| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Эстер Кей. Маршалл II (вторая часть) Отправлено от Anonymous - Wednesday, January 19 @ 00:00:00 MSK
|
 43. РЕЦИДИВ
Дома, в семейной обстановке, Галя с Маршалом нередко обсуждали Светкин приход к иудаизму, делились мыслями по этому поводу. Маршал не забыл то чувство, которое поначалу вызывала в нем ее голливудская красота, но сумел загнать свой запальный интерес к ней куда-то вглубь себя, в сферу подсознательного, не давая этим эмоциям никакого выхода. Ведь помимо яркой внешности и вызывающих манер у Светы, несомненно, была и душа — еврейская драгоценная душа, и следовало оказывать ей (душе!) внимание... Так что покровительствовали ей оба, раввин и раввинша, как бы на равных.
Существовала (так им представлялось) большая вероятность того, что Света Штерн «заглохнет» так же неожиданно, как встрепенулась, и интерес ее к Торе и заповедям очень скоро прекратится. Слишком все произошло быстро и экстравагантно, без настоящего раздумья, глубины.
Пока ей все внове — она соблюдает. Чуть станет трудно — сорвется. Поощряемая Галей, Света бывала в синагоге каждый день, живо воспринимала уроки хасидута, по субботам приходила (а не приезжала) на молитвы, участвовала во всех «акциях доброты» — походах по домам престарелых, больницам, детским домам. Даже на расчистку территории еврейского кладбища бодро прибежала с веником. Вообщем, влилась в группу молодых активистов (в основном, старшеклассников плюс несколько студентов университета) со здоровым энтузиазмом. Она начала перенимать у Гали благородство поведения, тихий тон разговора, готовность больше слушать, чем высказываться, скромные манеры и стиль одежды.
Галя рассказывала ей именно такие истории, которые долженствовали просветить ее относительно истинного облика еврейской девушки. Светка слушала, восхищалась. Вот здорово. Нельзя, оказывается, прикасаться к чужим мужчинам, кроме близких родных и мужа. Ах, как трогательно.
...Образно говоря, она линяла, как зверь, клоками: в одном месте шерсть сменилась, в другом еще нет. Какие-то заповеди взяла на себя, какие-то еще примеряла на себя — не жмет ли? Подойдет ли ей? Не стеснит ли свободу? Галя научила ее произносить благословения на еду, молиться по-русски, а затем и на иврите. Уделяла ей каждый день часа два индивидуальных занятий. Светка все время пыталась прерывать учебу, рассказывать о себе экстравагантные истории, как бы исповедуясь. Галя же ее останавливала, объясняла: не надо о плохом. Ребе говорит, что плохие вещи нельзя рассказывать не только о других людях, но и о себе тоже. Это как мускулы: чем меньше их тренируешь, тем больше они слабеют. Так и память: чем меньше вызываешь к жизни плохие эпизоды из прошлого, тем скорее они забываются, уходят.
«Но я не могу все время разговаривать только о мицвах и законах!» Она устремила на собеседницу светлые нагловатые глаза. Галя выдержала взгляд и — тоже хитра была — вроде бы согласилась со Светкиным протестом, сразу перевела разговор на другое: «Расскажи мне о своей семье. Насколько я понимаю, у тебя есть мама, от которой ты ушла жить отдельно. Тебе не хочется наладить с ней хорошие отношения? Об этом я с тобой с удовольствием поговорю.»
— Ну, уж нет. К матери возвращаться не собираюсь...
— Где же ты сейчас живешь?
— В бункере
— Что, среди бомжей?
— Не будем об этом. Я не хочу говорить о себе плохое. — Но ведь это — такое плохое, которое можно исправить!
— Не сейчас. Я еще не готова. Пусть у меня будет две жизни: одна — светлая, одна — темная. Мне так нравится...
Неизвестно, сколько времени продлился бы ее интерес к кошерному образу жизни и насколько глубоко она бы себя изменила, если бы не одно обстоятельство, спутавшее весь Галин план: Светка влюбилась.
* * *
Галя даже не заметила, когда появился в синагоге новый работник, оформитель, изготовитель цветных окон, не молодой, но, надо отдать должное, интересный и внешностью, и характером человек — Владимир Федорович Алесевский. Маршал по утрам звал его к себе в кабинет для надевания тфиллин, а потом водил его по всем этажам и балконам синагоги, советовался, какие ремонтные работы стоило бы произвести, показывал, где и какие витражи требовалось вставить, и они обсуждали связанные с этим вопросы. Так прошла первая неделя их совместной деятельности.
Владимира Федоровича на самом деле звали Велвл Гецевич, но, естественно, это имя-отчество он мало кому открывал. Не только среди русских, но даже и в синагоге предпочитал именоваться Владимиром Федоровичем (а то, что еврей, было по нему видно и так). Глаза у него были черные и грустные, как у оленя, однако в целом вид — самоуверенный. Он был общителен и остроумен — даже Маршал, когда его собственный юмор выдыхался, заимствовал у него парочку новых острот для своих вечеров в дискуссионном клубе — таких, например, как вот эта загадочка: Детки, почему у верблюда два горба? Один — за родину, другой — за Сталина.
Сфера его профессиональных интересов была обширна — он умел не только изготавливать цветные витражи (для чего был приглашен в синагогу), но и понимал в строительном деле, а, кроме того, прекрасно знал историю живописи и архитектуры. Держал где-то под Ростовом мастерскую. А еще зарабатывал на жизнь пасекой, с которой обирал и отвозил на базу мед.
Еврейством пренебрегли уже его родители, так что ему лишь оставалось довершить начатое ими и жениться на русской, что он в молодости и сделал. Сейчас, в почти сорокалетнем возрасте, чувствовал себя чужим и жене, и повзрослевшей дочери. От этого было горько и пусто на душе, но Владимир Федорович не унывал. Заботился о них на растоянии, жил отдельно, в мастерской по соседству с пасекой — и превыше всего ценил свою независимость, как творческую, так и личную.
Беседы с Маршалом не сделали его религиозным, но какие-то вещи его начали привлекать. Тфиллин, например. Он помнил, что видел такую штуку у своего деда, и эта заповедь с первого же раза, как попробовал, «согрела» его, стала для него родной. А остальные он просто не воспринимал. Во всей своей прошлой жизни — на учебе, на заработках, в компании — он хорошо ладил с людьми, к нему всегда тянулись: к его шуткам, опыту, ко многим практическим умениям. К тому же он любил людей, и сидя в каком-нибудь походе на привале, мог начинять бутерброды для всей компании, не заботясь о своем собственном, пока все не будут накормлены, хотя бы и с добавкой. Но и поставить нахальных сотоварищей на место в случае необходимости он тоже умел. Держал тонкое равновесие между добротой и строгостью. А это ли не вся Тора? Что, казалось бы, могло ему прибавить еще и практическое соблюдение всех еврейских заповедей? Будь хорошим человеком, живи по-совести, вот и все...
Светка сдружилась с ним запросто — ему было скучно в одиночку работать над витражами. Она играла роль простодушной, доверчивой девушки, он — соответственно — роль умудренного житейским опытом, разочарованного мужчины на склоне лет. Трепались о жизни, пили чай, перекуривали в подсобке. Порой ей удавалось заманить его в городской сад, невинно поиграть с ним в шахматы.
Чувствуя себя намного старше ее, он воспринимал ее внимание как нечто лестное для себя, — лестное, но, разумеется, скоротечное, случайное, несерьезное. Он видел и то, как иной раз она нарочно уступает ему в игре (у нее же был разряд), и то, как ласкает его взглядом, и все это вызывало в нем желание потрепать ее по плечу, назвать Светочкой, купить ей мороженое и вспомнить при этом свою дочку Алину...
