| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Наталия Рапопорт. Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю. Отправлено от Anonymous - Saturday, February 12 @ 00:00:00 MSK
|
 Записки о Юлии Даниэле
Глава из книги "То ли быль, то ли небыль"
Да будет ведомо всем Кто я есть.
Рост сто семьдесят семь.
Вес шестьдесят шесть.
Юлий Даниэль
От автора
25 Ноября 2005 года могло бы исполниться 80 лет Юлию Марковичу Даниэлю. Не Б-г весть как много по нашим временам. Но не исполнится: он умер в 65 лет, 30 декабря 1988 года.
Для моего поколения его имя слито воедино с именем его «подельника» Андрея Синявского. В феврале 1966 года в зале Московского областного суда разыгралась драма, на многие годы предопределившая нашу общую судьбу, открывшая эпоху застоя и породившая диссидентское движение.
Где-то в середине пятидесятых годов Юлий Даниэль познакомился с Андреем Синявским. Молодые и отчаянные, они возродили сатирическую традицию в русской литературе - традицию, которой в изнасилованной советской литературе не было места. Они были внутренне свободны, независимы и авантюрны. В результате во Франции появились произведения двух новых, никому ранее не известных русскоязычных писателей: Николая Аржака и Абрама Терца. Произведения-то были во Франции, но сами писатели – в России, и в конце концов их накрыли. Разразился беспрецедентный судебный процесс: впервые открыто под уголовным судом была литература. Впервые обвиняемые не признали себя виновными. Это стало воистину переломным моментом в общественном сознании.
Даниэль получил пять лет лагерей, Синявский – семь.
После освобождения пути их разошлись: Юлий остался в Москве, Синявский уехал в Париж. Сегодня ни того, ни другого нет в живых, а о диссидентском движении в России, которое они породили, и людях, это движение представлявших, врут много и смачно. Впрочем, о Юлии не врут. Даже Нинель Воронель, не щадящая никого, себе этого не позволила. Врут о Синявском, возвращаясь, муссируя, раздувая, искажая – а он уже не может никому ответить. Вот уж и Сергей Хмельницкий умер – а танец с саблями вокруг Синявского всё продолжается и не иссякает. Свидетельство этому – публикация эссе Хмельницкого «Из чрева китова» в 44-м номере «Заметок», с блестящим предисловием Александра Воронеля. Но дабы обрести баланс, почитайте «Спокойной Ночи» Терца - там всё сказано.
С Синявским я была знакома шапочно, но близко дружила с Юлием Даниэлем вплоть до его ранней трагической смерти. Я знаю, что Юлий Синявского очень любил и ценил. Для меня это высший критерий и неоспоримое свидетельство «доброкачественности»: предателей и подлецов Юлий категорически не привечал.
В год несостоявшегося восьмидесятилетия Юлия Даниэля мне хочется напомнить вам о необыкновенно обаятельном, талантливом и красивом человеке, с которым мне повезло встретиться. Почитайте мои записки.
Предисловие
Возможно, там была магнитная аномалия, потому что меня туда постоянно затягивало. Из зловонной мертвечины брежневского болота — сюда, в миниатюрную московскую кухню, где даже густо пропитанный никотином воздух кажется живительным кислородом. В этот особый замкнутый мир, в этот маленький космический корабль, летящий по своей причудливой орбите, бесконечно далекой от столбовой дороги кровожадной эпохи. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? — бросьте, какая разница! Здесь идет свое летоисчисление. Здесь живут Даниэли — прозаик и поэт Юлий Даниэль и его жена, художница и искусствовед Ирина Уварова.
Юлий Даниэль был человеком особенным. Он обладал уникальным даром делать счастливыми всех вокруг — близких, друзей, собак, котов и женщин, которые любили его когда-то или любили сейчас. И все, кто любил Юлия, любили друг друга. К вечеру на крохотной Даниэлевой кухне становилось накурено, душно и тесно — сюда не зарастала народная тропа. Вокруг Юлия существовало братство, вроде масонской ложи, и Юлий был его паролем.
