Я понятия не имею, как нужно
воспитывать детей. Я пользуюсь опытом моих родителей, которые этого
тоже не знали, но воспитывать меня были обречены, так как этого
требовала общественная мораль (партийной морали в советском смысле
этого слова в семье не было). Будучи абсолютно нерелигиозными людьми,
происходившими из ассимилированной среды, они (вероятно, интуитивно)
пытались вложить в меня нечто нравственное, витавшее в воздухе на
пограничье семейных воспоминаний и литературных примеров. Внедрялось
сие трояким, а скорее - трехступенчатым путем: душевными разговорами
о смысле жизни, относительное достижение которого неотделимо от
чтения хороших книг; путем конкретного приобщения к чтению меня
самого; а также - более или менее запутанными рассуждениями о том,
что такое хорошо и что такое плохо. Под "Хорошо" и "Плохо"
подразумевался некий категорический императив в отношениях между
людьми.
В результате я получил общее представление о безвыходном в условиях
реальной жизни конформизме и последнем пороге, переступить который
порядочный человек не может. Понятие порядочности при этом сформулировано
не было - предполагалось, что вещь это сама собой разумеющаяся.
С восьми-девяти лет я интуитивно чувствовал, что есть темы, на которые
нормальный человек говорить или не может вовсе, или может, но только
со своими в доску.
Когда я вступил в возраст, который специалистами и желающими показать
некоторую степень интеллекта обычно именуется пубертатным, то, достаточно
неожиданно для самого себя, я пришел к выводу, что "каждый
человек сам себя воспитать должен". При этом я не догадывался,
что простейшая и радикальная эта идея носится в воздухе, в определенном
возрасте, у каждого поколения на протяжении, по меньшей мере, нескольких
тысяч лет (возможно даже - еще с эпохи нижнего палеолита). Дальше,
и именно в связи с вышесказанным, я осуществил в своей жизни безумное
число глупостей, пока, наконец, оторопев, не понял, что обоюдоострый
воспитательный процесс неожиданно закончился, и что я - вырос.
В благодарность моим родителям могу сказать, что ни папа, ни мама
авторитарно не заставляли меня думать именно так, как они, и никто
не предлагал мне категорически и априори ни любви, ни ненависти.
Родители действовали исподтишка, как это и принято в демократическом
обществе, о котором они, родители, и сами знали лишь понаслышке,
но, тем не менее, вполне интуитивно и при этом - осознанно.
Мне подсовывали книжки и устные, жизненные истории со странными,
почти неизбежно депрессивными окончаниями, которые вступали в фатальное
противоречие с общественными идеалами, приносимыми из школы.
В итоге я уяснил для себя важную вещь: неважно, чему тебя учат,
важно, чтобы ты чувствовал, что тебя любят, тогда вкладывающиеся
в душу кирпичики сознания встанут на свои места.
Они меня очень любили. Они страшно терзались, что я не проявляю
никакого интереса к точным дисциплинам, что я плохо учусь, что у
меня мало друзей, что я боюсь девочек, а еще раньше - что до шести
лет я не выговаривал восемнадцати букв, и понять меня могла только
мама. Я рос на просмотре по старому черно-белому телевизору двадцати
минут в день передачи "спокойной ночи, малыши", на чтении
книжек, на убегание внутрь себя, воображая мое участие в реально
не случившихся событиях, и на собственных бесконечных продолжениях
приключений героев детских книг; на слушании полузапрещенных песен
на старом бобинном магнитофоне; на беседах с редкими людьми, сближение
с которыми на первых порах сводилось к изматывающим душу полутонам,
выдающим родство душ; впоследствии - на высказанным отцом только
однажды и запомненным навсегда мнении, что женщина - тоже человек.
