Уроки идиш
Евреи всех стран, объединяйтесь!
Добро пожаловать на сайт Jewniverse - Yiddish Shteytl
    Поиск   искать в  

 РегистрацияГлавная | Добавить новость | Ваш профиль | Разделы | Наш Самиздат | Уроки идиш | Старый форум | Новый форум | Кулинария | Jewniverse-Yiddish Shtetl in English | RED  

Help Jewniverse Yiddish Shtetl
Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал



OZON.ru

OZON.ru

Самая популярная новость
Сегодня новостей пока не было.

Главное меню
· Home
· Sections
· Stories Archive
· Submit News
· Surveys
· Your Account
· Zina

Поиск



Опрос
Что Вы ждете от внешней и внутренней политики России в ближайшие 4 года?

Тишину и покой
Переход к капиталистической системе планирования
Полный возврат к командно-административному плану
Жуткий синтез плана и капитала
Новый российский путь. Свой собственный
Очередную революцию
Никаких катастрофических сценариев не будет



Результаты
Опросы

Голосов 716

Новости Jewish.ru

Наша кнопка












Поиск на сайте Русский стол


Обмен баннерами


Российская газета


Еврейская музыка и песни на идиш

  
Григорий Канович. Дятел Шимон Дудак.

Отправлено от Anonymous - Friday, August 27 @ 00:00:00 MSD

DiasporaПамяти деда Ш. Дудака


В конце каждого месяца сапожник Шимон Дудак, на удивление всем, прекращал работу и с целым ворохом гостинцев, приготовленных женой Фейгой и аккуратно уложенных в дорожный парусиновый чемоданчик, на денек-другой отправлялся из захолустной Йонавы во временную столицу Каунас. Из родного местечка он добирался до Каунаса либо обшарпанным поездом, доставшимся Литве в наследство от поверженной большевиками русской империи, либо в тряском рейсовом автобусе с рваными сидениями и выбитыми стеклами, купленном уже не на червонцы, а на новую государственную валюту - литы не то в Чехословакии, не то в соседней Германии.

Пассажиров и в поезде, и в автобусе обычно было мало - кто ехал с больным ребенком к доктору в Еврейскую больницу; кто за покупками в столичные магазины, сиявшие чванливыми стеклянными витринами; кто за ссудой в Народный банк или с бумагами в земельное управление. Хотя старый Дудак почти всех своих попутчиков знал в лицо, он тем не менее старался ни с кем не вступать в разговоры, тихонько усаживался в сторонке, чаще всего у выхода, и принимался глядеть из окна вагона на хаты со взъерошенными соломенными крышами; на степенных коров, провожавших недоуменными, разочарованными взглядами улепетывающего от них прыткого и рокочущего зверя. Шимон не любил, когда кто-нибудь из пассажиров ни с того ни с сего оскорбительным безразличием или подозрительным упрямством о чем-то, кроме починки обуви, спрашивал его, от скуки допытывался, куда и к кому он едет, и сам избегал расспросов, считая, что правдивых ответов не бывает даже на Страшном суде.

- Он может неделями меня ни о чем не спрашивать, - жаловалась на него Фейге. - У любого нормального еврея за день изо рта выпархивает больше вопросов, чем у него на голове волос, а у моего скромника - один-два, и обчелся. Если он иногда кому-то и задает какой-нибудь вопросец, то только заказчику или Всевышнему. Но разве Бог, скажите, кому-нибудь когда-нибудь хоть раз толком ответил?
В тот теплый апрельский день тридцать шестого года, когда Шимон в очередной раз сел в поезд, Господь послал ему в попутчики настоятеля йонавского костела Клеменсаса Науялиса, которому он совсем недавно подбил на стоптанных чешских ботинках подметки. С тех пор, как ксендз Науялис принял приход, он чинил обувь только у своего соседа - Шимона Дудака. Не тащиться же святому отцу к сапожнику-литовцу за двадцать с лишним километров в Кедайняй или Укмерге, когда тут, в Йонаве, только перейди на другую сторону улицы и толкни рукой дверь любой сапожной мастерской, как хозяин-еврей тебе тут же прибьет каблук или набойки.

Настоятель, высокий, поджарый старик, поклонился Шимону и, чуть-чуть подтянув к коленям длинную сутану, примостился напротив на отутюженной до блеска скамье.
Наклонил свою заросшую рыжими лохмами голову и Шимон, который почему-то вдруг вспомнил, как много лет тому назад, незадолго до того, как по царскому указу всех иудеев выселили из прифронтовой Йонавы в Белоруссию, объявив их немецкими шпионами, сердобольный настоятель чуть ли не с амвона предложил обратить желающих в христианскую веру, которая является самым надежным и безопасным прибежищем для гонимых. Но охотников креститься в местечке не нашлось, а покойный рабби Гедалье, якобы встретившийся с Науялисом возле литовской гимназии, попечителем которой был президент Сметона, попросил его напрасно не искушать людей, сказав, что евреи родную мать на лучшую не меняют.

- В Каунас? - из приличия спросил настоятель у прильнувшего к окну Дудака.
- Угу, - пробормотал Шимон и уставился на знакомые ксендзовские туфли.
- Желаю приятного путешествия, - процедил Науялис и печально добавил:
- А я на похороны. Племянник умер. Заворот кишок.

Дудак вздохнул. Жаль, конечно, племянника, но Шимон все слова сочувствия приберегал для сына Шмулика - до свидания с ним ему не хотелось их расплескивать и тратить на посторонних, даже на таких почтенных, как настоятель Науляис - только начни разговор о том, о сем и проговоришь о пустяках всю дорогу. Но и молчать было неудобно - священник явно рассчитывал на его сочувствие.
- Молодой? - выдавил Шимон, скорбным тоном выразив попутчику свое соболезнование.
- Семнадцать...
- Мог бы еще жить и жить, - сказал сапожник.
- А вы... вы к кому? Тоже к родственнику? - с пастырской непосредственностью поинтересовался благодарный за сочувствие Науялис. Ему и в голову не приходило, что сапожник едет к арестанту.

- К родственнику, - ухватился Шимон за возможность не соврать, но и не сказать правду.
Получив уклончивый ответ, ксендз благоразумно замолк и погрузился в свои похоронные раздумья, а Шимон с облегчением снова прильнул к окну, за которым, как прежде, мелькали озябшие от бедности хаты и бродили те же самые непривередливые и любопытные коровы, сумевшие, казалось, догнать поезд…
Шимон и впрямь ехал к родственнику - парикмахеру Менахему Сесицкому, у которого всегда останавливался и который служил его поводырем по запутанным каунасским лабиринтам. Родство было дальним - через Фейгину бабку, но Менахем не только от него не отмахивался, а, наоборот, всячески его подчеркивал и изо всех сил старался укрепить. Долгое время Сесицкий, удравший в юности из опостылевшего родительского дома, в поисках счастья скитался по Франции, куда он попал Бог весть какими путями, но, как сам шутил, из-за врожденной близорукости никакого счастья там так и не нашел. И все же, бедолага, не сгинул – случайно попал к Лео Десятнику, земляку и владельцу маленькой парикмахерской, который пожалел бродяжку и устроил его в своем заведении мойщиком зеркал и подметальщиком волос. После того, как старательный Менахем ведрами перетаскал половину Сены и вымел из хозяйского салона целые стога чужих волос, Лео Десятник научил Сесицкого своему ремеслу, позволив ему на первых порах самостоятельно стричь и брить только бедствующих художников и сутенеров, и зарабатывать на хлеб и вино, на табак и на непритязательных женщин. Менахем остался бы во Франции навсегда, но его благодетеля хватила апоплексия, салон перешел в другие руки, и уволенный новой хозяйкой Сесицкий, не найдя работы, решил вернуться на родину, чтобы, взяв в Еврейском банке ссуду, открыть собственное заведение. Первое, что Менахем по возвращению в Каунас сделал, это заказал на французском и литовском языках шикарную вывеску: "М. Sesicki, coiffeur de Paris" («М.Сесицкий, парикмахер из Парижа»). Клиенты тут же клюнули на наживку, и вскоре он снова мог заработанные деньги тратить на то, что он любил - на хлеб и на вино, на табак и на непритязательных женщин.

Попрощавшись с настоятелем, которого на пустом перроне дожидалась какая-то высокая, сгорбившаяся женщина в длинном черном платье и в черной шляпке с вуалью. Шимон заторопился к Сесицкому, жившему неподалеку от Слободской ешивы.
Менахем встретил его шумно, с привычной искрометной приветливостью:
- Bon jour, Schimon! Вос махт а ид?
Сесицкий говорил на идише, удобренном для важности кстати или не кстати неудобоваримыми французскими специями, всякий раз стараясь своим радушием и пылкостью воспламенить дряблый фитилек тускнеющей Шимоновой надежды на скорое освобождение его сына Шмулика, осужденного за нелегальный переход границы с Советским Союзом на четыре года заключения в тюрьму строгого режима.

- Все будет tries bien! - утешал он Дудака. - Ваш Шмулик малость посидит за решеткой и, став в четыре раза умней, вернется в Йонаву и возьмется не за древко красного знамени, а за молоток и шило...
- Не станет и не возьмется, - хмуро промолвил Шимон. - Не хочет человек башмаки чинить, хочет починить мир… Но ведь даже Господу Богу не под силу починить свое творение.
- Когда-то, когда мне было двадцать, я тоже в таких чинильщиках ходил. Вступил даже в partie socialiste. Еще бы: Liberte! Fraternite! Egalite! У какого еврея при этих словах не закружится голова? Но я вовремя сказал себе: "Стоп!" и остановился. Остановится и ваш Шмулик. Мамины креплех и телячья печенка лучше, чем тюремная похлебка.

- Дай-то Бог, дай-то Бог… - зачастил Шимон, и взгляд его наполнился теплой печалью, как у коров на лугу, провожавших мчащийся мимо них поезд.
- И я за свои делишки, наверно, угодил бы в Бастилию или в какую-нибудь другую кутузку, если бы не amuor - моя незабываемая Франсуаза, богиня из Марселя. Она затмила всё. Tout, tout, tout! (Всё, всё, всё!). Всех вождей мирового пролетариата вместе взятых. Вы не представляете, что это была за женщина! Не женщина, а - богиня. Встретит свою Франсуазу и ваш Шмулик.
По правде говоря, старый Дудак больше понимал в ботинках, чем в женщинах. Он обитал не в обычном, а в особом, как он его называл, тихом и не воинственном мире ног, еврейских и гойских, здоровых и больных - с выпирающими косточками, с заскорузлыми пятками, с мозолями и с натоптышами на плоских ступнях. Все страсти, обуревавшие радетелей за счастье человечества кроме одной - обуть каждого человека так, чтобы ему было легче ходить по земле, - были Шимону совершенно чужды. Но, не желая обидеть своего гостеприимного родича, он вслед за ним повторял:

- Ага, ага, как же, как же… Не зря же Бог сотворил для нас Еву… Но Шмулик уже давно свою богиню – Тайбе – встретил. Она сейчас в третий раз беременна… на седьмом месяце… Ждем в июне прибавления. А в доме, Менахем, уже двое готовеньких… мал мала меньше... Да вот беда - их кормилец как нарочно всякий раз ухитряется попасть из супружеской постели на нары тогда, когда его богиня либо рожает, либо готовится рожать...
- Не отчаивайтесь! Помяните мое слово, ваш Шмулик в один прекрасный день скажет себе: "Qa sufie!"
Старик в испуге выпучил глаза.

