Наш Самиздат
Евреи всех стран, объединяйтесь!
Добро пожаловать на сайт Jewniverse - Yiddish Shteytl
    Поиск   искать в  

 РегистрацияГлавная | Добавить новость | Ваш профиль | Разделы | Наш Самиздат | Уроки идиш | Старый форум | Новый форум | Кулинария | Jewniverse-Yiddish Shtetl in English | RED  

Help Jewniverse Yiddish Shtetl
Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал



OZON.ru

OZON.ru

Самая популярная новость
Сегодня новостей пока не было.

Главное меню
· Home
· Sections
· Stories Archive
· Submit News
· Surveys
· Your Account
· Zina

Поиск



Опрос
Что Вы ждете от внешней и внутренней политики России в ближайшие 4 года?

Тишину и покой
Переход к капиталистической системе планирования
Полный возврат к командно-административному плану
Жуткий синтез плана и капитала
Новый российский путь. Свой собственный
Очередную революцию
Никаких катастрофических сценариев не будет



Результаты
Опросы

Голосов 716

Новости Jewish.ru

Наша кнопка












Поиск на сайте Русский стол


Обмен баннерами


Российская газета


Еврейская музыка и песни на идиш

  
Эстер Кей. Маршал, XIII

Отправлено от Anonymous - Tuesday, December 28 @ 00:00:00 MSK

Diaspora30. «ДОРОГАЯ ГАЛЯ...»

В преддверии Песаха городской синагоге срочно требовалась рабочая сила: маме на кухню привезли несколько ящиков забитых индюшек, которых теперь нужно было пересыпать солью и промывать. Галя успела еще, вернувшись из Заветного, и на кухне в синагоге помочь, и в конторе постучать на машинке, распечатывая пасхальные брошюрки с текстом молитв и историй об Исходе из Египта. Заклеенная клейкой лентой тетрадка Маршала вызывала у нее нестерпимое желание усесться и прочесть все, что в ней написано... но она нарочно откладывала прочтение до ночи. Вот вернутся они с мамой домой, родители лягут спать, будет все вокруг тихо — тогда она спокойно прочтет все от начала до конца.

* * *

В первый год своего пребывания в йешиве Маршал только впитывал знания и почти ничего не записывал. В конце второго года он почувствовал потребность записать некоторые свои впечатления — и для себя самого, и для Гали, чтобы она смогла понять те изменения, которые в нем произошли. В этих записях не было хронологического порядка. Они подводили итог всего времени его учебы в йешиве. Он набросал эти заметки одним духом, понимая, что предстоящая поездка в Америку выбьет его из привычной колеи и он уже не успеет собраться с мыслями, обдумать и описать для Гали киевский период своей жизни. Он послал также мацу, надеясь, что его мать успеет съездить в город до Песаха и вручить коробку Гале или ее родителям. Заодно они и познакомятся поближе. Так он себе представлял. Не мог же он знать, что Галя сама не выдержит и приедет в Заветное!
...Когда Галя разрезала клейкую ленту, которой была обмотана тетрадка, то первым делом заглянула в конец дневника, чтобы узнать, каковы самые последние слова. И она увидела следующее: «Знай, что при встрече я не смогу ни обнять, ни поцеловать тебя. Таковы правила. Зато после свадьбы... Молчи, мое сердце». Она успокоилась: любит! И тогда начала читать письмо с самого начала.

