| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Семен РЕЗНИК. ВМЕСТЕ ИЛИ ВРОЗЬ? Отправлено от Надежда - Thursday, June 27 @ 16:26:26 MSD
|
 Заметки о книге А.И.Солженицына "Двести лет вместе"
Если такое изложение истории считать
объективным, то до истины не договориться.
А.И.Солженицын.
1. ОЖИДАНИЕ ШЕДЕВРА
Семен Резник
Книга Александра Солженицына "Двести лет вместе (1795-1995), часть I" у меня не вызвала изумления. Те, кто читает (а не только почитает) А. И. Солженицына, знают, что в ней нет ничего неожиданного. Вопреки претензии автора, что он якобы посягнул на какую-то запретную, табуированную тему (более десятилетия назад такую же претензию заявил И. Р. Шафаревич, автор "Русофобии"), в России публикуется множество книг аналогичного содержания и направленности, причем некоторые из них написаны гораздо сильнее.
Вялая по стилю, рыхлая по композиции, опирающаяся на вторичные, селективные, тенденциозно или поверхностно толкуемые материалы, книга Солженицына совершенно не оригинальна. Если бы она вышла под другим именем, на нее мало кто обратил бы внимания. Но громкое имя обладает особой притягательной силой, а имя Солженицына в этом отношении совершенно уникально. Когда вспоминаешь масштаб его таланта, проявившегося в произведениях ГУЛАГовского цикла, когда вспоминаешь о той беспримерной стойкости, с какой "теленок" бодался с дубом советского тоталитаризма, когда думаешь об орлиной высоте, на которую он взмыл, чтобы охватить единым взором весь мертвый ландшафт кровавого коммунистического режима, когда, наконец, вспоминаешь о тех острых переживаниях, которые испытывали многие из нас, вертя ручки радиоприемников, чтобы, сквозь треск глушилок, услышать набатный солженицынский призыв "жить не по лжи", то от каждой его новой работы ждешь нового, проникновенного СЛОВА. Заранее полагаешь, что ничего, кроме шедевра из-под пера такого писателя выйти не может. И если шедевра не находишь, то прилагаешь неимоверные усилия, чтобы все-таки отыскать. Эта "презумпция шедевра" туманит не только рядовых читателей, но и иных профессионалов, что подтверждает, к примеру, рецензия Льва Аннинского под выразительным названием "Бикфордов шнур длиною двести лет".1
Статья написана с присущим критику темпераментом. То, что новая книга Солженицына гениальна, у него сомнений не вызывает, а потому все усилия направлены на то, чтобы выразить свое восхищение, объяснив себе и другим, в чем именно состоят ее несомненные достоинства. "Он нигде не перешел грани. Он эту грань перелетел, отнесясь в сверхзадаче к смыслу драмы: к тому, что свело русских и евреев во всемирной истории, почему этот контакт оказался столь значимым, чему они научили друг друга, в том числе и горьким урокам... Вопросы в связи с этим возникают вечные, то есть проклятые, окончательного решения не имеющие. Думать над ними в связи с книгой Солженицына - счастливый труд", комментирует маститый критик. Вряд ли подлежит сомнению, что если бы та же работа принадлежала менее именитому автору, восторги Л. Аннинского не были бы столь пылкими. Даже натыкаясь в книге на фактические неточности, критик - а ему не занимать эрудиции - предпочитает скорее не доверять собственным познаниям, чем автору рецензируемой книги: "Не хочется выверять, где и как Солженицын подобрал цитаты, или ловить его на фактах. А то еще и сам поймаешься".2
Магическую власть имени Солженицына я испытал на себе много лет назад, когда с растерянностью вчитывался в "Август 1914-го", первый "узел" "Красного колеса". Брал ее в руки с трепетным, нетерпеливым ожиданием счастья, которое всегда испытываешь при соприкосновении с творением подлинного таланта. Но чем глубже погружался в чтение, тем больше оно меня обескураживало. Я не мог не видеть, как беспомощна эта проза, но упорно уговаривал себя, что тут что-то не так; я, видимо, чего-то не улавливаю, передо мной, видимо, какой-то новаторский вид литературы; если роман не производит на меня должного впечатления, то, видимо, я еще не готов воспринять это новаторство. "Может быть, мудрость, красота и глубинная правда этой прозы откроются в следующем узле", уговаривал я себе. Но колесо продолжало катиться, а литературы не получалось. Солженицын-писатель необычайно силен, когда описывает то, что, выстрадал, пережил и прозрел. Тут почти нет ему равных. Но он мало способен к вживанию в далекую эпоху, к проникновению в души людей, с которыми может знакомиться только по письменным источникам. Тут ему не достает зоркости и тонкости слуха.
Взявшись за историческое повествование грандиозного масштаба, Солженицын допустил роковую ошибку. У меня возникает ощущение невозвратной потери, когда я думаю о том, сколько истинных шедевров недосчиталась наша литература из-за того, что добрую половину своей отнюдь не короткой творческой жизни крупнейший писатель нашего времени потратил на унылое перебирание различных - вовсе не малоизвестных - исторических материалов, тщетно пытаясь переплавить их в живые художественные образы. При создании этого унылого цикла романов температура в топке писательского таланта Солженицына никак не дотягивала до точки плавления. Не помогли и отчаянные усилия искусственно поднять температуру, что так странно проявилось при переработке первого "узла" эпопеи, куда втиснут трехсотстраничный довесок об убийстве премьера П.А.Столыпина.
Начав раскрутку красного колеса революции с августа 1914 года, Солженицын вроде бы определил свою точку зрения на истоки большевистского переворота (впрочем, не оригинальную): красное колесо запустила в движение Первая мировая война. Но если так, то причем здесь Столыпин, убитый за три года до начала войны? Позднейшая имплантация вставного романа в ткань повествования говорила только об одном: изначально эпопея не было продумана ни концептуально, ни композиционно. Писатель сам не знал, что именно собирается раскрутить! Ясного представления о том, что привело российскую империю к краху 1917 года, у него не оказалось, хотя именно об этом он захотел поведать миру. С одной стороны, в его эпопее явственно виден "патриотический" соблазн отвести историческую вину от России, возложив ее на евреев. С другой стороны, Солженицын понимает, что такое "объяснение" как раз менее всего патриотично: оно делает русский народ неполноценным, ибо не может полноценный народ позволить кучке зловредных иноплеменников распоряжаться своей судьбой. Автор блуждает в лабиринте, не имея в руках ариадновой нити. Так и не завершив эпопеи, он явно утратил к ней интерес - потому, видимо, и опубликовал конспективные наброски последних томов, дабы уже к ним не возвращаться. Да и как не утратить интереса к собственному замыслу, если где-то в середине работы его вдруг осенило, что корни Октября надо искать не в военных поражениях Первой мировой войны, не в Феврале и даже не в альянсе Ленина с германским генштабом, а в двух роковых пулях "Мордко" Богрова, разрядившего револьвер в Столыпина. Изменив на ходу курс, Солженицын сделал следование прежним курсом бессмысленным, но и новым курсом не пошел. Так и забуксовал в хляби несобранных мыслей.
Надо признать, что как раз столыпинские главы "Августа 1914" выгодно отличаются от всего остального "узла" и последующих "узлов" - и темпераментом, и идейной сфокусированностью. Беда в том, что концепция, на которой остановился Солженицын, псевдоисторична. Мне приходилось писать об этом в рецензии на английское издание обновленного "Августа"3 и снова в рецензии на книгу американского политолога Даниэла Махони "Александр Солженицын: Идя от идеологии".4 Повторять этого здесь не буду, но кратко скажу о возражениях автора и некоторых его комментаторов на критику столыпинского довеска. Они настаивают на том, что в романе ничего не придумано, автор опирался исключительно на исторические материалы, а, стало быть, с него и взятки гладки.
Не могу не поразиться наивности этих аргументов. Вспомним роман другого нобелевского лауреата, посвященный той же эпохе. В "Докторе Живаго" Б. Пастернака все главные персонажи и сюжетные перипетии - выдуманы, но исторически в нем все правдиво. С другой стороны, в скандальном творении В. Пикуля "У последней черты" действуют реальные исторические персонажи, включая Столыпина и Богрова; описаны они на основе исторических материалов при минимальном участии авторской фантазии. Однако это вопиющая профанация исторических событий! Вопрос, таким образом, не в том, в какой мере автор использует документы, а в какой дополняет их своей фантазией, а в том, с каких позиций ведется отбор документов, какими критериями определяется их достоверность и относительная важность, изучает ли их автор, чтобы разобраться в истинных пружинах исторических событий, или манипулирует ими для подкрепления некоей идеологической доктрины.
Я согласен: рассказывая об убийстве Столыпина, Солженицын сам ничего не выдумывает. Но события преподнесены с точки зрения апологетов Столыпина, которые, конечно, реально существовали, высказывались, писали, следовательно, оставили после себя исторические документы. Но какова им цена, если они заведомо предвзяты? Вот, к примеру, как характеризовал Столыпина ведущий публицист ведущей черносотенной газеты "Новое время" М.О.Меньшиков:
"Когда заявлены и любовь к народу, и уважение к нему, этого уже почти достаточно для плодотворной государственной работы. Но Столыпин кроме этого драгоценного качества принес в своем лице еще одно великое - государственный талант... Столыпин пришел в годы великого испытания. После двух столетий всевозможного покровительства (! - С.Р.) инородцам Россия оказалась покрытой могущественными сообществами поляков, финляндцев, евреев, армян, немцев и проч. ... Столыпин довершил борьбу с восстанием (революцией 1905 года - С.Р.) и провел ряд мер против финляндского, польского и еврейского натиска. Не погибни он от еврейской пули, возможно, что эти разрозненные меры сложились бы в строго национальную государственную систему..."5 (И действительно: создать "строго национальную государственную систему" фашистского толка тогда так и не удалось).
Не трудно видеть, что солженицынский "роман в романе" - это беллетризованная иллюстрация к приведенному отрывку. Тот, кто читал "Август 1914" со столыпинскими главами, это знает и потому не может удивляться направленности последней книги Солженицына. Сейчас, когда в российской прессе появились комментарии, наполненные досадным недоумением (как это Солженицын мог такое написать!), я делаю единственно возможный вывод: у Солженицына в России куда больше почитателей, чем читателей.
2. РУССКИЙ ВОПРОС
В новой книге Солженицын не скупится на заверения в том, что он стремится к правде, к одной только правде и ничему кроме правды: "Никогда не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого". (стр. 6) О какой же правде он хочет поведать?
"Сквозь полвека работы над историей российской революции я множество раз соприкасался с вопросом русско-еврейских взаимоотношений. Они то и дело клином входили в события, в людскую психологию и вызывали накаленные страсти" (стр. 5).
Таков первый абзац книги, задающий тон всему повествованию. Я должен сказать о нем свою правду, ибо так же, как и Солженицын, я никогда не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было, как и права выдавать за истину то, чего не было. Так вот, "вопроса русско-еврейских отношений" в проблемах, связанных с российской революцией, объективно не существовало, хотя он существовал в воспаленном мозгу некоторых идеологов крайне правого - черносотенного - лагеря. Они стремились внедрить его в общественное сознание страны, но успеха не имели. Зато теперь, спустя десятилетия, созданные ими мифы настолько затмили историческую правду, что воспринимаются многими как бесспорный факт.
Реальный же факт состоял в том, что при поддержке царской администрации и самого царя черносотенцы добивались сохранения режима неограниченного беззакония и произвола, всеми силами противодействуя даже самым назревшим преобразованиям для улучшения жизни народа, роста экономики, развития культуры, словом для общественного прогресса. И чтобы не допустить перемен, черносотенцы утверждали, что русскому народу никакие перемены не нужны, что добиваются их только инородцы, в особенности евреи, а потому и борьбу за власть должна вести в основном против евреев, а также поляков, кавказцев, финляндцев, ну и, конечно, против продавшихся евреям интеллигентов.
Но у народа России к тому времени накопилось достаточно опыта и здравого смысла, чтобы выставлять свои требования и добиваться их удовлетворения. Отказ признать само наличие этих требований, а тем более - их удовлетворить, и привел к революционному взрыву. "Все революции происходят оттого, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности. Они происходят оттого, что правительства остаются глухими к народным нуждам".6 Это слова не марксиста, не революционера, а одного из немногих государственно мысливших деятелей самой царской администрации, многократно вытаскивавшего Николая II и его режим из бездны, в которую царь старательно заталкивал самого себя и Россию.
