Когда-то я написал о нем рассказ.
Сперва
я назвал его "Мой друг Иван Нави", чтобы сразу же вызывало
ассоциацию с "Мой друг Иван Лапшин", но потом отчего-то
застеснялся; да, думаю, я и не знаю, как еще Ваня отнесется к такой
литературной обработке его личности. И убрал его фамилию.
И получился просто Ваня.
...А он, между прочим, вчера очень смеялся: ассоциация с Иваном
Лапшиным, говорил он, это самое то. А вот что не самое то - это
то, что я, начиная со смерти великого раввина Зильбера, которого
очень любил, в память о нем свинину не ем; да и херес с водкой я
не мешаю, это уж ты приврал, да все равно хорошо вышло, а главное
- моей Светке понравилось.
Светка - это его жена.
...Вот мы вчера славно посидели, мы купили шесть литров красного
сухого, мы закусывали шесть литров пловом, который Ваня сделал сам;
а так как он родом из Бишкека, то и плов у него изумительный - такой
же почти изумительный, как сам Ваня. И мы пили вино, и играли на
гитаре, и я познакомил его с моим бывшим учеником. Я люблю знакомить
между собой приятных мне людей. Я обычно сижу, смотрю на них и радуюсь.
И в этот раз я радовался тоже.
Понимаете, мне хочется поделиться с вами этой радостью, потому что
такие Вани рождаются не каждый день, месяц и даже год; и я бы даже
сказал - не каждый век, но Ваня, конечно, на это просто хмыкнул
бы и пробубнил - ну, старик, ты совсем уже это самое; не теряй чувства
меры, старик; потеря контроля над чувством меры превращает гротеск
в пошлость.
Он пьет, как мастодонт. Это я опять утерял чувство меры, безусловно,
потому что даже неандертальцы не видали, чтобы мастодонт заливал
зеньки, как говорит моя жена, когда я
их заливаю, как мастодонт... да.
Он отлично водит свою машину - ту самую, с не
закрывающейся дверцей, которая всегда хлопает, которую я сочинил,
но которой по теме хлопать положено, ибо сие есть художественный
допуск.
Он не худо стреляет - на расстоянии восьми поприщ
(хоть бы я знал, что это такое) попадает в глаз белки, сидящей на
дубе, которая орешки все грызет, а орешки не простые, всё скорлупки
золотые, короче - это опять тот гротеск, что переходит в пошлость,
и поэтому мы брезгливо отстранимся от темы стрельбища, хотя Ваня
действительно недурно стреляет, но я об этом уже писал в
том рассказе, ссылку на который вам дал.
Он может убить человека в честном поединке, если этот человек пришел
убить его или его родных. Если человек упадет на землю после честной
битвы, он не добьет его, а поможет ему встать. В этом деле он -
Илья Муромец со всей его душевностью, которому жаль добить и такого
гада, как Чудо-юдо, идолище поганое. Он не терпит мата, хотя и умеет
вставить словечко при необходимости, и всегда к месту. Он говорит,
ссылаясь на своего сэнсэя:
-Если мат режет слух, то это значит, что матерится не интеллигентный
человек.
Он любит свою жену, с которой прожил много лет, и когда говорит,
что никогда не изменял ей, то я этому верю.
Он обожает своих детей, но обожает тихо. Он воспитывает их не как
ментор, но как друг; он учит их приемам каратэ, потому что, говоря
образно, как сказал поэт Слуцкий - ведь он еще не кончился, двадцатый
страшный век.
Он никогда не режет сплеча. Он может убить, но никогда не режет
сплеча. Когда при нем машут руками в совершенно справедливом запале
самого праведного гнева, он мрачнеет.
Он - скульптор, и музыкант, и поэт, и писатель, и он никогда не
считает эти занятия тем, чем можно гордиться нормальному человеку.