ДНЕВНИК МАРШАЛА

«Здравствуй, далекая Галя. Твои глубокие темные глаза по-прежнему со мной. К ним я и обращаюсь, ведя этот дневник. За последнее время я настолько изменился, что тебе, наверное, будет странно читать эти строки: ведь они звучат по-взрослому и даже несколько литературно. А ты помнишь меня еще совсем дураком, который распугивал гусей на улице тарахтеньем своего мотоцикла и носился по полю с самопалом...
Прошло два с лишним года, которым и подводит итог этот мой дневник. Я завершил некую траекторию своего духовного полета и теперь, когда желаемый результат достигнут, снова напоминаю тебе о себе. Все эти фразы загадочны, но ты поймешь... Мои записи для того и велись, чтобы ты по прошествии времени прочла их и как бы пережила вместе со мной то, что было в моей жизни…
„В огороде бузина, а в Киеве дядька“... Мой замечательный дядя устроил было меня в младшие товароведы, но все эти банки с конфитюром, солеными огурцами, океанским тунцом и прочим добром, от которого ломятся полки центрального универмага, быстро мне надоели. Товароведение. Знание товара. Можно исчислять материальные товары, а можно — духовные. Я предпочел „духовное товароведение“. Инвентаризацию духовных ценностей. Знать, постигать — я умею и хочу, было бы что. Был бы товар!..
Еще до того, как найти йешиву, я перечитал здесь в городской библиотеке массу всяких книг. Больше всего мне понравился „Мартин Иден“. Может быть, я тоже буду писателем, как он. Он в университетах не учился, все знания приобрел самостоятельно. Самоучка. И как блестяще он сумел овладеть ими в краткий срок! Но почему же в конце концов Иден покончил с собой? Не увидел в жизни никакой достойной цели? И автор книги, Джек Лондон, оказывается, в реальности поступил точно так же. И Хемингуэй тоже. Я его книги очень люблю за честность и простоту. Разве не странно, что такие выдающиеся писатели зашли в тупик и утратили всякое желание жить на свете? Тот же Джек Лондон, хотя я и не знаю, кто он по национальности, но, мне кажется, что, если бы он набрел на мудрецов Торы, евреев, то они бы ему открыли смысл жизни и ему не пришлось бы так страдать. И он бы остался в живых и написал бы еще много прекрасных книг. Я в этом просто уверен…
По приезде сюда я сразу оценил то, что Киев по сравнению с нашей станицей — красота. Не все люди здесь, конечно, отличаются высокой культурой, но в общем и целом они гораздо грамотнее донских станичников. Был я несколько раз в театре. Меня потянуло искать именно еврейские спектакли — „Тевье-молочник“, например. И от этого моя тоска по еврейству еще усилилась.
Сторож синагоги на Оболони познакомил меня с реб Мордхе, человеком выдающимся. Он-то и содержит ту самую „подпольную“ йешиву, о которой нам с тобой рассказала Эсфирь Соломоновна. „Подпольная“ — это звучит слишком громко. Как будто это какая-то мощная организация, которой есть что скрывать от властей. А речь шла всего лишь о частной квартире, в которой преподавали Тору и также ежедневно варили кошерный обед для десяти парней, в этой же самой квартире и обитавших. Еда скудная, это я как товаровед сразу заметил. При случае я стал приносить им что-нибудь из универмага — сахару, муки. Вся эта группа учеников держалась, как я вскоре понял, на небольших долларовых суммах, поступавших из-за границы. Оттуда же получали и книги, и предметы религиозного обихода... Реб Мордхе, директор йешивы, в первый же день поговорил со мной наедине, посмотрел документы, расспросил о биографии, происхождении, и решил оставить меня в йешиве на испытательный срок. Объяснил мне вкратце расписание, правила поведения и так далее. И началась двойная жизнь: ночевки у дяди, работа в ЦУМе, и — много часов, проведенных за учебой в йешиве, которая, как оказалось, представляет собой богатейший и особый мир, который и сравнить нельзя ни с чем, что существует во внешнем, обычном мире...»
«Дорогая Галя. Давай я опишу тебе все детали нашего скромного, но проникнутого Б-жественным смыслом быта... Распорядок дня у нас в йешиве такой: с утра окунаемся в бассейн с дождевой водой (миква), учим теологию (про то, как Б-г творил миры, какие у Него есть атрибуты и тому подобное, очень интересное учение), потом молимся по книгам (сидурам), накрутив на руку и на голову ремешки с такими специальными черными коробочками (этот ритуал выражает идею подчинения сердца мозгу, то есть чувств — разуму)... После молитвы едим все вместе скромную трапезу — к примеру, хлеб с огурцами...
