Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
||||
|
| Я всегда испытывал симпатию к северу. Ко всему, что лежит выше шестидесятой параллели. Там бернгардовские сосны, там запахи нагретых за летний день смолы и хвои. С самого детства каникулы я проводил в поселке Рауту, который теперь Сосново. Никогда не задумывался - почему было Рауту, а стало Сосново, и куда подевались финны, населявшие, по рассказам взрослых, этот край. Только с шести лет лазил с ребятами-дачниками по подвалам финских домов. Домов не было, одни фундаменты, аккуратные каменные прямоугольники на полянах в лесу, чуть приподнявшиеся над оплетавшей их травой. А подвалы сохранились. Это были настоящие катакомбы. Сосед наш, пастушонок Вова, пасший в лесу немногочисленных коров и коз, рассказывал ребятам-дачникам об этих катакомбах сущие ужасы. Что там, в сырой полутьме, скалятся на входящего белозубые черепа древних колдунов. Финны, говорил Вова с видом знатока и гурмана, хоронили своих колдунов в подвалах, рядом с окороками и кругами сыра, подвешенными на веревочках к потолку. Еще, по его словам, в подвалах хранилось заржавленное, но тщательно смазанное свиным салом оружие, принадлежавшее финнам - с эпохи викингов и до ручного пулемета "Суоми" включительно (этот пулемет я впоследствии видел в музее обороны Ленинграда, куда нас повезли на школьную экскурсию). В ненастные ночи, когда ветер завывает в верхушках сосен, черепа сами собой вылезают из подвалов и глядят на Север вспыхивающими гнилушками глаз, говорил Вова. Не верившим в колдовские черепа и пулеметы предлагалось слазить в подвал самим. Никто на это не решался, и легенда продолжала жить. Когда мы играли в футбол на лесной прогалине, то часто находили гильзы и пули. Они лежали на самой поверхности земли, в траве, иногда припорошенные песком. Мы собирали пули и расплющенные гильзы, коллекционировали их и обменивали: на стаканчик мороженого "крем-брюле", две марки из альбома, новую точилку. Лес скрывал в себе извилистые, завалившиеся, заросшие траншеи. На дне их можно было обнаружить целые пулеметные ленты, продырявленные каски, пустые обоймы от винтовок и автоматов. Огромные круглые ямы, поросшие кустами малины или наполненные черной, стоячей водой, обозначали места падения авиационных бомб. Однажды я нашел совершенно целый блиндаж, аккуратно выложенный изнутри бревнами, но побоялся спуститься в него сам. Я позвал дедушку. Дедушка, воевавший рядовым в финскую кампанию, рассказывал, что наши несли здесь огромные потери. На деревьях в маскировочных халатах сидели финские снайперы, их называли "кукушками" и боялись больше всего. Бездарная война была, говорил дед, сердито пыхая трубкой. Всё вокруг напоминало
о войне – всё, кроме людей. Жители поселка были приезжими, переселенными
сюда властями в конце сороковых – начале пятидесятых годов из самых
разных районов России. О том, кто жил тут раньше, они имели самое
смутное представление. В лесу пряталось заброшенное финское кладбище.
