В городе на Неве состоялся концерт
"25 лет ленинградскому рок-клубу",
и одна моя знакомая на этом
концерте присутствовала и даже танцевала. Я только в экран таращусь
- не узнаю ничего. Ни групп, ни обстановки. В начале восьмидесятых
поход в рок-клуб человека, имеющего что терять, общественным мнением
приравнивался к подвигу Матросова, или, в крайнем случае, Гастелло.
Это было как лечь грудью на амбразуру или
спикировать на колонну крестато-полосатых
"тигров". Спокойно на улицу Рубинштейна ходили лишь те,
кому терять, кроме своих цепей, было нечего; я имею в виду, конечно,
панков.
Крадучись по темным улицам Центра (тогда на зданиях почти не было
никаких цветных реклам) и оглядываясь по
сторонам, на неофициальное мероприятие в полуофициальный клуб собиралось
Поколение дворников и сторожей. Быть дворником, сторожем или кочегаром
у маргиналов было много престижнее, чем капитаном дальнего плавания.
Сколько взволнованных речей о судьбах страны, сколько песен, ставших
впоследствии крылатыми, впервые звучало в теплых кочегарках и провонявших
махоркой дворницких, сколько романов завязывалось на широких растрескавшихся
подоконниках, над остывающими батареями! Цой
тогда пел здесь лишь для развлечения ближайших друзей, и Миша Науменко
спал пьяный в углу на продавленном диване, с головой завернувшись
в старый пиджак. Они оба были живы тогда, и я не забуду ни эти батареи,
ни этой гитары детской марки "Пионер", ни этого пиджака;
в моей памяти они пахнут, как молоко кормилицы.
Ранней весной 82-го меня пригласила на концерт "Россиян"
Лариса, тогдашняя подруга лидера группы, давно уже покойного ныне
Жоры Ордановского. На концерты юного рок-клуба,
которому сейчас исполнилось двадцать пять лет, нельзя было идти
не подготовившись морально. В темном переулке наискосок к
Пяти углам, в гулком парадняке,
где традиционно пахло кошками и мочой, прижимаясь спиной к ледяным
батареям, с двумя хиппи, тремя диссидентами и одним беспартийным
художником-нонконформистом мы пили портвейн. Мы пили его молча -
как наркомовские сто грамм перед боем, для разбега. Беспартийный
художник вытряхнул из-под повязки на голове прекрасную шевелюру
до колен. Подруга лидера группы распахнула зябкое осеннее пальто,
выглядевшее, как из Допра, залезла к себе
в штаны и достала пакетик. Двое диссидентов и один хиппи разложили
на ступеньках газету, высыпали содержимое пакета и стали набивать
косяки.
Раздался приглушенный свист, и в темный подъезд с улицы, крадучись
вошли две девушки с противогазными сумками наперевес. У девушек
были не накрашенные лица, зато на сумках были вышиты аккуратные
"пацифики". Собрание одобрительно
заурчало. Под желтой голой лампочкой, на заплеванной лестнице, чьи
каменные ступени посередине были стерты шагами поколений жителей
великого города, мы выкурили три косяка, передавая
их друг другу, как трубку мира. Художник-нонконформист скинул куртку
и задрал рваный свитер. Под ним мы увидели холст, как саван
обернувший хилое тело. Огромный нос художника был задран кверху,
к звездам, невидимым за слепыми лестничными пролетами. Рубахи и
майки под свитером не было, там была лишь впалая волосатая грудь.
Нонконформист нес подарок рок-клубу. Он
нес на концерт своё новое полотно, чтобы развернуть его в зале и
кинуть художественную идею толпе, как кость голодной собаке, как
кровавый плевок презрения власть имущим. Он вывернулся из полотна – изящно, как патрицианка
из ночного хитона, и развернул картину. Мы уважительно придвинулись
и стали смотреть. Художник кокетливо посетовал на недостаток освещения.
Три диссидента, один хиппи и обе девушки замычали от восторга. Солнце
уже зашло, - вскричал обкурившийся нонконформист, как тукан
качая гигантским носом, - и это символично в стране, где все рабы
– все, снизу доверху, но и вы, друзья, не можете оценить всю значимость
идеи!..
Я не мог оценить значимость идеи. Я вообще ничего не мог оценить,
хотя смотрел на картину сверху, сбоку, и даже выворачивая шею, -
вниз головой. Я до сих пор не понимаю до конца, что было на ней
изображено. Я боялся признаться в этом, чтобы не подвергнуться кровавому
плевку презрения со стороны истинных ценителей, и обвинению в коллаборационизме.
Я только подумал про себя, что, раз картину эту написал он - то,
пожалуй, чем темнее на лестнице, тем лучше…
Это был знаменитый ленинградский авангардист, кумир андерграунда
Алек Рапп, не
принятый в Союз художников, как он утверждал, по собственному
желанию, и частенько пользовавшийся успехом у прекрасного пола
благодаря тому, что выдавал себя за своего тезку и однофамильца
- действительно хорошего художника, давно проживавшего на Западе.