«Одноделец» Даниэля, Андрей Донатович Синявский — человек громкой, часто скандальной славы, хорошо знакомый интеллектуалам всего мира по книгам, статьям, лекциям, выступлениям и интервью. В отличие от него, Юлий был человеком домашним, «камерным». Большую часть жизни он проводил на диване — лежа работал, лежа читал; из дому выходил редко, ходить вообще не любил — болели ноги с поврежденными на войне и в лагере сосудами. На мои попытки вытащить его зимой хоть ненадолго из прокуренной комнаты в заснеженный, сверкающий перхушковский рай неизменно откликался: «Что вы, друг мой! Там же свежий воздух!» — и не шел. Я заметила, что свежий воздух вообще отталкивает бывших лагерников. Губерман как-то пояснил, закашлявшись: «Свежий воздух попал мне в дыхательное горло».
Талантливый поэт, великолепный мастер короткого рассказа и замечательный переводчик стихов, Юлий никогда не называл себя ни поэтом, ни писателем. Он говорил: «Нет, мой друг, я — литератор»,— и сердился, когда я оговаривалась. А какой был рассказчик! С Ириной они составляли неповторимый дуэт, и, купаясь в волнах юмора, насмешки, шутки, иронии, гротеска самой высокой пробы, я ликовала, принимая этот посланный судьбой драгоценный подарок.
Преподнесла мне этот подарок дочь Виктория.
В двенадцатилетнем возрасте она тайком сдала экзамены и поступила в художественную школу. Я не на шутку разволновалась. Занятия искусством три раза в неделю не могли не пойти в ущерб приоритетным направлениям — химии, физике, математике, с которыми и так было не без проблем. Серьезный выбор профессии в двенадцать лет?!
- У нас в доме, в третьем подъезде, живет художница, Ирина Павловна Уварова. Покажи ей Викины рисунки, посоветуйся, — подсказали друзья, знавшие, что, как нормальная еврейская мама, я сохраняю Викины шедевры.
Я узнала Иринин телефон, договорилась о встрече и в назначенный час стояла с ворохом Викиных почеркушек на пороге пятьдесят второй квартиры. Начиналась самая яркая глава моей жизни.
В гнезде опасных государственных преступников
Дверь открыл невысокий худощавый сутуловатый человек. Я мгновенно поняла, что уже встречалась с ним однажды — такие лица не забываются. В семьдесят седьмом году, прогуливаясь по двору на сломанной ноге, я увидела на лавочке незнакомого человека с удивительным и прекрасным лицом. Кооперативный дом наш был построен в начале пятидесятых годов медицинской профессурой. Дом большой — пять подъездов и сто четырнадцать квартир, но мы — мое поколение — в нем выросли и знали наперечет всех его обитателей, если не по именам, то в лицо. Этого человека я видела впервые. Он качал коляску и очень нежно, серьезно и уважительно приговаривал орущей малютке:
- Потерпи еще минут пятнадцать, дружок! Я, между нами, тоже не прочь подкрепиться. Но нам с тобой раньше трех возвращаться не велено. Я бы и пошел, но нам влетит...
На коленях у незнакомца лежала тоненькая, в детском издании, книжечка — «Рассказы о Ленине» Зощенко. Я поразилась. Странно не вязался весь облик этого человека с рассказами о Ленине, пусть даже и Зощенко. А у меня дома на полке стояла редкостная по тем временам драгоценность — зощенковская «Голубая Книга». Слегка поколебавшись, я подковыляла к незнакомцу:
- Здравствуйте. Я живу в этом доме. У меня есть «Голубая Книга», тоже Зощенко. Но совершенно другой — куда лучше. Хотите, я вам вынесу почитать?