Задумчивые козы жевали траву среди
покосившихся надгробных памятников с полустершимися
надписями на языке потомков древних колдунов. Когда на выходные из города приезжали папа и мама, мы шли в кино всей семьей. Кинотеатр помещался в центре поселка, в здании клуба. Там я впервые увидел картину "Миллион лет до нашей эры", она произвела на меня сильное впечатление. По экрану бегали питекантропы с нечленораздельной речью, они охотились на диплодоков, а тираннозавры охотились на них. Птеродактиль уносил к небесам пышногрудую красотку-блондинку из продвинутого племени кроманьонцев, чтобы скормить ее своим детенышам. Красотка, сдавленная когтями воздушного ящера, беспомощно размахивала обломком копья и отчаянно вопила на английском языке, взывая о помощи. На ней была мини-юбка из шкуры леопарда, кокетливо подчеркивавшая блондинистые прелести. Бабки в зале приглушенно охали, колхозники щелкали языками и напряженно дымили цигарками. Я немедленно захотел стать палеонтологом или археологом. На красотку мне было плевать. Мне было девять лет. Клуб, сказал дед, когда мы выходили на улицу после сеанса, был построен на месте старой кирхи. В нее попала бомба в сороковом. Я сам это видел, добавил он и закурил. Развалины расчистили после войны, а фундамент ломать не стали, прямо на нем и построили клуб, так он был хорош и прочен. Я не знал, что такое кирха, но не стал спрашивать. Мои мысли занимали динозавры и кидавшиеся в них камнями волосатые питекантропы. Однажды летом
- тогда мне было лет одиннадцать - я шел по старой лесной тропинке,
между папоротниками. Между деревьями высветилась аккуратная полянка,
с нее доносились голоса, и я свернул в ту сторону. Посреди поляны
был старый заросший фундамент с крыльцом. Три ступеньки вели в никуда,
в бывшую дверь. Перед ними, около автомашины, толпилось человек восемь. Древняя старуха раскачивалась
на первой, самой нижней ступеньке, всплескивала руками и что-то
шамкала себе под нос. Рядом, насупившись и опустив головы, стояли
трое или четверо мужчин и две женщины. Мальчик моего возраста ковырял
в носу, озираясь на верхушки сосен, и первым увидел меня. Он потянул
за рукав стоявшего возле него мужчину
и сказал что-то на тарабарском языке. Все оглянулись на меня
и стали глазеть - все, кроме старухи. Старуху
дернули за юбку, и она стала шамкать тише, но все так же всплескивала руками. Я раздвинул
папоротники и вылез на прогалину. -Мальтшшик, - сказал высокий худой мужчина с длинными висячими усами на бритом лице. Руки его были засунуты в карманы серого плаща. - Потой-ти сюдааа, мальтшиик… Он поманил меня худым пальцем. Я осторожно подошел, оглядываясь на лес. Мальчик вынул палец из носа и, разинув рот, уставился на меня. -Теппя каак совуут? – полувопросительно, полуутвердительно сказал мужчина. Все, кроме старухи, смотрели на меня. -Миша, - ответил я. -Ты туут… живешь? Я сказал, что мы – городские. Дачники. Мы живем вон там, за лесом. Я махнул рукой, показывая - где. Желтая бабочка села на платок молодой женщины, державшей за руку пожилого мужчину. Мужчина глядел на меня и молчал. Они обступили меня. -Ты это… тыы пионэр? – спросил долговязый. -Конечно, - кивнул я. Они тихонько загалдели. – А вы кто? Иностранцы? Наша классная руководительница всегда рассказывала нам, что с иностранцами нужно быть любезным, объяснять им, как пройти к ближайшему милицейскому отделению, но не напрашиваться на знакомство. Вообще с людьми, говорящими на посторонних языках, нужно держать ухо востро. На всякий случай. Вдруг это шпионы. -Вы – шпионы? – брякнул я. Длинноусый качнулся назад, и в глазах его плеснулось что-то вроде испуга – по крайней мере, мне показалось именно так. -Нееееттт… Мы эттоо… Мы туристс. Мы пришли… ехали. – Он вынул руки из карманов плаща и с каким-то тихим отчаянием зашевелил пальцами. -Эттто наш том, - сказал он. – Пыль. Бабка на нижней ступеньке завыла громче. Я не понял, о каком томе шла речь. Я пугливо посмотрел на старуху, ломавшую руки. Мне представился огромный старинный