Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

День сирены

Года два года назад я писал уже об этом дне.
За два года ничего не изменилось - кроме того, что дочка подросла и пошла в государственный детский сад, где в плане воспитательной работы в этот день детям рассказывают - в самых общих чертах - о том, что произошло в Европе в 1939-1945 годах. Вчера Буся вернулась из сада с домашним заданием - просить родителей/дедушек/бабушек рассказать о каком-нибудь эпизоде, связанным с Катастрофой, касающимся нашей семьи. С таким же заданием разошлись по домам и другие дети. Сегодня на занятиях в саду каждый из них расскажет то, что услышал накануне от родственников.

Конечно, рассказывать будут лишь те, кому есть что рассказать - в группе есть две девочки, родители которых приехали из Эфиопии; так что о происходившем в Европе они, скорее всего, имеют смутное представление.
Прабабушка одной из них сказала, что максимум, что она может поведать внучке на смежную тему - это как в середине тридцатых в Аддис-Абебу вошли войска Муссолини, как покойный император объявил всеобщую мобилизацию, как десять тысяч негров, вооруженных ружьями эпохи англо-бурской войны и кремневыми мушкетами, пытались атаковать итальянские танки, как с самолетов расстреливали беженцев и сбрасывали бомбы с горчичным газом на вооруженное луками и копьями народное ополчение...

Я не хочу рассказывать своему ребенку о том, что знаю сам. О моем прадеде, закопанном живьем в белорусском местечке - вместе со всем местечком.

Как в Красноставе, на Волыни, четко выполнив приказ, на этот день выполнив спущенную сверху разнарядку по трупам, и тщательно проверив обваливающиеся углы свежей, еще ходящей ходуном братской могилы, вышел перед строем своих солдат и, поблагодарив за службу, застрелился эсэсовский офицер.

О восьмилетнем мальчике Адаме из Белостока, который убежал в лес, вырвавшись из общей колонны конвоированных на расстрел, и жил в этом лесу, и прятался там пять лет, боясь заходить в деревни, вырыв себе в чаще берлогу, - так что когда уже в июне сорок пятого его поймали советские солдаты, он ничего не понимал, кричал по-звериному, скалил зубы, как волк, ворчал как медведь. Он до сих пор ничего не понимает и думает, что живет в лесу, хотя живет он в благоустроенной палате дома для умалишенных, в тихом городке провинции Виннипег, Канада, - семидесятипятилетний мальчик Адам, двоюродный брат моего тестя.

О шестнадцатилетней Мэре, которую в августе сорок первого привязали за косы к "тигру" сзади и пустили танк вперед малой скоростью - километров так двадцать пять в час, не больше. В пямять о той Мэре, навсегда оставшейся шестнадцатилетней, бабке моей жены, названа наша Мэра, родившаяся после войны Софина сестра, толстозадая, крикливая и глупая.

Я многое мог бы рассказать дочке, но не хочу. Я думаю, что она должна ещё подрасти для такого. Я понимаю воспитательницу нашего детского сада, родители которой приехали из Венгрии; наверное, ей самой тоже есть что рассказать детям, - о пережитом ими пешем марше Смерти этапированных в Освенцим, о собственной бабке, которая сошла с ума, впала в детство прямо в колонне, и писала под себя на ходу, и хныкала, как маленькая, и просила своих детей, шедших рядом: "Я хочу к маме... Возьмите меня на ручки..."
Да, я понимаю нашу детсадовскую воспитательницу. Но я не могу рассказывать это собственному ребенку. Единственное, что я могу - это поправлять её, когда, рассказывая об этом Дне, она говорит "немцы", - и следить за этим, и объяснять ей, что - "не немцы, а нацисты".
Конечно, гораздо легче сказать "немцы", чем объяснить пятилетнему ребенку, что такое нацисты.

А в десять утра сегодня на улицах наших городов опять выли сирены, и я снова, как каждый год в этот день, прихватив пиджак с сигаретами, вышел на трассу и стоял навытяжку две минуты, сняв очки, щурясь в асфальтово-серое небо, следя за всполошенными, беззвучно метавшимися птицами. И стоял транспорт, и выходили из-за руля, хлопнув дверцей, водители, и вставали навытяжку, склонив головы, и пешеходы вокруг стояли, и стояла эти две минуты вся страна - европейцы и азиаты, белые и черные, у кого кто-то погиб в Катастрофе, и те, у кого никто не погиб, - и стоял на этот раз неподвижно рядом со мной, склонив голову, даже какой-то араб. Хотя я не мог заглянуть ему в голову и узнать, что он думал в эти минуты - может быть, он был счастлив.

И всё было, как всякий раз, как ежегодно в этот день, только сегодня я подумал почти по формуле ночной пасхальной бенедикции - чем он, этот день, отличается от всех других дней в году?
И вот, совершенно для себя отчетливо, за все годы звучания сирены впервые, сегодня я с пугающей ясностью понял: тем, что – да, оно не должно повториться - но может.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад