| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Михаил Хейфец. Ханна Арендт судит ХХ век. Отправлено от Anonymous - Monday, September 27 @ 00:00:00 MSD
|
 Продолжение
МЕЖДУ «ПОРОКОМ» И «ПРЕСТУПЛЕНИЕМ»
Главный анализ «еврейскости» Арендт провела не на любимом и обычном для ее мысленных опытов германо-еврейском материале, а на другом - на парижском объекте... Почему?
Нигде в мире не найти столь высокого образца: Париж считался мировой столицей. Нигде не отыскать столь «надежного», как Ханна определила, описания «еврейскости» в высшем свете – этот образ запечатлен великим писателем, полуевреем, гостем салонов, зеркалом их – Марселем Прустом. И, наконец, если бы Арендт выбрала Германию или Австрию, или какую-то другую европейскую страну, то там активно работали сионисты. А сионистское движение «еврейскость» бичевало, выбрасывало, отвергало - как историческое уродство, как изломанность народа. По свидетельству Арендт, сила сионистского «воспитательного влияния далеко выходила за пределы круга реальных участников движения» (ibid, стр. 134). Поэтому анализ, проводимый не во Франции, привел бы - под влиянием сионизма - выражаясь по-научному, к смазанному результату! И потому автор выбрала для работы «чистую культуру еврейскости» – в салонах великосветского Парижа.
Тайну «еврейскости» в XIX веке, напомню, вычленил еще Дизраэли: то, что обычным людям кажется преступлением, в высшем свете смотрится пороком. Причем интересным пороком! В частности, еврейство – это импозантный порок, неправда ли?.. Всякую «испорченность» в свете (и подражающих ему кругах) воспринимали, образно говоря, не как акт человеческой воли, когда любой проступок (или преступление!) кто-то выбрал сам себе волевым усилием и за свое деяние несет ответственность - или от преступления сам и откажется… Нет, теперь любой поступок (преступление?) воспринимался как от природы человеку данное психологическое свойство личности, всецело управляющее ее поведением. Примерно так, как наркотик управляет «подколотым» хозяином! Всякое отклонение от норм воспринималось как глас судьбы (природной судьбы? общественной судьбы? Какая разница!). Поэтому осуждение «отклонений» уже считалось в тогдашнем свете плебейством, мещанской ограниченностью, неполноценностью отсталого воспитания или вкуса. С «преступника» снимали ответственность за его выбор, даже за преступный выбор (виноват же не он, а его природа!). И, как тонко отметила Арендт, - тем самым преступника лишили его человеческого достоинства. Достоинство, в конечном счете, состоит ведь в праве человека самому что-то выбрать и понести, повторюсь, за свой выбор положенную ответственность! «Наказание есть право преступника», определял Гегель, и если, говоря словами Пруста, «судьи склоняются простить убийство, сделанное гомосексуалистом, или измену родине, совершенную евреем, по причине его расовой предрасположенности к ней», то за такой «терпимостью» на деле скрыта тайная склонность самих судей - к убийству или к той же измене!
Арендт считала опасными современные общества, где правовую (политическую?) машину не отделили непроницаемой переборкой от «мнимо-либеральных» норм! «Мнимая либеральность» (термин не мой, а Ханны Арендт), та, что не отделяла порок от преступления, - неизменно оборачивается к людям более жестокой и бесчеловечной гранью, чем и самая суровая власть! Ибо суровая власть исходит все же из личной ответственности преступника за нечто, им содеянное. А «мягкие либералы», они способны вдруг, в какой-то новой, в неожиданно для них сложившейся ситуации взять, да и передумать, да и покарать – не преступника только, а всех, кто «порочен», кто «предрасположен к преступлению». Ведь для них и раньше-то не существовало разницы между «пороком» и «преступлением»…
Возникает еще законный вопрос: почему, откуда взялась в традиционно брезгливых, закрытых, высокомерных салонах высшего света либеральная терпимость к порокам-преступлениям гостей и посетителей? Как смели проникать туда «люди исключения», в частности, эти «евреи исключения»?
Исток, видимо, в том, что – как-никак – возросла в XIX – XX веках в Европе общая сытость населения. И рождалось безразличие к общественной жизни. И надвинулась на Запад - скука...
Евреи, вдохновляемые духом «еврейскости», своеобразным интеллектуально-образованщическим (если использовать термин А. Солженицына) «выпендрежем», умением вести «вольные беседы», ловить в «воздухе» экстравагантные моды, блистать парадоксальностью логики и вкуса – помогали светским людям коротать их нудное время. (Не сходную ли роль играли они потом в «московских интеллигентных салонах» эпохи брежневского застоя?) Чем меньше смотрели на евреев в свете как на равных себе, тем увлекательнее и интереснее экзотически-странные особи выглядели! Скучающее общество искало развлечений, искало нечто «ни на что непохожее» - и интуитивно ждало увидеть что-то вроде еврейской (но – необязательно, конечно!) испорченности или - тайный (возможно, еврейский тоже!) порок. И вот существам с «еврейскостью» - как в добрые старые средневековые времена – «хозяева жизни» доверили заняться новым «тяглом», что для них похуже сотворили бы другие клоуны-исполнители… Новое еврейское занятие можно бы назвать, скажем, так - индустрия светских развлечений.
Пикантно, конечно, что в первых салонах Берлина конца XVIII века, как и в сен-жерменские салонах Парижа конца следующего, XIX века еврейство группировалось вокруг самого изысканного, самого утонченного и замкнутого круга дворян! Вот как процесс описывает Пруст.