фолиант, покрытый толстенным слоем пыли. Мужчина ткнул костистым пальцем в фундамент, и я понял, что он говорил о доме. -А-а-а, - протянул я. До меня дошло. Я вспомнил рассказы моего бывалого деда. -Вы – финны? -Та, тааа, - радостно закивал собеседник, усы его развевались, хотя ветра не было. -Этто… мы пришли из Турку. Из Суоми. -Пешком пришли? – поразился я. Мне представилась цепочка шпионов, неслышно передвигавшаяся по лесу, держа дистанцию, под покровом темноты переходящая недалекую границу с Финляндией и пешком добредшая до нашего поселка. Шли они ночами, соображал я, чтобы их никто не видел. Позади всех тащилась бабка. С ручным пулеметом из музея обороны Ленинграда. -Нееет, - удивленно сказал он, - зачем пешком. – Автобуус до Ленинград, там фсял машину. Мама хотела смотреть дооом. Последнииий расс. Они были из Турку. Мне стало поспокойнее. Турку – город-побратим Ленинграда, вспомнил я кстати рассказ нашего школьного учителя истории. Мужчина рассказал мне, что здесь до войны был лесной хутор, здесь жили его родители и он с сестрой. Вокруг было много таких хуторов. Когда началась война, жителей эвакуировали вглубь страны. Я хлопал глазами. В моем представлении, эвакуация могла происходить только с советскими людьми, бежавшими от фашистских оккупантов. Их фамилия была Пирволяйнен. Его мама и папа знали русский язык, потому что жили здесь еще до революции, и Финляндия входила в состав империи. Когда их эвакуировали, и они поселились в Турку, то дома обычно разговаривали между собой на русском – чтобы не поняли дети. Так вислоусый постепенно научился русскому, а потом еще учил его в университете. Сестра тоже знает, но хуже, прибавил он, и почти не разговаривает. Я кивнул головой. Он приветливо положил мне руку на плечо. Внезапно я проникся к нему доверием. Я рассказал о деде, воевавшем в этих местах, о заброшенных блиндажах, о траншеях в лесу, о черепах и пулеметах в подвалах. Здесь проходила линия Маннергейма, прибавил я с видом знатока. Он кивал, лицо его становилось все печальнее. Когда финны напали на нас, сказал я, было очень трудно взять эту линию обороны, но мы победили, хотя финнам помогал Гитлер. Наше дело было правое, и мы победили, закончил я и резко взмахнул рукой. Все внимали. Я заметил, что старуха, давно прекратив вой, обернулась со ступенек и, выпучив глаза, наблюдает за мной. Я закончил лекцию по политпросвещению, старуха сказала что-то негромко, качая головой. Все загомонили, молодая женщина успокаивающе погладила ее по плечу. Мне пришла в голову новая мысль. -Пойду, приведу дедушку! – выпалил я и, повернувшись спиной, приготовился бежать. Мне нужно было срочно рассказать кому-нибудь об этом случае, - а кому я мог бы о нем рассказать так, чтобы всё было понятно, как не деду. Меня распирало. Дед воевал. Он все поймет. Ему будет интересно. -Кудааа ты? – всполошился вислоусый мне вслед. Я объяснил. Что мой дедушка воевал здесь, и даже помнит старую кирху, в которую попала бомба. Услыхав про кирху, старуха опять тихонько взвыла, но пожилой мужчина, стоявший рядом с ней, решительно кивнул мне. Я убежал. Я прибежал на дачу. Я запыхался. Дед лежал в гамаке, натянутом между двух берез, и дымил трубкой. Он читал газету. Я забегал вокруг него, размахивая руками. Дед отложил газету и неодобрительно выслушал мой рассказ. -Кирха! – кричал я. – Клуб! Финны приехали из Турку посмотреть на подвал своего дома! У них нет пулеметов… Дед вздохнул и сел прямо. Потом он, кряхтя, вылез из гамака, пошел в дом и скоро вернулся оттуда в своем новом пиджаке и в сером плаще. Плащ видал лучшие времена. Было прохладно. На пиджаке я увидел три орденские планки и гирлянду медалей. Дед всегда возил их с собой в особой коробочке – на всякий случай. Иногда это помогало ему без очереди взять в кассе билет на пригородный поезд или кружку пива у ларька. Мы направились в лес. Я страшно боялся, что финны, испугавшись визита моего бывалого деда, успели смыться. Я забегал вперед деда метров на пятьдесят, как разведчик