А для нее это был удивительный период нежной влюбленности, способности к которой она раньше за собой не знала. Во всяком случае, так ощущался ею оттенок этого чувства — нежная влюбленность. Она могла определять нюансы любовных чувств, разбиралась в их проявлениях. И очень четко осознала то, как на каком-то этапе от нежной влюбленности мало что осталось, а началась самая настоящая погоня за мужчиной, который вроде бы проявлял к ней лишь отцовские чувства. Или ей в свое время как раз отцовских-то чувств и недодали? Да, тут без Фрейда не разберешься.
В один прекрасный день Светка приобрела в магазине для собачьих принадлежностей новенький металлический ошейник с цепью.
Владимир Федорович закончил вставлять последний на тот день витраж в синагогальное окно у лестницы, обернулся на звук раздавшихся сзади шагов — и замер: Светка предстала перед ним в ошейнике, играя тяжелой цепью, спускавшейся до самого пола, и произнесла тщательно продуманную фразу, исполненную драматизма:
— Посмотрите, что со мной сделала жизнь.
Он спустился с лесенки, вытер руки, снял рабочий фартук, с интересом пригляделся... Понял намек. Ответил очень спокойно:
— Не запускай коготки в мое усталое сердце.
Потом он последовал за ней в какую-то подворотню, попытался было снять с ее нежной шеи этот ужасный промасленный металлический ошейник с шипами, лицо его приобрело сосредоточенность — совершенно неуместную, если принять во внимание счастливо мерцающие Светкины глаза. Он был ей нужен — вот она его и завоевывала, уж как умела. А она умела. После этого и еще нескольких подобных маневров ей удалось добиться того, что в один прекрасный день он посмотрел на нее с выражением, которое ясно говорило: «Если будешь так продолжать, то допрыгаешься». «А я и хочу допрыгаться!» — ответил ее взгляд.
Но и такая откровенность не привела к слишком явному прогрессу. Тогда Светка сменила тактику — точнее, вернулась к первоначальной. Стало больше тишины, поэзии, вдумчивости, березовых стволов. Это подействовало, и наконец-то она увидела в его глазах неизбежность, жесткую пойманность в силки любви.
Ну, кажется, крепость взята... — подумала она после первого поцелуя.
Когда Маршал вернулся из летнего детского лагеря, где занимался организационной и преподавательской работой, его ожидали две особенных беседы.
Сначала в кабинет раввина постучалась Светка. Вяло поговорив с ним о своем прогрессе в исполнении еврейских заповедей, она вдруг посмотрела на него своим беззастенчивым голливудским взглядом и заявила, что ей надо ему кое в чем признаться.
Маршал уже твердо знал о себе, что он не праведник, а, кроме того, с леденящим ужасом вспоминал о той ночи, когда его ребенок был в жару, что было им воспринято как кара Б-жья... Поэтому он только вздохнул и посоветовал ей на интимные темы общаться не с ним, а с его женой.
— Извини, — она вдруг перешла на «ты», — это что-то очень короткое и по делу. И ты мне можешь дать ответ, которого не даст твоя жена.
— Ну, — недовольно согласился он. Светка теперь смотрела на него спокойно и серьезно.
— Этот Алесевский, — заговорила она, — он... как ты думаешь, он... свободен? Я знаю его ситуацию, разведен... но в принципе — не это главное... а внутренне, я хочу сказать, он может захотеть... потерять свободу? Как ты считаешь, мы с ним можем друг другу подойти?
Маршал с облегчением перевел дух. Ну вот, голливудская бомба сброшена на бедного Алесевского, вот и прекрасно, так-то оно лучше для общества в целом и для него, Маршала, в частности.
— На мой взгляд, — мстительно сказал он, — вы подходите просто изумительно. В жизни не видел более гармоничной пары.
Светка растаяла от его доброты и выдала нечто еще более неожиданное:
— Я буду носить парик... А он будет с бородой и в шляпе, как ты... В духе лучших еврейских традиций... Вот как я себе это представляю...
Маршал оценил свежесть и новизну ее идей, кивнул величественно и даже не наговорил колкостей, как хотелось бы его уязвленному самолюбию.
— Понимаешь, я его люблю. Больше жизни, — не успокаивалась Светка. — Скажи, ты о чем-нибудь таком догадывался? Мы дали повод?
— Ты так говоришь, как будто я только хожу по синагоге и высматриваю, кто в кого влюбился! — с напускным добродушием ответствовал Маршал.
Не прошло и получаса после Светкиного ухода, как в секретарской замаячила сутулая и унылая фигура Алесевского. Кстати, именно это сочетание внешней унылости и, по контрасту, резких всплесков жизнерадостности и делало его таким интересным. Весело хмыкавшая от его дежурных острот секретарша (вот кто был бы счастлив его заполучить!) отвлеклась от стрекота машинки и побежала заваривать ему чай, а он тем временем удостоил своего посещения кабинет раввина.
— Мне очень хреново, раввин, — заявил Алесевский, облокотясь о подоконник, — будь добр, погладь свою солидную бороду и выдай мне некоторое количество жемчужин своей бесценной ортодоксальной премудрости.
Маршал посмотрел на него — оленьи глаза в темных кругах, ожесточение во взгляде, нелюбовь к самому себе, насмешка над своими чувствами, нежелание ввязываться в новый круг мучений, в новый адов круг. Иными словами, в глазах — Светка, со страшной силой. Маршалу это было знакомо, правда, другой гранью, но знакомо.
— Вам бы жениться, Владимир Федорович, — вдруг произнес он пошлую фразу.
— Мне-то? Не могу-с. Пчелы заревнуют. Вымрут от тоски. Ради них только и воздерживаюсь.
— А то бы?
— А то бы — хоть сейчас в ЗАГС. С Олечкой, секретаршей твоей. Эх, прокачу!
Олечка внесла чай, смущенная. Алесевский проводил ее пустым взглядом и, когда за ней закрылась дверь, перевел тот же невидящий взгляд на Маршала.
* * *
— Присядьте, пожалуйста... Почему же вы так не уважаете сами себя, — укоризненно сказал Маршал мастеру оконных дел, — ведь я каждое утро, когда учу вас накладывать тфиллин, напоминаю вам, что «Мозг властвует над сердцем по самой своей природе». Если вы видите в Свете Штерн достойную пару, то почему бы не сделать предложение? А если нет, то зачем валять дурака? Посмотрите на себя — от вас одна шкурка осталась, исхудали, под глазами мешки... Светка тоже одичала. Я вас просто не понимаю.
— Что я должен, по-твоему, делать? — спросил Велвл Гецевич раздраженно.— Откуда мне знать, достойная она пара или нет?
— Вы должны спросить ее, согласна ли она строить вместе с вами еврейский дом на основе Торы и заповедей.
— Чего-чего? — удивился Велвл Гецевич, — но я же не религиозный! И она тоже.
Маршал указал ему на зеркало, перед которым обычно поправлял узел тфиллин:
— Посмотрите, до какой жизни вы дошли... Извините, что я, молокосос, вас учу, но все же... Вы думаете, что жизнь — это игрушка? Есть Б-г, Велвл Гецевич! Есть Б-жественная воля. Как говорил Остап Бендер: «Я приехал, Зося Викторовна, и отмахнуться от этого факта невозможно».
Мастер оконных дел сидел, опустив сутулые плечи. Его глаза, которые в другое время умели излучать волевое, высоковольтное напряжение, сейчас были просто грустны.
— К тому же — она так молода. Зачем мне привязывать ее к себе? — проговорил он.
Маршал ответил:
— Она была здесь полчаса назад. Сидела на том самом стуле, на котором вы сейчас сидите. И знаете, что она говорила?
— Откуда мне знать?
— Что ей без вас просто нет жизни.
— Да, милый Боря, ты доверчив, — пожал плечами мастер, — ты думаешь, женщины способны помнить о своих собственных словах через пять минут после того, как их сказали?
— Поэтому я и говорю вам: не рассчитывайте только на эмоции. Стройте ваши взаимоотношения на основе Торы. Тогда ни вы, ни она не будете обмануты.
— Что ты, хотя бы приблизительно, имеешь в виду?
— Давайте составим список. Это целая программа!
— Ладно, охмуряй, раввин, — с усмешкой согласился собеседник, все же невольно заражаясь энтузиазмом Маршала.
44. ДЕЛО ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ
«План» — написал Маршал вверху листа, да так добросовестно, что даже самому стало не по себе.
1. Что надо для невесты: изучить законы чистоты семейной жизни, законы кашрута, законы скромности, законы субботы.
2. Что надо для жениха: для начала — изучение законов чистоты семейной жизни и ежедневное накладывание тфиллин, в дальнейшем — постепенно — изучение всех практических заповедей, исполняемых мужчинами. Особенное внимание уделить законам субботы во всех деталях.
— Подпишитесь! — потребовал Маршал. — Если, конечно, вы согласны с программой. И Светка тоже подпишется. Вот увидите, она еще быстрее вас перейдет на кошерный образ жизни. У нее огромный потенциал.
Все... Можно было умолкнуть, перестать слышать свой фальшивый бодрый голос. Маршал жаждал как можно скорее избавиться от роли устроителя Светкиной судьбы. В конце концов, кто она ему? Дочь, сестра? Это просто неприлично! Пусть выходит замуж и уматывает куда-нибудь вместе с Алесевским. С глаз долой.
Через некоторое время влюбленная пара подписалась, и «документ» был торжественно положен в сейф...
Но в тот же день они нашли какой-то предлог повстречаться снова и — с наслаждением нарушителей, грешников, преступающих только что подписанный договор о кошерном образе жизни, поехали гулять вдвоем по сельской местности. Владимир Федорович выглядел увлеченным, как юноша, показывал ей свою пасеку, угощал медом и жареным гусем в яблоках. И не только выглядел — поначалу он был на самом деле увлечен, влюблен и радостен. Но потом, когда они зашли в старенький прохладный домик... Светка оказалась гораздо смелее и опытнее, чем он предполагал. Ее наглые повадки ему совсем не понравились. Он был старомоден в таких делах, считал, что инициатива должна исходить от мужчины, и что, если вообще секс возымеет место, то только тогда, когда он, хозяин, насчет этого решит...
— Владимир Федорович, а почему мы с вами больше ничего не делаем? Дело-то пахнет керосином!
Он отшутился не без холодности:
— Керосином, говоришь? А по-моему, «дело — табак».
Инстинкт самосохранения вовремя подсказал ему, что эта очаровательная девушка — чрезвычайно хищный тип. Что она его, несмотря на все свои заверения, не любит и любить не собирается. Привыкла всех подчинять себе. Нравственные ориентиры у нее отсутствуют. Достаточно было посмотреть в ее светлые до наглости глаза, ощутить эту ее великолепную голливудскую самоуверенность... А он способен полюбить по-настоящему, всей душой, и тогда окажется в весьма жалком положении.
Пока она ластилась к нему, он успел перейти от размышлений — к выводам, а оттуда к практическим действиям.
Показал на дверь и произнес:
— Хватит, Светочка. Повеселились. Вот Б-г, а вот порог.
Вообще-то она была хорошей актрисой, но тут сделала пару неловких, не оправданных со сценической точки зрения жестов — и повиновалась. Ему даже захотелось запустить чем-нибудь тяжелым ей вслед, до такой степени оскорбило свойственное ей потребительское отношение к нему как к нужному ей индивиду, который, подвергшись соответствующей обработке, просто не может не поддаться. А вот и может. И очень даже может.
...Светка, изгнанная из рая, кусала губы. Ноги не слушались, но идти все же было надо. Пасека осталась позади... Дошла до дороги, поймала машину, нащупывая в кармане некоторое количество бумажных денег на всякий случай.
— В Ростов? — спросил водитель. Она кивнула. За окном закрутились в медленном темпе весенние поля Ростовской области.
Уселась на заднем сиденьи машины — впереди была еще какая-то женщина, очевидно, жена водителя — и принялась прислушиваться к своим ощущениям.
