Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

Почему я не люблю богему

Сегодня ночью показывали документальный фильм о наркоманах. О наших наркоманах, местных. Крутящихся в разных средах обитания - уличных, школьных, университетских, богемных. Денежных, разъезжающих в машинах за триста тысяч баксов, отделанных мехом (сам видел), и бездомных нищих. Томных от своей интеллектуальной значимости, от присутствия её, значимости, в копилке Вселенского разума, - и дегенератов, силящихся связать пару слов, мычащих, как бараны, с пеной у рта, с дико косящими глазами. Фильм рассказывал и о наркоманах - стариках на пенсии, и о детсадовцах - такие есть тоже.

Я пробовал наркотики два раза в жизни. В первый раз в подворотне Ленинградского рок-клуба в восемьдесят-каком-то году, второй - на собственном дне рождения девять лет назад, когда никого не было дома. Это была простая марихуана в набитых папиросных косяках. Ко дню рождения мне сделали подарок: привезенную специально к этому случаю из России пачку беломора производства фабрики Урицкого, и спичечную коробку с "травой", купленную за незначительную сумму у нашего районного торговца родом из Бухары.
Недалеко от входа в полуподпольный питерский рок-клуб, я, впервые в жизни втягивая в себя сладковатый дым, не почувствовал ничего. Я выкурил тогда треть папиросы в компании - в знак солидарности с гонимыми музыкантами из группы "Зоопарк". Второй раз, много лет спустя, уже в Иерусалиме, на том одиноком дне рождения, я выкурил три беломорины подряд, израсходовав весь коробок, и почувствовал много.

День рождения в том году был одиноким, потому что жена, сестра жены и тесть с утра уехали в полицию, где в камере с задержанными арабами - торговцами угнанными за "зеленую черту" автомобилями - сидел наш шестнадцатилетний Сашка. Собственно, из-за Сашки, свихнувшегося уже в двенадцать лет, я и выкурил этот коробок. Мне стало так гадко после звонка к нам домой из отдела по борьбе с наркотиками в молодежной среде, что я, вместо того чтобы мчаться на "Русское подворье" вместе с рыдающими родственниками, остался дома и сам набил косяк.
Три года мы боролись с этими, так называемыми слабыми, наркотиками, применительно к нашему сыну как могли и умели (а не умели мы ничего), и вот в свой день рождения я как борец кончился. Я понял, что или он в конце концов сам поймет, что к чему, или... или не поймет. В любом случае ничего из того, что мы делали, никакой пользы ему не приносило.

...В мужской школе "Кирьят-Ноар", которая по совместительству была также йешивой - учреждением с повышенным изучением религиозных дисциплин - образовался своеобразный кружок местных музыкантов, поэтов и художников, пацанов-дилетантов, с подачи дядь и теть из богемы на Средиземноморском побережье мнивших себя гениями. Курили план и глотали "колеса" участники братства "Контртарбут" - "Контркультура" - все поголовно. Напротив школы шумел искусственно насажденный на лысых холмах сосновый лес, тропинки от школьных корпусов вели к комплексу "Яд ва-Шем" - музею памяти сгоревших в огне Катастрофы. Там хранились документы о миллионах людей, полвека назад посланных в наглухо забитых телячьих вагонах в крематории, а в двух шагах ходьбы от музея жили люди, сгоравшие в другом огне, и при этом - совершенно добровольно.
Плевать на то, что наркотики были легкими, на то, что клотавшие кайф были гениями. Непризнанными они были и остались, потому что гениальность свою пятнадцати-семнадцатилетнюю подтвердить не успели; из одиннадцати членов кружка, знакомых мне лично, в живых сейчас остались трое. Двое слезли сами, в конце концов поняв весьма слабую связь между гениальностью и Тем-Что-Так-У-Нас-Положено-Раз-Ты-Талант, один находится в знаменитом дурдоме города Бейт-Шемеш, - а от остальных остались для свободного посещения родственниками плоские гранитные плиты кладбища Гиват-Шауль. Эти парни были настолько гениальны при жизни, что гордыня их таланта не могла удовлетвориться травкой. По прошествии времени она требовала уже героина.

...Я ничего не мог ему объяснить. Я рассказывал, уговаривал, приводил примеры из мировой литературы и истории из собственной жизни, я кричал, я хватался за ремень джинсов. Он отвечал мне историями о профессоре Тимоти Лири, об Элвисе Пресли, о Дженис Джоплин, о Джимми Хендриксе, о Высоцком, о том, что великие люди - это метеоры, сами себя сжигающие, чтобы осветить мир. Я возненавидел этих великих людей, мне хотелось, чтобы все они горели в адском пламени без перерывов на субботы и праздники до самого наступления эпохи воскрешения мертвых.