Главным оставалось воспоминание - зима, больница Эрисмана, я лежу
в хирургическом детском отделении, мне вырвали гланды, я выхожу
из палаты, бережно прижимая ко рту набухшую кровью тряпку (впрочем,
это, наверное, был носовой платок), и на исходе третьего дня, в
конце длиннющего, гулкого, каменного коридора вижу закутанную в
старое пальто и платок, маленькую фигурку мамы, она пришла забрать
меня из ада, и я, спотыкаясь и отхаркиваясь кровью, бегу к ней по
коридору, прижимая к лицу, как велела нянечка, тряпку, и кричу сквозь
нее своими восемнадцатью непроизносимыми буквами "мааааааааааама!.."
- и, наконец, влепляюсь, судорожно обнимаю пальто, и тряпка оставляет
на нем темное пятно, и она сперва отшатывается, а потом, крепко
держа за руку, отводит меня куда-то, и забирает меня отсюда, и тогда,
наконец - тишина и блаженный покой.
Я понимаю, что вырасти на полутонах такого сорта мог только неврастеник;
я достиг такого возраста, когда могу спокойно, не дергаясь, сказать
об этом, - и поэтому стараюсь осознанно не повторить закладки тех
же кирпичиков сознания в новую душу, душу собственного ребенка,
- и из всех намеков моего детства оставляю нелюбовь к телевизору,
недоверие к газетам, старание поговорить - сблизив глаза, по-человечески,
не используя никаких категорических императивов, но подразумевая
их; с единственным я не могу справиться - с непреодолимым желанием
впихнуть, часто безуспешно - сперва в дочь, теперь и во внука -
любовь к чтению; я понял, что не могу впихнуть в них собственный
опыт, и уже смирился с этим, хотя и не так давно; я осознал наконец
- им нужен свой собственный опыт, и они тоже его переживут и, так
или иначе, будут, как манную кашу, вкладывать в давящиеся глотки
своих собственных детей.
Дочь в возрасте шести лет знает три языка - я и в двенадцать не
знал как следует даже одного, своего родного русского. Осознание
этого привносит в душу некоторое умиротворение; но я все равно,
внезапно возбудившись к активности, с перекошенным лицом, в самый
неподходящий момент внезапно для ребенка кидаюсь к телевизору -
выключить, рвануть шнур на себя, не слышать, не видеть, а потом
поймать недоуменный взгляд, и схватить, рывком поднять, прижать,
зарычать в окно, щеря прокуренные клыки на низкое серое, зимнее
небо, на вылезших из своих берлог родственников: моё! никому не
отдам - моё!! - и прослыть окончательным психом, и обжалованью не
подлежит.
А также - в этом возрасте - не давать никакой национальной или религиозной
идентификации - а, тихо рыча и опасливо скаля клыки, бережно держа
за руку, медленно подводить к осознанию ей (им) собственного опыта
и свободы выбора в этих вопросах, как бы ни было больно; хотя, возможно,
и не верно это, - из-за того только, что сам в космополитическом
мегаполисе вырос, но ведь сейчас-то живем не в мегаполисе, а в каком-то
ином, в сумасшествием нафаршированном доме, и все равно каждый должен
испытать свой опыт, и всё решить для себя - сам.
А главное я все равно знаю - что ребенка любить нужно, трудно, сложно,
больно, непонятно, не хватает слов, чтобы передать ему то, о чем
думаешь, чем болеешь, чем бредишь, он совсем другой, этот ребенок,
хоть взгляд у него исподлобья - дедушкин, глаза - твои, волосы -
мамины, а характер вообще непонятно в кого, в твою первую жену,
наверное, - но плевать на твои нервы и проблемы. Он ждет тебя дома,
он твой, он распахивает глаза во время вечерней сказки в постели,
он прижимается к тебе, и хочется дать ему всё, а невозможно; и он
смотрит на тебя; и вспоминаешь себя, и тогда понимаешь - всё, что
ему сейчас надо - это чтобы ты любил его, не больше, и трудно смириться
с желанием впихнуть в него чужое, то есть своё, - и трудно любить,
а надо любить.