Он не соблюдает религиозных предписаний; но, когда
ему говорят, что он гений, - что, между нами, соответствует действительности,
- он качает русой, полуседой головой и говорит: остудитесь, мужики,
- и поднимает палец к небу, и это значит, что за те вещи, которые
он в своей жизни создал, за талант и за удачу можно благодарить
лишь Его, - а его, Ваниной, заслуги в этом деле нет никакой.
И он не кокетничает.
Я понимаю, почему женщины падают перед ним
и сами укладываются в штабеля. Если бы я был женщиной, я бы сложился
в штабель тоже.
Но он относится к женщинам, как джентельмен.
...Вчера он пел песни. Он пел те песни, которые сам он за песни
не держит, и которых поэтому нет ни на одном интернет-ресурсе.
Я слушал эти песни, и мы переглядывались с моим учеником, который
пришел есть плов, пить вино и увидеть Ивана. Я пришел в неистовство.
Я бил себя в грудь и кричал, что сейчас, немедленно,
вот здесь, не сойдя с этого места, я звоню председателю Союза писателей,
и он, Ваня, поедет к этому председателю, и споет ему эти песни,
потому что я в песнях немного разбираюсь, и потому что его тут же
примут в писатели, безо всякого обсуждения и приемной комиссии.
Тю, сказал он и поморщился, не хочу я
в писатели, нечего мне в этом вашем Союзе штаны просиживать, мне
зарабатывать для семьи нужно, а что я у этих писателей заработаю,
кроме геморроя и тщеславия? И я не смог ему ответить.
И еще он прибавил, вспомнив своего сэнсэя
- разница между профессионалом и талантом состоит в том, что профессионал
может сделать что-то лучше других, и продать это. А талант - это
от Бога и, стало быть - не заслуга.
Он - поселенец, и вместе с несколькими сотнями таких же безумцев
живет в двух шагах от ста тысяч арабов древнего города Хеврон,
который считает своим городом. Каждое утро он ездит мимо них на
работу, и они провожают его задумчивыми глазами.
Он очень любит эту страну, и никогда не бьет себя в грудь при необходимости
декларировать эту любовь. Он подтверждает любовь самой своей жизнью
- тем, что живет в двух шагах от смерти.
Он ненавидит человеческую дурь, и тупость,
и рекламу. Его лучший друг - араб, суннит, они ходят
друг к другу в гости. Дом, в который пришел гость - свят, и Ваню
никогда там не тронут. Его могут тронуть на улице, но Ваня неплохо
стреляет, о чем я уже писал.
Он прекрасно поет украинские песни. Когда он поет их, то нагретые,
пахнущие камнем и солнцем нагорья Иудеи обращаются в скифскую степь,
и пахнут ковылем и полынью.
Я знал в своей жизни сотни удивительных людей, о каждом из которых
можно было бы написать рассказ или роман. Но не о каждом из них
можно было бы сказать, что я горжусь этой дружбой.
В этом случае - горжусь. Я встал бы - руки по швам, если бы заранее
не знал, что он захохочет.
Рядом с ним я цепенею.
Я рассказал ему о Лёле. Он передал ей привет. Опустил голову. Подумал
и сказал - сегодня я буду петь для нее.
И я вспомнил знамена древних королей и полотна, спускавшиеся с потолка
пиршественного зала в замке Камелот.
Нет необъяснимого – есть не объяснённое,
Есть поэты гонимые, и поэты стеснённые,
Стеснённые обстоятельствами, гонимые только Временем,
Ласкают они ругательствами, идеями беременные.
Чушь – поэт на продажу! Есть поэт не востребованный,
Есть поэзия важная, есть полёт, кем-то прерванный,
Одних знают современники – других, узнают потомки,
Видел таких – бессребреники, в наркотической ломке.
Себя считали поэтами, а сами только артисты вы,
Высоцкий – артист и поэтому, поэтом считаю истинным,
Люблю Окуджаву, молимся мы Господу Зеленоглазому,
Как Бродский, за правдой гонимся, как Визбор, на горы лазаем.