Содержание того, что в дореволюционной России называлось "еврейским вопросом", не сводилось к отношениям между русскими и евреями, а часто вообще не имело никакого отношения к евреям. Как настойчиво указывал великий русский писатель, гуманист и страстный защитник всех униженных и оскорбленных В. Г. Короленко (и не он один), вопрос об отношении государства и общества к евреям был русским вопросом, то есть вопросом о том, какое будущее готовит себе Россия.
Я не открою Америки, если скажу, что парадокс, - а может быть, и трагическая закономерность - исторического пути России, который привел ее к пропасти 1917 года, состоял в следующем.
Первые двадцать лет после отмены крепостного права, - как и несколько предшествовавших лет - развитие российского общества и государства шло в цивилизаторском направлении. Железная узда деспотического режима медленно, но верно ослабевала. Либеральные реформы Александра II во многом были непоследовательными. Нередко за шагом вперед следовал шаг назад. Это вызывало резкое недовольство у наиболее радикального крыла общества, освобождавшегося от мертвящих оков николаевского деспотизма. Тем не менее, преобразования проводились по всему фронту (отмена крепостного права, смягчение цензуры, автономия университетов, всеобщая воинская повинность взамен рекрутчины, судебная реформа, либерализация национальной политики и т.д.). 1 марта 1881 года Александр II должен был подписать конституцию. Но именно в этот день он был убит.
Потрясенное общество какое-то время не могло разобраться, кто же стоял за убийцами - крайние революционеры, стремившиеся любой ценой подхлестнуть преобразования, или реакционеры-крепостники, желавшие их повернуть вспять. Оказалось, что убийство совершили революционеры во главе с А.Желябовым и С.Перовской, но последствием их акта стало именно то, чего добивалась радикальная реакция.
С воцарением Александра III исторический путь России как бы раздвоился. На это царствование приходится бурное экономическое развитие страны: быстрый рост промышленного производства, беспримерное по размаху строительство железных дорог, укрепление финансовой системы, привлечение иностранного капитала. И на этот же период ложится контрнаступление деспотического режима на цивилизаторские достижения предыдущей эпохи. Между обществом и властью произошел раскол, продолжавший углубляться и при Николае II.
Общество требовало расширения либеральных преобразований, а не свертывания их. Неотъемлемой частью этих требований стало уравнение всех граждан в правах - независимо от их сословной, религиозной, национальной принадлежности, ибо "не может быть свободен народ, угнетающий другие народы". Но управлять свободным народом куда труднее, чем порабощенным. А наиболее подходящим средством держать народ в узде было натравливание его на инородцев, особенно на евреев, ибо сильнейшим союзником власти были вековые предрассудки, питавшие религиозную и племенную нетерпимость. Если в этих условиях общество - в лице прессы, литературы, адвокатуры, академических кругов - стало все более активно выступать против антисемитизма, то произошло это отнюдь не потому, что россияне вдруг воспылали мазохистской любовью к "врагам России", а потому что этого требовала логика преобразований в направлении большей свободы, просвещения, терпимости, словом, в направлении "присоединения к человечеству", как выразился за полвека до того П.Я.Чаадаев.
Конечно, общество не было монолитно. В нем был представлен широкий спектр взглядов и настроений. В оппозиционном лагере были и крайние революционеры, готовые добиваться своего любыми средствами; были и умеренные круги, склонные к диалогу и компромиссу с властью. С другой стороны, на стороне власти тоже были относительно умеренные деятели и идеологи, выступавшие за сотрудничество с обществом, а были и такие, кто нападал на власть справа, считая ее мягкотелой и вялой.