Он уходил домой вечерами и возвращался утром. Глаза у него стали безумные, блестящие, со странно ритмично сжимавшимися-разжимавшимися зрачками. Казалось, это играет ансамбль с того света, но музыки и ритма я не слышал. Ритм слышал лишь он сам. Он приводил домой девиц-интеллектуалок и читал им стихи до полуночи, пока мы с Лизой не засыпали от усталости, и тогда укладывал их к себе в постель. Несколько раз, просыпаясь перед душным рассветом, я ловил в воздухе квартиры странные сладковатые запахи, и начинал терзаться воспоминаниями. Воспоминания были расплывчаты, некоторое время я не понимал, в чем дело.

Месяц от месяца походка, голос, мимика, жесты его изменялись всё сильнее. Глаза постепенно наливались кровью и равнодушием, он стал походить на вурдалака. Он то ничего не ел сутками, то набрасывался на ужин, как изголодавшийся блокадник, и пожирал весь запас нескольких дней, хранимый в холодильнике. О стихах и музыке разговоров больше не было. Девицы или прекратили приходить, или становились похожими на него. У него не было нервов дожидаться, пока мы уснем, он стал выводить тех из них, кто всё ещё к нему приходил, и имел их на лестничной площадке стоя. Соседи вызывали полицию. Ему было все равно.

Лиза плакала день и ночь и забросила работу, дед бормотал забытые с детства молитвы на языке пророков, я орал. Он хихикал. Дважды я избил его в кровь. Первый раз он закрывал голову руками и молчал, второй раз ударил меня в ответ так, что я отлетел через всю комнату к окну, хотя был тяжелее и выше его на целую голову. Родственникам мы не рассказывали ничего, потому что стыдились, но родственники, даже живущие в других городах, знали всё, потому что страна, в которой мы живем, очень маленькая. Соседи при встрече отводили взгляд. У нас стали пропадать деньги. Среди ночи нам звонили незнакомые люди и странными голосами на арабском языке требовали возврата долгов.

Когда он пришел в очередной раз в четыре утра, зашел на кухню, загрохотал кастрюлями, пнул сунувшуюся под ноги собаку, сел за стол и, чавкая, давясь и скуля, стал жрать из тарелки руками, Лиза кинулась ему в ноги. Он встал и сказал, что ему нужно уходить. Она упала на колени у входа в квартиру и закричала, что умрет. Он стал перелезать через неё, бормоча, что мы его заебали и чтобы всем скопом шли нахуй из этой жизни. Дед старался его удержать. У меня что-то сдвинулось в мозгах. Я посмотрел на непризнанного гения и тихо пошел в спальню. Там, на шкафу, в коробке из-под ботинок, лежало моё личное оружие, выданное мне по особому разрешению в службе безопасности - "Беретта", восьмизарядный пистолет итальянской марки. Из коридора доносились лай, крики и плач. Сквозь тонкую стенку квартиры я услышал, что проснулись соседи, выходцы из Йемена, как Авива требовала у своего Ицхака вызвать полицию, и как Ицхак вяло отбивался, ссылаясь на то, что Давид теперь всегда носит с собой нож. Потом он сел читать по молитвеннику предрассветные благословения на наступающий день, выкрикивая их на особый напевный манер, похожий на исступленный вопль дикого осла-онагра. В зеленеющем рассвете с минаретов ближних арабских деревень Иудейской пустыни ему ответили протяжными голосами муэдзины.

Я посмотрел в окно на рассвет и заправил в пистолет обойму. Она щелкнула. Я взвел курок и пошел в коридор. Меня толкнули в грудь, я откачнулся обратно в комнату. Лиза и дед молча повисли на двери, с грохотом захлопнули её и стали запирать ключом снаружи, благо в наших модернистских квартирах, ввиду исторически сложившейся нервозности населения, предусмотрено даже и это. Я молча выламывал дверь, она не поддавалась. Тогда я начал стрелять по замку. Помню, как летели щепки и комнату наполнил кисло воняющий, серый дым. Помню, как попутно вяло удивился - почему говорят, что этот современный порох называется бездымным?

Замок отлетел, я вышел в коридор. Под ноги с визгом кинулся наш карликовый пудель, по недоразумению названный Артемоном. Я споткнулся о него и упал, потеряв "Беретту". На меня кинулись, я ворочался и хрипел.
Когда я поднял голову, то в конце коридора увидел смотревшего на меня Сашку, сжавшегося, с лицом даже не белого, а какого-то зеленого цвета. Тогда я захотел застрелить уже себя, но пистолет исчез.