Сначала мсье де Шарло (выберем - для объективности – героя-нееврея) всего лишь терпим, «вопреки своему пороку» (гомосексуализм). Терпим за личное обаяние, за древнее имя… Потом признан – и более не нужно вести в салоне двойную игру, скрывать сомнительных приятелей. Его поощряют приводить их в Сен-Жермен! Де Шарло вначале не затрагивает в беседах тем любви, ревности, красоты – чтоб не тревожить публику нетрадиционной сексуальной ориентацией. Но потом – его беседы жадно поощряются хозяевами «в силу опыта необычайного, тайного, изысканного и чудовищного». Нужно принять в расчет такую важную вещь: «свет» не изменился, он по-прежнему не сомневался, что гомосексуализм есть преступление или, скажем, в параллельном варианте, что евреи - предатели родины по самой своей натуре. Все первичные понятия остались в старом значении! Свет просто поменял отношение к преступному деянию, например, к гомосексуализму или к тому же еврейскому предательству. Теперь измена военнослужащего, скажем, капитана Дрейфуса, более не страшила светское общество, но - развлекала, делала жизнь пикантной. Боязнь скуки и усталости как бы вскрыла «опухоль преступления»! (Наоборот - для Пруста, это следует оговорить сразу, единственно подлинным достоинством его персонажей считался дар любви, поэтому для автора мсье де Шарло с его страстью к Морелю или лирический герой, сгорающий от любви к Альбертине, воплощению всех пороков, - они не только более человечны, чем хозяева сен-жерменского «содома и гоморры», они даже более нормальны…)
Пруст описывает общество, постоянно высматривающее необычное, экзотическое, опасное; оно, в конце концов, приравнивает изысканное к чудовищному, кумиром его становится поклонение смерти – некромантия. В светском салоне присутствует, например, мсье Блок – «из малопочтенного семейства, и, как существо на дне моря, испытывал на себе бесконечное множество давлений, так давили на него не только державшиеся на поверхности христианские группы, но и слои еврейских каст, занимавших более выгодное положение, чем его каста». Господа «Блоки», представители новой «еврейскости», образованные, светские, «почти как французы», потеряли даже ту связь со своим народом, которая имелась у старых «нотаблей»: против «своих» они интригуют и вредят им никак не меньше, едва ли не больше, чем против христиан! Для Пруста Блоки есть психологическое подобие гомосексуалистов - и те, и другие ощущали превосходство над обычными людьми, но и неполноценность рядом с ними: в любом случае – лелеяли свое гордое отличие от «обычных людей». И те, и другие оправдывали себя – не в дурных поступках (это было бы как раз нормально), но за то, кем вообще являются... И те, и другие предъявляли время от времени провокационные претензии, мол, они – элита мира… И ни те, ни другие никогда не могли перейти из своей группировки в какую-то другую («вопрос не Гамлета – «быть или не быть?», а в том – «принадлежать или не принадлежать?»).
Национальная принадлежность стала у Блоков не религиозным, народным, социальным делом – нет, это был факт их личной жизни: евреи такого типа виделись как бы повязанными своим «еврейством», как физическим свойством (неважно - положительным или отрицательным, у каждого имелось свое к этому отношение). Они были привязаны к «еврейству», как к личному пороку!
Общество состояло из клик разного толка, оно требовало от участников (и гостей света тоже) особых способностей. «Дело обстояло так же, как в ситуации актеров, от которых требуют при исполнении пьесы соответствия совокупности всех остальных ролей» (ibid, стр. 140). Каждая клика демонстрировала особый тип поведения: гомосексуалисты, например, показывали отклонение от сексуальных норм; евреям отвели сферу «некромантии» (черной магии), художникам – связь с потусторонним миром. Сами хозяева, аристократы, приняли роль «непохожести» на обычных («буржуазных») людей.
Пруст описывает вечное одиночество в кликах: обитатели света всегда должны были демонстрировать свою непохожесть, уникальность, оригинальность. Вне света, в их среде, евреи, скажем, казались друг другу неинтересными (как гомосексуалисты друг другу в своей компании). В своем кругу они выглядели банально, естественно: «Это же было верно и для принимавших их хозяев, которые тоже нуждались в ансамбле тех, от кого могли отличаться» – нуждались в изгоях и шарлатанах, восхищавшимися аристократами, как сами аристократы восхищались евреями или гомосексуалистами.
Почему Ханна Арендт придает большое значение этой малой и маргинальной, крайней группе общества?
Аристократия гордилась своей социальной клановостью. А буржуазия (Арендт предпочитает термин - «средний класс») и примыкавшая к ней интеллигенция, напоминаю, пока еще не заимели социального самоуважения, хотя уже получили богатство, влияние, немалую долю власти. Как пишет Пруст, победа равенства «сделала общество более иерархическим – по мере того, как оно становилось более демократическим внешне». И вот, на верху общественной иерархии расположились салоны Сен-Жерменского предместья, недоступные самым богатым и властным выскочкам-нуворишам, не приглашаемым туда вовсе… И потому любой общественный кружок во Франции стремился воспроизводить (в более-менее карикатурном варианте) это поведение, принятое в салонах Сен-Жермена. Аристократическое общество внешне казалось пережитком прошлого, но «в действительности оно пронизывало своим влиянием весь социальный организм» (не только французского народа), навязывая Европе «ключ и грамматику» изысканной социальной жизни» (ibid, стр. 142).
Другой разрез той же проблемы - мироощущение светских евреев в открытой ими для себя «еврейскости».
В традиционном иудаизме неразрывно были слиты идея Избранности народа с мессианской надеждой: евреи считали себя избранными Богом, чтобы принести на Землю рай для всех народов! «Народ священников»… В XIX веке искренние верования в эту мечту исчезают: религиозная реформа в иудаизме даже формально отменила надежду на приход Мессии, на возвращение в Сион, откуда «выйдет свет для всех народов Земли»…. Но реформа в иудаизме не отменила другую веру – в Избранность! Избранность, лишившись былой неотъемлемой составляющей (мессианства), преобразилась в религиозное извращение, в заблуждение: мол, евреи по самому естеству – народ особый, более, что ли, умный, хваткий, более приспособленный к выживанию, чем другие, они, евреи, как бы Богом определены служить двигателем истории и солью земли. Хуже прочего оказалось то, что предрассудок разделялся не только евреями, но и многими неевреями… Таким нечестивым и тщеславным желанием «евреи исключения» отгораживались от других наций сильнее, чем их верующие отцы - своим Законом: «Те хоть благочестиво уповали на ограду, которая отделяет Израиль от язычников, но должна рухнуть в дни пришествия Мессии. Но тщеславие «евреев исключения», слишком просвещенных, чтобы верить в Бога, но достаточно суеверных, чтобы, исходя из своего исключительного положения, верить только в себя, разрушило прочные связи благочестивой надежды, что соединяла раньше Израиль с остальным человечеством» (ibid, стр. 127). В «евреях исключения» зародился своего рода шовинизм, извращенный национализм, когда «индивид становится объектом собственного поклонения, своим идеалом, даже своим идолом» (Г. Честертон). Именно на такой почве возрос Дизраэли…
Светская, деиудаизированная «еврейскость» порождала вокруг себя опасную для этого народа общественную ситуацию. С одной стороны, убежденность евреев в их особой одаренности вызывала обостренное озлобление против них в других народах: теперь еврейское традиционное высокомерие не смягчалось грядущим ожиданием прихода Царства Божия - для всех-всех-всех. С другой стороны, восприятие еврейства в чужом мире как некоего «порока, дозволенного новыми правилами игры», делало принципиально возможными беспрецедентные репрессии против еврейства в будущем! Раньше, скажем, была возможность спастись от убийц-погромщиков – хотя бы крестившись. Но от «еврейскости» уйти никуда нельзя! И еще: за «преступление» положено наказывать «преступника», это верно, - но за «порок» наказать нельзя. От порочных можно лишь избавиться, уничтожая их…
И последнее, чем хочется завершить главу. Я услышал глубоко личные интонации в таких строках Ханны Арендт:
«Если и имеется какая-то психологическая истина в теории «козла отпущения», то связана она вот с чем… Когда антисемитское законодательство принудило общество изгнать евреев, их друзья, «филосемиты», испытывали ощущение, что им можно, наконец, очиститься от этой тайной порочности, избавиться от клейма, которое они любили столь таинственным и безнравственным образом. Такая психология… действительно объясняет чудовищную неверность этих слоев общества, ближе всех знавших евреев и бывших в прошлом восхищенными и очарованными своими еврейскими друзьями» (ibid, стр. 143).
Читая это, я подумал о первом возлюбленном Ханны, ее кумире, Мартине Хайдеггере, который в 1933 году поддержал нацистов и в награду (хотя ненадолго) занял пост ректора Фрейбургского университета, подписав при этом увольнительное письмо профессору-еврею, своему учителю в философии - Гуссерлю.
ИСТОРИЯ ДРЕЙФУСА
Фактология и хронология дела
1894 год. Агент французской контрразведки в германском посольстве в Париже добыл «бордеро» – список секретных военных документов. Неизвестный автор предлагал купить их военному атташе Шварцкоппену за энную сумму. Следствие установило, что «бордеро» написано рукой капитана Генштаба, еврея из банкирской семьи, - Альфреда Дрейфуса. Военному суду представили многотомное дело; в конце 1894 года Дрейфус признан виновным и осужден на пожизненное заключение. Начал отбывать наказание в военной тюрьме на Чертовом острове.
1895 года, июль. Новым начальником отдела информации французского Генштаба назначен офицер-католик, полковник Пикар.
1896 год, май. Пикар докладывает начальнику Генерального штаба генералу Буадефру, что он лично проверил дело и убедился в невиновности Дрейфуса. Он обнаружил настоящего германского агента – майора Вольсен-Эстергази.
1896 год. Дрейфус кончает второй год заключения. Полковник Пикар уволен с должности в Генштабе и переведен в Тунис, на опасное место службы. В это же время журналист Лазар (на средства братьев Дрейфуса) издает первую брошюру в защиту обвиненного капитана.
1897 год, июнь. Пикар сообщает о фактах, доказывающих невиновность Дрейфуса, в политические инстанции страны – вице-президенту Сената Шереру-Кестнеру. Дело приобретает политическое значение.
1897 год, ноябрь. Дрейфус кончает третий год заключения. В борьбу за его освобождение включился знаменитый журналист – Жорж Клемансо, редактор газеты «Орор».
1898 год, январь. В «Фигаро» опубликована статья «Я обвиняю» (обвинялись военные круги в сознательной фальсификации дела Дрейфуса), автор - самый знаменитый писатель Франции Э. Золя.
Полковник Пикар арестован, лишен чинов, орденов, с позором уволен из армии.
1898 год, август. Золя осужден судом за клевету и вынужден эмигрировать из Франции. Майор Вольсен-Эстергази уволен из армии за растрату доверенных ему денег родственника. Сразу после увольнения он уезжает в Великобританию и дает интервью тамошнему журналисту, рассказав, что «бордеро» действительно писал он, а не Дрейфус, но то была служебная «деза», подсунутая Швацкоппену по приказу начальника отдела контрразведки Генштаба полковника Сандхерра. Через несколько дней другой офицер Генштаба, полковник Анри, сознается, что подделал документы в следственном деле Дрейфуса. Анри кончает жизнь самоубийством. Кассационный суд распоряжается о дополнительном расследовании дела Дрейфуса.
1899 год. Пятый год пребывания Дрейфуса на Чертовом острове. Кассационный суд отменяет приговор. В августе происходит новое слушание дела - в городе Ренне. «В силу смягчающих обстоятельств» Дрейфус осужден не на пожизненное заключение, а на десять лет тюрьмы. Через неделю он помилован президентом республики.
Дрейфус выходит из тюрьмы, однако дело не кончается.
1900 год. В апреле открывается Всемирная парижская выставка. В мае, когда ее успех четко обозначен, палата депутатов принимает постановление: запрещен пересмотр каких бы то ни было аспектов дела капитана Дрейфуса. В декабре объявлена общая амнистия для всех участников дела – выступавших как за Дрейфуса (например, для Золя), так и против (например, для лиц, подделавших документы).
1903 год. Дрейфус обращается в суд с просьбой пересмотреть дело: не помиловать его, а оправдать. Ответа не получает.
1906 год. Клемансо становится премьером. Кассационный суд отменяет реннский приговор и оправдывает Дрейфуса.
1908 год. Тело умершего Золя переносят в Храм национальной славы – Пантеон. Прошло девять лет с помилования Дрейфуса и два года после его оправдания, но на Дрейфуса совершено покушение на улице. Суд оправдал нападавшего, указав в постановлении, что Кассационный суд не имел права в соответствии с законом кого бы то ни было оправдывать: у него имеется законное право только назначать новое слушание - в военном же суде. Суд признал Дрейфуса осужденным, хотя и помилованным лицом.
1924 год. Два офицера выпустили (под псевдонимом) новую книгу против капитана Дрейфуса, ставшую одним из популярнейших бестселлеров французского книжного рынка.