На "еврейской улице" - при некоторых особенностях - происходили такие же процессы, что и в обществе в целом; здесь тоже присутствовал широкий круг настроений и интересов. Основная масса евреев жила своей жизнью, добывая пропитание для своих семей, скрупулезно выполняя религиозные правила и запреты, подчиняясь от века заведенному порядку вещей. О политике или о перемене общественного строя большинство евреев не помышляло. Однако отдельные евреи - из числа получивших образование в светских школах и университетах - входили в самые разные общероссийские организации, от радикальных и революционных ("Народная воля"; позднее боевая организация эсеров, анархисты, большевики), до умеренно-либеральных (трудовики, кадеты) и консервативных (октябристы). Даже в числе юдофобствовавших ультра-патриотов были евреи (особенно выкресты), и в немалом числе. Так, целую галерею их выводит в своих "Воспоминаниях" С.Ю.Витте, заключавший, что "нет большего юдофоба, как еврей, принявший православие".7 Глава московских "союзников" (Союза русского народа) крещеный еврей В.А.Грингаут с гордостью носил звание "черносотенца", считая его почетным.8 "Патриоты" (они же националисты) силились изображать политическую борьбу в России как схватку русских с евреями, но они неизбежно опровергали самих себя, как только пытались подкрепить риторику чем-то конкретным. Тот же М.О. Меньшиков - один из самых влиятельных публицистов "патриотического" лагеря - после позорного проигрыша властями дела Бейлиса, писал:
"Разве не было и раньше нападок на ужасный для евреев и их политических приживалок "царизм"? Мне помнится, что задолго до процесса Бейлиса, задолго до еврейской революции 1905 года мне пришлось читать где-то за границей - не то в Швейцарии, не то в Германии - крайне безмозглую брошюру того же г-на Бурцева с апологией цареубийства... Не более убедительны и сравнительно сдержанные завывания доморощенных шабесгоев, пытающихся переложить черную вину убийства Ющинского на голову русского правительства. Читая иеремиады перекинувшихся в еврейский лагерь журналистов, в самом деле можно подумать, что, не возбуди русская юстиция преследования против Бейлиса, то ровно "ничего" и не было бы".9
А.Солженицын
Я выделил курсивом те места, которые ясно показывают, с каким беспардонством черносотенный публицист "объевреивал" всех ему неугодных - от известного историка и публициста, близкого к эсерам, Владимира Бурцева до "сравнительно сдержанных" (то есть отнюдь не симпатизировавших революционерам) "шабесгоев"10 и до иеремиад (!) русских журналистов, выступавших против позорного дела Бейлиса (по его логике, они "переметнулись" к евреям). Понятно, что при таком методе еврейской становится и революция 1905 года, и надвигавшаяся новая революция, и вообще все, что неугодно черной сотне.
В реальности водораздел проходил отнюдь не по национальной линии. Партийные симпатии и пристрастия объединяли (или, наоборот, разъединяли) людей куда сильнее, чем этническая принадлежность. Известный юрист и один из лидеров партии конституционных демократов М.М.Винавер по своим взглядам и личным симпатиям был куда ближе "шабесгоям" типа П.Н.Милюкова, В.Д.Набокова или Ф.И.Родичева, чем к эсеру-террористу П.М.Рутенбергу. А еврей Рутенберг, разоблачивший Григория Гапона как агента охранки и казнивший его, был куда ближе Владимиру Бурцеву, чем своему соплеменнику Евно Азефу, которого в связях с охранкой изобличил тот же Бурцев.
Даже в наиболее, казалось бы, монолитной группе умеренных евреев-интеллектуалов наблюдались глубокие расхождения по самым коренным вопросам. Так, С.Ю.Витте приводит эпизод, когда он, будучи главой правительства в самые напряженные дни октября 1905 года, принял еврейскую делегацию и стал ей внушать относительно участия евреев в революционных выступлениях:
"Это не ваше дело, предоставьте это русским по крови и по гражданскому положению, не ваше дело нас учить, заботьтесь о себе. Вот вы увидите, насколько от такого поведения вашего, которому вы теперь следуете, вы и ваши дети пострадают".11
И каков же был ответ? Витте продолжает:
"Барон Гинзбург заявил, что он совершенно разделяет мое мнение. Слиозберг и Кулишер также заявили, что и они разделяют мое мнение. Остальные же присутствовавшие евреи не соглашались с моими увещеваниями. В особенности возражал Винавер, заявивший, что теперь настал момент, когда Россия добудет все свободы и полное равноправие для всех подданных, и что потому евреи и должны всеми своими силами поддержать русских, которые этого добиваются и за это воюют с властью".12
У евреев, как у особой этнической и религиозной группы, конечно, была своя жизнь, свои интересы, а значит, и свои идеологи, которые эти интересы выражали. Во второй половине XIX - начале XX века происходил бурный расцвет еврейской литературы и прессы на идиш, иврите, да и на русском языке13 ; создавались общественные организации - от благотворительных до культурных, ставивших целью распространение просвещения между евреями, изучение еврейской истории, традиций, кладбищ и т.п. В конце XIX века стал складываться сионизм: на Западе как реакция на антисемитскую вакханалию, вызванную делом Дрейфуса, в России несколько раньше - как реакция на погромную волну начала 1880-х годов.
