Jewniverse - Yiddish Shteytl - Еврею - от Советского Союза (Генрих Сапгир)

Гавриил Заполянский «Еврею — от Советского Союза...» Встречи с Генрихом Сапгиром, заметки, выписки из дневников 1996–1999 гг Кажется, никогда до 1996 года я не читал и даже не слышал о Сапгире! Ладно — сам виноват. Но вот чудо: на одном из вечеров в Центральном Доме литераторов, в Малом зале, летом упомянутого года было названо имя — я плохо расслышал его, но в зале произошло движение! — и на махонькую площадку перед столиком ведущего явилась довольно занятная, почти комическая фигура — эдакий Санчо Панса, но, однако же, похожий и на Тараса Бульбу, и на большую нахохлившуюся птицу с тяжелыми крыльями и большими, сияюще-веселыми, но и чем-то озадаченными глазами — “право, неловко как-то, все так смотрят, ну, перестаньте, а ну вас, сейчас, вот, что бы такое прочитать” — и вдруг в некоем слепящем сиянии, найдя место ладоням, поведя плечом — вот пиджак теснит, — стал читать один из своих “сонетов на рубашках”, но я тогда не знал, что это такое, и что такое существует в поэзии! И все, до этого читанное, — померкло, испарилось, отпало, как некое школярское виршеплетство и амбициозное возвышение пиитов перед самой бездной неизвестности... Вскоре на одной из выставок в Центральном Доме художника показывали коллекцию картин художников-нонконформистов-шестидесятников, я увидел его в толпе и решился подойти к нему, и — никто не поверит! — через минуту он дал мне свой домашний телефон, через несколько дней был уже у меня в гостях и все эти годы до 14 сентября 1999 года, когда я последний раз слышал его голос в телефонной трубке, мне довелось бывать почти на всех его литературных вечерах, не раз бывать у него дома и часто говорить с ним по телефону. Часто он звонил сам — кто это делает сегодня даже из самых наших близких...

Он жил в особом мире “самопроистекающего вещества поэзии”, в котором всякая признанность и завершенность останавливалась не дальше порога... Однажды я спросил его: — Скажите, Генрих, были же и у вас учителя... — Да, — оживился он, — Евгений Кропивницкий. Не помню, чтобы к этому он добавил что-то существенное. Однако же по “ощущению памяти” рядом с этим именем было произнесено: “И, конечно, Игорь Холин”. Генрих не любил теоретизирования, избыточных комментариев по вопросам, которые, казалось, именно этого и требовали! В чем учеба, в чем влияние — поди знай! В этой краткости была та отсылка к собственному поиску, то “доверие к паузе”, которое было ему так свойственно. Но он иногда зажигался от сюжета и входил в детальнейшие подробности. Здесь возникнут еще два имени поэтов (может быть, и еще вспомнится!), к которым он однозначно выразил свое отношение. Узнав, что я делаю попытку написать пьесу о евреях, выехавших в Израиль (к тому времени я побывал дважды у родных и близких, жил там несколько месяцев...), он буквально попросил: — Принесите, прочитайте, мне интересно! Хотя наши встречи, случалось, длились долго (в дневнике есть запись изумления: четыре часа у Сапгира!), я избегал утомлять его чтением своих рукописей. Для этой встречи я выбрал фрагмент — монолог Срулика, приехавшего из далекой России в маленький город под финиковыми пальмами и увидевшего, как сестра — а они не виделись двадцать лет! — метет двор, видит его, но не выходит навстречу... “Я ей кричу: это я, Срулик, брат твой, а она продолжает мести двор...” Монолог был великоват, я не мастер читать написанное, но меня поразило волнение, охватившее его. Вскоре, однако, это частично объяснилось: к монологу примыкала маленькая притча, которую рассказал мне когда-то критик Дмитрий Стариков — тот самый, который, увы, успешно воевал с “Новым миром”, и который, я свидетельствую, незадолго до своей смерти глубоко в этом раскаивался, — притчу о том, как дети играли в прятки, а один мальчик остался за деревом, его не нашли... Пришла ночь, прошли дни, годы, выпадали снега, его уже нет, но он слышит друзей, их голоса — они вспомнили его, они ищут его! Он хочет крикнуть им: “Я здесь, я лежу под снегом!”. — Да это же стихи Овсея Дриза! Я переводил его книгу! Я переводил эти стихи! Вот они! Генрих тут же нашел книгу и это стихотворение! Мягко, но настойчиво все же посоветовал упомянуть в связи с этой притчей имя поэта — это был замечательный поэт, я его хорошо знал! Мои возражения, что это, вероятно, обработанный фольклорный сюжет, — категорически не принял. Не без “проблем” я, повинуясь Сапгиру, вписал имя Овсея Дриза в монолог Срулика. Вообще русский поэт Генрих Вениаминович Сапгир, как сказали бы в Одессе, “стопроцентный еврей” — и со стороны отца Беньямина Файвишевича, и со стороны матери — родственницы Марка Шагала, — с нескрываемым волнением затрагивал еврейскую тему, начиная с вечной проблемы судьбы, гонений и скитаний: Господи зачем ты нас оставил Господи Это против правил (псалом 143), кончая темой Холокоста: Жирная копоть наших детей Оседала на лицах (псалом 136). Что и говорить о Сонете-венке, подаренном трагически рано погибшему Алеше Паустовскому, одном из самых горестных и иронических стихотворений абсурдного ХХ века! Это точно заранее подготовленная автоэпитафия — но кто решится в наш фарисейский век ее исполнить! “Еврею — от Советского Союза” ... “Скорбим и пьем — деятели искусства” “Ушедшему с тоской — собака Ларри”... Еврейский замес бродил в нем всегда... В немыслимом для публикации стихотворении 1963 года — маленькой “поэме” “Старики” — есть строки поразительной свежести и печальной иудейской иронии: Волны трясут бородами ...еврейских священников и далее: Кто-то прошел сквозь раввина и сел — видна половина прозрачная — раввина... Зыбкость и текучесть форм продолжающегося творения мира, восходящая к иудейской философии и философии Востока, вполне осознанный и внутренне принятый агностицизм — в смысле полной непостижимости главных истин и устоев мира сего — пришли не только в его поэзию, но позднее стали основой его совершенно загадочной, многозначной и поразительно тонкой по письму прозы — в том числе в “Сингапуре”... При этом Сапгир был человеком русской культуры и, можно сказать, “русского ума”. Чувство, интуиция речи, постижения языка были почти медитативны. Его поэтические и лингвистические открытия в области “полифонического синтаксиса”, позволяющего от языковых структур переходить в пространственные, сферические миры глобальных, движущихся форм и смыслов, являются (после еще не оцененных поисков и открытий Алексея Крученых), совершенно уникальным феноменом русского языка и культуры, который, вероятно, ни один исследователь языка нового времени не сможет обойти. Несомненно, однако, с возрастом, возникала ностальгия по важным, родным приметам еврейской национальной культуры, быта, символики, во многом утраченной усилиями идеологов национальной политики СССР (“Еврею от Советского Союза!”) и мефистофелей Германии. Я заметил, что мои рассказы о типичном еврейском оазисе — городе Черновицы, с его синагогами, сукками, благотворительностью, цадиками, лесным раввином, бывавшем в нашем доме, о высылке моих родителей вместе с детьми в Нарымский край, голодной жизни в затерянных поселках по реке Чузик, о моих встречах с хранителями библейских традиций и обычаев в Израиле — волновали его. Он мечтал о поездке в страну, “текущую молоком и медом”, ждал, как мне казалось, приглашения от писательской организации, но такие приглашения иногда запаздывают... С 60-х годов он жил в мире абсолютно неспекулятивной, философской поэзии, еще не прочитанной его современниками. Появятся новые и новые тома, и постепенно это имя войдет привычно в ряд достойных писателей России — в одну из самых ее трагических эпох. Теперь я думаю, что мысль о смерти не представлялась ему сферой чисто трагической. Если внимательно вчитаться в “Элегии”, можно уловить, что он видел в ней, пожалуй, желанную форму свободы. Еще в молодые годы он, гонимый и непризнанный, попал в больницу со всеми признаками инфаркта... — Знаете... Тогда... очень обидно было! Еще так много хотелось сделать! Я решил, что должен жить! И вот, как видите... И он смотрел на меня с незабываемой, какой-то удивленной, виноватой улыбкой. Как многое совершилось для него... В эти осенние дни я расспрашивал разных людей о Сапгире, помнят ли его молодым, каким он был, что читали... И мне все яснее открывалась его частая реплика: — Но ведь не читают... Кто-то помнил прекрасные “детские стихи” Сапгира, читал их сыну. Инженер в сфере атомных реакторов, обладатель колоссальной библиотеки философии, философскую лирику поэта не читал... Художник, бывавший с поэтом в мастерской Евгения Кропивницкого, помнит только занятную тусовку... Домохозяйка знает уже, что это поэт — знаменит. “А что? Он умер?” Кто-то помнит дионисийские встречи времен 60-х, когда заодно рождались “Элегии”. “Скорбим и пьем” — это началось не сегодня. И это всегда была та свобода, которая на время отводила от мысли — кто я? Зачем я? В чем смысл... “Тогда многие думали о смерти”, — сказал мне кто-то.

http://magazines.russ.ru/znamia/2001/11/zap.html