у индейцев, в романах Фенимора Купера. Я торопил деда, хотя он шел довольно быстро. С облегчением я увидел, что семейство Пирволяйненов все еще стояло там, где я его оставил. Дед вышел на поляну, треща трубкой и опираясь на палку, с которой ходил с самой войны, после ранения в ногу в сороковом году. Как раз тут, у самой кирхи, его подстрелил финский снайпер. Не торопясь, он подошел к людям, стоявшим перед каменными ступеньками, ведущими в никуда, и остановился напротив длинноусого. Я нетерпеливо дергал деда за рукав. Я обратил внимание, что они оба были в одинаковых плащах, и одинаково держали руки в карманах. Дед покачался с пятки на носок. -Ну, здравствуйте, - сказал он хмуро, не вынимая рук из карманов. Финны обступили его. Длинноусый улыбнулся мне и первым протянул деду руку. Тот, помедлив, осторожно пожал ее. В течение получаса они рассказывали друг другу свои истории. Старуха подошла совсем близко. Наклонив к плечу голову, она слушала деда, глядя на него снизу вверх, приоткрыв рот. В глазах ее была мука. Я играл с мальчиком. Мы бегали по поляне друг за другом, прислушиваясь к тому, о чем говорили взрослые. Мы не понимали друг друга, но уже подружились. …-Кирха, - услышал я. – Старая кирха… видеть. Дед махнул мне рукой и, кряхтя, забрался на водительское сиденье автомашины. Все засуетились и полезли в автомобиль. Мы набились в нее, как селедки в бочку. Мы поехали в центр поселка. На площади дед
развернул машину. Тарахтя, она подъехала к зданию клуба, выкрашенному
в желтый, грязно-песочный цвет. Цвет напоминал о больнице имени
Куйбышева, о больнице Эрисмана, и вообще обо всех больницах, которые
я когда-либо видел. Их стены всегда почему-то красили в этот цвет.
Старуху бережно вывели из автомобиля под руки. Спотыкаясь, она подошла
к трем ступенькам, ведшим на крыльцо, и остановилась, покачиваясь.
Все молчали. Дед трещал своей трубкой, отойдя немного в сторону.
Так прошло минут десять. На площади было пусто, ветер гонял старые
газеты. Из-за угла бывшей кирхи вышел сторож и с подозрением стал
смотреть на нас. Я почувствовал, как занервничал дед.
Мы вернулись
к машине. Дед снова завел мотор. Старуха села рядом с ним, на переднее
сиденье. Я увидел из окна – сторож провожал нас долгим взглядом.
Молодая женщина в платке дернула плечом и вздохнула. Дед привез нас к нашей даче. На даче уже суетилась бабушка. Она не понимала, куда делись мы с дедом. Ба мир зенен ди гастен, - почему-то на идиш сказал ей дед, - зей зенен фун Финланд, гиб ундз эпес фарбайсн… Бабуля, раскрыв рот, смотрела на гостей, теребя в руках кухонное полотенце. Те смущенно подходили к ней поодиночке и пожимали руку. Бабуля трясла головой. Она расторопно собрала на стол во дворе. Финны один за другим присаживались на краешек длинной скамейки – в цепочку, как гуси, идущие на кормежку. Бабуля смахнула крошки с клеенки, постелила чистую скатерть. Дед восседал во главе стола и, барабаня по нему побуревшими от табака пальцами, глядел на смущенных гостей. Бабка ахнула на стол кастрюлю с супом и нарезала две буханки черного хлеба. Дед сурово заглянул в свой граненый стакан. -Миха, сбегай в сарай, там у меня было, ты знаешь, где. Я побежал и принес из дровяного сарая трехлитровую бутыль самогона, подаренного деду на Девятое мая нашим хозяином Василь Васильичем. Сам Василь Васильич сейчас находился на своей работе, на железнодорожной станции, и присоединиться к обеду не мог. За едой дед обращался к бабуле исключительно на идиш – как я думаю теперь, из стеснения перед гостями. Он говорил, что вот когда-то были враги, а вот теперь он, дед, сидит на их земле, лакает самогон, сделанный из пшеницы, тоже выращенной, между прочим, на их земле, и нужно же как-нибудь компенсировать потерю хутора и прочего; так что пусть выпивают и закусывают, хотя фашисты им помогали, да-да, и снайперы их были ого-го, но ничего, он тоже был снайпером и посшибал с веток пять штук ихних кукушек. Говорил он как-то невразумительно. Он полагал, что, кроме бабули, никто