- Скажет: "Хватит!". Вспомнит о своей Тайбе, и, наконец, поймет, в чем больше всего нуждаются "проклятьем заклейменные" евреи. В свободе? Черта с два! В равенстве? Чушь собачья! В братстве? Нет и тысяча раз нет! Лев не уляжется рядом с ягненком, ястреб никогда не побратается с голубем или с петухом. Свободными, равными и братьями всех делает смерть. Разве я не прав?
Шимон пожал плечами…
- Евреи, mon cher ami, - продолжал Сесицкий, - нуждаются лишь в одной единственной Божьей милости: чтобы другие оставили их в покое и чтобы они оставили в покое других - не баламутили никого болтовней о светлом будущем. Пусть все эти другие – литовцы, французы, русские, китайцы, негры - сами топают к этому светлому будущему без наших призывов и советов. А уж куда притопают, это их дело. Тем более что его, этого светлого будущего, в природе вообще не существует. Ни для кого!
Сесицкий обожал отводить душу хвастливым враньем и нахватанными в Париже приперченными остроумием премудростями. Ему доставляло удовольствие долго и вдохновенно кому-то что-то доказывать, с кем-то, пусть и с невидимкой, запальчиво спорить, кого-то громогласно вразумлять, отчего жизнь из навязанной и непрерывной докуки превращалась в занятное и не надоедливое представление.

Многое, о чем с таким напором и пылом говорил Менахем, было недоступно простонародному, не испорченному вычурностями уму Шимона. Его раздражали французские вкраплины в понятный, как восход солнца, светоносный местечковый идиш, но Дудак обуздывал свое раздражение и щедро платил Менахему за постой и доброту беспрекословным, ничем не замутненным вниманием. Несмотря на то, что манерный, женственный Сесицкий порой казался ему ненастоящим, игрушечным, напоминал набивное чучело птицы с редкостным опереньем, Дудак терпеливо сносил его поучения и обличения и в том, что евреям не пристало совать свой длинный нос в чужой огород, был с Менахемом полностью согласен, ибо случись что-нибудь, и "огородники" оттяпают у них этот нос вместе с головою.

- Говорить с вами всегда интересно, но мне, Менахем, пора, - мягко заметил Шимон. - Дорога туда не близкая. Пока доберешься, пока охрана тебя обшарит, и день пойдет. – И, как бы оправдываясь, добавил: - А сегодня я опаздывать не имею права - у Шмулика тридцать второй день рождения.
- Мазаль тов! - воскликнул Сесицкий. - Как говорят французы, bon anni-versaire. Примите мои поздравления. Но, ради Бога, не торопитесь. У нас с вами еще уйма времени. Посидим, чайку попьем, потом возьмем извозчика и с Божьей помощью домчимся до именинника.

Менахем засуетился, юркнул на кухоньку, огороженную ширмой с крупными аляповатыми цветами от единственной комнаты, обставленной с холостяцкой вольностью и бестолковостью: стол, два колченогих стула, тахта, стены, обклеенные бумажными дамами в неглиже и купальниках и украшенные выцветшими фотографиями Сены и улочек Латинского квартала, на ночнике гипсовая Эйфелева башня - сумбурная память о Париже. Из-за ширмы донеслось беззлобное шипение примуса, и вскоре явился сам Сесицкий с треснувшим подносом в руке, на котором голубел початый пакет бисквитного печенья и дымились две чашки ароматного чая.
- А какой мне придумать для вашего Робеспьера подарок? Погодите, погодите, что если я преподнесу ему флакон замечательного одеколона с пульверизатором? Но кому в этой клоаке нужны ароматы рая?

Никому, - успокоил его Дудак. - У меня полный чемодан. Фейге положила и пирог с изюмом, и кулек с черносливом, и семечки, и даже его любимые лепешки с луком...
- Ого!..
- В прошлом году я ему на пасху и мацу привёз.
- Наверно, ваш безбожник, которого клянется вывести из неволи этот рябой Моисей - Сталин, послал ее обратно?
- Нет. В Бога Шмулик не верит, но мацу может есть круглый год без остановки. Особенно мацовые галки с корицей.

- Будь у меня такие отец и мать, я бы, ей-Богу, годами из каталажки не вылезал, просил бы у судей дополнительный срок. Сидел бы да сидел и мацовые галки наворачивал... Балуете вы своего революционера, mon cher... - Сесицкий вдруг погрустнел. - Мои родители меня не жалели. Отец от своего любимого первенца в Америку укатил, а мама за другого злодея выскочила... тот каждый день меня кулаками угощал... До сих пор отрыгиваю его угощениями…
- А сегодня... сегодня Шмулика ждет сюрприз, - увел Шимон Сесицкого от отчима-злодея.
- И чем же вы его на сей раз обрадуете? Рубленой селедочкой? Шейкой с гусиными шкварками? А, может, цимесом с говядиной или медовыми пряниками на закуску? Специально к празднику пролетариев всех стран - к Первому Маю, - подначил Дудака Менахем.