Потом принимаемся за учебу. Система еврейских законов, Гемара, Мишна, Пятикнижие Моисея с комментариями, всякое такое. Что характерно — в еврействе, как я понял уже на первом этапе, нет мелочей. Могут на какой-нибудь самой вроде бы незначительной детали законодательства или на тонкости в изречении того или иного мудреца древности строить такие умозаключения, что просто диву даешься. Острота умов необыкновенная. Математическая точность определений и логических построений. По ходу учебы можешь задавать любые вопросы, преподаватели ни в чем тебя не сковывают, дают тебе возможность мыслить самостоятельно. Глубоко копают, проверяют все варианты логических ходов. Эта форма дискуссии („Пилпуль“) очень привлекательна для любого мыслящего человека. Мне поначалу было неважно, какой именно предмет мы с ребятами обсуждали (я ведь ничего вообще не знал). Но сам процесс обучения — захватывал. В него вовлекались не только силы разума, а и чувства тоже. Физически я чувствовал радость постижения, она наполняла само тело. Даже жалко было отрываться от учебы, когда приходило время обеда...
Перед полуденной молитвой у нас всегда есть немного свободного времени. Ребята сами себе стирают, штопают. У всех головы покрыты шапками или кепками, это так надо по закону. Чтобы подчеркнуть, что над человеческим разумом всегда незримо присутствует что-то Высшее. А когда едят, то в начале трапезы благословляют Б-га за создание пищи. И в конце тоже. Так что и еда — часть духовной работы. Помнишь, нам Эсфирь Соломоновна что-то такое пыталась в свое время объяснять... Когда я приходил из йешивы к дяде домой и видел, как едят неевреи, то очень остро ощущал разницу! Хотя они и хорошие люди, но духовности маловато...
После вечерней молитвы есть у нас один урок, самый замечательный. По книге „Тания“. Это фундаментальная книга любавических хасидов. Их организация называется „Движением Хабада“. Хабад означает — силы интеллекта. „Тания“ — „учение“. Речь в этой книге ведется о взаимоотношениях человека и Б-га. Как пробуждать в себе любовь к Нему, как уметь не забывать о том, что Он постоянно наполняет Собой все сотворенные миры. На этом уроке я просто „улетаю“ и перестаю чувствовать себя существующим...»
«Дорогая Галя. Я пишу вроде бы тебе, а на самом деле беседую со своей собственной душой. Мою душу зовут Галей, так уж получилось... Так слушай же, душа моя.
Когда я работал я в Центральном Киевском универмаге, вел учет, ревизии, принимал-отпускал продукцию, то про себя думал: для чего люди мельтешат здесь, в этом огромном стеклянном здании с десятком отделов, тремя этажами, привлекательными витринами и эскалатором? Все что-то покупают, заворачивают покупки в красивую бумагу и с гордым и довольным видом забирают с собой. Но ведь жизнь земная прекращается на каком-то этапе, и все накопленное материальное богатство будет больше уже не нужно. Б-г не спросит людей на том свете: „Сколько магнитофонов ты купил? А вот вы, гражданочка, сколько демисезонных плащей вы успели приобрести, живя на земле?“ Нет, Б-га это вовсе не будет интересовать. Он, скорее всего, спросит человека об успехах в работе над чертами характера, о целеустремленности и поисках духовности... Это и будет засчитываться как серьезное достижение. Как Гете сказал: „Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой...“
„Дорогая Галя... Как ты, наверное, сама понимаешь, мне вскоре пришлось бросить работу в универмаге. Она не слишком гармонично сочеталась с моей учебой в йешиве. Дядя не знал ничего о моем еврействе. Он не понял, что за странности стали происходить в моей жизни: молитвы ранним утром, какие-то непонятные бородатые друзья еврейской национальности (он принял их поначалу за попов), полное отсутствие интереса к материальным благам... Я решил объяснить ему свое поведение следующим образом:
