Jewniverse - Yiddish Shteytl - Дора Хайкина

Александр БУРАКОВСКИЙ (Нью-Йорк) ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ МОГИКАН ИДИШИСТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Пока судьба не познакомила меня с Дорой Хайкиной, я слышал о ней лишь как о старейшей еврейской поэтессе, одной из тех, кто, к счастью, не погиб ни во время Второй мировой войны, ни после нее в ряду известнейшей плеяды деятелей еврейской культуры, убиенных 12 августа 1952 года. Она была близко знакома и почитаема выдающимися писателями: Д.Гофштейном, Н.Лурье, Р.Балясной, М.Талалаевским, Б.Гусятинским, А.Каганом, М. Аронским, Г.Диамантом, И.Фефером... Ее мужем был писатель И.Фаликман. Она была знакома и сопровождала в середине 30-х годов в поездке по Киеву Ольгу Михайловну Лоеву - жену Шолом-Алейхема. Была дружна с А.Померанцем, известным американским писателем, корреспондентом еврейской газеты "Морген-Фрайхайт", закончившим в середине 30-х годов аспирантуру на кафедре литературы в Институте еврейской культуры АН Украины, где Д.Хайкина работала в отделе библиографии. Во время пребывания С.Михоэлса и И.Фефера в Америке в 1943 году, А.Померанц передал через них для Доры Григорьевны свою книгу публицистики, где был и очерк о ней, названный: "Младшая дочь еврейской литературы".

Ее первые стихи появились в издательстве "Пролит" в 1931 году. Затем она постоянно публиковалась в газетах, журналах, альманахах и специальных сборниках, которых вышло более двадцати. Первая же ее книга стихов была издана в Киеве в 1938 году. Вторая - сгорела во Львове, уже в типографии в первые дни войны. Затем ее книги выходили в Москве и Киеве. И все - на языке идиш. Но многое из написанного было издано на русском и украинском языках в переводах известных поэтов: Л.Озерова, Ю.Найман, П.Шерешевского, Л.Костенко, В.Малышко, Д.Павличко, С.Тельнюка, П.Перебийноса... Я не знаю ни одного крупного украинского поэта, который не переводил бы ее стихов. Когда в середине 80-х годов мы познакомились, я вдруг понял, что Д.Хайкина не только талантливейшая поэтесса, но и обаятельная "идише мамэ". В ней столько тепла, спокойствия, мудрости, доброжелательности, скромности и такта! У нее такие грустные и смеющиеся, лукавые и мудрые, такие бездонные глаза, что трудно слушать ее и смотреть, заглядывать в них и слушать... Я любил ее, словно свою маму, которая так рано умерла. И не только потому, что все еврейские мамы очень похожи. Больше - из-за схожести судеб. Я любил слушать ее стихи на идиш. Они звучали, словно фантастическая, завораживающая душу и сердце музыка, когда кажется, словно тебя окунули в таинственную ауру вечности, никогда не виденных воспоминаний, не слышанных мелодий забытого детства. Кажущихся в миг твоими родными, виденными и слышанными тысячи раз... Я часто приходил к ней на Соломенку, поднимался по узкой лестнице безлифтовой "хрущевки" на пятый этаж дома ╬11, звонил в квартиру ╬32 и прислушивался, как она медленно и тяжело, из-за больных ног, шла по темному, узкому, заставленному вещами коридору к двери, медленно открывала ее, начиная разговор уже на ходу... О чем мы только ни говорили! Не хочу заглядывать в дневники. Ибо тогда пойдет вовсе другой разговор. Сейчас же - интервью с Дорой Григорьевной, "интервью", которое мы задумали через океан, по нашим письмам, по присланным ею воспоминаниям, которые она готовит отдельной книжкой. Уже пятый год живет Д.Хайкина в Израиле вместе с тремя детьми и внуками. Болеет. Из дома не выходит. К ней приходят журналисты, телевизионщики, берут интервью, публикуют ее стихи, воспоминания, заряжаются ее фантастическим оптимизмом и мудростью "идише мамэ", прожившей огромную, тяжелую и счастливую жизнь. Уже в Израиль ИВО (Институт еврейских исследований - был эвакуирован в Нью-Йорк из Вильно в начале Второй мировой войны) прислал из Нью-Йорка найденную в архиве фотографию сотрудников и аспирантов Киевского института еврейской культуры (его закрыли в 1937 году), сделанную в октябре 1934 года во дворе института, в Киеве, на ул. К.Либкнехта, 9. Во втором ряду сверху стоит Д.