, как мы, лежавшие в траншеях по эту сторону границы с карабинами оптического прицела и глядя в бинокль, не выстрелили ни разу, пока он не кончил, но обмирали - не от страха даже, а от как такового, и блевали потом некоторые, - как будто это труп командира чужого танка кто-то, шаря брезгливо и осторожно, доставал металлоискателем по кускам из-под башни; и о том, что можно сойти с ума, если не уяснить себе, для чего же ты, сударь, собственно, находишься здесь, на этом параноидальном, нечеловеческом для обыденного восприятия, куске земного шара, - и о том, что молнией пронеслось в воспаленных мозгах, - что, на самом деле, значение имеет лишь та нитка, за которую ты привязан к небу - спасибо за вечное, но совершенно неутешное это напоминание, - и, в конце концов, о том, ради чего это всё, по большому счету, писалась - а писалось оно ради Ники, богини как бы победы, но оно, написанное, не может ей, Нике, быть посвящённым, ибо ушло утихающей стрельбой и воплями, сторожкой, таежной тихой тропой совсем в сторону, как бы прикладывая тонкий палец к губам, - и, значит, ещё впереди то, что посвящено Рыжеволосой из Петербурга. |
Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
||||