| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
M. Дорфман. БАШЕВИС-ЗИНГЕР: ПОРТРЕТ, КОТОРЫЙ НИ В КАКИЕ РАМКИ НЕ УКЛАДЫВАЕТСЯ. Отправлено от Anonymous - Thursday, April 13 @ 00:00:00 MSD
|
 Давайте поговорим о Башевис-Зингере, пока он еще не стал классиком, пока его портрет еще не добавили к иконостасу или, как по Талмуду, не построили вокруг него ограды, а его книги не покрылись пылью. Все в его образе и творчестве вызывает вопросы. Даже его личное имя. Как звали писателя? Ицхак, как настаивает современное израильское произношение, переиначивающее на свой лад еврейские имена; Исаак, как по-русски пишут в энциклопедиях; Айзик, как указано в некоторых наших изданиях в переводе с “американского”; Ицик, как на его родном идише; или же Иче, как произносили это имя в его молодости где-нибудь на еврейских Налевках в Варшаве?
На каком языке он писал? На идише, или же идиш был языком его черновиков, как утверждают некоторые критики? К какой литературе его отнести: к еврейской, польской или американской? Заслуженно ли досталась ему Нобелевка, или же были более достойные, чем он? Споры не утихают и по сей день, а значит, писатель Башевис-Зингер остается современным и актуальным для нас, хотя в 2004-м ему бы исполнилось сто лет.
Идиш сегодня — это язык вовсе не мертвый. По разным подсчетам, на нем разговаривает до полумиллиона человек, хотя родным и разговорным он остается лишь в ультрарелигиозных еврейских кварталах в Америке и Израиле. Зато в некоторых кругах художественной еврейской интеллигенции, подобно определенным русских кругам, бытует вера в необходимость “ходить за словом и учиться у мужика”. Вот мы и направились в поисках читателей Башевис-Зингера к нашему “мужику” — в торгующий книгами на идише магазин в одном из наиболее религиозных еврейских кварталов Большого Нью-Йорка.
На вопрос, имеется ли что-нибудь из Башевис-Зингера, хозяин магазина, добрейший рэб Мойшеле (имя изменено по его просьбе), замкнул пальцем уста и скороговоркой забормотал что-то вроде “не приведи Господь”. По ходу беседы выяснилось, что не только любые произведения Башевис-Зингера, включая его замечательные детские книжки 60-х годов, но даже творчество классиков еврейской литературы Шолома Аша и Шолом-Алейхема подвергалось анафеме различными раввинами.
— За распространение “такого” тут могут и стекла выбить, — патетическим шепотом сказал книготорговец. — Могут даже поджечь.
Улицы религиозных еврейских кварталов действительно пестрят плакатами, так называемыми “пашкэвилями” (идиш. от слова пасквиль), где подвергаются анафеме и проклинаются раввины, канторы и простые евреи и, разумеется, книги. Некоторые представители “народа Книги” не стесняются публично жечь неугодную литературу. Не так давно в Нью-Йорке во дворе известнейшей и крупнейшей йешивы “Мир” раввины жгли тираж труда раввина Натана Каменицкого “Творившие великое”. На полутора тысячах страниц сын одного из видных духовных вождей религиозного американского еврейства Америки рабби Якова Каменицкого создал жизнеописания крупных раввинов конца XIX — начала ХХ столетия. Труд всей жизни раввина горел в костре из-за каких-то мелких обид и теологических разногласий с нынешним руководством его общины. Двадцать лет назад раввины любавичского движения ХАБАД предали анафеме даже широко известного раввина Адина Штейзальца за “слишком живые” подробности его книг о библейских героях. Им не понравилось, что — в полном соответствии с Библией — пророк Елисей у него лысый, а царь Давид — рыжий. Хасидами проклят романтизировавший и популяризовавший хасидизм во всем мире замечательный философ Мартин Бубер. Некий раввин по фамилии Либерман из того же ХАБАДа предал анафеме друга и критика Бубера, крупнейшего исследователя хасидизма и еврейской мистики иерусалимского профессора Гершома Шолема. Тем более, здесь под запретом вся великая светская еврейская литература.