— Дядь Саш. Слушайте. Вы, конечно, заваруху в Афганистане помните. Сколько наших ребят там полегло в том году. Сейчас тоже из армии возвращаются кто сумасшедшим, кто импотентом, а кто вообще в цинковой коробке. Знаете, мне как-то не хочется быть призванным в армию в такое время. Я лучше поучусь в духовной семинарии... Там мне помогут справку какую-нибудь состряпать, как всем прочим студентам, и получить освобождение от армии. А вам — спасибо огромное за заботу обо мне, за хлеб-соль. Только не выйдет из меня товароведа. Душа у меня к этому не лежит... Я, знаете, в семинарии на полном обеспечении буду...
— В какой семинарии? — не совсем понял дядя Саша,— в Киевской лавре, что ль?
— Нет, дядь Саш. В другой.
— А работать товароведом, значит, не будешь?
— Нет, дядь Саш. Нервы у меня слабые. Я как услышу ‘сало’ — сразу в обморок падаю...
Это уже был перегиб — дядя Саша пристально на меня посмотрел, хмыкнул и сказал:
— Ну и навешал ты мне лапши. Первоклассной, как с киевского краснознаменного хлебокомбината...
Испытательный срок закончился — и непутевый Борька Береговой стал полноправным студентом ‘семинарии’ — то есть йешивы... С тех пор я и ночевал там, а не у дяди“…
» Дорогая Галя. Первого мая у нас был знаменательный, чудесный день. Реб Мордхе пригласил меня и других ребят на прогулку. А по киевским площадям, само собой, разгуливал народ, неся транспаранты с бессмысленными лозунгами — «Миру-мир!», «Мир, труд, май», запуская в небо воздушные шарики и выкрикивая: «Да здравствует коммунистическая партия!» Мы пошли в Ботанический сад. Купы сирени цвели повсюду. Мне вспомнилась та весна, когда я вдруг все бросил и дернул в Киев...
Что изменилось в твоей жизни за эти два года? Наверное, ты сейчас готовишься к поступлению в вуз. Рассказывает ли тебе дедушка хоть про какие-нибудь еврейские праздники? Например, весенние: Пурим, Пейсах... Как бы мне хотелось, чтобы вся твоя семья узнала об этом духовном достоянии, о заповедях вообще... В настоящей, полноценной еврейской жизни есть столько свободы!
Реб Мордхе водил нас по Ботаническому саду и рассказывал нам о сотворении мира, о каббалистическом учении, о приходе Мошиаха... Кто такой Мошиах? Для чего сотворен весь мир?.. Почему мы, евреи, никогда не можем себе позволить «быть в толпе» и принимать участие в суетной жизни окружающих нас народов? Подожди, вот я приеду — и ты еще услышишь от меня все подробности той чудесной беседы!»
«Дорогая Галя... Можешь меня поздравить, приехавшие из Америки специалисты сделали мне (и нескольким другим парням) обрезание... Не знаю, какие ассоциации у тебя это слово вызывает, во всяком случае на иврите оно звучит гораздо лучше — Брит-Мила. Чрезвычайно зверская процедура. Я имею в виду сильный страх, испытываемый в ходе ее, и весьма ощутимую боль после прекращения действия анестезии. А в общем и целом — вещь преодолимая. И, без сомнения, стоящая...»
«Дорогая Галя... Меня и еще двух парней решили отправить поучиться в Америку, на пару месяцев. За успехи в учебе, а также за то, что зимой мы объездили почти всю Украину и восстановили могилы великих еврейских цадиков: Баал-Шем-Това в Меджибоже, Магида в Аниполе, Старого Ребе в Гадяче, Среднего Ребе в Нежине и других. Это была очень ответственная и увлекательная работа. Мы не только расчистили и обновили эти святые места, но и построили нечто вроде домика над каждой могилой, так чтобы можно было закрыть на ключ. А ключ передали в каждом местечке верному человеку и договорились с ним, чтобы он осуществлял наблюдение за могилой праведника: сопровождал иностранные группы, желающие ее посетить, следил за чистотой и так далее»…
«Дорогая Галя. Я надеюсь, что через пару дней смогу отправить тебе все эти письма вместе с мацой и мезузами. Ведь мы вылетаем в Нью-Йорк, так что если я не пошлю тебе свой дневник сейчас, то потом, из Америки, выслать его будет труднее...