- Насчет пирога с изюмом и гусиной шейки вы как в воду глядели...
- А что же у вас в чемоданчике вместо всего остального?
- Ботинки... Новые летние ботинки. Легкие, с дырочками, чтобы ноги не потели, - с гордостью сказал Дудак.
- Что вы говорите! Nouvelles chaussures! Легкие, с дырочками, чтобы ноги не потели?.. Сшили на глазок, без примерки? - осыпал его вопросами изумленный Сесицкий

- Почему на глазок? Размер знаю... Я его знаю с ног до головы... Каждую родинку... каждую...
- Господи, Господи! Ах, уж эти les meres et peres juives! (сумасшедшие еврейские мамочки и папочки!) - не сдержался Менахем. - Ваши сыновья вместо того, чтобы до изнеможения работать, растить своих детей, помогать вам на старости, вместо всего этого бросают вас на произвол судьбы, сводят до срока в могилу, валяются в тюрьмах, а вы, сумасшедшие, несетесь к вашим любимчикам с полными чемоданами шеек с гусиными шкварками, пирогов с изюмом, брусничным вареньем, мацой, ботинками из телячьей кожи, вязаными носочками и еще черт знает с чем! - Сесицкий надкусил залежалое печенье и, отхлебнув из чашки чай, продолжал: - Вы хоть понимаете, кому вы все это добро везете?

Шимон слушал и не перечил - в шейках с гусиными шкварками, в пирогах с изюмом и в вязаных носочках он не видел ничего дурного.
- Вы все это везете лодырям и дармоедам, которые строят из себя героев и спасителей человечества. Для того чтобы бряцать наручниками, не нужно быть героем. Достаточно быть идиотом… Перейти чужую границу без разрешения или расклеить на заборе какие-нибудь паршивые листовки - и бряцай себе на здоровье. Это мы с вами настоящие арестанты, а не ваш Шмулик со своими компаньонами. Мы! - выпалил Менахем...

- Мы? - опешил Шимон. Он никак не мог уразуметь, почему он и Сесицкий – арестанты, а отбывающий четырехлетний срок Шмулик - нет, но решил «француза» больше ни о чем не спрашивать, встать и уйти.
- Да, да, это мы - арестанты, те, кто добывает свой хлеб насущный в поте лица. Вы, конечно же, спросите, почему.
Но Шимон и не думал его спрашивать. Спросишь и задержишься еще лишних полчаса
- Сколько лет вы, арестант Шимон, сидите за колодкой, как за решеткой?
- Сорок пять, - растерянно ответил Дудак и двинулся к двери.

- Вы уже отбухали срок в десять с лишним раз больший, чем получил ваш Шмулик, которому, видно, и в голову ни разу не пришло, что для каждого порядочного еврея самая лучшая тюрьма – это работа до седьмого пота, - прострекотал Менахем но, заметив, что Шимон взялся за дверную ручку, воскликнул: - Куда вы? Мы ведь еще чай не допили!
- Вы, Менахем, пейте, а я пойду. Я и так засиделся, - сказал Шимон, обескураженный его странными сравнениями и не готовый ни на какие уступки.

Сесицкий встал из-за стола, быстро накинул на себя поношенный демисезонный плащ, сунул ноги в расшнурованные ботинки и неохотно последовал за Дудаком, оборвавшим со стариковской бесцеремонностью разговор. Менахем к Шмулику еще не разу не ездил, он мог и сейчас остаться дома, но ему хотелось чем-то услужить Шимону - хотя бы подвезти к сыну на извозчике, чтобы старик не тащился пешком с пирогами в такую даль.

К счастью, извозчик тут же за углом и подвернулся.
- Куда, господа, изволите? - спросил он, попридержав свою гнедую.
- В тюрьму! - сказал Сесицкий по-литовски. - Туда и обратно!
- А хин ун цурик? - озадачил его возница. - Ир кент мит мир рейдн ойф идиш. (Вы можете со мной говорить на идише).
- Чудеса! - воскликнул Менахем и помог взобраться наверх грузному, одышливому Шимону. - Вы говорите по-нашему. Но вы же не еврей?
- Покамест нет, - рассмеялся тот и, чтобы набить себе цену, произнес: - Майне брейтгеберке фарштейт ойх ойф идиш. (Моя кормилица тоже кумекает на идиш)

- Ир херт, Шимен, зайн бехейме фарштейт ойх ойф идиш (Слыхали, его скотина тоже кумекает на идише), - обратился Менахем к приунывшему Дудаку, но тот не откликнулся. Откинувшись на полог извозчичьей коляски, Дудак, борясь с дремотой, безмолвно просил Всевышнего, чтобы охрана не пропустила Сесицкого к Шмулику - еще сцепятся друг с другом так, что без помощи охранников их и не разнимешь.

Пусть не утруждается - он, Шимон, передаст сыну его слова. Правда, о том, что Шмулик - лодырь и дармоед, даже не заикнется. Тут Менахем по своему обыкновению хватил через край, хотя он в чем-то, наверно, и прав, работа и впрямь как тюрьма, только добровольная, желанная, Богом благословенная, в которой человек одновременно и узник, надсмотрщик.
- Ин велхе тюрьме дарфт ир? (В какую тюрьму вам надо?), - натянув вожжи, прогудел возница, заждавшийся ответа. - В Желтую - уголовную? Или в Политическую - в Девятом Форту?
- В Девятом форту, - объяснил Шимон.
-Цум найнтн форт (К Девятому Форту), - сказал извозчик своей гнедой и не преминул их уязвить. - Мен зогт, аз дортн зицн нор идн, велхе вейсн бесер фун ундз, ви ундз, ди литвинер, махн гликлех (Говорят, там сидят одни евреи, которые лучше нас знают, как сделать литовцев счастливыми) Но-о! Но-о!

Девятый Форт находился на подступах к Каунасу.
Извозчик время от времени дружески покрикивал на свою кормилицу: "Но-о!", напевал себе под нос бойкую песенку, широко бытовавшую в тогдашнем Каунасе и вызывавшую припадочный восторг у ресторанной публики: "Давай с тобой, Марите, потанцуем, начнем наш танец страстным поцелуем"; под эту незамысловатую и прилипчивую мелодию, цокая по булыжной мостовой, пританцовывала гнедая; в глубине повозки дремал умаявшийся Дудак, а угомонившийся Сесицкий, в кои веки вырвавшийся за город, во все глаза смотрел на облагороженные зеленью поля и на придорожные деревья, только-только примерившие на себя весну.