Впрочем, здесь евреи вовсе не являются исключением. В прошлом году на литургии Торжество Православия, что в воскресенье в первой седьмице Великого поста, я с удивлением обнаружил, что имена графа Льва Толстого и еще целого ряда деятелей русской истории числятся в длинном списке тех, кого Русская православная церковь предает анафеме.
Идиш в религиозных кварталах удивительно беден и лапидарен, совершенно лишен абстрактных понятий. У нашего, говорящего на идише “народа”, как и у легендарного русского “мужика”, можно порой отыскать искрометное выражение, сочную брань, поучиться изощренному использованию талмудических и библейских выражений в ругательном, а часто и откровенно матерном смысле. Неоткуда взяться здесь образным богатствам. Истинные сокровища языка — еврейского, русского, любого другого — накоплены в книгах, в литературе, но она-то как раз нашим “мужикам” недоступна, а их пастырям и вовсе кажется бесполезной и опасной. Впрочем, наш книготорговец рэб Мойшеле не подвел. Из каких-то глубин, заговорщицки улыбаясь, он достал редкое старое издание одной из самых эротических новелл Башевис-Зингера — “Тойбеле и ее демон”, правда, лишь по-английски. И, подумав, предложил целый список эротических, а то и откровенно порнографических названий еврейской тематики. В списке, впрочем, оказалась и серьезная литература: “Языческий рэбе” Синтии Озик, “Романтика в погребальном свете” Тины Розенбаум, “Шлюха из Менза” Вуди Аллена и совсем уж непереводимое на русский язык “Пип-шоу” Натана Энгландера. И весь богатый ассортимент был по-английски.
— Наши “эпикорусы”, — с улыбкой заметил рэб Мойшеле, употребив древнее талмудическое название еретика, происходящее от имени греческого философа Эпикура, — на еврейском языке такое не осилят.
* * *
В 1935 году Ицик Зингер приезжает в Нью-Йорк, не зная ни слова по-английски. Его старший брат Исроэль-Йегошуа устраивает “зеленорога” (как дразнили в Нью-Йорке новых эмигрантов) работать в ежедневной еврейской газете “Форвардс” (“Вперед”). В течение двадцати лет Зингер пишет в газете новости, фельетоны, заметки и рассказы под различными псевдонимами: Варшавский, Сегал, Башевис. Последний псевдоним писателя — от имени матери Басшева, хотя, как и во всем у Башевис-Зингера, и здесь мог быть некий скрытый смысл, и псевдоним на самом деле взят от имени библейской царицы Вирсавии, доставшейся царю Давиду через предательство его военачальника Урии-хеттянина. Сюжет о бесе, соблазнившем женщину, в свою очередь соблазняющую царя отправить ее мужа на гибель, вполне в духе писателя. Правда, у Башевис-Зингера дух плотской любви соблазняет девушку переодеться парнем и пойти учиться в религиозную йешиву.
Идишистская литература в первой половине ХХ века по праву входила в круг крупнейших и развитых европейских литератур. Она включала весь спектр художественных направлений и течений, охотно усваивала модернистские и революционные художественные идеи XX века. В США, Мексике и Аргентине на идише творили писатели, драматурги и поэты, ставились спектакли, снимались фильмы. Еще и сегодня количество названий произведений художественной литературы, изданных на идише, намного превышает число выпущенных на иврите. В Нью-Йорке творила плеяда замечательных литераторов: Мани Лейб, Целия Дропкин, Мойше-Лейб Хальперн, Х. Левик (Левик Хальперн) Анна Марголин, А. Лайэлс (Эрн Гланц-Лейэрс) и Яков Глатстейн, многие другие. Все они, как рожденные в Америке, так и выходцы из Старого Света, от Бесарабии до Литвы, вырабатывали свой ответ художественным влияниям эпохи — русскому и итальянскому футуризму, “Гарлемскому ренессансу”, кубизму, литературе “потерянного поколения”, имаджизму. Нью-Йорк того времени был самым крупным и наиболее разнообразным еврейским городом в мире, поощрявшим необыкновенный культурный обмен.
И все же в основе своей светская еврейская литература хранила верность нравственным идеалам Талмуда: общественному служению, деловой порядочности, семейной преданности, дерех-эрец — уважению себя и других, показной благопристойности и деловой щепетильности. В отличие от религиозной еврейской традиции, где такие идеалы рассматривались как господние заветы и средство служения Богу, в светской еврейской культуре этические идеалы обрели самостоятельную ценность. Светская культура разделяла религиозный идеализм, веру в извечную мессианскую мечту, толкуя ее как стремление к улучшению общественного порядка. Литература на идише опиралась на рационалистический морализм европейского и еврейского движения просвещения XVIII—XIX вв. В глазах читающей публики еврейская литература прежде всего выполняла просветительские задачи, а уж потом обеспечивала культурный народный досуг. Образцами считались произведения русского критического реализма, европейского натурализма и американского социального романа Джека Лондона, Эптона Синклера, Теодора Драйзера. Живым классиком почитался Шолом Аш, замечательный еврейский писатель, автор большого числа романов. Мастером-реалистом был и босс Башевис-Зингера — издатель “Форвертса” Авраам Каган, поэт и переводчик на идиш “Песни о Гайавате” Соломон Блаумгартен, многие другие. Богатая и разнообразная еврейская литература в Америке, разумеется, не ограничивалась социальным реализмом.
Среди всего этого разнообразия читатели литературы на идише определяли Башевис-Зингера как газетного фельетониста, автора “несерьезных” рассказов, а то и порнографера. Его творчество не воспринимали из-за его “старомодности”. Новаторство писателя разглядели значительно позже. Башевис-Зингер раздражал критиков и большую часть публики своей отчужденностью от общественных проблем, игнорированием “важных” тем. Писатель считал еврейскую литературу зараженной мессианскими социалистическими идеями, гуманизмом и сентиментализмом. “Смерть — это истинный мессия”, — заканчивает Башевис-Зингер свой роман “Семья Мушкат”. Правда, по-еврейски он не осмеливается этого сказать. Так он заканчивает лишь английскую версию.
Даже без того многим казалось, Башевис-Зингер намеренно задевает чувствительные для евреев темы, более того — издевается над традиционным еврейским здравомыслием. Вкус критиков оскорблял подчеркнуто потусторонний смысл произведений писателя, суеверные местечковые герои, неистовые страсти. “Магический реализм” писателя резко отличается от идеализма еврейской литературы. В некоторых еврейских литературных кругах Башевис-Зингера рассматривали как “изменника Израиля” — по названию одного из его рассказов. “Изменял” писатель лишь по отношению к привычным шаблонам идишистской литературы. Создавая свой мир, Башевис-Зингер пренебрегал веками устоявшимися искусственными границами между ученым и простонародным, между законом и преданием, между кодексом-галахой и мифом-сказкой-агадой. Рационалисты уличали писателя в вере в духов и бесов, хуже того, в манипулировании мрачной языческой мистикой, оплодотворявшей в первой половине ХХ века тоталитарные националистические движения во всем мире.
