Jewniverse - Yiddish Shteytl - Шели Шрайман. Поезд отправляется...

...Кажется, в первый раз это случилось в Италии. Ну да, в Италии. «Пожалуйста, будьте осторожны в районе вокзала, - сказала гид, - берегите сумки и вообще будьте начеку». Впоследствии я услышу подобные предупреждения еще раз – и в других странах Европы. Неудивительно. Ведь вокзал считается злачным местом в любом городе мира. Почему я не ощущала этого в детстве, когда жила в непосредственной близости от него?
Три окна нашей кишащей клопами «хрущевки» выходили на привокзальную площадь Свердловска, а из одного была видна даже первая платформа и прибывающие поезда. Мы засыпали и просыпались под гнусавый голос, несущийся из громкоговорителя: «Повторяю, поезд номер отправляется с третьего пути». Днем наше бедное жилище с завидной периодичностью оглашалось бравурными звуками местного гимна: «Пускай над перекрестками не гаснут огоньки-и, нам у-улицы свердло-овские знако-омы и-и близки» - с привокзальной площади отправлялись автобусы экскурсионного бюро. Их забивали скучающие пассажиры-транзитники и провинциалы с периферии. «Товарищи, не упустите возможности – и вы получите неизгладимое впечатление от столицы Урала», - громыхало из громкоговорителя.
Под окнами прогуливались цыганки, в которых мы с сестрой пуляли с балкона коробочки из под маминой пудры, наполненные водой, но ни разу не попали. Иногда внизу случалась драка с истошными воплями, быстро прекращаемая милицией. Наше детство было отгорожено от вокзала длинным пятиэтажным блоком в форме буквы «г» с девятью подъездами, а самый ближаний выход из двора был наглухо перекрыт каменной стеной. Правда, в стене имелась вечно запертая калитка, сваренная из толстых железных прутьев, меж которыми свободно пролезали наши маленькие головы, и мы все равно просачивались в людской муравейник. Нас тянуло на привокзальную площадь, где тетки в грязных белых халатах продавали пирожки с повидлом по пять копеек и фруктовое мороженое по семь. Там кипела настоящая жизнь, все было в непрестанном движении, и мы устремлялись туда от своих мирных, скучных песочниц, качелей и клумб.

Иногда вокзальный мир проникал и на нашу территорию. Однажды откуда-то возник старик в лохмотьях, уселся посреди песочницы и стал справлять большую нужду. Его прогнала дворничиха, хорошенько отходив метлой по тощему горбу. Запомнился еще случай, когда какой-то дядька, спустив штаны, показывал нам сквозь прутья решетки что-то невообразимое, подзывая гнусавым голосом мою толстую подружку: «Девочка, не бойся, иди сюда, я тебе конфетку дам…» Позабыв про кукол, мы бросились от страшного дядьки врассыпную. И только много лет спустя, на лекции по внутренним болезням (как и всех студентов советских вузов, будущих журналистов, готовили к атомной войне: мальчики изучали военное дело, а девочки медицину) когда преподавательница пустила по рядам цветной атлас, мне открылся смысл увиденного в детстве: оказывается, то, что демонстрировал дядька, называлось «твердый шанкр».
С противоположной стороны от вокзала к нашему двору примыкал довольно большой и запущенный сквер, в котором с наступлением ранней осени появлялся цыганский табор с шатрами. Милиция их почему-то не разгоняла этот бродяжий люд. И хотя родители строго-настрого запрещали нам приближаться к цыганам, запугивая, что те воруют детей а потом пачкают им лицо грязью и заставляют воровать, мы все равно устремлялись туда – конечно, не в сам табор, а всего лишь побродить поблизости и поглазеть на женщин в ярких цветастых юбках (в нашем запыленном промышленном городе они производили впечатление случайно залетевших сюда диковинных птиц) и на их чумазых горластых детей. Однажды нам повезло: мы увидели хозяина табора – седобородого цыгана в красной рубашке, черной жилетке и кожаных сапогах. Едва он вышел с сумрачным лицом из шатра, как цыганята тут же испуганно порскнули.
После того, как чумазая рука сдернула с моей головы красивый синий бант, которым я страшно гордилась и горько ревела о его потере, бредя домой, я к табору, в отличие от своих подружек, больше не приближалась.
