Что я нынче читаю? Роман Джоан
Хэррис "Шоколад". Добрая ведьма,
страшащаяся того, что видит, которая не может и не хочет объяснять
того, что предстает перед ней. Видимо, все уже читали ее "Ежевичное
вино" (я - не читал). Единственный отрицательный
эффект от прочитанного - к последней странице у меня дико разболелись
зубы - да так, как ни разу в жизни, кажется, еще не болели. Вероятно,
результат самовнушения. Я имею тенденцию влезать в понравившуюся
мне книгу, прямо-таки распихивать второстепенные
на тот момент мысли локтями, продираясь в узкое отверстие, погранзону
между миром, сотворенным автором, и моим собственным. Какое-то время
я проживаю в том мире, со всеми сопутствующими явлениями. Положительные
герои романа на протяжении всего действия вкушают неимоверное количество
сладостей, в первую очередь, содержащих шоколад в качестве основного
ингредиента. Побежал к зубному врачу, ворвался без очереди: нет,
батенька, говорит, все зубы в порядке, это вас кто-то надоумил.
Так точно, доктор, говорю - меня роман надоумил. Абстрагируйтесь
от романа, отвечает он и отпускает меня взмахом руки. Я вышел в
коридор, представил, что не имею к этой книге ни малейшего отношения
- немедленно полегчало.
Действительно, я из сладкого люблю только шоколад. Герои романа
обожают шоколад во всех видах - и черный, и белый, и желтый, и молочный.
А я люблю только горький черный. В детстве любил конфеты и пирожные,
всё сладкое любил, а потом постепенно разлюбил - и полюбил горькое.
Говорят, такое случается со всеми сладкоежками, которые с возрастом
переходят на спиртное.
Хорошая книга, в общем.
И мысль о присутствии добрых колдуний в этом мире мне симпатична,
хотя, по идее, мне с ними общаться западло.
Ибо сказано, что предсказания - прерогатива не человека, а Кого-то
иного.
Кстати, по поводу предсказаний сейчас вспомнил семейную легенду,
которая, как мои родители утверждают, вовсе не легенда, а самая
что ни на есть быль.
Был в нашей семье такой дядя Петя, нынче уже, к сожалению, покойник.
Это был очень общительный человек - в том смысле, что круг его общения
был широк до чрезвычайности. У него на квартире видали то Ахматову,
то Галича, то Вертинского. Дядя Петя клялся, что одно время его
посещал дух покойного Сергея Мироновича Кирова, который ему рассказывал, что на том свете
все время дико ругается с духом Генриха Ягоды. Дядя Петя к Кирову
относился с двойственным чувством, а Ягоду вообще терпеть не мог,
как и все порядочные люди, и откровения духа выслушивал сочувственно.
Дядя Петя не был ни провидцем, ни телепатом,
и сокрушался, за что ему такая напасть, и недоумевал, почему покойник
с этими откровениями так прицепился именно к нему. Он даже подозревал,
что у него проблемы со здоровьем, и в 1962-м году обратился к другому
моему дяде - Фиме, профессору психиатрии. Фима отнесся к просьбе
серьезно и обследовал Петю всесторонне: послал его на анализ мочи,
выслушал его сердце, прижимаясь к груди волосатыми ушами, проверил
рефлексы, стукнув молоточком по колену, попросил открыть рот и тянуть
"а-а-а-а…", а под конец даже зачем-то заставил снять штаны
и заглянул в заднепроходное отверстие. Верный клятве Гиппократа,
дядя Фима никогда, до самой своей смерти, никому не разгласил такого
интимного нюанса этого медицинского исследования, и никто так никогда
бы об этом и не узнал, если бы сам дядя Петя, смеясь и конфузясь,
не рассказывал об этом всем встречным. Он был большой болтун, дядя
Петя, и по жизни своей был он коммивояжером, и моя прабабушка Буся,
женщина старорежимная и в высшей степени чопорная, всегда выражала
недоумение, чего общего есть у нашего Оси с порядочными людьми типа
Анны Андреевны и Александра Аркадьевича.
Да, это была загадка, но отгадать ее никто из родственников не пытался.
Нужно сказать, что никто даже не задавался такой постановкой вопроса.
Все родственники просто пользовались дядей Петя, ибо тот, по родственной
своей щедрости, всегда зазывал всех их к себе домой, на домашние,
как он выражался, концерты, когда в Ленинграде проездом случались
известные поэты, барды, музыканты и артисты. Все они почему-то останавливались
именно у дяди Пети. И вот, в феврале 1964 года, дядя Петя позвонил
к нам домой и объявил, что сегодня к нему придет ночевать Вольф
Григорьевич Мессинг, который на поезде
приехал в Ленинград из Москвы, на выступления, по заказу Госконцерта, всего на два дня. Все родственники немедленно
захотели придти к дяде Пете, и мои мама, папа, и бабушка, и даже
партийный дедушка, и меня не с кем было оставить. Мне, как раз незадолго
до этого, исполнилось два года, и я еще умел только надувать пузыри
и гукать, а говорить я почти еще не говорил, и ходить самостоятельно
по гостям не мог тем более.
Все домашние хотели идти к дяде Пете на Мессинга,
и переругались, кто останется со мной дома, и никто не захотел остаться.