* * *
В благодарственной телеграмме Нобелевскому комитету по случаю получения Нобелевской премии писатель пишет: “(Нобелевская премия) - чудесный сюрприз не только мне, но и всем читателям на идише”. Известный тщательным выбором выражений, писатель намекает: не писателям и не литературе. С читателями у Башевис-Зингера тоже все складывалось непросто. Он скоро обнаружил, что в Америке не существует широкой читательской аудитории, подобной той, к которой он привык в Польше. Писать на “птичьем” языке евреев нью-йоркских, чикагских или бостонских улиц писатель считал ниже своего достоинства. Башевис-Зингер негативно отзывался об “американском” идише и творчестве американских идишистских еврейских писателей, считая его искаженным “идглиш”. “Башевис был в ужасе от состояния идиша в Америке, считал это декадансом и извращением, — рассказывает редактор собрания сочинений Зингера профессор Илан Ставанс, автор книг о трансформации языка идиш в Латинской Америке. — Он писал на “космополитическом”, по его мнению, идише. /.../ Хотя, разумеется, он не был абсолютно прав. Преобразование эмигрантского языка (креолизация) — процесс естественный. Точно так же идиш преображался, смешиваясь с испанским в Латинской Америке. Но идиш — один из немногих языков, чье развитие было прервано искусственно. Возьмите испанский язык в США. Он стремительно креолизуется, превращаясь в Spenglish. И если процесс будет продолжаться, то лет через сто на “спэнглише” вполне возможна высокая литература”.
Башевис-Зингер однажды писал, как почувствовал, будто читатель предал его. Писатель не побоялся вступить в конфронтацию со всей американской литературой на идише. Он вернулся к традиционным, буквально самым первым литературным техникам на идише — к монологу. Ведь идиш начинался как разговорный язык. Именно в монологе существовал наибольший выбор изобразительных средств. Классики литературы Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем и И.-Л. Перец тоже широко использовали монолог. Башевис-Зингер был настолько традиционным, что стал новатором. Он создал удивительную серию, казалось бы, традиционных монологов. Но здесь читателя ожидал сюрприз. Оточенный, полный еврейской учености, замечательных идиом монолог произносит... дьявол. Еще более необычно для писателей на идише свободное и откровенное описание сексуальных отношений, любви и страсти.
Появившись по-английски, рассказы Башевис-Зингера сразу завоевали обширную аудиторию, о которой он не смел бы мечтать в среде читателей на идише. Там просто не знали о еврейских спорах. На одном из первых его публичных появлений перед говорящей по-английски публикой писателя запросто спросили, верит ли он в шейдим (древнеевр. — чертей, демонов, духов и привидений). Писатель тогда смутился, пожал плечами и пробормотал что-то очень еврейское, вроде бы “и да, и нет”. Лишь потом, когда Башевис-Зингер понял, что ему нечего стесняться, он отвечал на дежурный вопрос одинаково: “Да, я верю в неизвестные силы”. Трудно говорить о неизвестных силах, но после смерти его старшего брата от сердечного приступа внезапное обретение веры в свой талант позволило Башевис-Зингеру нарушить длившееся семь лет молчание, преодолеть эмигрантский стресс, выйти к аудитории.
Смерть талантливого старшего брата, опекавшего его, стала для Башевис-Зингера своеобразным катарсисом. Он освободился от опеки, от страха необходимости писать “как надо”, и понял, что можно писать как считаешь нужным и про то, во что веришь. Было еще одно обстоятельство. В 1943 году Башевис-Зингер отчетливо осознает, что и в Европе у него больше нет читателя. В августе он пишет для журнала “Ди цукумнфт” (“Будущее”) эссе “О еврейской литературе в Польше”, где заключает, что польского еврейства больше нет. Одним из первых Башевис-Зингер понимает размеры катастрофы, постигшей еврейский народ. Задолго до теологов, размышлявших о “проблемах веры после Освенцима”, писатель определяет: гетлехт он а гот, велтлех он а велт — “по-божески не иметь бога, по-мирскому не иметь мира”. Когда Башевис-Зингер понял, что в Америке читателя у него не было, а в Европе уже нет, он приступил к переосмыслению еврейской литературы — и ему это удалось. Из писателя конфликтного, осужденного критиками и многими читателями, он с годами превращается в символ, с которым мир ассоциирует еврейскую литературу.
* * *
В начале 50-х годов ХХ века вокруг нью-йоркского журнала “Партизан ревю” образовалась группа молодых американских евреев-литераторов, получившая позже название “нью-йоркских интеллектуалов”. Их занимал поиск самоидентификации и самоопределения в американской художественной жизни. Лидером кружка стал Ирвинг Хоу, тогда еще не помышлявший написать “Мир наших отцов” — книгу в Америке хрестоматийную. Совместно с еврейским литератором Элиезером Гринбергом Хоу осуществляет выпуск сборника “Сокровищница идишистских рассказов”. В сборник вошли не только произведения признанных классиков — Шолом-Алейхема, Ицхок-Лейбуш Переца и Менделе Мойхер-Сфорима, но и авторов, неизвестных за пределами круга читателей на идише. Среди них Башевис-Зингер.
Ирвинг Хоу отметил повесть Башевис-Зингера “Гимпл-глупец” и опубликовал ее в “Партизан ревю”. Публикация сразу же принесла писателю широкую известность среди читающей американской публики. “Нью-йоркские интеллектуалы” Нэтан Глэзер, Ирвинг Хоу, Дэниел Белл, Ирвинг Кристол, как и писатели еврейского происхождения Сол Беллоу, Филипп Рот, с восторгом восприняли творчество Башевис-Зингера, определив его в свои “литературные прадедушки”. Влияние Башевис-Зингера на творчество американских писателей-евреев представляет обширную тему для исследований. Ведь они, блистательные нью-йоркские интеллектуалы, первое поколение родившихся в Америке “истинных американцев”, выпускники престижных университетов Новой Англии, очень отличали себя от Зингера. Они выражали чаяния и надежды целого поколения американского среднего класса, выросшего после II Мировой войны, стать настоящими американцами. Вероятно, не будь Холокоста, американские интеллектуалы были бы совершенно иными. Их вряд ли занимали бы их еврейские корни, и они едва ли обратили бы внимание на творчество Башевис-Зингера.
“Нью-йоркским интеллектуалам” Хоу, Беллоу или Филиппу Роту, даже вдумчивым и мудрым литературоведам и исследователям культуры Гарольду Блуму или Альфреду Казину казалось, что, осуществляя мечту родителей, они, первые в своем роду амэриканэр геборэн (идиш — “рожденные в Америке”), становятся “как все”, стопроцентными американцами. Лишь позже многие из них с удивлением обнаружили, что их локальный еврейский опыт выходцев из еврейских кварталов Бруклина, Бронкса, Бостона или Чикаго отражает весь конфликт великого перелома, становления послевоенного американского общества, оправляющегося от последствий “великой депрессии” и переходящего в неожиданную реальность “нового блистательного мира” постиндустриального потребительского общества. Подобное уже случалось за полстолетия до того. Тогда открытые Фрейдом закономерности стали достоянием мировой науки потому, что психологическая дилемма венских евреев оказалась универсальным симптомом перехода к индустриальному обществу, показала, какую цену необходимо платить за буржуазную “современность”. Не случайно наиболее известный роман о еврейских терзаниях – “Синдром Портного” Филиппа Рота разворачивается на кушетке психоаналитика. От Фрейда до Рота еврейский модернизм соединял в себе безмерную отчужденность и скрупулезный критический интеллект, что и позволило определить генеральную линию развития американской литературы.
Для очень разных американских писателей-евреев поколения 50-х — Сола Беллоу, Филиппа Рота, Бернарда Маламуда и многих других — Башевис-Зингер стал “литературным предком”, “трогательным дядюшкой из провинции”. Сам Башевис-Зингер был их старшим современником, коллегой; жил и творил рядом с ними. Он не желал быть “прадедушкой”.