Незнакомец глянул на меня изумленно и ледяным тоном отрезал:
- Спасибо. Не надо. Меня эта книга вполне устраивает.
И вот теперь мне предстояло обнаружить, что почитать Зощенко я рекомендовала Юлию Даниэлю...
Незнакомец тоже меня узнал, в первый момент удивился, потом спросил дружелюбно-насмешливо:
- Принесли почитать «Голубую Книгу»?
- Да нет, на этот раз принесла другие шедевры. Их не читают, а разглядывают и восхищаются.
- Ну что ж, пойдем, попробуем.
Надо признаться, от Викиного искусства Ирина с Юликом в восторг не пришли.
- Девочка способная, — сказала Ирина вежливо. — Но путь тернистый. Выбирать его должен только тот, у кого вопрос о выборе вообще не стоит. По-моему, это не тот случай.1
Меня усадили пить чай. Было очевидно, что перед моим приходом хозяева навели обо мне кое-какие справки. Они заинтересованно расспрашивали о папе, о маме, о нашей жизни во время папиного ареста, а я все еще не знала, с кем разговариваю. Тут зазвонил телефон.
- Юлик, это Наташа Горбаневская из Парижа, — позвала Ирина.
Известную диссидентку Горбаневскую тогда с энтузиазмом проклинали во всех средствах массовой информации.
Я почувствовала себя страшно неловко. Как я не ко времени! Как должно быть неприятно хозяевам, что совершенно чужой человек стал свидетелем такого звонка. Но они ничуть не обеспокоились и непринужденно по очереди болтали с Парижем.
- Извините, — сказал Юлик, вернувшись, — мы вас бросили. Наташа звонила из Парижа. Там сейчас, знаете ли, собралась такая компания... Синявский, Некрасов, Галич, Максимов, Гинзбург, Горбаневская...
От неожиданности и смущения я ляпнула:
- Вы с ними знакомы?!
Юлик глянул на меня изумленно. Ирина бросилась мне на помощь:
- Извините, я вас не познакомила. Это мой муж, Юлий Даниэль.
Юлий Даниэль!!! Я не могла поверить своим ушам и своему счастью. Когда Юлия арестовали и судили, я в муках рожала Викторию и ни в каких акциях протеста не участвовала. И вот теперь у меня появился шанс сказать Юлию, какую важную роль процесс Даниэля-Синявского сыграл в моей жизни, какие камеры внутренней тюрьмы распахнул, какие погнутые стержни распрямил... Ничего этого я не сказала, потому что в доме Даниэлей разговаривали в совсем другой тональности, и бурливший во мне текст на эту музыку не ложился. Но, видимо, все это легко читалось на моей физиономии, потому что Юлик предложил:
- Приходите завтра утром пить кофе, поболтаем, — и я зашлась от радости.
С этого дня началось мое служебное грехопадение. Утром обычно звонили Юлик или Ирина и предлагали забежать. Я забегала и застревала. Мы пили кофе, болтали.
Официально это называлось «писать дома докторскую». Сжав волю в кулак, я вырывала себя из Даниэлевой кухни и отправлялась на работу, с сочувствием поглядывая на прохожих, не пивших по утрам кофе с Даниэлями...
«Конспи'ация, конспи'ация, и еще раз конспи'ация» в семье Даниэлей была поставлена довольно слабо. Едва со мной познакомившись, почти еще меня не зная, они вручили мне ключ от своей начиненной самиздатом квартиры и попросили доставать почту во время их отъезда, а если захочу — приходить сюда работать или читать. Я была на седьмом небе: вот какие люди мне доверяют! У Даниэлей была замечательная библиотека. Большинство книг в ней было с посвящениями авторов.
Искандер, например, писал Юлику так:
Сердце радоваться радо
За тебя — ты все успел,
Что успеть в России надо:
Воевал, писал, сидел!
Ему вторил Давид Самойлов:
Милый Юлик, сколько пулек
Просвистало — ни одна
Нас с тобой не миновала —
Вот об этом «Времена».
Я стала часто бывать у Даниэлей, но поначалу страшно зажималась в их присутствии, понимая масштаб собеседников и не умея разгадать, чем заслужила их дружбу. Проницательный Юлик, конечно, это видел.
Однажды, лютым зимним днем, я увидела в окно Юлия, вышедшего во двор в легкой летней рубашонке с короткими рукавами (Даниэли тогда жили в другом подъезде). Он отправился в нашу сторону. Вскоре хлопнула дверь лифта, и раздался звонок в дверь.
- У вас нет молотка?
Я ужаснулась:
- Вы с ума сошли! Мороз же! Вы что, в своем подъезде не могли попросить молоток?
Юлий обиделся:
- Я что же, по-вашему, похож на человека, который станет, у кого попало просить молоток, который ему, кстати, совершенно не нужен?
И мне стало с ним легко и весело.
Когда мы подружились, Юлик с удовольствием изображал в лицах сцену нашей первой, «зощенковской» встречи, каждый раз расцвечивая ее новыми убийственными подробностями, которые тут же на месте выдумывал.
- Почему вы меня тогда так решительно отшили? — спросила я однажды.
- Милый друг, от меня же тогда все шарахались, как от чумы. Заговорить со мной на улице по доброй воле мог только стукач.
- Так я же понятия не имела, кто вы такой!
- А если б имела, подошла бы? — прищурился Юлик.
- Наверное нет, постеснялась бы. Ела бы вас глазами издали. Но уж если, то почитать предложила бы не Зощенко, а Маркса-Энгельса и Ленина-Сталина. Вам бы, я слышала, не повредило...
Освободившись из лагеря, Юлий жил один в ссылке в Калуге. Друзья окружили его великой любовью, приезжали из Москвы каждый день, иногда по несколько человек, праздновали с ним его освобождение. А он работал на заводе, вставал в шесть утра. Был похож на тень. Праздник освобождения грозил окончиться трагически.
Однажды навестить Юлика приехала Ирина, знакомая с ним по долагерным временам.
- Ты себе не представляешь, на кого он был похож, — рассказывала Ирина. — Если бы я его не увезла, он бы погиб.
Когда окончился срок ссылки, Юлик переехал к Ирине в Москву. Они поженились. Необыкновенно одаренная, красивая, наделенная какой-то магической силой, Ирина — из тех избранных, кто «беседует с Богами». Трудно описать словами степень их близости — они были единым существом с общей системой кровообращения.
У Ирины был редкий дар принимать и любить всех, кто любил Юлия. Однажды, на минутку забежав к Даниэлям, я увидела на кухне небольшую женщину с изможденным лицом, которое показалось мне знакомым.
- Это наша рыжая Наташка, — представила меня Ирина. — А это Лара. Вы, кажется, встречались.
И тут меня как током пронзило: это же Лариса Богораз, первая жена Юлика! Мы не то чтобы встречались, но я видела ее однажды в Доме ученых на традиционной ежегодной встрече ученых с представителями КГБ. Служители режима приходили пощекотать нервы служителям науки, поиграть с ними, как кошки с мышками, а главное — постращать. Из любопытства я пошла на одну из таких встреч. Было это в брежневское время, в шестьдесят шестом году, вскоре после процесса Синявского-Даниэля. Представитель Лубянки бойко врал о положительных переменах в нашем процветающем обществе. Предупреждал об отпоре, которое общество обязано дать гнусным отщепенцам, пытающимся эти перемены опорочить. Его прервал женский голос, откуда-то из первых рядов:
- Юлий Даниэль — инвалид войны с тяжелым ранением обеих рук. У него язва желудка. Почему вы поставили его в лагере на тяжелейшую физическую работу, постоянно держите в ШИЗО и порвали ему горло принудительным кормлением, когда он объявил голодовку? (Для непосвященных: ШИЗО — это штрафной изолятор, страшное место, откуда самые здоровые и крепкие выходят калеками.)
Страж государственной безопасности явно растерялся:
- Это клевета! Откуда вам это известно?
- Я его жена. Я только что оттуда.
В этот диалог ворвался вопль из ложи дирекции:
- Безобразие! Кто ее сюда пустил! Дежурных уволю!
- Убрать ее из зала немедленно!
Она ушла сама.
Так я впервые увидела и услышала Ларису Богораз. Я бросилась из зала вслед за ней, но пока пробиралась между рядами, она исчезла. Исчезла на долгие годы, потому что вскоре Лара вышла на Красную площадь протестовать против советского вторжения в Чехословакию. Вслед за этим, натурально, отправилась в ссылку, оставив в полном сиротстве шестнадцатилетнего сына Саньку. Занятную анкету получил в наследство от родителей этот ребенок: отец — Даниэль, мать — Богораз.
В лагере Юлий подружился с Анатолием Марченко, автором книги «Мои показания». Срок Марченко кончался раньше срока Юлия, и Юлий попросил Марченко навестить Лару. Марченко выполнил просьбу, в результате чего возникла новая семья — Марченко-Богораз и родился сын Павел Марченко. Вскоре, однако, Марченко опять арестовали. Проведя большую часть жизни по лагерям, в ШИЗО и голодовках, он не отличался атлетическим здоровьем, и время от времени возникали слухи о его смерти (последний из них, к сожалению, подтвердился). Незадолго до этого Ирине позвонил незнакомый человек:
- Есть сведения, что Марченко умер в лагере. Он ваш родственник?
- Нет, — ответила Ирина.
- А впрочем... у нас общий пасынок (речь, конечно, шла о Саньке Даниэле, но ведь не сразу и сообразишь!). В тот раз слух о смерти Марченко оказался ложным — к несчастью, ненадолго... Лара часто бывала у Ирины и Юлика, они очень дружили.
Из близких друзей Юликовой юности мне хочется рассказать о двух — Мише Бурасе и Алене Закс. С Бурасом Юлика разлучила война. На фронт они ушли прямо из школы. Бурас на фронте угодил в штрафной батальон: врезал комбату за антисемитскую выходку. Юлик был солдатом-связистом; он куда-то полз, тянул провод, когда автоматной очередью ему тяжело повредило обе руки. На левой практически не было ни мышц, ни мяса — только покрытые тонким слоем кожи поврежденные косточки. Вдоль правой тянулись длинные страшные шрамы (не потому ли гуманисты — перевоспитатели поставили его в лагере на тяжелейшую физическую работу, а когда из одной раны стал выходить осколок, обматерили: «Нарочно щепку загнал под кожу, сволочь!»)...
С тяжелым ранением обеих рук Юлий попал в госпиталь. Как-то, проходя по коридору, он увидел нового раненого. Юлика поразило, что человек этот занимал на койке до странности мало места. Юлик не сразу понял, что у раненого нет ног. Подойдя спросить, не нужна ли какая-нибудь помощь, Юлик с ужасом узнал в этом молоденьком безногом солдате своего друга Мишу Бураса. Бурас рассказывал мне, что он не хотел жить, и, наверное, не стал бы, если бы не Юлий. На своих искалеченных перебинтованных руках щуплый Юлий носил безногого крепыша Бураса в туалет и ванную, кормил, утешал...
Много лет спустя именно Бурас приехал на своем инвалидном «Запорожце» забирать Юлика из Владимирской тюрьмы. Когда они отъехали от ворот тюрьмы километров на пять, Юлик попросил остановить машину, вышел, вдохнул полной грудью свежий, не пахнущий парашей воздух и задумчиво сказал:
- Хорошо в Большой Зоне...
Продолжение следует
©Альманах "Еврейская Старина"
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
