Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

И был вечер, и было утро - день пятый.

Достойное завершение вечера. Все обещания не пить, данные мною окружающим, растворились в спазматической судороге цыганского веселья, начавшегося на службе в полдень, и закончившейся час назад - уже дома.
Пять литров разношерстного красного вина на душу населения (мою) в течение дня - много сие или мало? После полугода почти полного алкогольного воздержания - думаю, что всё-таки многовато...
Из тумана, клубящегося на ночных холмах великого города, сквозь вытарщенные глаза памяти, выплывали какие-то рожи, которых я не помнил и не знал отродясь.

Я вёл долгие диспуты на неведомые мне теперь темы с родственниками, друзьями и знакомыми, с совершенно посторонними людьми всевозможных рас, вероисповеданий и цветов кожи.

Я восседал во главе праздничного стола, произнося спич на финикийском языке, окружённый почтительным молчанием хаггардовских сталактитовых трупов великих африканских царей с отрубленными головами.

Потрясая копьём, в короне со страусовыми перьями, я скакал на чёрной кобылице по душным ночным полянам, овеваемый безумным запахом магнолий тропического леса. Стоя на закате в гималайских сумерках, потрясая бубном Бессмертия, я визжал гимны холодному заходящему солнцу на непальском наречии древнетибетского языка.

Я бил морды каким-то гопникам с томагавками и в мокасинах, но с эскимосской кнопкой вместо благородного индейского шнобеля. При лунном свете кружились пары.

В бредовый миг, когда в полночь великий Гай-Юлий поскользнулся на гигантской куче дерьма, извергнутого бежавшими с поля последнего боя галлами, я, ругаясь древнеримским матом на скверной латыни, поддерживал его под локоть и, заливаясь счастливым смехом, махал вслед трусам акинаком, чей короткий клинок серебрел в свете восходящей луны. Шаги безумцев затихали вдали, Гай-Юлий шипел сквозь мучительно сжатый рот (кажется, он вывихнул лодыжку), а я читал вслух Гомера. Хмурые, смердевшие застарелым потом и сгнившим оливковым маслом центурионы столпились вокруг, щеря нечищенные с момента перехода через Альпы зубы, но не осмеливались прервать Гомера и шипенье Гая.
Мы перешли Рубикон.

Она ждала меня. Я забыл её имя, но помнил лицо, сапфир глаз и запах чудных её волос. Я так и сказал тому скоту, что осмелился попытаться перевести возвышенный этот разговор на цены на чёрный жемчуг, доступный даже рабам в арканарском порту. Я съездил эфесом шпаги ему по зубам так, что эта серая во всех отношениях собака первернулась в воздухе трижды (посмотрите, вот он стоит там с таким видом, как будто имеет на это право).

Я трезвел тяжело, медленно, но верно. Полицмейстер центра столицы утверждает, что с работы меня провожали под пение государственного гимна и барабанный бой, а сотрудники, среди них феминистка Эва из Вены, моя несостоявшаяся не по моей вине пассия, стоя навытяжку, с залитыми слезами, неподвижным лицами, отдавали мне честь. Возможно.
Я не помню.

Меня тряс за плечо в автобусе носатый водитель-эфиоп и, призывая в свидетели Саваофа, Аллаха и языческих богов, злобно требовал денег за поданный мне билет. Билет я разорвал в клочки у него на глазах. Что? Что значит - когда я отдам тебе деньги? Когда?! Когда воротимся мы в Портленд - вот когда.

Я дружески посоветовал ему возвращаться в Африку и влезть к себе на дерево - всё равно солнце мира уже заходит над баобабами Страны Дураков, в которой мы по воле иронии Господней оказались с ним вместе.
Ты, - кричал я, бия себя в грудь сквозь истерзанную, оставшуюся без единой пуговицы рубаху - только ты и я, понимаешь ли ты это, о Обладатель Вытаращенных Белков Глаз? Лишь мы вдвоём с тобою остались на этой печальной земле, покрытой жухлыми ветвями ненавистных мне пальм. Нам заново нужно зачинать род людской, о чёрный Адам из ветхого канона, но где возьму я самку бандар-лога для воспроизведения оного - скажи, мерзавец?! Каннибал, ты украл и украдкой съел мою Еву, ты нарушил заповедь "не убий", и теперь мы остались с тобой вдвоём - наедине с равнодушной тишиной этого худшего из миров - и как, с кем рожу я Авеля? А поворотись-ка, сынку...

Дальше я не помню, дальше - кончики, - плакал я и бил его ботинками - шухера свистели в колокольчики - граждане смеялись над картинкою. Так пел великий поэт, и он был прав по сути, хоть и переоценивал мои возможности.
Они вызвали полицию.
Вы слышите - грохочут сапоги и птицы ошалелые летят?

Я вернулся домой растерзанный, но непобеждённый. По дороге с соседом-арабом мы вели научный диспут на тему сравнительных переводов Корана на идиш - и сошлись на том, что правительство страны, в которой мы живём - сущее говно.
Я зашёл в парадную под нестройное пение муэдзинов на далёких холмах, и когда в земном поклоне зажглись фонари, сострадая и калеча синеватым цветом лица, я ввалился в квартиру, где, хотя была уже ночь, по случаю Дня зажжены были святого Эльма свечки.
Там ждал меня торжественный обед - курица, фаршированная желтым рисом, и рыба-фиш с красным хреном, и ватрушка величиной с индюка, и гигантская ром-баба, наполненная коньяком, и ещё одна бутылка, и куча разноплемённых, разноязыких наших гостей.

И я показал гостям и родственникам, нестройно отбивающим в ритме там-тама стандартное своё "пей-до-дна", фотографию, привезённую подпольно из Города-на-Неве, где я сижу с Лапсой, и выпил до дна, и
закусил ром-бабой, и меня поздравили, и я спел им высоцкую "Сыт я по горло, до подбородка", и позвонил из Амстердама сумасшедший мой друг - анархист-переводчик, восьмидесятипятилетний голландец Бас, и сказал, что в Люксембурге выходит новый сборник моих статей, и я сообщил ему, что меня это интересует меньше всего, и пообещал ему, что зато скоро выйдет сборник моей любовной лирики с сайта Дневников, и он ничего не понял, но поздравил меня.

И тогда столпившиеся родственники подарили мне авторский экземпляр ещё одной моей книжки, рукопись которой давно считалась потерянной, но которую нашёл и издал в тайне от всех какой-то городской сумасшедший в Тель-Авиве, и объясняли, что это и есть мой подарок ко Дню, и я долго вертел книжку в руках, не понимая, на каком языке она издана, и предположил, что - на суахили; но она оказалась на русском.
И тогда я вспомнил, что совсем почти одинаковую рукопись я привёз в Питер Вороне, и почему-то меня это так развеселило, что я стал хохотать, как сумасшедший - уподобившись тому сумасшедшему, что мою книжку издал.
И в этот вечер жена моя почему-то ни на что не сердилась - несмотря на пять литров красного сухого, на святого Эльма свечки в моих глазах, на фотографию с Лапсой и рукопись, про которую я рассказал, что оставил её у Вороны, и несмотря на саму Ворону как факт.

И я подкидывал новенький, пахнущий типографской краской экземпляр в руках, и позвонила из России мама, и дочка с визгом кинулась ко мне на руки, и я говорил с мамой, держа в руках обеих своих наследниц - в одной руке книжку, а в другой дочку - и был счастлив.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад