Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад

 

 

 

Василиса

 

Словно в окнах маячил девятнадцатый век,
Словно все ещё значил что-нибудь человек…

 


Двадцать семь лет назад я тайно был влюблен в одноклассницу. Это было в десятом классе, когда влюбляются все, и это естественно, и любовь мою звали девушкой Васей. У нас её называли Прекрасная В. - за надменность. Она была из породы Василис Премудрых, а вовсе не из Василис Прекрасных, в которых влюбляются все как один, всей ротой, и стоят перед которыми строем, и идут из-за которых стенка на стенку в припадке юношеской эгоистичной самоотверженности, в надежде - авось махнет с крылечка платочком. Я всегда, всю жизнь, предпочитал Премудрых - Прекрасным.

Девушка Василиса первого моего призыва давно уже, конечно, никакая не девушка, а просто бабушка. Насчет нынешней Премудрости уж не знаю, - надеюсь, по крайней мере, что жизнь, обламывая ей рога, пощадила хотя бы надменность. Мы не общались двадцать семь лет.
...Я хотел сказать, что сразу узнал ее голос, хотя это выглядело бы враньем, как выглядело бы враньем и то, что я думал о ней все эти двадцать семь лет, и это таки да вранье, но голос я узнал сразу. И надменности в нем не уловил.
Я боялся поднять на неё глаза, когда сидел на парте сзади, наискосок, и только из-под прищуренных век урывками таращился на белые чулки, каждый шов которых помню до сих пор. Да, тогда были чулки со швом, это вам не сейчас, хотя и сейчас я не большой специалист по чулкам. Собственно, я вообще по ним не специалист, но вот шов помню.

И она не обращала на меня внимания, конечно - при том, что хотя я, храня чувства, молчал как партизан, на это обращала внимание вся школа, включая хулиганов из параллельного класса "Б" и директрису Анну Кузьминичну.
Она, моя Василиса, надменно проходила мимо, и тряся потрясающе русой челкой, небрежно кивала - "здравствуй, Миша". Иногда кивала, а иногда нет. И я трясся. В обоих случаях.

И после школы я таскался за ней, как пес, как старый преданный, опаршивевший пудель, и шел сзади, на расстоянии пушечного выстрела, не решаясь подойти, и бойкие одноклассники, уже пережившие первые восторги объятий с какими-то доступными, с их слов, пэтэушницами, гогоча предлагали мне посредничество, и я убегал.

И вот прошло столько лет, и я не помнил уже ничего, кроме шва на чулках и надменной русой челки (нужно сказать откровенно - о чулках думал чаще, чем о челке), и я пришел на работу, и думал о внуке - как я буду гулять с ним сегодня, с ним и с прочими детьми, оккупировавшими наш дом, и куда я с ними пойду; а пойду-ка я с ними в бассейн - показать плавать, или ещё лучше - пойду-ка я в парк, чтобы показать им строящийся Забор Безопасности, и пусть дети полезно поиграют, как говорит моя жена. И я уже предвкушал, как я войду в дом после работы, и вся эта ребятня, все эти спиногрызы из Хайфы, в которую стреляют, и из Кармиэля, который обстреливают, визжа, кинутся ко мне - дядя Миша/деда Миша пришел! - и я, свистнув, побегу с ними на улицу, и буду, держа на руках самого маленького, рассказывать о волшебном городе Ленинграде, а они, никогда не бывшие в России, будут таращиться на меня так, как я сам, сто пятьдесят миллионов лет назад, таращился на девочку Васю - и вдруг, именно в этот момент, когда я всё обдумывал, она позвонила мне.

Она позвонила мне на работу.
Она позвонила мне спустя двадцать семь лет.
Она позвонила мне впервые.
А у меня в тот момент в голове были дети, внуки, разбомбленная Хайфа, и самым уголком осознания воспоминаний, но при этом как всегда, как завершение речитатива любой мысли - её чулки со швом. И когда дело дошло до шва - она как раз позвонила.
Моя Василиса Премудрая, которая никогда не была моя.

И она, Премудрая, оказалась Прекрасной. Она спросила только, на скверном английском спросила мистера, я ли это, и правильно ли она попала, и когда я сказал, что правильно, она сразу заплакала по-русски.

И сказала, плача и злясь, так надменно, как будто не было этих всех лет, что мы ни обмолвились ни словом, как будто только вчера вечером простились в классе, треснув на прощанье друг друга школьными ранцами по задницам - а я мечтал, всю жизнь мечтал треснуть ее по заднице, и ни разу не рискнул, но видел эту задницу и чулок со швом в лихорадочных снах моего детства, - сказала так же, как в школе, как в десятом классе говорила - звонко, надменно и плача - Мишка, ты дурак, приезжайте ко мне, ты и твоя семья, я уже договорилась, мы с мужем будем жить на даче у детей пока, он согласный, а вы у нас в городской квартире, у меня три комнаты, а потом как-нибудь разберемся, когда всё это кончится, ты дурак такой, Мишка, приезжай.

И я разинул рот, как японская рыба намадзу, которая, по легенде, предвещая землетрясение, всплывает из глубин вверх брюхом, и захлебнулся, и обморочно наконец сказал то, что не решился сказать ни в шестнадцать лет, ни за все годы потом, что мы не виделись.
И стоял, и махал рукой обреченно, как Наполеон при Ватерлоо, и во включенном в моем кабинете телевизоре выла сирена над Хайфой, а у нее в телефоне выла сирена, зовущая зэков на обед.
Она работает в лагере.

 

Домой

Самиздат

Индекс

Вперед

Назад