Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
В Греции есть всё. Карие с прозеленью горы, ширококронные,
как подстриженные в скобку, средиземноморские сосны, белый песок под
солнцем, от которого в раскаленный полдень слезятся глаза так, что
хочется надеть черные очки; есть девушки с раскачивающейся походкой,
с гордыми профилями, кареглазые, но на удивление светловолосые, при
появлении которых солнцезащитные очки хочется нацепить ещё более лихо
- и со значительным видом изображать тонтон-макута; есть синее море,
белый пароход. В Греции есть развалины древних городов, встречающиеся
в самых неожиданных местах, в самом центре городов современных; масличные
деревья с перекрученными стволами на склонах холмов; лесистые склоны
гор, встающие из сиреневой дымки теплого моря, когда златоперстая
Эос, зевая, на рассвете гасит последние звезды – былой компас кораблей,
утеху вечных бродяг и странников, афинских купцов, персидских работорговцев
и киликийских пиратов.
В Греции есть очарование и нет разочарования – для тех, кто посетил эти места впервые и не живет здесь постоянно. Внутреннее море ласково и солнечно. Не успеет один остров скрыться на горизонте, как из дымной мглы возникает другой. Так моряки, выходившие в странствие ещё в докритскую эпоху, на корявых плотах и неуклюжих катамаранах, находили себе ориентиры, и во имя своих стад и пастбищ осваивали безымянные ещё земли одну за другой. Здесь на утлых суденышках, наощупь, от острова к
острову плавали воины, торговцы, изгнанники, герои эпосов, легенд,
мифов Троянского и Фиванского цикла. Хмурые от мыслей об оставленном
доме, бронзовые от загара и бледные от качки, не торопясь, раскачивающейся
походкой моряков они выходили на берег, и здесь их встречали – пустынный
берег, стелющиеся под соленым ветром прибоя, дарующие бессмертие и
забвение трава моли и золотистый лотос, стомившиеся от одиночества
девы вод, наяды, нимфы, полубогини, полугерои, полузмеи, полузвери,
сладкозвучные сирены, сфинксы со странными своими загадками, неопрятные
горгоны, взглядом готовые обратить в каменное крошево дерзких пришельцев,
одноглазые циклопы, бинокулярные лестригоны с каннибалистическими
задатками неандертальцев, и прочая романтическая нечисть. Корабль с предвкушающими простые, здоровые житейские
радости туристами двадцать первого века входил в родосскую гавань.
Их принимал на грудь остров, ограненный по волнорезу турецкой крепостью
четырнадцатого века с замшелыми отверстиями арбалетных бойниц и пушечных
фортов. Туристы не торопились на берег. Корабль был – «Ковчег». Современный ковчег, поднявший на борт пятьсот визжащих детей, крикливых взрослых, их собак и кошек. Ковчег, битком набитый электроникой, предугадывающей каждое незначительное желание пассажира, сундук, состоявший из роскошных, обитых бархатом кают, из утепленных унитазов и ароматических биде, из трех ресторанов, - из королевского, бесплатного, пятиразового питания и выпивки с семи утра до трех ночи включительно. От питания и выпивки, от которых соловело в глазах и на простынях с электричеким подогревом, в объятиях пышнозадых нереид хотелось лишь спать. В Греции, в Элладе, на Родосе, есть всё. Ступив на берег, я наклонился и приложил ладонь к
земле. На новом месте я всегда так делаю. Некогда было, правда, одно
схождение на берег, когда к земле я прикоснулся не рукой, а губами,
но на эллинском берегу это было бы, вероятно, неуместно – греком был
лишь мой прадед. Тишина, свежесть, прохлада в раскаленный полдень, под кронами гигантских платанов. На таких платанах, наверное, эллины вывешивали свои трофеи, возвращаясь домой из похода. Тридцать девять градусов в тени, а воздух ароматен и свеж, как в садах Семирамиды. Средневековая крепость прикрывает двух-, трехэтажные дома, крашенные белой краской. Вывески на отечественном языке – крупным планом, но неброские, иногда с небольшими дублирующими объяснениями на английском. Назойливой рекламы нет вовсе. Громкого разговора не слышно. Улицы тянутся, прикрытые зеленью масличных деревьев. Много цветов самых неожиданных расцветок. Прошуршат шинами редкие автомобили – и снова тишина. Большая часть населения, кажется, ездит на велосипедах. Пешеходы идут не торопясь, напряжения на лицах нет. Продавцы в магазинах сидят, опустив головы на руки и, кажется, дремлют. Иногда заходит покупатель: купил что-то – хорошо, не купил – тоже не плохо. Никто не хватает за плечо, не выпучивает глаза, не объясняет, что лучший товар – у него. Так бывает в Турции и у нас тоже. В чужой стране я всегда боюсь одеться так, чтобы во мне признали туриста – тогда с особым остервенением будут хватать за руки и, загораживая дорогу, требовать зайти в лавку. Здесь меня никто не останавливал и не загораживал путь. Спокойствие и какая-то рассеянная, сонная лень плыли над утонувшим в садах городом. Транспорт ездил плавно, водители за полкилометра притормаживали перед желающими перейти улицу. На набережной постепенно скопилась небольшая вереница машин – автомобили, автобусы, мотоциклы и полицейский джип гуськом двигались вслед за маленьким красным фольксвагеном, водитель которого не желал увеличивать скорость, а желал любоваться видом на море. Он ехал медленно, рассеянно свесив руку с сигаретой в окно, никто не сигналил и не торопил его. Им никто не угрожает, часы жизни идут у них замедленно,
они не торопятся жить, чтобы успеть, думал я. Их не хотят захватывать,
они никому не нужны и никому не опасны на своем солнечном острове.