Он требовательно смотрел на меня. Я не рискнул сказать ему, что
новая его гениальная картина сильно напоминает мне ту, что написал
Карлссон в своем домике на крыше Вазастана,
и лишь изобразил немой восторг, молитвенно сложив руки перед грудью.
Взгляд творца потеплел. Я спросил его, есть ли уже название у этого,
не побоюсь сказать, шедевра, и он ответил, что ещё нет, что название
полотну должны дать слушатели и зрители в полутемном зале рок-клуба,
прямо посреди концерта, - в этом-то и есть суть задуманного действа,
и кровавый плевок презрения властям, и тогда он подпишется под полотном,
стоя во весь рост посреди зала . Лицом к народу и задом к власти! – непонятно вскричал носатый
тезка и однофамилец, и две ненакрашенные
девушки с противогазными сумками смотрели на него блестящими глазами,
полуоткрыв рты и тяжело дыша. Я снова вспомнил Карлссона и брякнул:
-Тогда давайте назовем картину этого Тициана – "ОЧЕНЬ
ОДИНОКИЙ ПЕТУХ"!
-Петух? Почему – петух? – растерянно спросил он. Он явно давно не
перечитывал сказку о толстяке с пропеллером.
-А почему бы нет?.. – со значительным видом, вполголоса спросил
я.
Он просиял.
Мы допили портвейн и докурили косяки. Мы расслабились и, хотя в
парадном стоял лютый холод безнадежных ленинградских восьмидесятых,
мы расстегнули куртки. Подруга лидера группы неожиданно стала приставать
к одной из девиц с противогазной сумкой. Девица ничего не имела
против. Я смотрел на них в замешательстве,
тогда мы знали о таком, в основном, лишь понаслышке. Ударом ноги
распахнув дверь, мы вышли в ночь.
Крадучись, взявшись за руки, мы прошли по темной улице. Еле слышно
ступая резиновыми подошвами кед по мостовой, позвякивая фенечками, нас изредка миновали чьи-то волосатые тени.
Подруга лидера группы и ненакрашенная
девушка с противогазной сумкой куда-то исчезли. Я озирался по сторонам,
разыскивая их, но успокоился, когда понял, что это никого, кроме
меня, не волнует. В конце улицы, в конце тоннеля из высоких черных домов, в невероятной
дали безнадежно светился огонек – лампочка над входом в рок-клуб.
Напротив входа, у тротуара, с наглухо поднятыми темными стеклами,
без освещения в салоне, стояла черная волга. Над крышей ее была
выдвинута телескопическая антенна. Хиппи, диссиденты и авангардисты
гордо прошествовали мимо нее. Я затормозил, но идущие впереди схватили
меня за руку и втащили в освещенный прямоугольник двери.
Там толпилось человек сто желающих попасть на концерт - счастливчики,
заблаговременно купившие билеты в официальной кассе. В основном,
на первый взгляд, это были классические представители поколения
дворников и сторожей. Их не волновали короткостриженные
молодчики в цивильных, одинаково серых костюмах, сновавшие в толпе
и, не скрываясь, фотографировавшие присутствовавших. Я сообразил,
что билетов у нас нет, а подруга легендарного Ордановского уже полчаса
как исчезла с девушкой, носившей противогазную сумку через плечо.
Я законопослушный гражданин, я остановился, беспомощно глядя по
сторонам.
-Налево кру-гом - марш!.. – сквозь
зубы скомандовал шедший передо мной хиппи, известный всему городу
под кличкой Куритель Лотоса. И мы повернули к выходу. Выйдя к молчаливой
волге, я старательно отворачивал лицо к стене дома. Я учился на
третьем курсе института, и мне было что терять, кроме цепей. Курителю
Лотоса, который имел официальный статус неквалифицированного рабочего
на кабелеукладывающих работах в Ленобласти
и три привода в милицию за вызывающий вид, не было что терять –
поэтому, проходя мимо волги, он состроил сидевшим внутри чудовищную
рожу, выпучив глаза, оскалив зубы и высунув язык. Это – улыбка Будды!
– прокричал он, приблизив лицо к боковому стеклу, и мне почудилось,
что сидевшие в салоне шарахнулись в сторону.
Мы ушли за угол один за другим, маршируя, как оловянные солдатики
из песни Окуджавы. За углом, на уровне первого этажа, находилось
освещенное полуоткрытое окошко. Из него дурно пахло. С той стороны
метались чьи-то огромные мускулистые руки с остро отточенными ногтями
пятисантиметровой длины. Руки схватывали подходивших к окну и безо
всякого видимого усилия втягивали их внутрь, как ребенок втягивает
в рот макаронину. Руки из окна протянулись ко мне, и я отпрянул
в сторону. Стоявший за левым плечом диссидент раздраженно ткнул
меня в бок:
-Чего ты встал? Иди! Мы всегда так проходим…
Сзади напирала толпа. Я обреченно подошел к окну и опустил
голову. Руки хищно вцепились – одна в воротник моей куртки, другая
в брючный ремень, и я взмыл в воздух. Через
несколько секунд я стоял в ярко освещенном туалете рок-клуба.
