Эстер Кей. Маршал, XIV
Дата: Wednesday, December 29 @ 00:00:00 MSK Тема: Diaspora
31. ПАПА «ПРИОБЩАЕТСЯ»
Каждому, кто видел Галю порхающей по лестницам и помещениям синагоги, было ясно, что она — счастливая невеста. Старички прозвали ее — «а шэйнэ мэйделе», так же, как в свое время называл ее покойный дедушка.
Целых семьдесят лет эти евреи приходили на молитву в пустое, холодное здание синагоги, и никто не заботился об их «фарбайсн», никто не одобрял их улыбкой и ласковым словом. Наоборот, власти только и ждали, пока последние религиозные старики поскорее вымрут, чтоб заколотить синагогу или переделать ее под склад... А теперь-то! Вот чудеса — и выпить, и закусить после молитвы можно, и стенгазету синагогальную почитать, и внука на урок Торы привести... Понятно, что дедушки очень радовались этим переменам и ценили заботу, которой окружали их работники синагоги — в том числе Лидия Яковлевна и Галя.
У старичков, особенно у дяди Яши и дяди Миши, только и разговоров было, что о Галином женихе-хабаднике («а Любавичер»), который убыл на учебу в Америку... и который через несколько месяцев должен приехать, и тогда в ростовской синагоге будет устроена свадьба («а хассэнэ»), какой еще не видел свет. Так, не удержавшись, разболтала им счастливая Галя. А остальное они уже сами придумали: что, мол, этот самый жених, Борух, — конечно же, останется жить в Ростове и будет вместе с Йосей руководить местной общиной. Все это дядя Миша обсуждал с Галей, пока она накрывала в честь субботы столы в нижнем молитвенном зале. Он же по секрету рассказал ей, что невестам перед свадьбой положено окунаться в «мыкву» и что в Ростове есть одна такая старая, чудом сохранившаяся с начала века «мыква», принадлежавшая в свое время Пятому Любавическому Ребе, который проживал неподалеку от синагоги.
Мама, присоединившаяся к их разговору, оказывается, про «мыкву» тоже знала. Она сказала, что, если там почистят кафель и сменят воду, то она готова будет также окунуться. Правда, она уже не молодая невеста, ее свадьба с папой имела место лет так тридцать назад, но — лучше поздно, чем никогда! Галю идея окунания очень удивила и даже оскорбила. Что, ей придется лезть в какое-то болотце? А без этого никак нельзя?
— Миква... — начала вдруг пояснять мама, запинаясь и не умея себя выразить, — это очень... очень важно!
Ей хотелось рассказать о том, как во всех городах, во всех местечках евреи держались, цеплялись из последних сил за эти бассейны с живой водой, а советская власть методически уничтожала их, объявляя рассадниками антисанитарии... и вот — пожалуйста, выросло поколение, оторванное от традиции, ничего не знающее, духовно убогое... Но у мамы просто язык не поворачивался агитировать Галю за микву. Она только повторяла, что это важно — окунуться... это значит — войти опять в лоно еврейства. На слове «лоно» она совсем смутилась, до того это было высокопарно, и от сознания своей беспомощности вздохнула. Наверное, для того, чтобы твои слова звучали естественно, надо самому быть исполняющим. А у нее пока соблюдение традиций шло по настроению, от случая к случаю. Пока они беседовали с дядей Мишей, настал час зажигания субботних свечей. Б-г распростер шатер субботы надо всем подопечным Ему миром, продвигая ее наступление в соответствии с часовыми поясами Земли.
В этот шабос в синагоге появился Галин папа, Самуил Исаакович. Папа был человеком умным и интеллигентным. Его скептический взор окинул стены синагоги, потолок с зажженными люстрами и столик с субботними и поминальными свечами в углу зала. Глаза его продолжали оставаться холодными, складка губ — иронической. Он взял из рук дяди Миши предложенный ему молитвенник, но так и не стал по нему молиться. Простоял всю молитву возле дверей, шепчась с одним из русских работников синагоги, расспрашивая о том, во сколько обошелся ремонт здания и откуда предприимчивый Йося достал на это деньги. Забывшись, отец выронил из рук молитвенник, и он упал. Русский рабочий поднял книгу и поцеловал. Самуил Исаакович с удивлением на это посмотрел.