его не понимает, - поэтому очень сконфузился, когда длинноусый, во время его монолога истово хлебавший щи со сметаной, облизал усы, положил ложку и сказал, что – всё правильно. Что правильно? – удивился дед. – Я знаю немецкий, объяснил усатый, а ваш диалект очень похож на то, что я знаю. Дед крякнул и разлил присутствовавшим самогон по стаканам. Мой дядя был снайпером, - сказал усатый, - он рассказывал нам, что сидел на дереве как раз напротив кирхи, когда ваши… когда русские, - поправил он себя, - начали наступать. Тут как раз бомба попала в кирху, и через минуту дядя уже стрелял в солдата, который выскочил из-за поворота первым, и солдат упал. Но дядя не дострелил его, он специально целился в ногу, а не в грудь, и солдат уполз обратно. Мой дядя был старый социал-демократ, и не хотел убивать русских рабочих, даже пришедших брать… схватить его дом. И тут на кирху упала бомба. Дед слушал, остолбенев. Лицо его медленно наливалось кровью и стало походить на спелый помидор. – В ногу? – спросил он тихо. – В ногу, - кивнул усатый, - так он нам рассказывал. -У кирхи, когда в нее попала бомба? – спросил дед еще тише. -У кирхи, - опять кивнул усатый. Дед посмотрел куда-то под стол. -Я до сих пор волочу ногу, - сказал он. И это… я не был русским рабочим. Я был помпотехом. Помощником командира по технической части, вот кем я был. Но спасибо, что твой дядя не стал больше стрелять. Усатый быстро-быстро заморгал глазами. До него медленно доходило. Моя бабка и бабка-финка охнули одновременно. За столом наступила тишина. -А дядя ваш, извините, жив? – через минуту спросил дед очень вежливо. -Дядя умер, - прошептал усатый. В глазах его стояли слезы – я думаю, от самогона. Хозяйский самогон был ядреным, Василь Васильич клал в него для вкуса ягоды черной смородины, и еще добавлял полынь. -Ну ладно, - сказал дед и прокашлялся. Он посидел еще немного неподвижно, потом поднял бутыль и стал разливать по деликатно придвинутым к нему стаканам. – Давайте споем, что ли… помянем. Кого хотел помянуть дед, я не знаю до сих пор. Возможно – старого социал-демократа, не дострелившего его в незапамятной той зиме. А может, своего взводного, которого убили через два дня в лесу, куда тот пошел справить малую нужду. Поселок Рауту к тому времени окончательно перешел в руки Красной армии, но снайперы все еще прятались по деревьям. Усатый сказал что-то негромко по-фински, и старуха, все это время глядевшая на нас с ужасом, с готовностью привстала из-за стола. В тот вечер я услышал много песен на трех языках. Почти все они были заунывны, как русские плачи – даже финские песни времен последней войны, даже старинные еврейские свадебные куплеты, рулады которых старательно выводил перед гостями мой захмелевший дед. За лесом тихо садилось багровое солнце. Его раздваивали и растраивали острые, как наконечники копий, верхушки корабельных сосен. Пахло нагретой за день хвоей, где-то на краю поселка лаяла собака. Прогудела далекая электричка. В тот вечер было много песен, но теперь я не помню ни одной из них, кроме колыбельной, вполголоса спетой старухой-финкой. Слова песни перевел нам ее сын. Да, это была колыбельная: ребенка усыпляли рассказом о том, как отец пришел с фронта, держась за плечо нового друга, потому что ослеп. А у нового друга белые зубы, и этот новый друг сам Ангел смерти… Когда солнце село, и в саду стало зябко, когда на землю окончательно пала темень, гости медленно засобирались. Бабушка просила их остаться у нас, переночевать, но сильно поддатый вислоусый отрицательно качал головой: он арендовал машину в туристическом бюро только на один день, и должен вернуть ее до полуночи, а до Ленинграда больше семидесяти километров. Мы с дедом вышли проводить их на опушку леса, где проходила трасса на Приозерск. Спасибо, крикнул по-русски мальчик, высунувшись из окна, вислоусый бибикнул на прощание клаксоном, и машина уехала. Я долго махал рукой им вслед. Больше мы никогда
их не видели. |
Домой
|
Самиздат
|
Индекс
|
Вперед
|
Назад
|
|
|
||||