Наконец извозчичья коляска свернула с булыжника на проселочную дорогу и, дребезжа рессорами, подкатила к старинной крепости, когда-то построенной для защиты присвоенных Россией у соседей и объявленных ею священными рубежей, а затем превращенной вольными литовцами в тюрьму строгого режима - преимущественно для мечтательных провинциальных евреев, страждавших вселенской справедливости. Возница соскочил с облучка, достал из латунного портсигара гильзу популярной "Аромы", закурил и, затянувшись желанным дымком, сказал:

- До варт их ойф айх (Жду вас здесь ).
У входа в тюремную комендатуру Шимона и его провожатого остановил рослый часовой с чешской винтовкой наперевес и сурово и хмуро потребовал у незнакомцев документы.
- Вы, наверно, помните меня, - пытаясь его задобрить, на ломаном литовском, простительном для сапожника - еврея, пробасил Шимон.
- Не помню, - тут же подсек надежду старика охранник.
- Я к сыну... К Шмуле Дудаку... Вот мой документ, - и Шимон, волнуясь, извлек из-за пазухи и протянул стражнику выданный в далеком двадцатом году паспорт гражданина Литовской республики.
- А вы к кому? - покосился на Сесицкого служивый.

- К нему же... К моему племяннику, - смело соврал Менахем, убежденный, что вранье и невозмутимость способны открыть на белом свете все засовы.
- Подождите, - сказал охранник и исчез, не вернув, однако, паспорта.
- Как вам этот Наполеончик? - запахивая от ветра плащ, пробурчал Менахем, когда часовой скрылся из виду.
Шимон смолчал.

Через некоторое время верзила вернулся в сопровождении молодого, щеголеватого офицера в новехонькой гимнастерке, красиво облегающей его упругое, пружинистое туловище.
- Я из Йонавы... к сыну, - повторил Шимон. - Сегодня у него день рождения... исполняется тридцать два года. Можно поздравить и передать… - Тут он осекся и ткнул пальцем в парусиновый чемоданчик.
- Очень сожалею, господин Дудак, - выдохнул офицер и молодцевато подтянул ремень с медной пряжкой. - Но ваше свиданье сегодня не состоится... Ваш сын Шмуле Дудак...

- Что? - нетерпение и страх склевали у Шимона все слова; горло словно зашили дратвой, глаза округлились; он беспомощно уставился на Сесицкого, который нервно перегонял из стороны в сторону купленное еще на Монмартре ворсистое кашне.
- Ваш сын в карцере и до конца мая права на свидания лишен... Я очень сожалею...
- Господи, господи, - запричитал Шимон. - А я-то сперва подумал... подумал, что... А он, слава тебе Господи, в карцере. - И то ли от радости, то ли от досады расплакался.

Пока родственник неуклюже размазывал рукой по лицу, заросшему колючками, слезы, Сесицкий попытался вступить со щеголем в переговоры, чтобы тот согласился хотя бы принять и передать Шмулику привезенные отцом подарки - не везти же их обратно в Йонаву. Но тюремщик был непреклонен.
- Не положено... У нас не склад, а место отбытия наказания... И торг тут неуместен.
- Господин офицер, вы правы... Но представьте на минутку, что это не Шмуэль Дудак сидит за решеткой, а, mil pardon, это вы находитесь там собственной персоной, и к вам из деревни приезжает ваш старый-старый отец Йонас…
- Моего отца зовут Антанас.

- Простите. J’ai pas eu l’honeur de le renсontre’ (Не имел чести знать) Итак, в день рождения ваш отец Антанас из родной деревни привозит вам в Каунас окорок, банку липового меда, кружок овечьего сыра и... новые ботинки с дырочками, чтобы ноги у вас в жару не потели...
- У меня никогда в жару не потеют ноги, - обиделся щеголь. - Я очень сожалею, но свидание отменено, и нам не за чем мне с вами спорить, господа.
- Понятное дело, вы человек занятый. Но ботинки... хоть ботинки для моего племянника возьмите... И пирог с изюмом... Мой племянник и вас, господин лейтенант, угостит - пальчики оближете. Насколько мне известно, употреблять пищу в карцере не запрещается, как не запрещается, когда приспичит, еще кое-что делать...

- Ваш племянник не голоден и босиком не ходит, - ощетинился господин лейтенант. - Закон есть закон. Милости просим в конце мая - в начале июня...
- Gros pors! (Свинья!), - прошептал Менахем.
- Что вы сказали?
- Я на древнееврейском сказал вам «до свидания».
- Когда кто-нибудь уходит отсюда, лучше говорить "Прощайте", - почувствовав подвох, набычился офицер и, поклонившись, с сознанием собственного достоинства, отправился выполнять свои обязанности – оберегать Литву от евреев, покушающихся на ее неокрепшие основы

- Фар вос азой гих? (Почему так быстро?), - удивился возница. - Эфшер дарфт ир нит ин а андере тюрьме? (Может, вам нужна не другая тюрьма?)
- Нет. Просто с первого взгляда нас оправдали и тут же отпустили на все четыре стороны, - невесело пошутил Сесицкий. - Поехали!
Весь обратный путь в город был вымощен молчанием - вокруг молчали зазеленевшиеся поля, принарядившиеся деревья, отогревшиеся за зиму птицы и даже гнедая, понимавшая на идише. Не проронили ни звука и Шимон с Менахемом, только возница чуть слышно мурлыкал свою любимую песенку "Давай с тобой, Марите, потанцуем", да ржаво стучали несмазанные колеса.