1931 год. Премьера продрейфусовской пьесы «Дело Дрейфуса»: стычки в зрительном зале, боевики-погромщики нападают на зрителей на улицах. Спектакль снят со сцены – полиция отказывается обеспечивать безопасность зрителей.
1935 год. Умер Дрейфус. Возникает общественная дискуссия – «виновен он был или не виновен», опять расколовшая страну.
1945 год. Осуждение Петена. «Страна осталась после этого приговора разделенной, как было после дела Дрейфуса» («Голос Севера», Лилль).
В деле Дрейфуса Ханна Арендт увидела пролог эпохи тоталитаризма и открыла причину молниеносного поражения демократии перед гитлеровской наглостью: «К падению Францию привело то, что в ней не осталось больше настоящих дрейфусаров, не осталось тех, кто еще верит в демократию, в то, что свободу, равенство и справедливость можно защитить и вообще обнаружить в республике… Даже Клемансо в конце жизни скажет: «Надежда? Это невозможно! Как я могу продолжать на что-то надеяться, если больше не верю в ту идею, на которой вырос, - в демократию!» Гитлеровцы говорили с французами на знакомом языке – и потому не казались непримиримыми врагами, в битве с которыми стоило жертвовать миллионами жизней республиканцев. «В конечном счете, Франция пала, как перезревший плод, к ногам старой антидрейфусарской клики» (ibid, стр. 150). (Правда, к своему изумлению, старые враги Дрейфуса – Петэн и прочие, придя к власти, увидели, что если у демократии нет друзей, то и убежденных врагов осталось во Франции немного. Амбициозная попытка Петэна противопоставить гитлеровскому нацизму старую франко-католическую юдофобию провалилась: епископы, которым предложили заиметь столь желанное некогда политическое влияние, не только не оказались антисемитами, но некоторые заявили протест против преследований евреев.)
…Я позволю себе заметить, что, по-моему, Ханна Арендт не всегда точно понимала собственные увлечения! Мне видится, что в этот сюжет ее втянула не одна общественная его проблематика, но скорее художественная, поэтически-прозаическая жилка, которая не до конца же заглохла в ученом исследователе! Увлекала, конечно, загадочная интрига («навсегда останется неясным, было ли осуждение Дрейфуса просто юридической ошибкой, случайно разжегшей политический пожар, или Генштаб умышленно запустил Шварцкоппену поддельное «бордеро» с целью заклеймить какого-то еврея предателем… Дрейфус ведь был не первым евреем в Генштабе, и это могло вызывать не просто недовольство, а ужас и возмущение в кругах», – пишет она (ibid, стр. 163). Увлекали персонажи драмы, про которых она выразилась - «будто сошли со страниц Бальзака!» Многозвездные генералы-проходимцы, лжецы и фальсификаторы следственных документов – и противник, полковник Пикар, с его хладнокровной, проницательной, но слегка иронической даже по отношению к себе честностью. Или - сборище депутатов, каждый в ужасе: что про него завтра напишут газеты? Или - президент республики, уличенный в визитах в бордель, его зять, схваченный несколько раньше на взятках, полученных за раздачу орденов. Наконец, сами еврейские персонажи – капитан Дрейфус, выскочка, хвастун, растративший состояние на легкомысленных женщин; его братья, предлагавшие Генштабу кучу взяток и хотевшие таким образом «уладить дело по мирному». А какой персонаж – Вольсен-Эстергази! Дерзкий и отважный в боях, этот аристократ зарабатывал на жизнь тем, что брался – за деньги! – служить секундантом у офицеров-евреев на дуэлях. А сам Золя - с его пылким и смешным все-таки пафосом? Но и героизмом тоже… После его похорон Клемансо скажет: «Всегда находились люди, способные противостоять могущественным монархам, люди, отказавшиеся поклоняться королям. Но немногие способны противостоять толпе, выступать против введенных в заблуждение масс, выходить в одиночку навстречу жестокому их бешенству и, скрестив руки, говорить «нет» – когда все требуют от тебя – «да». Таким человеком был Золя».
«Число деклассированных элементов, порожденных рыночной экономикой XIX века, должно было дорасти до превращения в сильные группы внутри нации, прежде чем путч, оставшийся во Франции буффонным замыслом, почти без усилий окажется совершен в Германии. Прелюдия нацизма, однако, была разыграна!» (ibid, стр. 152). Переводя мысль Арендт на язык социологии, «толпы» XIX века должны были стать «массами» века XX-го, чтобы этот плод антисемитизма дозрел до потребной для победы нацизма консистенции… Поэтому дело Дрейфуса для Арендт – не причудливое, нераскрытое «преступление», афера штабных офицеров, разносящих по ночам в темных очках и с наклеенными бородками по Парижу дурацкие фальшивки. Для Ханны главный персонаж «дела» не Дрейфус, а борцы - Клемансо с Пикаром, и началось оно не с ареста штабного офицера-еврея, а гораздо раньше…
Началось оно с панамского скандала.
ОТКУДА ПОШЕЛ ТЕРМИН «ПАНАМА»?
Фердинанд Лессепс считался великим инженером. Он выстроил Суэцкий канал, соединявший Атлантику с Индийским океаном, вымечтал и спроектировал канал Панамский – артерию между Атлантикой и Тихим океаном. Французская республика гордилась замечательным сыном, и проект Панамы считался приоритетной национальной и общественной задачей страны.
Но что-то, видимо, Лессепс просчитал худо. Может, не в технологии строительства, а не учел климатические стихии Центральной Америки, местные эпидемии, анархию латиноамериканских режимов… Короче, восемь лет, с 1880 по 1888 годы, он вел великую стройку, а канал заметно не двигался вперед.
Лессепс жил надеждой на невозможное чудо. Верил, что средства найдутся, что все как-нибудь и почему-то вернется - к удаче... И бился, чтобы средства раздобыть.
Размещал на ленивой бирже займы за займами. В отличие от других, облигации его компании вкладчики раскупали охотно, потому что парламент неизменно поддерживал проект. И правительство. И президент.