Обоюдное творческое влияние, разумеется, происходило. Несомненно, что после знакомства Башевис-Зингера с творчеством Филиппа Рота писатель стал более раскрепощен в своих сексуальных образах, свободней вводил психоаналитические элементы в творчество. Филипп Рот интервьюировал Башевис-Зингера, ввел его в круг авторов, рецензируемых в “Нью-Йорк Таймс Бук Ревю”, определяющем рейтинг американских авторов на книжном рынке. Башевис-Зингера и Рота критиковали, по сути, за одно и то же: за эгоизм, за чрезмерную сексуальность, за “бесстыдство”.
С Солом Беллоу (получившим Нобелевскую премию по литературе за три года до Башевис-Зингера) писатель порывает со скандалом. И это был далеко не первый и, уж конечно, не последний человеческий и творческий скандал в его жизни. Литературный Нью-Йорк полнился слухами о несносном характере Башевис-Зингера, о мелочной издевательской жадности, о выплачиваемых нерегулярно мизерных гонорарах литсотрудникам, об оскорблениях переводчиков. Скандалов не избежали ни известные и самостоятельные — Сол Беллоу, Айзик Розенфелд, Доротеа Страус или Майра Гинзбург, — ни покорные и зависимые: Рут Шахнер-Финкель, Эвелин Торнтон, Герберт Лотман, Элизабет Шуб или Розанна Гербер. Каждый раз это были другие люди, и каждый раз писатель со скандалом порывал с ними. Башевис-Зингер так и не нашел “своего” переводчика. Чудо его творчества в том, что все “авторизованные переводы”, вроде бы выполненные разными людьми, составляют удивительную гармонию, подчиненную хорошо узнаваемому и ни на кого не похожему стилю писателя.
Башевис-Зингера постоянно сопровождали разговоры об отсутствии лояльности и о непорядочности, постоянные скандалы и тяжбы с редакторами и издателями. Писатель был полностью “неподконтролен”, отказывал в пресловутом “эксклюзиве” на свое творчество кому бы то ни было. Как известно, талант далеко не всегда сопровождается корректностью и порядочностью. Всеми правдами и неправдами писатель сопротивлялся диктату и закабалению, с удивительным постоянством пренебрегал так называемыми кодами “интеллектуальной собственности”, защищающими капиталистический рынок и монополии отрасли, но никак не авторов и творцов. Всемирная слава писателя свидетельствует лишь о том, что он выбрал правильную стратегию.
* * *
Влияние Башевис-Зингера на очень разных американских авторов-евреев младших поколений выражено ясней. Очень разные авторы, из разных поколений — Синтия Озик и Джонатан Сэфран-Фоэр — и вовсе сделали Башевис-Зингера прототипом своих героев. Синтия Озик озаглавила свое эссе о творчестве Башевис-Зингера “Книга творения” — так называется библейская “Книга Бытия” по-английски, а писателя она назвала Американским хозяином (мастером) Книги творения. Озик, если и известна русскому читателю, то в основном по ее резким произраильским заявлениям. Между тем в начале 60-х она считалась “надеждой американской еврейской литературы” и ее творчество и художественные идеи во многом определили пути в творчестве целого направления еврейских авторов, предвосхитили основные векторы общественной жизни американского еврейства. “Если мы будем дуть в шофар (ритуальный рог, применяемый евреями для богослужений. — Авт.) по-еврейски, в устье, то наш голос прозвучит громко, — писала Синтия Озик в 1970 году в эссе “К новому идишу”, — Если же мы будем искать общечеловеческие смыслы, то это подобно попытке дуть в широкую часть шофара: нас не услышат вовсе”. Озик призывала к созданию “нового идиша” на основе английского языка, к переосмыслению еврейской литературы как постоянного тела диаспоры, по аналогии с тем, как талмудическая литература стала телом и смыслом иудейской религии за 2000 лет до того.