Подъехав к дому, Сесицкий вытащил из штанов потрепанный бумажник и, расплатившись с извозчиком, поднялся с Шимоном на третий этаж в свою холостяцкую мансарду.
- Не огорчайтесь, - швырнув на тахту свой плащ, промолвил Сесицкий. – Ботинки - не скоропортящийся товар. А шейку с гусиными шкварками и все остальные прелести оставьте мне. Мой желудок, entre nous, давненько не баловался такими delicateces (деликатесами). С вашего позволения я всласть полакомлюсь сам и угощу свою бедную подружку – маникюршу Дану из Пильвишкиса. Увы, не Франсуазу... Оставите?

Шимон тряхнул своими лохмами.
- Спасибо. И не вешайте, mon cher ami, носа, два месяца пролетят незаметно, и вы снова увидитесь с вашим Робеспьером.
- А если он что-нибудь опять натворит?
- Не натворит. Найдите хоть одного не повредившегося в рассудке еврея, которому через час не наскучило бы общество этих писклявых chansonettes (шансонеток) - вечно голодных тюремных крыс... Переночуете у меня, а утречком я посажу вас на поезд, и к обеду вы будете в Йонаве. Раздевайтесь, дорогой Шимон, прилягте на тахту и забудьте про сегодняшнюю неудачу. Если в жизни и стоит о чем-то помнить, так это только о хорошем... молодость... любовь... пироги с изюмом...

Легко сказать - помнить. Шимону казалось, что, кроме пирогов с изюмом, которые в канун праздников исправно пекла Фейга, в жизни у него вроде бы ничего хорошего и не было - ни любви, ни молодости; были только работа, работа и еще раз работа да долгое и напрасное ожидание чего-то такого, чему он сейчас, на старости, не может найти подходящего названия. Вся жизнь чем-то походила на эту поездку в Каунас – терпеливо ждешь встречи с тем, что тебе дорого, а все дорогое только отдаляется и, как ни протягивай к нему руку, как ни кричи: « Куда ты? Остановись!», ускользает от тебя, словно облако.

Оставаться на ночь у Сесицкого, выслушивать его нравоучения, поить в потемках своей кровью клопов, ворочаться с боку на бок у Шимона не было никакого желания, но не было у него и другого выхода - пешком до Йонавы не дойдешь. Насытившись за день разговорами, Дудак решил чем-то заняться и, не найдя ничего лучшего, стал разгружать от провизии чемодан и выкладывать на стол приготовленные Фейгой кушанья.

Менахем с неподдельным интересом наблюдал за его возней, изредка, в знак благодарности, раздувал свои широкие розовые ноздри и шумно вдыхал заманчивые, еще не выветрившиеся из памяти запахи маминых блюд. Он задумчиво, с печальным обожанием и пронзительной жалостью смотрел на Дудака, словно собирался попросить у него прощения за то, что изгалялся над всеми этими Franterite, Libertie, Egaitie и наговорил кучу гадостей про его сына-страдальца.. Сесицкий вдруг поймал себя на мысли, что, может, они, эти праздные мечтатели и безумцы, не вылазящие из карцеров и с гордо поднятой головой идущие на плаху, во стократ счастливее их, сапожников и парикмахеришек, которые с утра до вечера ради какого-нибудь лишнего франка или лита корпят в своих мастерских и видят перед собой не радужные дали, а только грязные бороды или стоптанные подошвы? Слова нахлынувшего раскаяния вертелись у Менахема на языке, но он не отваживался их произносить вслух, чтобы не уронить себя в глазах Шимона.

Странное чувство томительной пустоты захлестнуло Менахема, когда Шимон опорожнил свой парусиновый чемоданчик, на дне которого остались только ботинки, завернутые в пожелтевшую еврейскую газету, как трупики в саван.
- Не захлопывайте свой чемоданчик, - сказал Сесицкий Шимону. - Дайте полюбоваться на ваше искусство.
- Ботинки как ботинки, - отнекивался Дудак. - Ничего особенного. Не на что смотреть
- И все-таки покажите!
Шимон неохотно достал свое изделие и, расстелив газету, поставил на стол.

- Люкс! - воскликнул Менахем. - Обязательно приеду в Йонаву и закажу у вас такую пару. Может, даже две пары. Одну - с дырочками, а другую - без. В Каунасе, как и на Елисейских полях, жуткие цены. Ваша братия семь шкур с клиента дерет, - он поддержал на весу оба ботинка, повертел их, погладил телячью кожу и сказал: - Замечательные ботинки. Чтобы зря не пылились под кроватью, выставите их в окне.
- В окне?
- Мой первый учитель - мсье Лео Десятник говорил: un panneu et une vitrine – le visage du travailleur (вывеска и витрина - лицо мастера). Как только приедете, так сразу и поставьте их вместо цветов на подоконник. Глядишь, и заказчиков прибавится.
- На мой век и прежних хватит, - сказал Шимон.

Стемнело. Сесицкий не стал зажигать света, расстелил драный матрас на покоробившиеся половицы и улегся, как мертвец, а Шимону уступил тахту, над которой спокойно, неизвестно куда, может, вспять, во Францию текла снятая уличным фотографом Сена.
Всю ночь старик не смыкал глаз. Под утро сон его сморил, и ему приснился белый корабль с высокими мачтами; на корме - он со Шмуликом, оба в наручниках, беременная Тайбе в окружении своих девочек и Фейга в переднике, разделывающая какую-то хвостатую рыбу; корабль плывет будто бы не по морю, которое никто из Дудаков никогда в глаза не видел, а по суше, по щербатой местечковой мостовой, за кораблем гонятся собаки и мальчишки; и вдруг он медленно, возле их дома, на виду у соседей, начинает погружаться в землю, как в пучину...