На протяжении поколений среди евреев господствовало представление, что юдофобия - это наследие средневековья с его религиозной нетерпимостью, фанатизмом и невежеством; что с прогрессом и просвещением предрассудки будут изживаться и гонения - ослабевать. Развитие событий в Европе на протяжении всего XIX века вроде бы это подтверждало. Но вот Дело Дрейфуса пробудило темные инстинкты даже в такой передовой стране, как Франция! На многих это подействовало как холодный душ. Венский журналист Теодор Герцль и его единомышленники стали доказывать, что евреи будут оставаться париями до тех пор, пока они живут в рассеянии среди других народов, и выход для них только один: создать собственное независимое государство и переселиться в него. Так сионисты - в их числе и российские - формулировали национальную задачу евреев. Они призывали соплеменников сосредоточить все силы на ее решении. По отношению к борьбе в русском обществе они - вполне логично - заняли позицию неучастия, что, - и это тоже вполне логично, - одобряли не только прагматичные государственные деятели типа С.Ю.Витте, но и такие идеологи, как Меньшиков, который призывал власти содействовать сионизму.
Если бы, говоря о русско-еврейских отношениях, Солженицын имел в виду эти стороны еврейской жизни, то предмет его исследования, по крайней мере, не был бы фикцией. Но тогда и вся направленность книги была бы иной. Ведь никаким "клином" в историю русской революции сионизм или, допустим, произведения Шолома Алейхема, не входили. Но то, что связано с еврейской культурой, в книге Солженицына, отсутствует, а сионизму отведена короткая глава - 15 страниц из более пятисот, а в самой этой главе собственно России отведен крохотный эпизод: встреча в 1903 году Теодора Герцля с тогдашним министром внутренних дел В.К.Плеве.
Все это подтверждает, что в книге Солженицына под русско-еврейскими отношениями разумеются в основном отношения царского режима и его сторонников, с одной стороны, и оппозиционной общественности - с другой. Первые для него олицетворяют русскость, вторая - еврейство. По этому параметру его позиция неотличима от позиции Меньшикова. Расхождения тоже имеются, но по другим параметрам. Черносотенный идеолог начала XX века не стеснялся в выражениях:
"Бродячие пришельцы, вроде евреев";
"...всюду окружены атмосферой отвращения, которое они вызывают у всех народов";
"Как все тяжко уголовные ссыльные, евреи не пользуются хорошей славой в местах изгнания";
"Трагикомический оттенок имеет не только история евреев, но и самый тип их: столько в нем, с одной стороны, трусости и с другой - наглого самомнения!";
"Можно поручиться, что и без всяких угроз евреи наносят России, как и всему христианству, всю сумму зла, на какое они способны. Для этого евреям даже не надо быть озлобленными, а только евреями. Разве саранча озлоблена на поле, на которое она садится?";
"Евреи в личиночном состоянии - паразиты, в полном развитии - хищники и составляют одинаково грозную опасность для всей России".
Таковы несколько взятых почти на удачу фрагментов из недавно изданного тома избранных сочинений М.О.Меньшикова.14
У Солженицына подобных выражений нет. Он, напротив, очень аккуратен в формулировках. Он не скупится на реверансы. Тон его по большей части нейтральный, а иногда и доброжелательный. Во многих случаях он признает, что евреи подвергались несправедливостям, и сочувствует им. Иногда критически высказывается о действиях властей. Но гораздо чаще он с большим пониманием относится к репрессивным мерам против евреев, видя в этих мерах защиту коренного народа, якобы страдавшего от еврейской эксплуатации, спаивания, ростовщичества, подрыва государственных устоев... Можно привести почти весь набор расхожих антисемитских мифов - ошибки не будет. Иначе говоря, в книге Солженицына, в мягких выражениях, представлена идеология тех же "умеренно[!]-правых элементов образованного русского общества", которые представлял Меньшиков.15 В этом и заключена Большая Ложь книги Солженицына (им самим, конечно, не сознаваемая), ибо - вынужден повторить - противостояние в дореволюционной России происходило между властью и обществом; евреи участвовали в нем лишь постольку, поскольку сами были частью российского общества.