Хайкина. А рядом: А.Померанц, Н.Забара, Г.Диамант, А.Гонтарь, Б.Слуцкий, Д.Нусинсон, М.Гарцман, Э.Спивак, М.Эрик, Г.Горохов, Р.Балясная... Никого уже из 190 сотрудников и аспирантов института нет в живых. Одна она осталась! 8 октября 1993 года, в день 80-летия Доры Григорьевны, когда она уже была в Израиле, Еврейское культурно-просветительское общество им. Шолом-Алейхема провело в Киеве вечер, посвященный этой дате. Писатели читали стихи, рассказывали о встречах с Д.Хайкиной. А затем отправили юбиляру письмо, полное любви и преклонения перед ее талантом. Я перебираю письма Доры Григорьевны, написанные на русском языке округлым, будто "катящимся" по мягкой весенней траве почерком. Смотрю на ее рукописные стихи на идиш, остроконечные, колкие, стройные, словно морозные узоры на окнах, или зубцы остроконечных таинственных башен... И приглашаю ее к разговору... * * * Мой дедушка, Годе Лихтенштейн, родился в Борисове, в Белоруссии. Он часто болел. Был раздражительным и суровым... Жили мы в Чернигове, где я и родилась. Дедушка содержал убогую бакалейную лавку, пропадая в ней с раннего утра до поздней ночи: может быть, кто-нибудь зайдет за свечкой или тульским пряником. Его семью преследовали несчастья, а последнее - совсем подкосило. В семье было 10 детей. И однажды в течение недели от дифтерии умерло шестеро из них в возрасте от 5 до 14 лет. У моей бабушки Хаи была астма. Но она обшивала всю семью, вязала носки, варежки, шарфики, кофточки для четверых детей. Старшим был дядя Михель. И трое девочек: Эстер, средняя - мама, она родилась в 1881 году и младшая - Гирша. Шифра, жена Михеля, занималась хозяйством: у нас была корова-кормилица, куры, утки, гуси, маленький огородик возле четырехкомнатной квартиры, которую мы арендовали. В 1915 году была лютая зима. Бабушка заболела воспалением легких и скончалась. Ей было 63 года. Дядя Михель не мог сам оплачивать аренду и вынужден был перебраться в меньшую, двухкомнатную, квартиру. А у него было четверо детей, и для нас с мамой места не оказалось. С той поры началась наша бездомная жизнь: добрые люди пускали нас в чулан, закопелок, на кухню. А мама уходила на поденную работу: варила, стирала, убирала, ухаживала за больными и тем зарабатывала нам на хлеб. Когда мне было 2 года, отец оставил нас и уехал к родителям в Городню, это 30 верст от Чернигова. От тяжелой работы мама по ночам начала кричать, будила хозяев. Дергалась во сне, падала с узенького диванчика, на котором спала, задевала стол, стулья. И однажды мы снова оказались на улице. В другом месте все повторялось. Мама стала очень болеть. У нее началась острая депрессия. Она перестала подниматься с кровати, часто не замечала меня, словно не видела вовсе. Тетя Шифра и ее старшая дочь Маня настояли, чтобы мы пошли к раввину за советом - что делать. Они почти на руках дотащили маму (она ходить уже не могла) к знакомому раввину. Он выслушал нас и сказал: "Поезжай в Киев к Эстер и Гирше". Тетя Эстер жила в Киеве и была замужем за Евсеем Шенфельдом, который служил бухгалтером у сахарозаводчика Зайцева. А Гирша чудом поступила в Черниговскую гимназию, закончила ее с золотой медалью и, снова чудом, поступила в Киевский университет Святого Владимира, стала присяжным поверенным! Но это отдельная тема... После разговора с раввином мама воспрянула духом, словно выздоровела. И мы отправились в путь. Один балагула (извозчик - идиш) подвозил нас, затем другой, третий... Так от балагулы к балагуле, от одного заезжего двора к другому... мы, наконец, добрались зимой 1918 года до Киева. К тому времени началась революция, и дядя Евсей остался без работы. Но они все-таки нас приютили, у них была шестикомнатная квартира, мы расположились с мамой в одной из комнат в углу, за пианино. И сидели там тихо-тихо. Мама была еще очень слаба, и тетя Эстер кормила ее. Приносила нам зеленую чечевичную кашу, она мне очень нравилась. И еще отдавала остатки обеда. Вскоре мама окрепла, и тетки нашли ей работу, которой она занималась в Чернигове: починяла белье, перешивала одежду, распускала порванные кофточки, шарфы, вязала носки, варежки, платки, ухаживала за больными, стирала, варила, убирала... Однажды маме принесли уйму новых пустых сахарных мешков и предложили купить. Мама пошутила: - Вы что думаете - я зарабатываю столько денег, что мне нужно их прятать в мешки? Но женщина объяснила: - Чем вязать из гнилых ниток, распустите эти мешки и вяжите веревочные туфли. Мама так и поступила. Теперь заказчики появлялись еще до того, как мама успевала закончить очередную пару. К тому времени в Киеве появился трамвай. Я стала, как другие мальчишки, цепляться сзади и кататься на его "колбасе". Но делала это, чтобы мама не видела. В одну из таких поездок мальчишки стянули за веревку дугу, трамвай остановился. Они убежали, а меня поймал мужчина, расспросил: кто я и что? Отвел к маме. Поговорил. А затем отвез в дом под названием "Очаг". Это был дневной еврейский детдом, в котором нуждающиеся дети находились весь день: учились, ели, работали, развлекались. А ночевать возвращались домой. Оказалось, что одной из наших воспитательниц была племянница Давида Бергельсона. Там я пробыла 8 лет, с 1918 по 1927 год. Потом пошла в школу. Мне было 14 лет. Училась я в еврейской школе ╬25. Там у меня было много друзей. Познакомилась и подружилась с Левой Гольденбергом, который в дальнейшем взял псевдоним Льва Озерова - прекрасный поэт. И я тоже в это время начала писать стихи. Поэзия - это прекрасно! Но не всегда дает средства к существованию... Кем я только не работала! Ткачихой и диктором на радио, бухгалтером и библиографом. И даже машинисткой в Кабинете еврейской культуры АН, открытом в 1946 году и возглавляемом профессором Спиваком. Мы выпустили русско-еврейский словарь. Здесь работали необыкновенные люди, никого уже нет в живых... У меня была интереснейшая жизнь. Встречалась с талантливыми, известнейшими людьми. Была знакома с тетками Ильи Эренбурга. Одна из них учила меня французскому языку. Встречалась с Генрихом Казакевичем, Давидом Гофштейном, Львом Квитко, Соломоном Михоэлсом... О многих из них пытаюсь сейчас написать... В 1932 году в качестве сотрудницы я переступила порог Института еврейской культуры АН УССР. И те 5 лет, которые проработала там до его закрытия, были прекраснейшими годами моей жизни... Руководил библиографическим отделом бывший боец чапаевской дивизии Гитерман. А в подчинении у него было 7 женщин. Старшая по возрасту - Рохл Добина, жена Шимона Добина, еврейского учителя, публициста, общественного деятеля, друга Шолом-Алейхема. В конце 20-х годов вышел в Москве, в издательстве "Эмес", том писем Шолом-Алейхема. И в нем много писем, адресованных Ш.Добину. В конце каждого - строка: "Привет Рохэлэ". Я часто видела Ш.Добина в президиумах на различных литературных вечерах и слышала его выступления. А сейчас работала рядом со встречавшейся с Шолом-Алейхемом "Рохэлэ" - тихой, невысокой, скромной женщиной с большими карими грустными глазами. Рядом с ней работала Иона Бодик, мы ее называли "ходячая энциклопедия", она по памяти могла назвать книгу, статью, журнал, автора, где те или иные сведения можно было почерпнуть. Ее муж, ученый-этнограф Кадашевич, исходил пешком Биробиджан, его тайгу, реки, речушки и болота. Он заведовал в Институте Биробиджанским отделом. В нашей комнате, у стены, по соседству с дверью, стояли два стола. За одним работала З.Шапиро, жена М.Шапиро, одного из пяти авторов Еврейско-русского словаря, который с огромным трудом, спустя десятилетия после написания, вышел в 1984 году, в издательстве "Русский язык", когда уже никого из его авторов не было в живых. Однажды Зина в начале месяца рассказала "забавный" семейный эпизод: "Вчера я взяла продуктовые карточки и собралась в магазин "отоварить" хлеб. А Мойша направлялся опустить письмо в ящик и предложил взять и хлеб. Я отдала ему карточки и сумку. Вскоре он вернулся с пустой сумкой и с письмом в руках... Оказалось, что вместо письма он опустил в почтовый ящик хлебные карточки на оставшиеся 28 дней месяца..." У противоположной стены работали три сотрудницы: Доба Нусинзон, Хэвэд Бердичевская и Сарра Шехтман. А у заведующего был отдельный кабинет. Доба была не-обычайно красива, словно рафаэлевская мадонна. Она родилась в Гомеле, мать рано умерла, мачеха невзлюбила ее, и в 1918 году 17-летняя Доба отправилась искать счастья в Москву. Ночевала на вокзале и там познакомилась с двумя девушками, ожидавшими поезд на Малаховку: они ехали с путевками биржи труда на работу воспитательницами в еврейскую трудовую колонию. Доба поехала с ними. Их приняли на работу. В колонии жили дети-сироты, беспризорники, скитальцы, которых разметала по стране гражданская война и погромы. Познакомилась она там и с тремя, как и она, сестрами-воспитательницами, младшая из которых, Фейга, вскоре стала женой Д.Гофштейна. Полюбила и Доба. Но безответно. И мы никак не могли понять ее мужа, оставившего ее еще до рождения ребенка. Хэвэд, работавшая рядом с Добой, почти никогда не улыбалась. Она была одинокой, болезненной женщиной. И к ней посетители обращались редко. И как бы для компенсации молчаливой Хэвэд рядом работала жизнерадостная Сарра. Она с семьей и родителями приехала в начале 20-х годов из Аргентины. Я любила слушать ее рассказы о неведомой стране, о еврейской школе в Буэнос-Айресе, где она преподавала историю. Мне нравился ее идиш, пересыпанный заимствованными испанскими словами, впрочем, как и мой - словами украинскими: дах, шлях, стеля, гостинец, доля, цвет... Самой младшей в отделе была я. И работу мне поручали самую легкую и простую: обрабатывать газеты, писать формуляры и аннотации... Но больше всего я любила работать с материалами из газеты "Биробиджанер штерн", редактором которой в то время стал Генах (Генрих) Казакевич, в первые месяцы 30-х годов отправившийся в Биробиджан из Харькова, где он был редактором журнала "Ди ройте велт", там и мои стихи публиковались. Я была знакома с Эмой - сыном Генаха Казакевича, он сам, и стихи его мне очень нравились. Во время войны Эма был разведчиком. А позже написал прекрасные романы, повести, рассказы, киносценарии. Я дорожу памятью и дружбой с талантливыми сыном и отцом Казакевичами... Однажды, уже после ликвидации института, я встретила на улице поэта Абрама Гонтаря. Падал мокрый снег. Было холодно и грязно. Абрам говорил скованно, прерывисто, задыхался: "Только что был у нашего института, я туда часто хожу гулять, тянет... понимаешь?.. На мостовой стояла трехтонка с институтской мебелью, навалом лежали книги, рукописи, аппаратура. А тротуар завален карточками, формулярами. И библиотечными, и библиографическими... и на одной из них я узнал твой почерк - буквы, словно бисер, понимаешь?.." Теперь я все чаще и чаще вспоминаю Абрама Гонтаря, его умные и тревожные глаза, и все глубже понимаю его. Перед войной мы жили в киевском доме писателей "Ролит" на ул. Ленина, 68. Он весь сейчас обвешан мемориальными досками с барельефами классиков украинской и еврейской литературы. А тогда еще этого не было. Мама выходила в парк выгуливать внуков и подружилась с другой бабушкой - матерью украинского поэта Андрея Малышко. Он в числе первых маститых (совместно с А.Корнейчуком, М.Бажаном, М.Рыльским, П.Тычиной, Д.Гофштейном и др.) был награжден орденом. Они гуляли по парку, катили в колясках внуков и рассказывали друг другу о своей нелегкой жизни... Помню, в воскресенье 22 июня 1941года я собралась на Галицкий базар, его еще называли "Евбаз", купить клубнику, чтобы сварить варенье на зиму. А мама отправилась в магазин за сахаром. И очень быстро возвратилась, сказала испуганно: что-то в городе случилось, беспрерывно по улицам мчатся кареты скорой помощи, какая-то беда! Я вышла на улицу. И тут же объявили тревогу. Многие пешеходы решили, что тревога учебная, но, все-таки, вошли в парадное. Но какая-то женщина с противогазной сумкой на плече тревожно сказала: "Пост-Волынский горит, на рассвете разбомбили, камня на камне не осталось!" А я то знала - это всего лишь в 5-7 минутах езды на поезде по дороге на юг... Тут же возвратилась домой. А вскоре передали по радио речь Молотова...

Журнал "Вестник" (Балтимор)