Надо мной нависал гигантской двухметровой фигурой сам Жора Ордановский.
Его черные распущенные волосы достигали коленей. Его отполированные
гитарными струнами ногти напоминали щипцы из будуара Клеопатры.
Его улыбка была белозуба. Он был прекрасен.
-Сегодня очень много пипла пришло!
– гулким басом сказал он, одарив меня улыбкой, не прекращая втягивать
новых гостей в сортирное окно, и эхо заметалось, отражаясь от старых
кафельных стен. – Я очень рад! А где Лариса?
-Э-э-э… - начал я (я часто начинаю не подумав). Она ушла
с какой-то…
Меня толкнули в бок, но я уже договорил:
-…девкой.
-Опять?! – поразился он, но улыбка его не померкла. – Сколько
можно!.. Ну, я ей задам… маме-то своей она хоть позвонила, что придет
поздно?.. - он добродушно засмеялся, и я вдруг понял, что он хороший
человек.
Шедшие за мной были поочередно втянуты в окно. Великий авангардист,
автор тициановской картины, просто взлетел в воздух. Кажется, Жора
поднял его одной левой.
Через старые, захламленные коридоры мы
прошли в зал. Там бесновалась толпа. На первом ряду, со скучными
лицами, сидели члены Лито, все сплошь – уполномоченные обкома комсомола.
На втором ряду расположились молодые люди в одинаковых
серых костюмах, все как один - с незапоминающимися лицами.
Они фотографировали и снимали на видеопленку всё подряд.
Раздались громкие аккорды, на небольшую сцену поднялись волосатые
музыканты, потом взошел Жора, и зал взвыл.
Жора исполнил массу песен – одну за другой, почти без перерывов.
Я помню первые строчки второй и пятой песен. Вторая песня начиналась
словами о том, что "нам нужен крокодил, который нас бы проглотил".
В чем ее соль, я не знаю до сих пор, но публика аплодировала
бешено – судя по реакции собравшихся, речь в завуалированной форме
шла о том, как непризнанным гениям тяжело жить при советской власти.
Из пятой песни я запомнил такие строчки:
"…Этот – хочет тебе добра,
Он толкал с тобой в гору воз;
А наутро – нет колеса…
Это друг колесо унёс!"
Уже на третьей песне половина зала танцевала в проходах. Молодчики
в одинаковых костюмах куда-то делись, и перед сценой бурлило море
светловолосых, черных, рыжих, одинаково длинноволосых голов. Кто-то
размахивал самодельным плакатом "Делайте любовь, а не войну!",
какая-то малютка в сандалиях на босу ногу и индейском пончо, подпрыгивая,
выкрикивала тоненьким голоском:
-Свободу Луису Корвалану и Анжеле Дэвис!
Сидевшие в первом ряду представители обкома комсомола недовольно
косились на нее, а по глазам двух дежурных милиционеров, стоявших
по краям сцены, у дверей, ведущих в зал, было видно, что они, к
сожалению, не находят в ее словах состава, необходимого для задержания.
Как только их внимание ослабевало и они
отворачивались, малютка почему-то изменяла текст и вместо имени
Корвалана выкрикивала Владимира Буковского – правда, несколько более
тихим голосом.
Внезапно, в самом центре зала, вознесенный танцующей толпой на поверхность,
как тролль из табакерки возник носатый художник-нонконформист. Он
сидел на плечах двух дюжих, мрачных на вид панков.
Панки с художником на плечах молча подпрыгивали в воздух в
такт бешеным ритмам рок-н-ролла. Любимец андерграунда,
подпрыгивая вместе с ними, развернул полотнище. Несколько человек
подхватили холст и, разворачивая его, побежали в противоположные
углы зала. Представители обкома комсомола встревоженно
приподнялись со своих мест.
Я втянул голову в плечи.
На длинном рулоне было нарисовано нечто невообразимое: какой-то
бегемот с удивительно идиотской мордой,
жующий жвачку в розовых зарослях гнойно-желтой реки. На горизонте
виднелись схематически изображенные голубые пирамиды. Картина была
вполне мирной, но иронией судьбы (вполне возможно, даже безо всякого
на то желания автора) бегемот удивительно, с первого же взгляда,
патологически походил на генерального секретаря партии, трижды героя
Советского Союза Леонида Ильича Брежнева, чьи цветные и черно-белые
портреты заполняли тогда все газеты и журналы страны.
Под бегемотом, вкривь и вкось, черным фломастером, в страшной спешке,
было написано гигантскими буквами:
ОЧЕНЬ ОДИНОКИЙ ПЕТУХ
Барабаны на сцене стихли. Толпа раскололась и шарахнулась в стороны.
По образовавшемуся проходу летел наряд добровольной народной дружины
в сопровождении взвода милиционеров.