Ещё через полстолетия, в две тысячи пятидесятом,
Когда не буду на свете я, и вряд ли будут ребята,
Единственным современником нашим – объявят время,
Не открывайте полемики Вы, новых поэтов племя.
Ищите встречи с собою, опыт Ваш – он бесценен вам,
К нам отнеситесь с душою, ведь жили в стране мы Ленина,
Судить о нашей беспечности Вам не к лицу, не надо!
Мы все прикоснулись к Вечности, и пили её прохладу.
Вечность эта – во мне она, миры мною не открытые,
В пространстве они и во времени, в душу единую слитые!
Дедовы войны помню я, отцовские страхи впитывал,
Иерусалимским паломником сына я здесь воспитывал.
Всё, что я передал ему – сохранность мне гарантирована!
Потомку дальнему-дальнему, пойдёт с кислотой нуклеиновой,
И, может, через столетие, в две тысячи сто первом,
Вновь появлюсь на свете я, клонированный из спермы.
А, может, из косточки черепа, меня восстановит потомок?
Или, вырасту деревом, и листьев прольюсь потоком?
Желаю тогда маслиною я жить две тысячи лет!
А человека длинной мне, жизни не надо НЕТ!
Но неизвестного скульптора работы останутся – знаю.
Может, в хард-диске компьютера кто-то
их откопает!?
Или кассету с песнями как мы на старых пластинках, и,
Кому-нибудь интересно и послушает песни с запинками.
Надежды я не питаю – пишу, потому что пишется.
Один Человек читает, мне вольно от этого дышится!
Она, душа моя родственная, единственная читательница.
Над песнями юродствует, а, иногда, печалится.
Когда (от повышенной скромности) бываю немного тщеславен я,
Те, кто воспитан в строгости, кривятся, хлопают ставнями.
Я их понимаю, прощаю я. Вы – правы, но только послушайте!
Не ярмарка здесь тщеславия, ищу лишь тонкие уши я.
Для тонких маленьких истин, которыми не обладаю,
Ищу я внимающих, чистых, слушающих понимая,
Имеющих уши тонкие, их мало, один из тысячи,
И прячутся где-то в сторонке они, поди,
их оттуда вытащи...
Чтоб вызвать их, громко пел я песни несвоевременные,
Сгорю – только горстку пепла, развеет ветрами северными,
И только Она понимала, просившая петь потише,
Слушала и внимала. Да, вот ещё Ривкин Миша...
Вру! Слушал Дани Керман, а может, ещё
кто? Я знаю?!
Тщеславие, эта стерва подспудно к тебе
подгребает,
Лезет с советами грубыми, тихо их шепчет на ухо:
«Ты пой, что желает публика!» Её посылаю - наглухо!
Пишу потому, что пишется, а не потому, что слушают,
Да, обречён на нищенство – так богатеют
души! Пью!
Быть попрошайкой пробовал – не подают мне,
гордый я!
Кем я только не побывал – везде об асфальт, и мордою.
Куда от себя не сбежал бы – везде меня «Я» отыщет,
В болоте, с зелёной жабою, остался «Одним из тысячи»,
В тюрьме оставался гордым – держал там голову прямо,
Понадобились мне годы, понять – родила так мама!
И, если расправлены плечи – слабый душой
ненавидит!
По логике человечьей – сильный всегда обидит.
Стараюсь всем своим видом презренья не дать презренным,
Те чувствуют. Их обиды, по мне молотят поленом.
«Прогнись, - говорят, - приласкаем, оденем, накормим, уложим,
Свобода, она такая голодная! Мы же можем
Сделать тебя счастливым, богатым и обеспеченным!»
А я смотрел на маслины, и я их очеловечивал.
Стволы их белесые, древние, как клубы священного дыма,
Тянутся, молятся ветвями в небо Иерусалима,
Накормят, напоят маслом – даже воды не попросят,
Живу - как они! Жить классно! Меня не пугает проседь.