Дурные предчувствия, навеянные этим нелепым сном, томили Шимона до самой Йонавы.
Как только он переступил родной порог, Фейга и отяжелевшая Тайбе обступили его и стали наперебой расспрашивает, как там Шмулик. Отвертеться было невозможно, но и вдаваться в подробности ему не хотелось. Не станешь же им рассказывать о карцере, пугать крысами, железными решетками на окнах, вооруженной охраной, описывать одичавшего Сесицкого с его бесконечными наставлениями и советами, излагать свой сон о корабле-призраке, плывущем по местечковой мостовой и погружающемся в землю. Тайбе, не приведи Господь, от страха еще до времени разродится. Шмулик шлет вам привет... целует девочек... скучает, - короткими, как вздох, предложениями пытался отделаться от вопросов Шимон...

- А как ботинки? Понравились? - поддела его настырная Фейге, - недовольная сбивчивым рапортом мужа. Ботинки?.. Ботинки немножко жмут... - соврал Шимон. Жмут? Что ты говоришь! - заохала Дудакова. - Ты же так старался... так старался… Ничего... Кожа мягкая, как-нибудь к следующему свиданью растянем, - буркнул Шимон и, желая переменить разговор, обратился к Тайбе. - А как, доченька, твоя работа - жмет?

- Жмет, - рассмеялась та. Идет к концу?
- Идет, идет. Думаю, Шмулик не забракует, - потупила глаза Тайбе.
В доме ждали мальчика - две невесты уже в нем гомонили.
- Будет мальчик. Будет, - пророчила Фейге. - Точно так носила я Шмулика... Он все время барабанил ножками в низ живота и норовил поскорей пробиться к выходу... Видно, в Каунас, в тюрьму спешил…

Внук должен был родиться в конце мая, и Шимон надеялся, что ему удастся к следующему свиданию со Шмуликом привезти в Каунас не только отрадную весть, но и фотографию мальчугана. Может, поэтому Шимон начинал за колодкой каждый новый день со счета, как с молитвы - седьмое мая, десятое, пятнадцатое...
Весна запаздывала, было холодно и сыро, в Йонаву нет-нет да в гости наведывался мокрый снег, и никто из домочадцев Шимона особенно не удивился, когда он стал покашливать. Фейге, которая в доме была и за кухарку, и за лекарку, поставила ему банки, напоила каким-то отваром, но кашель не унимался, а усиливался с большей яростью.

- Надо, мам, позвать Фраймана. Пусть его послушает, - посоветовала Тайбе. - Отец уже откашливает с кровью.
Доктор Фрайман лечил в Йонаве всех и от всех хворей, утверждая то ли в шутку, то ли всерьез, что самая опасная и распространенная болезнь на свете - это жизнь. В местечке он слыл бессребреником и вольнодумцем, курил по субботам затейливую трубку, ходил в костел слушать органную музыку, произносил варварские для слуха своих пациентов слова "Бах... Гендель... Фуга... Аллегро модерато…", но люди ему все прощали за доброту и бескорыстие.

Как Шимон ни упирался, Фейге все же Фраймана позвала.
Доктор вошел в комнатку, где на высоких пуховых подушках в расстегнутой рубахе покоился осунувшийся Шимон и, поздоровавшись, снял пальто, из-под которого торчали края белоснежного халата, поправил на переносице пенсне, достал из потертого саквояжа слушалку и принялся ею водить по заросшей, как лесная поляна, густой растительностью груди больного.
- Щекотно, доктор! - тяжело дыша, сказал Дудак.

- От щекотки еще никто не умер, - Фрайман вытер со лба испарину и приказал: - Дышите, реб Шимон! Глубже, еще глубже. Повернитесь, пожалуйста, на бок. Теперь на другой… Вдохните!.. Выдохните! Так, так... - Чем тише он такал, тем больше мрачнел.
За дверью нетерпеливо ждали приснившиеся Шимону перед погружением корабля в землю, как в пучину, Фейге в переднике и Тайбе со спелым, словно подсолнух, животом.
- Вам, реб Шимон, не мешало бы в Каунас съездить... В Еврейскую больницу...

- Но у меня столько заказов, - просипел Шимон.
- Заказы - не хворь, подождут... Могу дать рекомендательное письмо к доктору Рафаэлю Лившицу... Он замечательный специалист. Сделает снимок ваших легких и скажет, что надо делать. В мою трубочку все слышно, но не все видно. Ясно одно: одними банками и горячими чаями тут, к сожалению, не обойдешься, - нарочито громко, чтобы слышали притаившиеся за дверью женщины, сказал Фрайман.

- Но ведь я только-только оттуда, - пояснил Шимон.
- Откуда? Из больницы?
- Да нет, - умолчав о тюрьме, сказал хозяин.
- Поезжайте, поезжайте! Они там и латают и шьют, и из мертвых воскрешают. - Фрайман накинул на плечи пальто, надвинул на лоб шляпу и откланялся.
Встревоженные Фейге и Тайбе уговаривали Шимона, чтобы он поехал в Каунас, но тот их уговорам не внял, а, когда согласился, ему уже нельзя было помочь.