На тривиальный вопрос: а к какой литературе отнести Башевис-Зингера — к еврейской, американской или польской? — можно было бы не отвечать, поскольку его книги давно вошли в сокровищницу литературы мировой. Башевис-Зингер, несомненно, еврейский писатель, его труды глубоко еврейские, несут в себе особый парадоксальный еврейский юмор, чудесное мировосприятие, передаваемое нашим народом через столетия, языки и страны. Источники его творчества — в мире хасидских легенд, фольклора учеников йешив, народных суеверий. Несомненно, что “горячими” темам его молодости были Шопенгауэр, Фрейд, Ницше, Кафка, вернувшие в оборот бессознательное и иррациональное. Говорили о влиянии отца — полубезумного еврейского школяра, посвятившего жизнь вычислению точной даты прихода мессии. Башевис-Зингер был современником Гершома Шолема, открывшего миру огромную роль мистических тайных учений в еврейском сознании. Творчество Башевис-Зингера сравнивали со сложным символизмом израильского лауреата Нобелевской премии Ш.-Й. Агнона, с язычеством Йонатана Ратоша и Бердичевского, с Шагалом.
Что касается последнего, рассказывают, что как-то Башевис-Зингера пригласили выступить в одном из университетов Техаса. Сотрудник университета, приставленный опекать писателя, спросил:
— Мистер Зингер, после чтения там будут вопросы. На какой вопрос вы любите отвечать? Я бы мог его задать из зала.
— Вы знаете, — ответил писатель, — многие сравнивают мои произведения с творчеством Марка Шагала. Спросите, что я об этом думаю.
Когда пришло время, молодой человек спросил:
— Мистер Зингер, как вы относитесь к сравнению вашего творчества с Марком Шагалом?
— Самый глупый вопрос, который мне когда-либо задавали, — ответил писатель.
* * *
Был ли он американским писателем?
“Очевидно, Башевис-Зингер не был американским писателем, — отвечает Илан Ставанс, редактор трехтомного юбилейного собрания сочинений писателя в серии “Американская библиотека”. — Но он стал американским писателем”.
Башевис-Зингер был не просто американским автором, но, по сути, создателем нового направления в американской литературе. Башевис-Зингера можно по праву назвать зачинателем эмигрантской, или, как ее называют в американском литературоведении, этнической литературы. Он первым в американской литературе использовал свой родной язык, происхождение, наследие предков, уникальный опыт своего народа для того, чтоб переосмыслить и заново определить магистральное направление американской литературы. Ошеломляющий успех Башевис-Зингера на крупнейшем в мире американском книжном рынке открыл дорогу множеству писателей-эмигрантов европейского, азиатского и латиноамериканского происхождения. Их меньше интересовали подробности еврейской жизни в местечке. Они учились у Зингера древнему, исходящему еще от Библии и Талмуда еврейскому искусству рассказывать свои истории так, чтоб они приобретали универсальный смысл.
Путь писателя, приехавшего в Америку в 1935 году без единого слова по-английски, а в 1978 году уже произносившего по-английски свою Нобелевскую речь (хоть и начатую на идише), воодушевил многих и многих эмигрантских авторов во всем мире, по сути делавших то же в Америке, Британии, Франции, даже в Израиле или России. Ведь эмиграция была не только личной судьбой Башевис-Зингера, далеко не только участью евреев Европы. Сотни миллионов человек во всем мире узнали удел эмиграции. И здесь, как и прежде, еврейский опыт писателя опять оказался универсальным. Башевис-Зингер показал путь, раскрыл технологию творчества, по которому эмигрантский писатель приходит к иноязычной читательской аудитории. Не случайно, когда дети нашей эмиграции: Алона Кимхи в Израиле, Лара Вапняр, Борис Фишман, Гарри Штейниц, Сана Красиков в Америке или Дэйвид Безмозгис в Канаде стали писать, то и они, по сути, вошли в дверь, открытую Башевис-Зингером.
(Окончание следует)
http://www.lebed.com/2005/art4394.htm
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