Стоит особо отметить: французские вкладчики в финансовых операциях по традиции осторожны. Но компании Лессепса верили почти все. По крайне мере, полмиллиона человек купило облигации «Панамы». Это число известно сегодня по списку разорившихся кредиторов: долг компании в итоге составил 1 миллиард 335 миллионов 538 тысяч 454 франка. Если память не изменяет, сумма равна состояниям нескольких десятков графов Монтекристо!
Как же получилось, что парламент Третьей Республики годами поддерживал «пирамиду», напоминающую пресловутую российскую «МММ»?
Виновными оказались - евреи…
Веками еврейство нарабатывало в этой стране особое политическое положение: добывало для казны кредиты. Даже сословия, недолюбливавшие евреев (например, католическое духовенство), понимали, зачем власти держат при себе и какую пользу от евреев получает страна. В посленаполеоновскую эпоху еврейская функция осуществлялась во Франции исключительно через Ротшильдов: попытки вырвать у Дома лакомый кусок казенных комиссионных кончались разорением конкурентов (такой сюжет сладострастно и с ненавистью к Ротшильдам любил описывать как раз Эмиль Золя).
Но после 1871 года во французской еврейской общине свершилась тихая революция. Ротшильды не поддержали республику! Они голосовали за Орлеанский дом и отказали республиканскому парламенту в кредитах.
Правда, опираясь на новую систему взимания налогов, правительство могло обходиться без поддержки евреев-банкиров. Зато Ротшильдам их отказ от связей с новым правительством едва не стоил власти в еврейской общине.
Свято место пусто не бывает: в освободившийся финансовый альков при начальстве устремились взамен старой жены юные любовницы - еврейские выскочки из жуликоватого плебса, постоянно порождаемого рыночной стихией.
«Новые» люди обычно появлялись в Париже из отошедшего к Германии Эльзаса и потому считались в Париже чужаками. Барон Жан Рейнах – родился в Германии, баронский титул пожаловали ему в Италии, хотя считался французским гражданином. Другой финансист, д-р Корнелиус Герц, родился во Франции, но от родителей, эмигрировавших в нее из Баварии, считался гражданином США, где заполучил какими-то аферами громадное состояние…
Люди подобного типа оттеснили старинную финансовую аристократию: для сомнительных сделок они годились куда больше, чем банкирские династии, занимавшиеся ремеслом веками и наработавшие не только профессиональную репутацию, но и какой-никакой, а общественный кругозор.
Пример, приведенный Ханной Арендт, важен в рамках нашего сюжета: как только выяснилось, что дела компании Панамского канала стали плохи, Лессепс сменил финансового советника из знаменитого банкирского рода (Кремье) на вышеупомянутого барона Рейнаха. И Рейнах сделал для Лессепса то, чего никогда не мог бы сделать Кремье: добыл на проект деньги.
Как сделал? Знакомым россиянам способом.
…В республиканский парламент избирали людей небогатых: «Большинство из них, даже Гамбетта (один из премьер-министров - М. Х.), не имели и смены белья», писал современник. Управлять они тоже не умели толком (как всякое ремесло, искусство администрирования требует профессиональных навыков и опыта). Но постепенно партии и фракции смогли определить подходящую линию «для Республики». Надо - просто защищать интересы богачей! Но – не бесплатно же, господа. Конечно, не бесплатно…
Такая политика, как всякая иная, нуждалась в аппарате для ее осуществления. Аппарат составили «пришлые евреи», у каждой партии – свой посредник между ней и заинтересованными в услугах богачами. При «правых» в такой роли состоял выкрест-монархист Мейер, при «центристах» – вышеупомянутый Рейнах, при «левых» радикалах – вышеназванный Герц.
Став финансовым советником «Компании Панамского канала», Рейнах безукоризненно пробивал через парламент поддержку займам и немалую долю от вырученных на бирже денег вручал нужным депутатам. Ни в совете Панамской компании, ни в палате депутатов евреев, надо отметить, не имелось вовсе. Но честь распределять между избранниками народа бакшиш принадлежала еврею, этому самому Рейнаху.
Увы, барон в одиночку не мог подкупить все партии и всех депутатов. Нужны были помощники в недоступных фракциях. Все имена малых и сирых сих вряд ли станут достоянием гласности, но известно: с «правыми» Рейнах справлялся сам, а «левых» отдал на откуп д-ру Герцу.
И чем хуже шли дела компании, тем выше становились «комиссионные»… В конце концов, они оказались столь высокими, что компания почти не получала денег от своих же займов.
Но на беду барона его порученец по «левым партиям», господин доктор, обернулся неожиданным рылом – шантажиста. Журналист Баррес так изложил суть их отношений: «Когда Рейнах что-то заглатывал, находился Корнелиус Герц, который умел заставить его отрыгнуть проглоченное». Барон, в духе современных телесериалов, нанял отставных полицейских на роли «киллеров», а когда заказное убийство почтенного доктора провалилось, покончил самоубийством.
Но перед смертью Рейнах отомстил Герцу и всем «подельникам»: он передал в антисемитскую газету «Либр пароль» список «депутатов на пособии». Редактор газеты, блестящий журналист Дрюмон, использовал золотой шанс на сто процентов: список публиковал из номера в номер малыми порциями. Политики просыпались по утрам в кошмарах и ужасах, ожидая увидеть свои имена на полосе. Население упивалось сенсациями – мало кому известное издание Дрюмона стало одним из самых влиятельных печатных органов страны: тираж достиг трехсот тысяч экземпляров!
Антисемитизм враз сделался могущественным идеологическим направлением в Третьей республике.
* * *
В такой момент началось дело Дрейфуса.
Ханна Арендт предполагает, что могла иметь место умышленная провокация генштабистских кругов. Ротшильды, напуганные ростом антисемитизма во Франции, втихую поменяли «принципиальный» политический фронт: разместили в 1892 году огромный и трудный «русский заем», а в нем политически был заинтересован союзник России - республиканское правительство. В том же году начались тайные переговоры Дома с римским папой! Все это, по мнению Арендт, могло спровоцировать антисемитские круги на форсаж выдыхавшейся «панамской кампании» - чтоб на новом кону «евреи-аристократы» не смогли отыграть удачно подвернувшуюся Антисемитской лиге удачную карту, «список Рейнаха»…
Дрейфус мог казаться подходящим кандидатом для нового кона политической игры.
Дрюмон писал о таких типах: «Эти великие евреи, которые начинают с нуля и достигают всего… они появляются Бог знает откуда, живут в секрете, умирают, окруженные догадками… Они не приезжают, а возникают… Они не умирают, а исчезают». Высшие слои общества, даже бесхребетные салоны Сен-Жерменского предместья, жаждали каких-то действий, каких-то актов, которые официально отделили бы еврейство от французской нации – хотя бы от политических структур, от государственных служб. Таким актом истеблишмент надеялся смыть пятно с себя самого. Парламент, например, надеялся обрести звание «неподкупного»: мол, не уступил еврейскому золоту! Новый лозунг антисемитов - «Франция для французов!» - казался магическим паролем, способным «согласовать», наконец, массы с правительством Третьей республики. («Антисемиты, называвшие себя патриотами, ввели в употребление новый вид национального чувства, который состоит в полном обелении собственного народа и в огульном охаивании всех прочих» (ibid, стр. 157).
Военно-духовный истеблишмент методично и организованно разжигал против обвиняемого капитана жуткие страсти в обществе. Вот фрагмент из статьи современника: «Врач, разговаривавший с моими друзьями о Дрейфусе, бросил: «Я бы с удовольствием его пытал!» – «А я бы, - подхватила одна из дам, - хотела бы, чтоб он оказался невиновным: он бы еще больше страдал…» В печати обдумывали способы решения еврейской проблемы: евреев предлагалось разорвать на куски («как Марсия из греческого мифа»); покойного Рейнаха – «сварить живьем»; евреев – «тушить в масле», «закалывать до смерти иголками»; «сделать обрезание по самую шею»; группа офицеров предлагала испытывать на евреях новую модель пушки. Среди подписчиков сих сочинений найдем фамилии четырех генералов и самого военного министра, мсье Мерсье. Подписчики имелись и среди утонченных интеллектуалов, например, в списках найдем имя поэта - Поля Валери. Это в «обществе», что уж говорить об уличных толпах! Они громили лавки, избивали евреев (особенно евреек) на улицах… Появились убитые, преимущественно в Алжире.
Кто им противостоял? Влиятельные евреи типа Ротшильдов? «Но их желание полностью перенять галльские обычаи, поддерживать близкие отношения с нашими почтенными семействами, занимать самые выдающиеся посты в государстве и их пренебрежение к евреям из коммерческих кругов – «полякам из Галиции» – все делало их похожими на предателей своей собственной нации… А Дрейфусы 1894 года? Они-то и были антисемитами», – писал современник. «Не столь редким среди французских евреев, особенно богатых, было желание - оставить «дело» в покое» (ibid, стр. 169). А братья осужденного капитана? «Пытаясь спасти невиновного человека, его родня пользовалась теми методами, какими обычно пользуются, чтобы вытащить действительного преступника» (ibid, стр. 165): совали взятки встречным и поперечным политикам и - саботировали общественные протесты, мимоходом, без умысла, оскорбляли тех людей, которые искренно и бескорыстно помогали их брату… С ними постепенно порвал отношения Золя, перестал общаться Пикар, а Клемансо юмористически заметил, что вся Франция, да и весь мир понимают смысл процесса куда лучше, чем сам обвиняемый и его семья!
С этой стороны никто из врагов капитана не ожидал контратак…
Шансов у защитников Дрейфуса добиться объективного пересмотра дела не имелось никаких.
Все изменила воля одного человека, противопоставившего себя толпе и обществу (недаром Ханна Арендт была экзистенциалистской, верившей, что несгибаемая воля свободного человека способна противостоять любому внешнему давлению). В Генштабе появился офицер высокого ранга, католического происхождения, с отличными служебными перспективами, более того – с определенной антипатией к евреям! Но тихий, политически бескорыстный Пикар вдруг заявил: «Цель оправдывает средства – это не для меня». Он не был героем, ни в коем случае не был мучеником. Это был средний гражданин, со средним интересом к общественным проблемам, «который в час опасности (но ни минутой раньше) встает на защиту своей страны с такой же беспрекословностью, с какой выполняет свои служебные обязанности». Его обвиняли в «сговоре с изменником», с ним вели себя, как «сицилианская семья» с мафиози, который «настучал на своих». Когда давление не помогло, его арестовали, выгнали из армии, лишили наград. Он перенес все с поразительным хладнокровием и дождался-таки момента, когда «Тигр» французской публицистики, Жорж Клемансо, выслушав его, пришел к убеждению, что Дрейфус действительно невиновен и – «Республика в опасности!» Вокруг них сплотился малый кружок единомышленников, известных в обществе ученых и писателей: Эмиль Золя, Анатоль Франс, Э. Дюкло, историк Моно, библиотекарь Эрр. Потом присоединилась горстка молодежи, властители дум, но уже в следующем поколении - Шарль Пеги, Ромен Роллан, Жорж Сорель, Бернар Лазар… Но не было рядом ни одного политика, тем паче ни единой политической группы.
* * *
Настало время для некоего отступления в сторону от течения сюжета. А почему, собственно, еврей сделал карьеру в Генштабе?
После разгрома 1871 года никто не смел поднять обвиняющий перст на пострадавшую армию. Высший командный состав по прежнему оставался кастой монархистов. Ханна Арендт, правда, думает о них совсем худо - полагает, что монархизм армейского начальства был фальшивкой, иначе армия хотя бы попробовала совершить путч. «Монархизм при основательно рассмотрении был лишь… предлогом для сохранения себя в качестве независимой группы… готовой отстаивать собственные привилегии, не считаясь с республикой, вопреки и против нее. Причина, почему армия удержалась от решительного шага (путча – М. Х.), - цитирует Ханна статью Розы Люксембург, - было желание показать свою оппозицию республике, не ослабляя свою силу сговором с монархией».
Подлинным духовным водителем армии, считает Ханна, были не принцы крови, а католическое духовенство и, прежде всего, Орден Иисуса (иезуиты), по традиции юдофобский. (Современные исследователи, однако, полагают, что Ханна переоценила влияние иезуитов на «дело»: главную роль играли не они, как полагают сегодня, а как раз светские «отечественные интеллектуалы», люди типа Барреса…)
Армию охватил тот же дух морального разложения, что опутал Третью республику: армия, в конце концов, есть часть общества! Офицеры Генштаба, как выяснилось, пачками продавали в германское посольство фальшивые секретные документы – не бесплатно, а за франки, немалые франки… Лихой мошенник Эстергази назвал свою бывшую контору «обыкновенной фабрикой фальшивок». Это составляло их вид бизнеса.