Обращает на себя внимание поразительно точное название книги А.И.Солженицына. Да, последние двести лет русские и евреи в России прожили вместе - в самом прямом и простом смысле этого слова. Они вместе боролись, мечтали, заблуждались, страдали, гибли и убивали, заваривали кашу и расхлебывали ее. Остается лишь пожалеть, что содержание книги вопиет против ее названия.
3. МЕТОД СОЛЖЕНИЦЫНА
История евреев в России начинается с конца XVIII века, когда - в результате трех разделов Польши - к ней отошли обширные территории со значительным еврейским населением. До этого, если не считать сравнительно короткого периода Киевской Руси, евреи в Россию не допускались, а если все же появлялись где-то в пределах обширной малонаселенной страны, то это были единичные случаи, объяснявшиеся тем, что "суровость российских законов смягчается их плохим исполнением". Даже временные приезды евреев в пределы Московско-Петербургского царства находились под запретом - то более, то менее строгим.
Этот не уникальный, но достаточно интересный факт не мог не остановить на себе внимание Солженицына, справедливо указывающего на "религиозную основу той враждебности и отгораживания, с какою евреев не допускали в Московскую Русь" (стр. 17). Но это лишь вскользь брошенное замечание. Понять глубинные причины и важные последствия предрассудка Солженицын не пытается, да и самих слов "предрассудок", "предубеждение", "суеверие" не сыскать в его обширном труде!
В православной Руси малейшее упоминание "еврея", "жида" вызывало ужас и отвращение. И - в удобных случаях - использовалось как жупел в борьбе группировок. Наиболее известный пример - расправа с "ересью жидовствующих", к которой принадлежал (или был приписан врагами) ряд наиболее просвещенных церковных и светских деятелей конца XV века, в их числе выдающийся реформатор дьяк Федор Курицын. Федор Курицын и его сподвижники, пользуясь большим влиянием при дворе Великого князя Ивана III, пытались провести некоторые реформы, но натолкнулись на сопротивление клерикальной партии. Епископ Геннадий Новгородский (впоследствии причисленный к лику святых), дабы сильнее скомпрометировать своих противников, обвинил их в ереси "жидовствующих". Основания к тому были совершенно эфемерные.
"Еретики" ввели или пытались ввести в обиход текст Псалтыря и других духовных книг в прямом переводе с древнееврейского. (Видимо, они справедливо полагали, что прямые переводы чреваты меньшими отклонениями от оригинала, чем переводы с греческого перевода). В этом был один из поводов обвинить их в "жидовстве".
Реформаторы выступали против чрезмерного почитания икон, видя в этом пережитки идолопоклонства. Иконоборчество было давним течением в православном христианстве - оно восходило к Византии VIII века, - но епископ Геннадий и в этом увидел "жидовство" (иудаизм, как известно, запрещает изображать божество и поклоняться изображениям: "Не сотвори себе кумира" - одна из важнейших библейских заповедей).
Он еще "уличал" еретиков в том, что в Новгород когда-то приезжал в свите литовского князя некий еврей Схария; он-де "обольстил" двух новгородских священников Дионисия и Алексия, которые затем перенесли "жидовскую" заразу в Москву.
У Курицына и его группы, видимо, было немало возможностей расправиться с обличителями. Но они пренебрегали наветами, за что и поплатились. Пока реформаторов поддерживал Великий князь, обвинения выглядели смехотворными. Но Иван III старел, становился немощен; обострилась борьба за престолонаследие между его женой Софьей, желавшей посадить на трон своего сына Василия, и невесткой Великого князя Еленой (вдовой его старшего сына от первого брака), желавшей посадить на трон своего сына Дмитрия (внука Ивана III). Елена и Дмитрий поддерживали Федора Курицына и его начинания, что автоматически делало Софью и Василия врагами реформаторов. Поскольку Софья была в немилости, а Елена в фаворе и Дмитрий числился наследником престола, беспокоиться было не о чем. Но, в результате интриг, декорации переменились. Великий князь вновь приблизил жену, а наследником престола назначил Василия. Над "жидовствующими" разразилась гроза. Федор Курицын был брошен в темницу, где вскоре и умер (вероятно, не без помощи тюремщиков). Другие были сожжены на костре, третьи бежали в