«Что за чепуха? Как он мог отказаться? Ведь он не меньше меня влюблен»
«Есть этому какое-то объяснение?»
«Не надо объяснений»
«Мы — как выражается на уроках «Тании» наш раввин — не пали жертвой случайного влечения. Увы. Но это не значит, что мы не будем вместе... Будем, будем. Будем очень счастливы. В конце концов... он прав. Хороший, нормальный, правильный, жизненный мужик. Не захотел так просто себя отдать. Верно. Надо выстрадать. Ладно, я готова... Ведь мы же подписали...»
«Я люблю его»
«Жаль, что я не пчелка. Жила бы у него на пасеке, и он бы обо мне заботился... И не прогнал бы...»
45. СКОЛЬКО СТОИТ БИЛЕТ К РЕБЕ
Маршал, по справедливости испытывавший недовольство своим моральным обликом, решил ехать к Ребе. Галя не очень-то хотела оставаться одна с ребенком, но не спорила. В конце концов, можно пригласить маму пожить с ней на время его отсутствия. А Ребе повидать — это, наверное, очень важно.
— Я выдохся, понимаешь? Я три года у Ребе не был! За три года ручей пересыхает, не то что человек, — жаловался Маршал.
Владимир Федорович (как никогда ранее выглядевший в то утро измотанным), надевая тфиллин у него в кабинете, поинтересовался:
— Сколько стоит билет туда?
— К Ребе? Неважно. Деньги тут роли не играют. Это вопрос жизни, понимаете?
— Слушай, зови уже меня на «ты». Я не обижусь. И без отчества можно.
Просто Володя. Так давай еще раз: сколько стоит билет к Ребе? Маршал ответил без пафоса:
— Триста долларов. Ну, может, четыреста. А что — вы... ты хочешь ехать?
— Я подумал об этом, слыша, как ты тут прыгаешь и вопишь, что три года его не видел. А я вообще не видел. Никогда.
Маршал обрадовался, что у него отыскался сообщник:
— Чудно, Володя, давай действуй, и — поехали!
— Надо набрать халтуры. За пару месяцев деньги будут.
— Ты меня не понял! Я еду к Ребе сейчас!
— Тогда езжай один...
— Возьми в долг, потом наберешь, как ты выражаешься, халтуры, и раздашь.
— Я не беру в долг. Это не мой стиль.
— Если бы ты только знал, как эта поездка поменяет все твое мировоззрение, ты бы деньги из-под земли достал! Хочешь, я тебе достану?
— Боря, не колыхайся. Сказал ведь: поеду через два месяца.
— А что у нас через два месяца? Знаешь, ты-таки прав: это будет как раз Рош-а-Шана. Большинство людей именно в это время и едут к Ребе. Это — самый пик. Но я... как я могу бросить общину в такое время? Разве что заместителя пришлют.
— Если поездка к Ребе так важна, как ты говоришь, то, действительно, из-под земли достанешь заместителя...
— Это верно. Только, прежде чем строить планы, скажи мне — когда вы со Светой собираетесь пожениться?
— Не упоминай, пожалуйста, вообще при мне это имя.
— Что случилось?
— Ничего. Нет ничего, не было ничего — и не будет.
Маршал замолчал. Он понимал, что в его сочувствии, советах либо напоминаниях Владимир Федорович не нуждался. И, следовательно, лучше всего было эту тему замять. Так он и сделал.
Заместителей Маршалу обещали прислать сразу нескольких, но каких! Четырех тринадцатилетних мальчишек-израильтян. Он от такого предложения был совершенно не в восторге.
И зря. Мальчишки сошли с трапа самолета и оказались при ближайшем рассмотрении пусть и маленькими по росту, но серьезными и деловитыми, мужичками в черных шляпах. Русского языка они не знали, и от этого все окружающие тут же преисполнялись к ним величайшего почтения, по свойственному советским людям раболепию перед иноземцами. Завхоз Гаррик сразу забегал по их поручениям, кухня выдала невиданное по роскоши овощное рагу, молоденькая секретарша приложила все усилия к тому, чтобы с максимальной приветливостью объясниться с ними на примитивном иврите.