Бремени содержания армии, ложащееся на их плечи налогами и инфляцией,
у них нет. Когда-то на острове были войны, город горел, рушились
стены, ремесленники бежали в горы, усатые победители тащили женщин
и детей из домов, волокли на корабли, торопясь продать товар на невольничьих
рынках, - ничего этого больше нет целую вечность, думал я, и уж наверняка
этого не было в двадцатом веке, так что лет сто спокойствия и дремотной
неги они выиграли точно. С Божьей помощью, этот Дом собрания построен по просьбе
нашей святой общины и по разрешению городских властей Родоса мастером
Иосифом Коэном Итальки из Генуи. Печатных дел мастер Альд Мануций
Венецианский предоставил для Дома собрания и святой общины этой двадцать
фолиантов Писания на святом языке, и благодарность наша ему безмерна. Я понял, что зашел в бывший Ров-а-йеуди, где из хозяев гетто теперь обитают лишь призраки. Подойдя к дому напротив, потрогал каменную табличку и посмотрел на древнюю, наглухо закрытую дверь из мореного дуба, пятьсот лет открывавшуюся навстречу молившимся три раза в день. Одноэтажные каменные дома в переулке равнодушно смотрели на меня пустыми окнами. Провалившиеся кровли и обрушенные перекрытия отмечали конец жизни общины грудами кирпичей, видневшихся за выбитыми из косяков в вечность дверей. На кирпичах проступали причудливыми вензелями гордые клейма школ гончарных мастеров, полтысячелетия покоящихся на местном заброшенном кладбище. В квартале не было больше живых. Я свернул за угол, и по неровной брусчатке мостовой с выбоинами стал спускаться на закат – туда, где, по моему предположению, был выход из стен Старого города. Тьма упала на город, и я блуждал в ней час, но выхода не нашел. В слепых окнах не было света. Не было слышно ни шагов, ни человеческих голосов, ни лая собак, ни мяуканья кошек. Вообще ничего не было слышно, только ветер с моря тихонько подвывал в тупиках. Меня вдруг охватила паника – мне показалось, что так и буду блуждать по этому кварталу привидений, а спуска к морю не найду, и корабль мой уйдет без меня. Стало душно, и крепчавший ветер не приносил прохлады. Тьма взяла меня за горло. Я был весь в поту, из переулков вываливались тонны и века ватной тишины. Я закричал – кажется, по-русски. Из-за полуразрушенной стены мне ответили кашель и невнятные слова – кажется, на греческом. Спотыкаясь в темноте, я ринулся туда. На каменных ступенях дрожал огонь свечи и сидела замотанная с головой в черное старуха. Бело прозрачные, худые руки её лежали на коленях. Она медленно подняла голову и, подбежав, я вдруг понял, кто это – ибо лицо это с провалившимися глазами и ястребиным профилем ни с каким другим лицом невозможно было перепутать, - пусть даже и только по рассказам тех, кто бывал здесь до меня. Передо мной сидела Лючия, последний живой обитатель
Квартала, и его Страж. На коленях, под руками старухи, лежал и спал,
подрагивая ушами, облезлый кот – такой же древний, казалось, как она
сама. -Туда... – сказала старуха и безучастно отвернулась. Оглядываясь и спотыкаясь, я пошел направо. Ветер
выл в подворотнях пустых домов, потрескавшихся морщинистой кладкой
от времени. На маленькой площади у ворот горели факелы. Они окружали маленький памятник, черную стелу с шестиконечной звездой и надписью на трех языках. На площади никого не было, но дежурила полиция - два человека, парень и девушка. Девушка вытирала памятник грязной, в разводах, тряпкой. Парень безучастно глядел на меня, надувая щеки, и жевал резинку. Я обошел стелу по часовой стрелке и прочел текст на древнееврейском: Здесь, на этом месте, 21 июля 1944 года, нацисты собрали все население квартала Ров а-йеуди, две тысячи человек, и на кораблях отправили их в лагерь смерти Освенцим, что в северной земле. Не вернулся никто. Да будет жива Память. Они наврали, некстати подумал я, стоя перед стелой, под ленивым взглядом полицейского. Наврали - потому что Лючия вернулась. Страж ворот вернулся, пробормотал я по-русски. Цветы рвать запрещено, подумал я, и полиция стоит. Я пошарил в карманах джинсов, вытащил песчинки, запавшие туда ещё в Иерусалиме, - и аккуратно посыпал ими подножие памятника. Мой прадед, умирая, просил положить в изголовье могилы горсть праха из Святой земли, некстати подумал я, а её неоткуда было достать, ни за какие деньги достать было нельзя, вот зато теперь у меня этот прах набивается во все карманы. Греки понимают ситуацию, бывшее гетто превращено