Уже упоминалось про еврейских выскочек, которых принимали в светских салонах Сен-Жермена. Но этим успех казался недостаточным, и в театральной страсти приспособиться к «новым друзьям», в нервозной горячке «еврейскости», в желании перещеголять в патриотизме французов, они возмечтали полностью уподобиться хозяевам страны и пробивали прием своих сыновей в офицерские училища, потом - в кадры армии. А вот такого стремления уже «на дых» не переносила не только каста высших офицеров, но и скрывавшиеся в их тени иезуитские духовники («По воле демократии все французы обязаны быть солдатами, - писала пресса, - но по воле церкви только католики могут занимать командные посты».) И евреи выдвинулись - шеренга против шеренги – против иезуитов, которые как раз тогда и возмечтали об отвоевании политической власти во Франции в пользу христианнейших королей! Дело Дрейфуса могло, как виделось, послужить искрой в стартере монархического путча.
Обе стороны использовали в схватке старый жупел – «тайные общества». На улицы французских городов вырвалась толпа, этот бесструктурный набор из обломков всех классов. А толпа, по наблюдениям Арендт, ищет пружину политической жизни в закулисных, тайных силах. Сама она исключена из общества, вырвана из классов, отлучена от властных структур – и потому видит повсюду «заговор против простого народа, от которого тайные силы скрывают правду». Евреи, кстати, попали в этот котел довольно поздно. До них там побывали тамплиеры, розенкрейцеры, в XIX веке – франкмасоны и иезуиты (конечно, верно, что подобные группы излучают свое влияние как правило вне каналов официальной политики, косвенно – через ложи, лобби, исповедальни). Со времен Французской революции франкмасонов и иезуитов в равной степени подозревали, что они есть ось мировой политики, жаждут мирового господства. А в конце XIX века в сию обойму вставили, наконец, евреев. В 1897 году прошел Первый сионистский конгресс, и, видимо, кто-то из иезуитов сочинил магическую формулу: «Тайный Иуда!» (а кто-то из евреев, а, может, масонов, сочинил ответный пароль: «Тайный Рим!») И мутная волна покатилась по миру…
Теперь в «дело Дрейфуса» вовлекли всю Европу! Скажем, германский поверенный в Париже фон Бюлов докладывал канцлеру Гогенлоэ, что «приговор в Ренне – смесь вульгарности и трусости» и Франция «исключила себя из состава цивилизованных наций». Что уж говорить о немецких либералах! Даже и в царской России обвиняли Францию, что она «несет несомненные признаки варварства»…
Как бы ни было, но обвинения еврейства в тайном заговоре с целью управлять миром выплеснулись из газет на улицы. Великобритания перехватила у французов из-под носа Египет, и кто же виноват? Конечно, евреи («Первоначальный импульс в деле Дрейфуса, вероятно, исходил из Лондона, обеспокоенного Конго-Нильской экспедицией», - писал Моррас в «Аксьон Франсез»). Или - США ищут союза с Великобританией? «Происки империализма Ротшильдов». Но по-настоящему страсти закипели после публикаций статей Клемансо и Золя. Да какие страсти! Студенты-роялисты угрозами заставили «Фигаро» прекратить печатать статьи Золя. Издатель продрейфусовской газеты был избит на улице. Преподавательские комнаты Реннского университета были разгромлены (несколько профессоров высказались за пересмотр дела!). На дом одного из них, профессора Виктора Баха, напала двухтысячная толпа – и префект предложил ему подать в отставку: «Полиция не в силах вас защитить». Демонстрации под лозунгом «Смерть евреям!» прошли по улицам Бордо, Марселя, Нанта, Руана, Лиона, Тулузы, практически любое собрание в защиту Дрейфуса завершалось кровопролитием. Современники сходились во мнении, что если бы Золя явился на суд и вышел оправданным, живым домой он не вернулся бы…
Новым были, собственно, не действия погромщиков: насилие в принципе практиковалось во Франции раньше - хотя не против евреев. Удивительным видится, что вожаком погромной массы считался элитный кружок молодых интеллектуалов: элегантный Дрюмон, «величайший историк Франции со времен Фюстеля» (стр. 181), Баррес, Моррас, Леон Доде… Совсем недавно эстеты, декаденты, нигилисты, циники, поклонники пессимизма, «певцы гниения и разрушения» - взбодрились, узрев в толпах «мужественную, хотя и примитивную силу нации». Насколько тогдашние евреи ассимилировались в местном обществе, доказывает то, что даже некий историк-еврей с затаенным восхищением писал о «великом коллективном движении на улицах»…
Здесь события, однако, свершили неожиданный виток. Клемансо сумел убедить вождя социалистов, пламенного оратора Жореса, что антидрейфусары угрожают не только республике, но рабочему классу: ведь ту сторону возглавляют попы и офицеры-аристократы. Поначалу рабочих «дело» интересовало мало – все это, мол, «внутренние распри двух буржуазных групп». Даже после суда в Ренне лидер мировой социал-демократии Вильгельм Либкнехт верил в вину Дрейфуса: «Ну, не может же человек из высших классов стать жертвой ложного приговора в буржуазном суде!» Но после первой статьи Золя социалисты провели митинг в поддержку пересмотра «дела» (правда, через пять дней тридцать два функционера соцпартии выступили с заявлением, что судьба «классового врага» Дрейфуса их не волнует). В ответ на призыв Жореса к рабочим сразиться «за честь и закон», другой вождь французских социалистов, Жюль Гед, заметил: «Честь и закон? Но это же просто слова». Впрочем, «дрейфусаров», т. е. сторонников Жореса и Клемансо, оказалось в партии достаточно, чтоб обуздать активистов Антисемитской лиги на улицах и площадях.