Старого Дудака похоронили сразу же после Шавуот - праздника Пятидесятницы. Народу или, как он при жизни сам выражался, знакомых ботинок на кладбище собралось много. Не хватало только шевровых туфель настоятеля Клеменсаса Науялиса, которому Шимон шил и чинил обувь с незапамятных времен и который не то что с мертвыми евреями - с большинством живых-то почти что никакого дела не имел, хотя и называл их почему-то старшими братьями. Овдовевшая Фейге ничего, кроме лопаты могильщика Хоне, блестевшей на солнце, не видела - стояла и безостановочно приговаривала:

- Шимон! Шимон! Как ты мог оставить меня одну!..
С помощью зятя Давида, мужа старшей дочери Рохцы-Пожар, безутешная Фейге к "шлошим" - к тридцатидневному сроку - поставила на могиле скромное надгробье из серого полевого камня и каждый четверг, с полудня до захода солнца, поливала его горючими слезами, пока в доме, наконец, не свила гнездышко радость - появился новый человек, названный в честь дедушки Шимоном.

Тайбе написала узнику-мужу письмо, и вскоре из Каунаса на тетрадном листе в клетку от Шмулика пришел ответ. Закончив в первых строках с поздравлениями жене по поводу рождения сына, он перешел к поношению тюремного начальства, которое не пустило его в Йонаву на похороны, всячески утешал мать, а напоследок попросил прислать ему фотографию маленького Шимона - мол, непременно поставит ее на самом видном месте в камере - на крохотный столик под нарами, и заверил всех, что скоро вернется.
- Никаких фотографий, - сказала невестке Фейга. - Нечего к нему сына подсаживать. Пусть папаша свой срок отсидит в одиночестве. Может, за ум возьмется.

Благодаря Красной Армии Шмулик отсидел чуть меньше положенного срока и все-таки то, о чем все время мечтал и за что так ратовал, высидел: новую власть и новую должность. В сороковом году вся Литва заполыхала красными флагами с серпом и молотом; танки с пятиконечными звездами на броне вошли в Каунас и взяли в кольцо Девятый форт; тюремные камеры распахнули перед политзаключенными свои двери, и Шмулик, вернувшись в Йонаву, дождался таки светлого и безбедного для себя будущего: его назначили заместителем начальника йонавского отделения НКВД.

Назавтра после возвращения из, как сказал бы просвещенный Менахем Сесицкий, литовской Бастилии Шмулик в новехоньких ботинках, сшитых ему отцом ко дню рождения, еще в штатском, еще без мундира и форменной фуражки, без шпал в петлице и без кобуры на отощавшей на нарах заднице, отправился вместе с четырехлетним Шимоном на еврейское кладбище. Могильщик Хоне, лучший друг и заступник всех мертвых, провел начальника к серому полевому камню с высеченным магендавидом и надписью на непонятном Шмулику древнееврейском языке.
- Что тут, Хоне, на камне написано? - спросил он у могильщика, никогда не расстававшегося с самокруткой и лопатой.

- Ничего плохого, товарищ Дудак, - заверил Шмулика Хоне. - Это - буква "пэ", а это - "о"... А вместе будет "По нигбар" - "Здесь погребен…" А дальше - имя твоего отца, а чуть ниже - имя его отца - Ицхак. Жаль, что твой отец, реб Шимон, да будет память его благословенна, не дожил до такой нашей общей радости... - гробовщик ухмыльнулся и своей верной лопатой сгреб упавшую на камень хвою.
- До какой общей радости? - поинтересовался Шмулик.

- Шутка сказать - сын сапожника в такие начальники вышел. По-моему, в вашем роду были сплошь ремесленники – сапожники, портные, лудильщики. И ни одного полицмейстера. И вдруг... Теперь выше тебя в местечке только сам Господь Бог... Раньше, к примеру, как было? Бургомистр – литовец… Почтмейстер – литовец… Евреев в худермудер чужие сажали. Тебя кто сажал? Рабинович? Нет. Петрайтис. А теперь нас, слава Всевышнему будет сажать свой... еврей. Как ни крути, а от своего и по морде схлопотать приятнее – хоть пархатым не обзовет. Хи-хи-хи...

- Не вижу тут ничего смешного, - посуровел Шмулик. - Кто заслужит, тот по морде и схлопочет.
Хоне замолк. В скорбной кладбищенской тишине вдруг громко застучал дятел; маленький Шимон оглянулся, завертел головой и стал искать, откуда исходит это размеренное постукивание, но мохнатые сосны непроницаемой завесой отделяли мальчика от этого таинственного и несмолкающего звука…
- А кто это там стучит? - скорее к деревьям, чем к отцу и Хоне, смущенно обратился он.

- Это птичка такая, - бросил Шмулик. - Дятел. Выклевывает из-под коры вкусных червячков.
- Этот твой дедушка – старый дятел Шимон. Он сидит вон на том белом облаке и молоточком забивает в башмачки херувимов и ангелов шпильки, - сказал могильщик и, перекинув через сутулое плечо лопату, зашагал к другому надгробью.

- Чепуха! – бросил ему вслед Шмулик, веривший не в херувимов и ангелов, а в Ленина-Сталина.
Стук не только не прекращался, но и нарастал.
Тук-тук-тук, - как бы споря с сыном, выстукивал на небесах старый дятел Шимон Дудак. – Тук-тук-тук…
И херувимы, и ангелы, кружась в необъятной горней выси, овевали своими крыльями его фартук и неразлучную колодку…


Март - апрель 2004
Бат-Ям


Старина

 
Повествующие Линки
· Больше про Diaspora
· Новость от Irena


Самая читаемая статья: Diaspora:
Советская еврейская песня


Article Rating
Average Score: 0
Голосов: 0

Please take a second and vote for this article:

Excellent
Very Good
Good
Regular
Bad



опции

 Напечатать текущую страницу  Напечатать текущую страницу

 Отправить статью другу  Отправить статью другу




jewniverse © 2001 by jewniverse team.


Web site engine code is Copyright © 2003 by PHP-Nuke. All Rights Reserved. PHP-Nuke is Free Software released under the GNU/GPL license.
Время генерации страницы: 0.103 секунд