в музей под открытым небом, и памятник на площади охраняется государством,
деловито говорил потом наш официальный гид Алекс – потом он говорил,
потом, когда я под утро взошел на корабль. – Не было ни разу случаев
осквернения, и вообще городской муниципалитет раз в год, в июле, даже
распоряжается возложить букет роз или мимоз к подножию стелы. Потом в пенной струе буруна, остающегося за работающим
с натугой винтом двигателя, корабль отчалил на сопредельный остров
Кос. Там, через сутки, в витрине книжного магазина на набережной,
под тенью от старого турецкого форта, сидела продавщица – девушка
лет двадцати пяти с копной рассыпанных по плечам палевых волос, как
две капли воды похожая на мою первую жену, - такую, как я ту жену
помню спустя двадцать лет после последней встречи. Увидев её, я вошел в магазин. Она читала книжку.
Посетителей не было. Все слова современного греческого языка вылетели
из головы в тот момент, когда я её увидел. -Привет, придурок! - жизнерадостно ответила продавщица на чистом русском языке с московским выговором – словами, голосом и интонацией, всем идентичными бывшей моей Ирине. Я почувствовал головокружение и, пятясь задом, с приятной улыбкой под запотевшими стеклами очков, вышел из магазина под бешеное солнце и дремотный, плывущий запах розовых кустов в соседнем палисаднике. Краем глаза косясь на стол, белозубую ухмылку и светло-рыжую копну волосищ над ослепительно голыми плечами, я успел разглядеть, что читала она синий цветаевский сборник старой московской серии «библиотеки поэта» - а не Гомера, как мог бы я предположить за минуту до встречи. Больше с Призраками пути в этот раз я не встречался. Я глядел на греческих моряков. Я стоял, вцепившись в поручни, и вспоминал, как проходил военную подготовку. В нашем спецназе-для-резервистов, как это мы называем, люди не пьют в сорокаградусную жару сутками, ползут по-пластунки двадцать километров, сдирая армейские штаны в клочья, учатся вскакивать неслышно и бесшумно убивать тычком пальца в артерию. Я глядел на греческих моряков и отчего-то вспоминал учебный фильм о сирийских коммандос, который смотрел на военных сборах, и с которыми нам придется воевать рано или поздно – и лучше поздно, чем рано. Заснятые документальной пленкой, семьсот сирийцев бежали, по-страусиному задирая ноги, мимо президентской трибуны; в ответ на неслышный зрителю приказ - «Ап!» - они одинаковым движением засовывали руки в карманы советского покроя гимнастерок и извлекали оттуда живых змей. Зажимая извивающихся змей в правых руках, они внимали следующему приказу – «Аппп!!» - и, одинаковым движением поднося змей ко ртам, с равнодушным выражением лиц скусывали им головы, после чего одинаковым движением рук отшвыривали направо ещё шевелящиеся тела, и – одинаковым же движением челюстей - выплевывали змеиные головы налево. Мы шли прямо на Хайфу, на Юг, и солнце садилось в
море на западе. Земля Троады, развалины Илиона, гудящая от ладного
перестука оловянных поножей ахейского месива долина Скамандра, журчание
Ксанфа и мертвое молчание холма Гиссарлык, затихая, оставались далеко
за кормой, за белым буруном. Когда-нибудь я увижу и их, подумалось
мне. Но отчего же в истоме средиземноморского полудня я вижу колышащиеся медленно ряды кораблей за Ретейским мысом, и конские хвосты гребней ахейских шлемов, и склоненные копья за курганом сожженного на тризне тела Патрокла, и обширный Приамов двор, и хмурый взгляд Энея, и лукавую улыбку мудрого старца Антенора – вот именем кого я назвал бы сына! – и пастуший шлем Париса, и слышу плач Андромахи над могилой шлемоблещущего Гектора, и смех младенца Астианакса. Когда-нибудь я всё же побываю там - и тогда воспой, о Единый, гнев Ахиллеса. |
Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|