— А чего вы не идете в зал, молиться? — сказал рабочий, — ваши же все молятся. Мне-то можно домой ехать, это я сам задержался. Я тут частенько задерживаюсь, за молитвой наблюдаю. На душе хорошо становится. Что ни говори, святое дело — суббота. Недаром на Руси субботники-то водились.
Папа поднял тонкую, как у артиста Олега Даля, бровь в знак удивления. Вся эта мистика его совершенно не прельщала. А старички во главе с Йосей завершили молитву и стали рассаживаться за субботним столом.
— Иди же, Самуил! — энергично подтолкнула папу спустившаяся с женского балкона мама, — тебе надо приобщаться! Папа пожал плечами и пошел «приобщаться», то есть двинулся к наиболее молодому из всех — Йосе. Тот принял его с радостью, оказал ему прямо-таки почет, усадив рядом с собой за столом и без малейшего выражения недовольства беседуя с ним поначалу о вещах, которые папу интересовали — о стоимости ремонта, например. А потом папа стал и другие вопросы задавать. И так, слово за слово, дошла беседа и до темы сотворения мира. Папа отстаивал точку зрения науки, а Йося — религии. Но если принять во внимание, что Йося знал и науку, и религию, а папа — только науку, то понятно, что спор шел не на равных. Папа вскоре признал, что, если кто-то из них двоих и оперирует лишь догмами, то это, скорее, он сам, а не его собеседник, человек живой, остроумный а, главное, практичный и знающий жизнь. Йося — зубной врач! У него — пятнадцатилетний срок практики в городе Ростове! Что может быть престижнее с точки зрения житейской, бытовой? Это не какой-то идеалист, фантазер, для которого религия — «опиум» и «уход от действительности»...
— Как я вам завидую, — сказал в заключение Йося, — у вас жена — еврейка. А вот моя жена, к сожалению, нет. И, соответственно, дети — тоже. Вы не представляете себе, какой это душевный конфликт!
Папа расправил плечи, с гордостью посмотрел вокруг. Да, что ни говори, а у него и жена, и дочь — чистокровные еврейки. А умный Йося находил все новые и новые поводы похвалить его, прямо или косвенно, найти в нем какие-то достоинства... Не потому, что он хотел папу, как говорят в Ростове, «охмурить». А потому, что, в его понимании, первая встреча с еврейскими традициями, например, субботой, должна у человека связаться с каким-то приятным ощущением — скажем, вкусной едой, душевно-комфортным общением. Вот Йося и постарался изо всех сил, чтобы папу идеи Б-га и Торы не оттолкнули, а привлекли. Еда на столе была действительно вкусная, а разговоры — в меру дискуссионные, с большой долей такта и терпения...
— Этот Йося, — рассказывал папа по дороге домой, обращаясь к маме и Гале, — человек, без сомнения, интересный. Не мракобес и не фанатик. Надо отметить, что он оперирует вполне объективными данными и в его объяснениях Б-жественной природы мира есть много логики. И все-таки — кто знает? Может быть, за этим энтузиазмом скрываются все-таки личные интересы? Может, он открыл счет в Швейцарском банке и перечисляет туда деньги, которые жертвуют на синагогу? «Надо людям верить», — укоризненно сказала мама. А Галя подумала: вот приедет Маршал из Америки, познакомится с ее отцом, и папа с ним тоже начнет спорить...
В чем причина папиной холодности к еврейству? Ведь он же чистокровный еврей!...Гале это было не так уж ясно. У Толстого она нашла замечательную фразу, которая, пожалуй, могла быть применима к ее отцу: «Его не занимал вопрос о том, как произошел мир, именно потому, что вопрос о том, как получше жить в нем, всегда стоял перед ним».
31. МАРШАЛ В АМЕРИКЕ
...Маршал за время, проведенное в Киеве, возмужал и стал выглядеть как молодой еврейский мудрец: умно и спокойно глядящие глаза на смуглом юношеском лице, пробивающаяся борода, по бокам которой прятались пейсы, черная шляпа с изломом, несколько ироническая улыбка. Нездешнего покроя плащ, который ему подарил знакомый американец, делал его похожим на иностранца. От станичника в его облике остались лишь широкие плечи и твердость мозолей на руках, привыкших работать с лопатой, вилами и прочим сельским инвентарем. Речь его стала совершенно иной, в ней не осталось и следа от казачьей размашистости и простонародной грубости. Курил он теперь гораздо реже, да и то лишь в силу привычки.
Все эти изменения были лишь следствием. Коренное же изменение, их вызвавшее, было в его взгляде на жизнь, в отношении к жизни. Он воспринял точку зрения Торы на всю окружающую реальность — и тем самым подчинил эту реальность себе, своей новой цели. Как это произошло? Быстро или медленно, под влиянием друзей или независимо от них, спонтанно или в силу неких закономерностей? Он не знал и не смог бы ответить, если бы его спросили. Как правило, все вернувшиеся к Торе люди считают этот процесс чудесным, необъяснимым. Фактом остается лишь результат: человек начинает верить в Б-га и исполнять еврейские заповеди со всем возможным старанием и удовольствием. Это приходит как-то само собой за год, за два, если находишься среди знающих и увлеченных людей, с которыми тебе интересно.
Вместе с группой других парней — лучших учащихся киевской, московской и самаркандской йешив — Маршал прибыл в аэропорт Кеннеди после 11-ти часового полета, во время которого не уставал дивиться на мощь и красоту современного огромного «Боинга», на облачную высоту, иногда пронзаемую лучами солнца, на великолепное обслуживание пассажиров, на все яркое, новое, заграничное, чего и во сне никогда не видывал.
В аэропорту ему бросилось в глаза наличие негритянских чиновников, удивило его то, что чернокожих людей здесь чуть ли не больше, чем белых. Утренний Нью-Йорк покатился за окнами автобуса, заказанного заранее для группы прилетевших из Союза парней. Но ребята особо по сторонам не смотрели: подумаешь, Америка! Им было важно сосредоточиться на святых текстах хасидизма, закончить свои приготовления к встрече с величайшим человеком поколения, еврейским королем, рабби Менахем-Менделом Шнеерсоном. В таком духе их воспитали в йешиве: хасид едет к Ребе — это дело святое, особое, требующее серьезной подготовки и духовного очищения. Потому что Ребе своим взглядом проникает в самую суть души человека и видит его насквозь. Значит, надо предстать перед этим рентгеновским лучом максимально чистым, возвышенным, чтобы, как говорил писатель Островский, «не было мучительно и стыдно за бесцельно прожитые годы».
Названия улиц, прилегавших к резиденции Ребе, были прямо королевские: Краун, Кингстон, Президент... Когда автобус остановился на Истерн Парквей, то вожатый сказал парням первым делом идти окунаться в микву. Багаж оставили в автобусе, взяли с собой только полотенца и смену белья и проследовали к помещению миквы. Потом вернулись к автобусу за книгами и молитвенными принадлежностями. Чистые физически и духовно, радостные, они вошли во Дворец, называемый «Севен-Севенти» — мировой центр Хабада.
А там было людей — видимо-невидимо. И все — в черных сюртуках, шляпах, так что черно делалось в глазах от такого количества. Увидеть столько евреев вместе Маршал никак не ожидал. Все вокруг готовились к молитве, атмосфера святости наполняла огромный зал. Самого Ребе сначала не было видно, а ровно в десять часов утра он вошел в зал в сопровождении секретарей, и толпа рассеклась надвое, чтобы дать ему проход. От лица Ребе, от седой бороды и даже, казалось, от контуров шляпы — исходило сияние доброты, а походка его была одновременно и деловая, и торжественная. Он проследовал к возвышению в правом углу синагоги, поднялся по ступенькам и занял свое место возле «штендера» (высокого столика для молитвы), где стоял обитый красным стул на ковровом покрытии пола. А людское море взволнованно сомкнулось, и молитва началась.
Маршал чувствовал себя как бы в лучах теплоты и любви, исходивших от Самого Всевышнего. Здесь, в этом зале, Б-г был проявлен. А в прочих местах Он обычно сокрыт, и Его проявление зависит от поведения людей. После молитвы Маршал пошел вместе с товарищами в столовую, а потом руководство местной йешивы занялось размещением всей группы приезжих по комнатам общежития. В общежитии особого комфорта не было, двухъярусные кровати и встроенные шкафы кое-как позволяли экономить место в комнатках.
Местные американские студенты йешивы ухитрялись выглядеть принцами — все, как на подбор, в выглаженных костюмах, чистых белых рубашках, вычищенных, точно новеньких, черных шляпах с особым, «хабадским», загибом полей. А приезжие «русские» ребята смотрелись разношерстной толпой: у кого замусоленная кепка в клеточку, у кого картуз, брюки с лоснящимися потертостями, мятые рубашки в мелких цветочках, да еще с воротничками, края которых загнуты после стирки куда придется... Да и лица самые разные: тут тебе и веснушчатый рыжий Беня, и краснолицый Шимон, и худющий горбоносый Фишел, у каждого своя судьбина, у того — папа русский, у другого — вообще документы в детдоме пропали, а этот — чистый еврей, но на лицо — абсолютный украинец! Маршал присматривался, наблюдал, делал свои первые выводы...
Белые жители Краунхайтса — почти все — выглядят интеллигентными евреями, ум светится в глазах, обращение культурное, одеты элегантно, знают несколько языков, в повседневной жизни запросто пользуются всякой техникой — факсами, принтерами, компьютерами... Цивилизация! Что еще более поразило Маршала, так это — торжественность проведения семейных встреч суббот и праздников, роскошь салонов, масса приглашенных гостей, величина особняков с зеркальными гостиными, утонченность поведения хозяев, сравнительно хорошие манеры красиво одетых детей. Таких людей и такого стиля жизни не увидишь ни в Заветном, ни в Киеве. Маршал пытался понять, в каких душевных качествах или просто привычках таилась причина этого превосходства.
А общение со старыми хабадниками, выходцами из России, у которых и фамилии были соответствующие: Плоткин, Шмоткин, Морозов, — давало другое направление его мыслям. Эти старые хасиды уже после нескольких стопок водки обретали кристальную ясность постижения и, что называется, «говорили хасидус» — то есть разъясняли теологические идеи с таким глубоким чувством, что заслушаешься. Материальная сторона мира их мало интересовала. Они были готовы за Ребе, за Хабад жизнь отдать. Они уносились вслед за Ребе в те сияющие вершины философии хасидизма, где все строилось на тончайших оттенках тех или иных категорий, разница между которыми становилась уловимой разумом только тогда, когда удавалось сбросить с себя «одежды» этого мира — обыденные мысли и речи...
...Еда в столовой, как показалось гостям, была великолепной: тут тебе и кошерная колбаса, и куры, и индюшки, и рыба какая хочешь, и хлеб, который уже с фабрик поступает красиво нарезанным и расфасованным в целлофановой обертке... Все последующие дни «советские» ребята привыкали к этим роскошным трапезам.
Сосед Маршала по комнате, парень из Новосибирска, повел себя нагловато, занял все тумбочки своими вещами, но Маршал не стал с ним разбираться. Он был под таким впечатлением от встречи с Ребе, что ему казалось слишком мелочным обращать внимание на житейские неудобства....Выяснилось, что Ребе свободно говорит по-русски. Потому что, приветствуя приезжих парней, он обратился к ним на правильном, хотя и с непривычной акцентировкой, русском языке, расспросил каждого о биографии, дал благословения на успехи в учебе и личных делах. Маршал не растерялся и упомянул также имя своей невесты, попросил благословения на... на что — он и сам не знал. Но Ребе опередил его и докончил фразу: «Чтобы построили дом в Израиле на фундаменте Торы и заповедей, в свете хасидизма, в добрый и счастливый час».
Продолжение следует
www.moshiach.ru
|
|