Неплохо накормленные, уверенные в сохранности своих вверенных Гаррику вещей и документов, успевшие по доброте секретарши позвонить за казенный счет родным в Израиль и уведомить их о своем благополучном прилете — мальчики наконец-то предстали перед Маршалом в его кабинете.
Он обменялся с каждым несколькими фразами на иврите и — запустил их к старикам, в молитвенный зал. Дедушки аж своим глазам не поверили, да и в последующие дни не переставали диву даваться. Эти мальчики — из Израиля? Живо говорящие на языке иврит, вежливые, культурные, симпатичные... Без малейших комплексов, свойственных пожилым евреям диаспоры. Уверенные в себе, уверенные в Б-ге. Немного знающие идиш. Умеющие петь молитвы не хуже дяди Яши и дяди Миши, синагогальных канторов.
...Пока мальчики общались с представителями старшего поколения, Маршал наставлял Брыля и Мантулу, оставшихся без работы и приглашенных им в синагогу на должность охранников. Дал им список основных ивритских слов и выражений. Велел опекать мальчиков повсюду, беречь как зеницу ока. И, конечно же, гостей следовало отвезти на могилу РАШАБа, как они о том просили. Это для них очень много значило — предстать перед Пятым Любавичским Ребе, чтобы, прежде всего, помолиться о выздоровлении Ребе нынешнего. Тем более, что после инсульта, случившегося в Ребе весной того года, опасения за его здоровье испытывали многие. И ребята искренне верили, что их молитвы помогут...
С кладбища они вернулись ошарашенные. Сопровождавший их переводчик рассказал Маршалу, что там произошло.
Итак, группа, состоявшая из четырех израильтян, прибыла на могилу РАШАБа, чтобы сказать Псалмы за здоровье Ребе. А сторож их почему-то не хотел пустить. Они стали его уговаривать — очень, мол, важная у нас миссия, за здоровье Ребе помолиться. Какого Ребе? — спросил сторож. Они объяснили и показали фотографию.
— Этот Ребе болен? — недоверчиво произнес сторож, рассмотрев фото.
— Ну да! Уже несколько месяцев!
— Да не может быть, — сторож простодушно пояснил свое удивление: — Я ж его знаю! Он сюда каждую неделю приходит...
Ребята стояли ошарашенные:
— Приходит? Как то есть приходит?
А сторож отвечал как ни в чем ни бывало:
— Да вот очень просто: приходит, навещает это святое место.
— Но ведь он же болен, находится в Нью-Йорке!
...Мальчики не находили себе места от волнения: как, неужели правы те хасиды, которые утверждают, что Ребе вообще не может быть больным, что больны-то мы сами, и поэтому полного выздоровления следует желать именно самим себе... А у Ребе нет проблемы появиться в любой точке земного шара, пересечь даже иные миры, выйти из своей физической оболочки и снова в нее войти... Правда, мы не можем понять, как такое возможно, однако рассказов и свидетельств о том предостаточно! Обо всех лидерах хасидизма в целом и Хабада в частности известны подобные вещи. А тем более, когда речь идет о руководителе седьмого поколения («все седьмые — любимые»), Праведном Мошиахе!.. Полагать, что для Ребе существуют ограничения, значит — судить о нем по себе, исходить при этом из своей собственной ограниченности. Маршал так и объяснил ребятам. Он еще не знал, что вскоре сам подвергнется воздействию определенных факторов, способных влиять на эмоции, и чуть ли не усомнится в том, что в тот момент казалось ему столь ясным...
...Было воскресенье, и синагога наполнилась гамом школьников, пришедших на еженедельные занятия в воскресной школе. Маршал разделил мальчиков и девочек на четыре группы и предоставил каждому из новоприбывших израильтян заниматься с одной группой. Переводчики, хотя и слабенькие, имелись среди самих же ребят. Темой урока было построение Храма.
Продолжение следует
www.moshiach.ru
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