Литву, где, согласно Солженицыну, "формально приняли иудаизм" (стр. 22). (Стало быть, тайно исповедовали его еще в Москве!) Хотя Солженицын подкрепляет это утверждение ссылкой на Краткую Еврейскую Энциклопедию, оно весьма сомнительно: статья в справочном издании - это не исторический документ. В контексте всего, что известно о "жидовствующих" даже от их гонителей, они были православными христианами, хотя по-своему толковали некоторые догматы вероучения, что - не без натяжки - давало основания к выделению их в особую секту. По некоторым полулегендарным сведениям, православная секта "субботников" сформировалась из остатков разгромленных "жидовствующих", а, по авторитетному мнению Н.С. Лескова, "дух этой секты ... указывает, что происхождение такого учения сродно известным местам Евангелия, а не Ветхого Завета и не Талмуда".16
В изложении Солженицыным этого "пред-исторического" для его темы эпизода ярко проявился подход к подбору и обработке материала, характерный для его книги в целом. На читателя вывалено множество цитат, содержащих кучу всяких подробностей - важных и второстепенных, достоверных и сомнительных, вплоть до апокрифических. Приводятся различные высказывания и оценки, которые во многом противоречат друг другу и даже исключают друг друга, но автор не пытается свести их к общему знаменателю. Непонятно, зачем вообще рассказ о секте, подвергшейся разгрому в начале XVI века за действительное или мнимое отклонение от ортодоксального православия, попал в книгу, посвященную совсем другому времени и другим проблемам. В нем был бы несомненный смысл, если бы автор привел его для характеристики духовного климата, в котором жупел "жидовства" оказывался эффективным способом политической борьбы - независимо от того, имели ли они какое-то отношение к "жидам" или нет. Например, легко увидеть прямую связь между наклеиванием ярлыка "жидовствующие" группе Курицына в XV-XVI веке и ярлыка "еврейская" - всей оппозиционной российской прессе в начале XX века. Но именно таких параллелей Солженицын стремится избежать! Так и остаются "жидовствующие" в его повествовании ненужным довеском.
--------------------------------------------------------------------------------
1 Л. Аннинский. "Бикфордов шнур длиною двести лет". Интернетная версия газеты "Завтра", www.zavtra.ru #10(61), 18 сентября 2001 г.
2 Там же.
3 The Washington Times, 1989, July 24.pp. E7, E10.
4 The Washington Times, 2001, September 23, p. B7.
5 М.О. Меньшиков. Письма к Русской нации. М., Москва, 1999, стр. 388-392.
6 С.Ю. Витте. "Воспоминания в трех томах". "Скиф Аллекс", Таллинн-Москва, 1994, т. II, стр. 496.
7 С. Ю. Витте. Ук. соч., т. III, стр. 444.
8 См.: Вадим Кожинов. Загадочные страницы истории XX века. "Черносотенцы" и революция. Москва, "Прима В", 1995, стр.10.
9 М.О. Меньшиков. Ук. Соч., стр. 428.
10 Такова была уничижительная кличка, которой черносотенные публицисты награждали своих идейных противников, служивших якобы евреям. В "шабесгои" зачисляли В. Г. Короленко и многих других. (В буквальном переводе с еврейского "шабесгой" - "субботний нееврей": нееврей, нанимаемый еврейской семьей для выполнения мелкой домашней работы в субботу, когда, по религиозной еврейской традиции, самим евреям запрещено что-либо делать).
11 С.Ю. Витте. Ук. соч., т. III, стр. 313.
12 Там же.
13 Еврейскую прессу на русском языке (еженедельник "Восход", его предшественник "Рассвет", газета "Русский еврей", журнал "Еврейская старина" и другие) не следует путать с так называемой "еврейской прессой", в которую черносотенцы зачисляли русскую оппозиционную печать, утверждая, что в ней якобы доминируют евреи и продавшиеся им "шабесгои".
14 М.О. Меньшиков. Ук. соч., стр. 294, 397, 406, 409, 474.
15 М. Смолин. Имперское мышление и имперский национализм М.О. Меньшикова. Вступительная статья в кн.: М.О. Меньшиков. Ук. соч., стр. 23.
16 Н.С. Лесков, Собрание сочинений, т. 3, ЛО "Экран", Москва, 1993, стр. 186. Любопытно, что этот труд Н.С. Лескова был возрожден из небытия Львом Аннинским, восторженно комментировавшим это действительно великолепное сочинение. Как в сознании критика совмещается восторженное отношение к труду Лескова и к книге Солженицына, для меня загадка.
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