Йемениты так и не вызвали полицию. Она была вызвана другими соседями, родом из Румынии. Дальше была долгая история, о которой мне совсем уже не хочется рассказывать. Гуманисты в МВД долго решали, из-за какого вида психологического стресса я решил применить оружие, и их специалисты пришли к выводу, что сделал я это под влиянием последнего теракта, произошедшего накануне в нашем районе, и свидетелем которому я был.

...Я написал официальное заявление о том, что прошу разрешения вернуть пистолет в инстанции, выдавшие его мне, в связи с семейными обстоятельствами, и заявление это было принято.
Через месяц Сашку призвали в армию. В первые же дни он повздорил с офицером, ударил его, а потом сбежал с автоматом М-16 и тремя обоймами на север, в Галилею. Военная полиция искала его вместе с нами. На третьи сутки наркота выветрилась у него из головы окончательно. Он вернулся в свою часть, отдал автомат и извинился перед офицером. Был суд военного трибунала. Офицер пожалел и нас, и Сашка, и сказал, что прощает его. Лиза, тогда ещё плохо ориентировавшаяся в иврите, плача, объясняла на идише, что такое идише мамэ; прокурор был родом из Аргентины и идиш понимал; все, включая солдат охраны, вздыхали. Сашку приговорили к 72-м суткам заключения в тюрьме на территории военной базы Тель-а-Шомер, где находилась его часть.
Во время заключения с ним работали армейские психологи.

Он вышел из тюрьмы и продолжил службу. Он окончил армейские курсы и приобрел на ней гражданскую специальность, по которой теперь и работает. Никто не напоминал ему о том, что было. Он получил удостоверение отличника боевой и какой-то ещё подготовки.
Пять лет назад, возвращаясь домой в еженедельный отпуск, он увидел на остановке автобуса маршрута Тель-а-Шомер - Иерусалим странного человека с усами и стеклянными глазами, с тяжелым рюкзаком за плечами. Он не знал, что было в рюкзаке, но по глазам человека понял, что это - наркоман. Была пятница, до наступления шаббата оставалось всего несколько часов, на остановке было много народу. Подошел автобус. Усач, подождав, пока толпа влезет на переднюю площадку, стал втискиваться туда сам. Перед тем, как подниматься, он сунул руку в карман. Саша не понял, в чем дело, но подумал, что это - как-то опасно, и схватил человека сзади - за шею, нежно, как учили инструкторы на базе, - и нажал. Человек обмяк и тихо опустился на асфальт. В автобусе закричали. Водитель вызвал по мобильнику мишмар-а-гвуль - военную полицию. Полиция примчалась через две минуты. В рюкзаке у человека находилась бомба из чего-то тринитротолуольного, с гвоздями и болтами внутри.

Сашку наградили. Почетные грамоты и медаль висят на стене в спальне его квартиры, которую он вот уже два года снимает со своей женой Светой. Света - дикий человек, в России она росла без матери в детском доме. Когда нам приходится с ней совсем невмоготу и мы скрипим зубами, я всегда утешаю себя и Лизу тем, что невестка, по крайней мере, не наркоманка и не террористка.
Саша работает рабочим в городской типографии. Он считается отличным специалистом, недавно в виде поощрения ему подарили путевку на пароходный круиз по столицам каких-то стран Западной Европы.
Два месяца назад у них родился сын.

Своих бывших приятелей он обходит за два квартала. Хотя по субботам, за семейным столом, я люблю приложиться к рюмочке и всегда зову его присоединиться ко мне, он не пьет теперь вообще ничего, кроме легкого местного пива. Он не любит гениев, особенно непризнанных, ненавидит существительное "богема" и не хочет вспоминать о годах, проведенных на перекрестке гор религиозной школы и мемориального музея.
Когда мне плохо, я всё вспоминаю пистолет, выскользнувший у меня из рук, и застывшее лицо сына в конце коридора нашей квартиры. Это длинный коридор, когда кто-нибудь из вас приедет ко мне, вы сами его увидите. Мне коридор этот до сих пор кажется похожим на тоннель. На тоннель, ведущий не в астрал, как утверждают юные непризнанные гении, а просто на тот свет.

Саша - не мой сын, он сын Лизы от её первого мужа. Я усыновил его шестнадцать лет назад, когда мы уезжали из России. И я всё вспоминаю его тогдашнее лицо. И коридор, и повисшую на мне жену, и пуделя Артемона с моргающими длинными ресницами, и итальянскую "Беретту" на полу. И тогда мне не хочется жить.
Но потом мне всегда становится легче, потому что он почему-то всё равно любит меня.
И зовет меня папой.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад