Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад

ОШИБКА РЕЗИДЕНТА

…И тогда Аве решил свои мысли, а также историю своей семьи выбить письменами на скале в горах, куда ходил охотиться. (с)

Когда я притащил с почты увесистую посылку и распаковал ее, жена тут же схватила несколько экземпляров трактатуса и, гордясь, побежала по родственникам. Я с некоторым сомнением смотрел ей вслед. Родственников у нас много, и значительная часть их расквартирована в нашем районе города. Та же часть родственников, чьи шатры разбиты на просторах долины Гивона, над которой когда-то, волеизъявлением древнего полководца, поднявшего руку к небесам, было остановлено солнце; и те родственники, что обитают у отрогов горы Кармель; и те родственники, что полощут белье в родниках, пробивающихся из безжизненных песков земли филистимской, - все эти родственники получили трактатус с нарочным, и – в тот же день. Я сижу за столом, грызя перо и переводя бумагу, я никогда не вмешиваюсь в жизненные установки и реализацию практических планов моей супруги. Я давно понял, что сравниться с ней в решении некоторых вопросов бытия я не в состоянии ни физически, ни интеллектуально. Почти совсем как предок мой из Витебска, писавший знаменитые респонсы к Талмуду и получавший за них комплименты от Совета раввинов Франкфурта и Труа, и всей практической жизнью которого, находившейся за пределами письменного стола, распоряжалась жена. Имя предка прославлено в хрониках общин Йорка и Гибралтара; жена его осталась для истории безымянной. По традиции, она известна как "Эшет хаиль" – Достойная женщина. Теперь говорят – бой-баба; суть от этого не меняется.

Нарочные доставили трактатус по адресам.

Родственники – и те, что из Гивона, и те, что у подножья Кармеля, и те, что у самого синего моря – закончили чтение своих экземпляров практически одновременно, и практически одновременно высказали свое мнение. Интеллектуальный и эстетический уровень праправнуков кочевников, торговцев и мудрецов разнится значительно. Потомок царя Давида с галилейских холмов, в бытность свою – экспедитор Заготсырья с Украины – подержал доставшийся ему экземпляр в руках и изрек:

-Хорошая книга, толстая.

Если бы она была тоненькой, вероятно, отношение его к ней сильно бы изменилось.

Он не стал открывать ее, но бережно упаковал в обложку, специально по этому поводу купленную в магазине канцелярских товаров, и водрузил на почетное место на полке серванта. Других полок – книжных, где положено стоять книгам – в доме отродясь не водилось.

Восьмидесятилетняя Маня, обитающая на заросших пальмами берегах Красного моря (в далекой кременчугской юности писавшая в комсомольскую прессу задиристые заметки о реакционности религии, а на старости лет к этой самой религии вернувшаяся), высказалась так:

-Я читала твои байки с момента зажигания субботних свечей и до четырех утра включительно. Я тронута. Это профессионально сделано, и рекомендуется к прочтению исключительно теми, кто не знаком с нашей семьей.

Престарелому дяде Гене из маленького селения в Иудейских горах, над Иерихоном, не понравилось, что в некоторых рассказах я обнажил святая святых семейной жизни, показал в смешном или грустном свете такие эпизоды, о которых культурная родня обычно вообще предпочитает умалчивать.

Моя троюродная бабушка Мэля, восьмидесятипятилетний профессор патологоанатомии, воспитанная на эстетических традициях "Маленького лорда Фаунтлероя", содержанием трактатуса была довольна с литературной точки зрения и недовольна тем, что в нем приведена рецензия Губермана. Тебе нужен был отзыв этого матершинника и крамольника? - с недоумением спросила профессор. – Теперь ты обесчещен на всю жизнь. Он – босяк с Пересыпи, вот он кто такой, и ты бежишь с ним рядом. Куда я бегу?.. – спросил я. – В этом весь вопрос, последовал многозначительный ответ, и мне стало неуютно. Мэля задумчиво смотрела на меня, прищурившись, как перед препарированием трупа. – А вот Председатель говорит… - начал я. – А Председатель твой – алкоголик; тебе нужен отзыв алкоголика? Все писатели – алкоголики, и ты тоже хочешь стать алкоголиком, сидя на собраниях рядом с ними? – Не, не хочу… - сказал я послушно. – Иди и хорошо подумай, - строго сказала троюродная бабушка, вздохнула, поправила мне, привстав на цыпочки, воротник рубашки, нацепила себе на голову соломенную шляпу и легкой, летящей походкой отправилась в бассейн.

Я не стал ее провожать, а потоптался на месте и пошел домой, злобно размышляя о том, что всем не угодишь, и что вот одна наша известная писательница в таких случаях пожимает плечами, закрывает двери своего дома и продолжает писать то, что хочет, плюя с высокой колокольни на ценное мнение родственников, которым она, кстати, по слухам, своих вещей не дает читать в принципе.

Когда в пять часов утра в квартире раздался звонок из городка на краю пустыни Арава, где Соломоном Мудрым во время оно разрабатывались серебряные рудники, я был готов уже ко всему. Доброжелательный голос объяснил мне, что он выгрызет у меня печень за то, что и как я осмелился написать о его любимом Дяде Мише Чикагском, и за тот позор, которому подвергся этот замечательный, заслуженный человек. А мы-то полагали, сокрушенно сказал голос в трубке, что ты – литератор, а ты, оказывается, чуть ли не интеллигент!.. Я стоял, стуча зубами на утреннем ветерке, переступая босыми ногами по каменным плиткам пола в салоне квартиры. Интеллигент – ругательство, вспомнил я. Говно народа, как говаривал Лукич. Больше никогда не приезжай к нам, сказал доброжелательный голос, и я аккуратно повесил трубку.

Мне не спалось. Я бродил по тихой, сонной квартире, тупо глядя то на стены, то в окна. Через десять минут телефон грянул снова. Я подпрыгнул.

Это звонил сам Дядя Миша Чикагский.

Мне было уже все равно.

Это был первый за весь день доброжелательный отзыв непрофессионала. Великий мафиози из города небоскребов по другую сторону океана захлебывался от восторга.- Слушай, какой очаровательный пиздец, кричал он, прорываясь сквозь бибиканье международной связи. – Мине недосуг читать всё подряд, я человек деловой, и я прочел сразу про себя и про Черного Фюрера, это просто пиздец! Меня теперь все будут бояццццца! И Фюрера тоже! Я вызвал его из Сан-Франциско частным самолетом, и я зачитал ему вслух избранные места, и он велел передать тебе, шо это – пиздец. Шоб я так жил… У нас есть чувство юмора, и мы тебя любим. Фюрер, правда, ничего не понял, потому что я читал ему по-русски, но всё равно он страшно доволен.

-Чем же он доволен, - мрачно спросил я, переступая оледенелыми ступнями по полу.

-Этот поц доволен, что увековечен в истории литературы, - кричал далекий голос, - и я тоже доволен по той же причине, хотя я и не поц!

-Ага… - с облегчением произнес я.

-…издееееец!! – донеслось до меня.

-Так вы вот и позвоните сюда вашим родственникам, у которых нет чувства юмора, и скажите им, что это пиздец! - заорал я, сообразив, что отныне у меня есть могучий покровитель, чье мнение в нашем семействе оспаривать не принято априори.

-А чего?.. – насторожился он.

-Обижают! – прижав руку к груди, плаксиво и проникновенно ответил я. – Они считают, что я затронул вашу честь!

-Имена! – рявкнул голос.

Я назвал ему имя предыдущего визитера и с облегчением повесил трубку.

В течение этого, так суматошно начавшегося, дня ко мне поступило еще энное количество отзывов. Некоторые родственники, не имевшие претензий к описаниям приключений Дяди Миши Чикагского, поскольку он не являлся их прямым родственником, имели нарекания к изображению тех персоналий моих опусов, чьи честь и достоинство они считали нужным защитить, ибо они приходились корреспондентам куда более близкой родней, чем дядя моей жены.

Но после отзыва великого чикагца я уже был во всеоружии. Я отвечал на телефонные звонки нарочито отрывисто, грубо и даже цинично, брезгливо оттопыривая нижнюю губу, так, как, по слухам, оттопыривали ее Габсбурги.

Я цитировал не подозревающим о цитате высказывание, прочтенное в чьем-то дневнике:

- Не говорите мне, что я должен делать, и я не скажу вам, куда вам нужно идти!

Иногда наиболее назойливым читателям требовались разъяснения, и я разъяснял. В таких случаях я приводил в пример Горького: тот в знаменитой трилогии "Детство. Отрочество. Юность" так расписал всю подноготную своего семейства, причем поименно, что, по слухам, вся его родня (и даже ее, родни, потомки) никогда с Лексей Максимычем больше не общались, - даже когда он стал председателем Союза писателей СССР.

Из современных авторов так пишет и одна наша очень известная писательница, за что многие лично знакомые с ней за глаза именуют ее сукой.

…У самой границы с Ливаном, в зеленеющих садах Нетании, обитает восьмидесятидевятилетний Вова. Он – Творец. Бывший политрук воинской части из маленького городка в Карпатах, приехав на родину предков, внезапно ощутил зуд в кончиках пальцев. С приезжающими сюда это вообще случается довольно часто, причем отнюдь не только с политруками; люди, доднесь бравшие в руки перо лишь для того, чтобы расписаться в ведомости, внезапно осознают себя потомками интеллектуальной элиты библейского мира и начинают творить. Я полагаю, это сказываются гены, запрограммированные на такое своеобразное проявление Иерусалимского синдрома. Пишут все; другой вопрос – что они пишут.

Вова Творец за восемь лет пребывания у подножья ливанских гор, невдалеке от места захоронения великого царя Сидонского Хирама, поставлявшего Соломону партии дерева драгоценных пород для строительства Храма, был так воодушевлен великим соседством, что издал за этот, сравнительно небольшой, срок двенадцать трактатусов куда толще моих. Все труды свои он выпустил в мир благодаря пожертвованиям благотворительных фондов культуры, расположенных на всех континентах планеты, за исключением Южного материка. Культурные фонды выделяли Творцу гигантские суммы, ибо устали от массированных бомбардировок его письмами с однообразным требованием прислать денег на его грандиозный проект, причем желательно побольше. Вова отродясь не владел ни одним языком, кроме русского, которым он владел тоже далеко не в превосходной степени, но, как положено настоящему политработнику Красной армии, был напрочь лишен интеллигентских комплексов. Все письма свои он писал от руки, на захватанных четвертушках бумаги, решительно и быстро, не признавая черновиков, и они уходили из его дома стадами. Его абсолютно не беспокоил тот очевидный факт, что представители культурных фондов в Дурбане, Монтевидео и Аделаиде почти наверняка не знают русского языка.

-Так пусть выучат! – говорил он мне с некоторым раздражением в голосе. Я хмыкал, но в ответ не возражал, боясь нервировать старика. Впрочем, нервировать бывшего политрука было бы делом не только неблагодарным, но и безнадежным – таких железных нервов и такого жизнелюбия я не встречал за все годы пребывания в этой стране еще ни у кого. Сталкиваясь с Вовой на совместных семейных торжествах, я всегда вспоминал Бабеля: "старика хватил удар, но старик поднялся. В старике было жизни еще лет на двадцать".

Деньги приходили аккуратно, все - с сопроводительными письмами на английском. Вова не знал английского, но гордился письмами безмерно. Он собирал их в аккуратные стопки и, приезжая ко мне, небрежно раскладывал их на кухонном столе. Он довольно часто приезжал ко мне – он видел во мне не то авторитета в книгоиздательском деле, не то конкурента, к которому нужно относиться настороженно, но с уважением. Сперва я вздыхал, потом вздыхать перестал – письма не были отписками. Деньги на проект Творца приходили со всех концов света не только регулярно, но и, действительно, значительными суммами. Вова был слишком горд для того, чтобы благодарить. Он никогда не отвечал вежливым корреспондентам, но в новых и новых своих посланиях требовал еще и еще денег. И деньги продолжали поступать. За восемь лет Творец издал, в общей сложности, двенадцать книг, каждой из которых устраивал публичную презентацию – пожертвований из Монреаля, Антананариву и Форт-Юкона хватало и на это, причем с лихвой. Поскольку посторонние на презентации приходить не желали, Вова в обязательном порядке приглашал на них многочисленную родню. Он встречал входивших в ресторанный зал небрежным взмахом руки, восседая за массивным письменным столом в полной парадной форме, с орденскими планками на груди, в самом центре зала, у помоста - там, где вечерами играют музыканты. Зычным криком, как на плацу, он выстраивал в очередь робеющих троюродных братьев, престарелых сестер, внучатых племянников. Некоторых престарелых родственников привозили в ресторан на инвалидных колясках. Вова был строг, приглашения присылал всем родственникам без исключения, очень ревностно относился, как он выражался, "к наличию личного состава", уважительных причин отсутствия даже по болезни или из-за старческого слабоумия не признавал, и спуска не давал решительно никому.

Каждому подходившему или подъезжавшему в порядке живой очереди к столу он вручал книгу с дарственной надписью (списки тех, кому полагались автографы разных сортов – прочувствованные и не очень - лежали на столе сбоку, и он сверял эти списки с именами тех, кто входил в ресторан), после чего вставал, тряс руку и говорил:

-Поздравляю вас! Можете кушать.

Родственники благодарно кланялись и отходили, робея.

Любителей чтения среди них не было. Очередная книга Творца занимала свое место в сервантах, и спустя несколько лет там образовалась целая библиотечка.

Он всегда приглашал меня, и однажды, стоя в очереди обильно потеющих родственников, я совершенно неожиданно для себя ощутил прилив гордости и страха – к какому списку из лежащих на столе отношусь я? Какой автограф будет мне вручен – прочувствованный или формальный, сухой?

Констатирую, что все автографы были прочувствованными и начинались со слов: "Дорогой калега по перу!.." Вероятно, моя фамилия была включена в избранный список.

О чем он писал? Мне трудно судить. Он писал обо всем. В одну и ту же книгу, в одну и ту же главу, безо всяких пропусков, входило повествование о его юности, о политическом положении в Конго, о необходимости правильного, строгого полового воспитания подрастающего поколения, о реакционных поползновениях давно прекратившей свое существование чилийской хунты, - и всё это, в качестве наглядного иллюстративного материала, сопровождалось цифровыми таблицами о данных молочных удоев крупного рогатого скота за 1970-й год в земледельческих колониях юга Украины; он писал также о долге каждого посещать синагогу, молиться так, как молились предки – в строго отведенные для молитвы часы, ни минутой раньше или позже, а также – и тут же – о том, какую блестящую атеистическую работу он проводил на политзанятиях, за что был неоднократно удостоен наград правительства и министерства обороны.

Однажды, при очередной встрече, после прочтения очередной, кажется - пятой - книги, я сказал ему:

-Вова, вы мне напоминаете эпизод из Гоголя. Где, помните, Чичиков поехал к генералу Бетрищеву мирить его с Тентетниковым, и ляпнул, что тот пишет историю. Какую историю, спросил генерал? Историю генералов, ответил Чичиков, не зная, что ответить. Вова, вы пишете историю вообще.

Вова подкрутил ус, как персонаж Гоголя, на которого, кстати, действительно походил внешне. Кажется, эпизода из второго тома "Мертвых душ" он не помнил, а может быть, даже и не читал, - но он был польщен.

…Вова позвонил последним, под вечер, когда я был уже выжат, как лимон. Он просто коротко сказал, что ему понравилось. Жаль только, что во всей книжке нет ни одного слова обо мне; разве ж я не достоин, - добавил он и замолчал выжидательно.

Еще бы тебе не понравилось, мрачно подумал я, - еще бы тебе не понравилось, раз я не успел тебя вывести ни в одном рассказе. Ну ничего, я еще выведу тебя в следующей книжке…

И я поблагодарил, и пообещал ему, что он обязательно будет персонажем по крайней мере одного эссе, которое войдет в следующую книгу.

И я выполнил свое обещание.

Домой	Самиздат	Индекс	Вперед	Назад