Бэбиситеров тогда еще не водилось, и пришлось им закутать
меня в шубу и платок, и пойти со мной, благо это было не очень далеко,
у больницы Филатова, во дворе дома, где телевышка. И вот Вольф Григорьевич
на своем чудовищном русском языке, который он, за двадцать пять
лет жизни в СССР, так и не выучил как следует,
стал отвечать на вопросы и рассказывать, что хорошего произошло
и еще произойдет со всеми присутствующими. Тут нужно отметить тот
факт, что не то чтобы очень задолго до этого была война, а перед войной еще и тридцать
седьмой год, и многие родственники стали всхлипывать и вытирать
лица носовыми платками, потому что Мессинг
рассказывал всё очень точно.
А я, по преданию, сидел в углу, на коленях у моей семнадцатилетней
тетки Тани, которая от восторга и нервов сучила ногами и подбрасывала
меня в воздух, так что сперва мне это нравилось,
а потом надоело, и я разревелся. А может, я просто обкакался.
Так или иначе, Вольф Григорьевич обратил на меня внимание. Возможно,
я мешал ему, и он решил одновременно убить двух зайцев. Он протянул
мне шоколадную конфету и погладил по голове, и моя бабушка Кира
всю жизнь потом всем рассказывала, что я сунул конфету в рот и посмотрел
на великого телепата с ужасом.
-А шо вы кстати имеете сказать
от за этого мальчика? - спросил у Мессинга
дядя Геня, который был родом из Жмеринки и прожил в СССР всю свою
жизнь, но научился разговаривать по-русски еще хуже Вольфа Григорьевича.
-За этого мальчика я имею сказать, шо
он вырастет и будет жить совсем в другой стране, - сказал Мессинг,
погладив меня по голове еще раз, и все родственники недоверчиво
засмеялись, потому что сама мысль о том, что можно жить еще где-то,
кроме как в СССР, казалась им очень смешной.
-И это - всё?.. – с чувством некоторого негодования и даже сарказма
в голосе спросил мой дед. К негодованию его понуждала совесть советского
человека и партбилет, ибо он был членом ВКП(б)
с незапамятных времен, и в словах Вольфа Григорьевича уловил намек
на политическую неблагонадежность своего внука.
-Нет, не всё, - с некоторым вызовом ответил Вольф Григорьевич, путавшийся
в русских неправильных глаголах, существительных и просто суффиксах.
С некоторым вызовом он ответил, вероятно, потому, что, будучи телепатом,
четко проследил за несложным ходом рассуждений моего партийного
деда.
-Исчо я могу сказать, шо
этот мальчик будет иметь двух жен, и со второй будет жить лучше,
чем с первой, и исчо шо
он будет всю жизнь писать книжки, - сказал Мессинг.
Мой папа приосанился. Моего папу всю жизнь посещала тайная мечта.
Ему хотелось, чтобы его единственный сын стал писателем. Он был
так доволен сказанным, что даже не обратил внимания на то, что его
единственный сын, оказывается, будет жить в другой стране – мысль,
по тем временам, магко говоря, крамольная.
Зато дед пришел в неописуемое раздражение. Не доверять известному
ясновидящему, чьи выступления финансировались по прямому указанию
ЦК партии, он не мог; с другой стороны, только что изреченное телепатом
вызывало у него двойственное чувство.
-И где же это он будет жить? – с подвохом спросил дед. –
Надеюсь, в социалистической стране? Что, в Китае? – Мессинг
отрицательно затряс головой. – В Монголии? – Мессинг
изумленно поднял брови, а я разревелся. - Неужели в капиталистической
стране?!
-О да, - ответил Вольф Григорьевич и сунул мне в рот еще
одну конфету. – Он будет жить в Израиле, на самом
верху.
Не совсем понятно, что именно хотел сказать он этими словами, но
я заулыбался и довольно зачмокал испачканными в шоколаде губами.
Мессинг погладил меня по голове еще раз
и отошел.
-…Но он будет, по крайней мере, писать в партийной прессе, в коммунистических
газетах?! – возопил вслед ему дед. Мысль, что
его внук априори обязан быть членом хоть какой-то коммунистической
партии, пусть даже такой захудалой, как израильская, казалась ему
бесспорной, и он цеплялся за нее, как утопающий цепляется за соломинку.
Кроме того, как мне теперь кажется, моего деда просто никогда не
посещала мысль, что функция писателя может быть иной, чем репортажи
в борющейся за социализм прогрессивной прессе.
Вольф Григорьевич оглянулся и некоторое время смотрел на него со
странным выражением лица. –Нет, - сказал
он (как показалось моей прабабушке Бусе
– злорадно), - нет, он будет совсем наоборот.
Родственники заахали, а тетя Таня, подбрасывавшая меня на коленях
со все увеличившейся скоростью, восторженно попросила дополнительных
объяснений. Мессингу, вероятно, надоело
разбираться как с моим будущим, так и с прямолинейными идеалами
моего деда, и он, махнув рукой, объявил, что большая часть присутствующих,
хотя и окончит свою жизнь здесь, но будет еще приезжать ко мне туда
на самый верх в гости.
На этой ноте он вернулся к ответам на записки, которыми завалили
его наши родственники в связи с другими, более животрепещущими для
них темами. Встреча закончилась далеко за полночь, мессир
лег спать, чтобы успеть отдохнуть перед завтрашним концертом, а
я уже давно спал, опустив голову на плечо тети Тани. Всю дорогу
до дома мой папа гордо нес меня на руках, как рассказывала потом
мама – вглядываясь под звездами в моргающие ресницы, озаренные,
как он полагал, отблесками грядущих безумств.