Я так сильно верю в то, что ты меня любишь и ждешь. Прости, что не ответил на три твоих письма. И при этом еще имел наглость все это время ожидать от тебя новых писем... Они были такие ласковые, эти твои послания, они так воодушевляли меня... Но ты пойми, почему я молчал. И вообще пойми мои чувства. В моей родной станице нравы, как ты знаешь, простые. Мы с товарищем, бывало, поджидали девчонок на лестнице в школе, и, когда одна такая „цаца“ проходила, то я, например, ее толкал к товарищу, а он — подхватывал. Или наоборот, он толкал ко мне. Весь интерес заключался в том, что девчонки в смущении вырывались и визжали. И вот однажды, первого сентября, на лестничной площадке появилась ты. Как водится, дружок толкнул тебя ко мне — а мне, соответственно, полагалось тебя подхватить. Что я и сделал. Но ты не заверещала, как прочие, и не стала притворно вырываться из моих рук. А глаза у тебя были такие чистые, что мне стало стыдно. И я сам тебя отпустил. После чего выяснилось, что ты дочка завуча.
И потом я целый день думал про тебя, у меня кружилась голова, и при всем своем богатом воображении я не мог представить себе никакой другой картины, как только вот эту: что ты будто бы по доброй воле позволяешь мне бережно гладить тебя по волосам и смотреть в эти твои неповторимые глаза, от созерцания которых я не могу оторваться...
Я ни за что в жизни не заговорил бы с тобой первым. Если бы мать не послала тебя к нам за молоком, я бы так никогда и не подошел к тебе. Ведь нас не воспитывали, не учили культурному общению. Я умел быть агрессивным, и только. А к тебе эту привычную модель агрессии приложить было нельзя. К тебе надо было подходить как-то особенно, и я не знал как. Я мечтал, чтобы на тебя напали бандиты, а я бы тебя от них спас, и тогда у меня был бы повод с тобой заговорить. Но вместо бандитов повод представился более безопасный и непритязательный: молоко. Молоко, которое я должен был налить из бидона в твою стеклянную банку. Помнишь, как я предложил помочь тебе донести банку до самого дома, где вы жили? Почему ты отказалась? Этот отказ совершенно лишил меня уверенности в себе... И я еще больше захотел, чтобы на тебя напали бандиты. Потому что тогда ты бы уже не ускользнула от меня. Я тогда, на первых порах, вплыл в какой-то туман совершенно непреодолимой и неопределимой словами нежности по отношению к тебе. Мне казалось, что, если ты велишь мне броситься в море или в огонь, то я это сделаю. Я весь зависел от одного твоего взгляда, мановения твоей руки. Так продолжалось где-то месяц.... С самого первого сентября, с той изначальной встречи с тобой, я сразу же изменился — перестал участвовать во всех выходках и затеях своих друзей, потому что твои глаза стояли перед моим мысленным взором и заставляли мою душу расширяться от восторга... И это расширение души выбило меня из моей прежней компании, и я остался один.
...Я как бы вырос благодаря тебе из среды сверстников, поднялся выше них, но в этом поднятии было незнакомое мне прежде одиночество. „Лучше быть хвостом львов, чем главою шакалов“, гласит еврейская поговорка. Я осознал, что главою, Маршалом всех этих ребят быть больше не собираюсь. Но кем же мне тогда быть? И чего ожидать от взаимоотношений с тобой? Вдруг, в тот день, когда выпал первый снег, до меня дошло, что у тебя тоже есть какие-то чувства ко мне. Иначе зачем бы ты так доверчиво положила голову мне на плечо? В голове у меня в тот момент шумело, глаза сами собой закрывались — и я был вынужден прервать это блаженное состояние несколько невежливым способом.
Потом все переменилось: твое чувство было сразу и безошибочно определено тобою как любовь, мое же в недоумении топталось на месте, не умея себя никак ни проявить, ни распознать... это была какая-то безысходная любовная тоска, которой нравилось быть именно безысходной. Я предпочитал быть влюбленным не в тебя реальную, а в тебя „далекую и недосягаемую“... или даже любить не тебя, а вообще, беспредметно... слегка страдать, томиться этим мечтательным состоянием, тычась в туман предположений, как теленок в материно вымя...
К счастью, Эсфирь вовремя вписалась в эту историю, повернув ее в вовсе неожиданное русло. Начались разговоры про духовность, про историю мира, про Б-га. Я жадно впитывал отрывочные сведения, и мой мозг с облегчением переключился с мыслей о тебе на мысли, вызванные рассказами Эсфири. Тогда ты как бы отошла на второй план, и я был этому откровенно рад... Я начал было выздоравливать от любовной тоски. В жизни открылся новый интерес, новое стремление: еврейство.