Итак, рабочие раскололись на два лагеря. Но так же оказалась расколота вся Франция. «Верхи» были сплошь антидрейфусарские, в палате из шестисот депутатов имелось всего двое защитников Дрейфуса, причем один, Жорес, не был переизбран в ходе «дела». Но кем были те, что почти с религиозным чувством реагировали на статьи Золя, Клемансо, Жореса, те, кто расколол каждый класс, да что класс, каждую французскую семью - на два стана. Кто откликнулся на одинокий и героический голос Золя, на «тигриное рыканье» Клемансо? «Они не были партией или однородной группой… Чаще были из средних и низших классов… среди них было больше врачей, чем юристов или чиновников… Это была смесь из разных элементов: люди, очень далекие друг от друга, как Золя и Пеги, как Жорес и Пикар, - это были люди, которые назавтра после завершения дела разойдутся и каждый пойдет дальше своей дорогой. Они происходили из партий и религиозных групп, не имевших между собой ничего общего, даже и конфликтовавших друг с другом. Эти люди не знали друг друга раньше, даже и бились друг с другом и при случае будут биться снова. Но не обманывайтесь: они были элитой французской демократии» (Арендт, ibid, стр. 176).
Как ни удивительно, меньше всего в команде оказалось евреев. Лучший из евреев, публицист Бернар Лазар, писал о земляках: «Им недостаточно отказаться от всякой солидарности со своими, рожденными в других странах братьями. Они готовы обвинить «своих» во всех бедах, рожденных их собственной трусостью. Они не довольствуются ролью больших шовинистов, чем сами французы, – но, подобно всем эмансипированным евреям, по доброй воле рвут связи национальной солидарности. Они заходят так далеко, что на две-три дюжины евреев, готовых защищать одного из своих братьев, подвергнутого тюремным мукам, найдутся у нас тысячи, готовых встать на страже Чертова острова рядом с самыми отъявленными патриотами».
Дрейфусарами, видимо, руководило инстинктивное чувство человеческой справедливости: попран закон, осужден невинный, мерзавцы и фальсификаторы торжествуют… Но признаем честно: одной справедливости мало, чтоб выводить людей на улицы! Каждым двигал, кроме того, групповой, классовый интерес: социалисты отстаивали интересы рабочих, радикалы играли на антицерковных чувствах. И по сути, увы, сторонники Дрейфуса не отличались от своих противников. Католическая газета «Ла круа» как-то заметила, что «вообще вопрос теперь не в том, виновен или невиновен Дрейфус, а только в том, кто выиграет – друзья армии или ее враги». Это сходство «двух станов» подавляло молодых идеалистов типа Шарля Пеги. Роже Мартен дю Гар, будущий нобелиант, написал о падении «своего лагеря» один из лучших его романов – «Жан Баруа».
Ханна Арендт считает, что именно предрассудки, пошлость сторонников раздавила вождя движения – Клемансо. «Обладай он достаточной самоуверенностью, чтобы считаться только с теми, в ком можно было видеть подлинный народ Франции, он не стал бы жертвой той роковой гордыни, какой была отмечена вся его последующая жизнь. Из его опыта с историей Дрейфуса выросло его разочарование в народе, презрение к людям, наконец, вера в то, что только он один сможет спасти республику. Да, он не снизошел до потакания шутовским кривляньям черни, но потому-то, один раз приравняв толпу к народу, фактически выбил землю у себя из-под ног и обрек себя на угрюмое одиночество, которое всегда отличало его с той поры» (ibid, стр. 176).
Отличие позиции Клемансо от взглядов того же Жореса, от рабочих-социалистов заключалось в том, что он-то отстаивал интересы Дрейфуса не против кого-то – не против иезуитов, не против офицерства, не против министра или палаты – он защищал «за»: за справедливость! Когда нарушают права одного человека, нарушают права всех: «Справедливость есть основание государства – и она включает в себя равенство прав евреев, если они есть граждане этой страны». Но ему никогда бы не удалось в ту эпоху – эпоху классовой борьбы и всеобщего шовинизма - поднять людей на битву, если бы Клемансо не придумал магическую формулу, близкую душам современников. Он объявил, что борьба за права евреев есть борьба за права угнетенного народа против угнетателей. Это был, может быть, единственный человек в Европе, который увидел в евреях угнетенный народ континента! Антисемит в каждом еврее-торгаше видел Ротшильда, в каждом наглом попрошайке – амбициозного выскочку… «Но Клемансо в своей всепоглощающей страсти к справедливости даже в Ротшильдах разглядел принадлежность к попранному народу» (ibid, стр. 180). Именно боль истинного патриота Франции открыла ему глаза на «бедолаг, которые выставляют себя лидерами своего народа, а потом покидают его, когда приходит беда», на запуганных и поруганных, хотя внешне таких самоуверенных богачей, которые в своем невежестве, слабости, страхе испуганно склонялись перед силой врага! Он будто предчувствовал появление в самой Франции таких же лидеров – будущее правительство Виши…
Эпилог
То, чего не могли достичь ни героизм Золя, ни статьи Клемансо, ни речи Жореса, ни митинги рабочих – было достигнуто давлением на французский истеблишмент правительствами других стран. Близилось открытие Парижской всемирной выставки, ей грозил бойкот, и верхи Парижа хотели замять позорящее их в глазах мира дело. Прикрылись они вонючим компромиссом: с одной стороны, суд в Ренне вынес смягченный, но все же обвинительный приговор Дрейфусу – и удовлетворил армию. С другой, Дрейфус согласился просить помилование, значит, каким-то намеком признал себя виновным – и немедленно его получил. С одной стороны, было запрещено пересматривать дело: даже Клемансо, став премьером, не мог добиться законного оправдания Дрейфуса. С другой, было провозглашено отделение церкви от государства… И еще - отделена разведка от Генштаба: ее переподчинили военному министру, формально штатскому лицу.
«Единственным видимым результатом этого дела было рождение сионистского движения, - пишет Арендт в конце этого раздела. - Только таким и мог быть политический ответ евреев на антисемитизм и только такой родиться новая идеология, в которой отразилось отношение евреев – впервые серьезное! – к той враждебности, которой суждено было вскоре вынести евреев в центр мировой истории» (ibid, стр.182).
(продолжение следует)
Примечание:
"Еврейская Старина"
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 1
| |
|
|
Главное меню
Опрос