Я думал, что мне предстоит пройти путь графа Потоцкого, принять еврейскую веру и посвятить ей всю свою жизнь. Настолько эти идеи были захватывающими... Никогда не забуду, как после поминок, справленных по бабушке, я достал из сундука книги на древнееврейском, стал их в тысячный раз разглядывать. Тут подошла мать. Она обняла меня — глаза у нее были припухшие от слез — и сказала — „знаешь, бабушка-то ведь... меня спасла“. Я подумал — к чему это она? „Эти книги, — она глазами показала на одну из них, которую я держал в руках, — остались от моих родителей, настоящих. Они евреи были, беженцы. Те самые, которых бабушка с дедом укрыли...“ У меня перехватило дыхание от этих слов.
— Почему ты мне не говорила? — спросил я, хотя в ту минуту мне не было важно знать причину. Мне только хотелось, чтобы она продолжала рассказывать. Я верил и не верил. Когда мать поделилась со мной отрывочными воспоминаниями детства, подробностями скитаний их семьи по чужим углам, переживаниями бегства и болезней и смертей близких, когда прозвучали имена — Мирра, Александр-Сендер Гонтмахер, местечко Мукачево под Ужгородом, когда с уст матери сорвалось слово на идиш — „антлойфн“, „убегать“ — я зарыдал от чего-то непонятного, то ли горя, то ли счастья, уткнул свое лицо в ее домашнее байковое платье, которому уже, наверное, лет семнадцать, потому что я сколько себя помню, столько помню и эту мамину одежду... И рыдал я, как маленький мальчик, и представлял себя убегающим от немцев и от украинских предателей, точно заяц от овчарок, и повторял это душное смятенное слово — „антлойфн“, как будто вживаясь в мамину память, чтобы не ей одной нести груз пережитых страхов и как будто там, в воображаемом прошлом, я еще мог что-то изменить, защитить кого-то, отомстить мукачевским полицаям за мучение и унижение евреев... А раз моя мать еврейка, то я должен быть с евреями. Нарочно, назло всем, кто с этим может не согласиться!
...Когда ты, несмотря на мой грубый отказ, пришла на вокзал провожать меня в Киев, я почувствовал, что ты — очень надежная, что ты — своя, что ты — не подведешь. С этим ощущением я и пробыл сутки в поезде, лежа на верхней полке и глядя в окно на заснеженные равнины... А писать тебе у меня просто не выходило. Первое письмо я кое-как вымучил в сухом телеграфном стиле, а дальше решил — будь что будет, замкнусь временно в себе, а она поймет — хорошо, не поймет — что я могу поделать. Погрузился в киевскую жизнь. Сначала универмаг, дядькины друзья. Потом — йешива. Дальше ты уже знаешь. А для меня дороже тебя никого нет. И я на тебе обязательно женюсь. Сейчас уже эта мысль меня не пугает, не смешит и не смущает... Еврейский парень должен жениться до двадцати лет, так предписывает книга законов „Шулхан Арух“.
В Киевской синагоге есть свадебный балдахин — хупа — но он старенький и с дырками от моли. Я не знаю, каково состояние ростовской общины, есть ли там хоть какой-нибудь раввин и возможно ли там устройство еврейской свадьбы? Подумай об этом, разузнай. И, если тебе нравится то, как шьет твоя бывшая одноклассница Марина Охременкова, можешь даже заказать у нее свадебное платье. Хотя я все-таки предпочел бы привезти тебе что-нибудь красивое из Америки. Когда я вернусь в Союз, то первым делом позвоню тебе домой и скажу, каким поездом приеду в Ростов. Придешь встречать? Имей в виду, что я не смогу ни обнять, ни поцеловать тебя при встрече. Таковы правила кошерного еврейского поведения. Зато после свадьбы... Молчи, мое сердце».

Продолжение следует


www.moshiach.ru

 
Повествующие Линки
· Больше про Diaspora
· Новость от Irena


Самая читаемая статья: Diaspora:
Советская еврейская песня


Article Rating
Average Score: 0
Голосов: 0

Please take a second and vote for this article:

Excellent
Very Good
Good
Regular
Bad



опции

 Напечатать текущую страницу  Напечатать текущую страницу

 Отправить статью другу  Отправить статью другу




jewniverse © 2001 by jewniverse team.


Web site engine code is Copyright © 2003 by PHP-Nuke. All Rights Reserved. PHP-Nuke is Free Software released under the GNU/GPL license.
Время генерации страницы: 0.059 секунд