Кстати, о подружках. С Ленкой Костиной и Иркой Вересовой мы из одного класса. У Ленки жутко кривые ноги – колесом. Дворовые бабушки, завидев Ленку, дружно начинают осуждать ее мать за то, что плохо пеленала дочь в детстве – мол, оттого и кривизна. По их мнению, пеленать младенца надо так, чтобы они был стиснут со всех сторон, как солдат и не мог двинуть ни рукой ни ногой: «тогда и косточки все выровняются». У Ирки Вересовой отец художник, чем она жутко гордится. Правда, своих картин он не пишет, а делает копии с чужих, разбивая холст на квадратики и старательно перерисовывая изображение. Дядя Саша – тихий алкоголик, а его жена – тетя Катя работает в управлении железной дороги и часто ездит в командировки, привозя Ирке шмотки, которые мы видели только в журналах. Ирка щеголяет по двору в болевом плаще и цветных нейлоновых колготках, а мы тихо таем от зависти.
…Помню, как в младших классах мы с Иркой никак не могли поделить одного мальчика – Сережу Кравченко, который тоже учился с нами в одном классе и оказывал нам одинаковые знаки внимания, даря на восьмое марта плюшевые мишек-близнецов. Однажды – под памятником танкистов, стоящим на привокзальной площади, мы приперли Сережу к стенке, добиваясь от него признания, кого же из нас он все же любит больше. «Хорошо», - сказал Сережа, - я напишу, кого люблю, только отвернитесь». Когда мы по его команде повернули головы обратно, на снегу было выведено два имени: «Ира и Таня». Спустя год на этом же памятнике Сережа напишет первое матерное слово, которое узнает от своего друга-второгодника Паши Пряничникова: «б». Мы с Иркой, слышавшие его не раз от дяди Саши, перманентно пребывающего в запоях, удивимся, что, оказывается, в конце пишется буква «д», а не «т».
Забегая немного вперед, скажу, что в старших классах родители перевели меня в другую школу, где был спецкласс для гуманитариев, а Ирка с Сережкой остались в старой. Сережа стал военным, Ира вышла за него замуж и уехала жить в гарнизон. Последний раз я увижу Ирку, когда она , прихватив с собой трехлетнего сына, приедет спасать свою спившуюся мать (тетя Катя, овдовев, станет к тому времени уже настоящей «синявкой» и будет тусоваться с вокзальными бомжами). Мы встретимся случайно в булочной, и от болтовни нас отвлечет только женский вопль: «Мамаша, смотрите за ребенком!» Позабытый нами Игорек, не выпуская материнской руки, умудрился откусить кусок батона, торчащего из сумки женщины, и она размахивала теперь перед Иркиным носом осквернены хлебобулочным изделием.
…В нашей дворовой компании есть еще одна Ира – Миронова, физически развитая не по годам - та самая, которую подзывал к себе страшный дядька-сифилитик. За ней повсюду следует по пятам Наташка Шалагина, по кличке Шала, живущая не в нашем дворе, а в деревянных бараках, расположенных чуть подальше от вокзала. Наташка – единственная девочка в семье, растет среди многочисленных братьев и совсем не носит платьев. На ней всегда - мальчишечьи брюки и рубашки. У Шалы угловатые, недевчоночьи движения и походка вразвалку. Она сопровождает Ирку повсюду, как тень, страшно ревнует ее ко всем мальчикам и с одним даже подралась. Что-то в ней не так: дворовые бабки называют ее непонятным словом «двусбруйное». Все девочки носят лифчики, а она нет, старательно скрывая грудь под широкими мужскими рубашками. В школе Шала вынуждена носить форму с фартуком, но та смотрится на ней, как на корове седло, и Шала с нетерпением ждет лета, когда можно будет избавиться от ненавистного коричневого платья с засаленным белым воротничком, который она никогда не меняет. Учителя давно махнули на нее рукой. Родители Шалы – алкоголики, в школу не являются даже по вызову.
История странной любви-дружбы между Шалой и Иркой закончится с Иркиным замужеством. Шала с годами станет все больше и больше походить на мужика. Она устроится в «гастроном» - грузчиком и постепенно сопьется.
…Еще во дворе есть Верка Печенова по кличке Печенга. Она старше, считает нас мелюзгой, но иногда снисходит и начинает общаться. У Печенги есть умственно-отсталая сестра Томка, которая каждый день сидит во дворе с бабками – в другую компанию ее не принимают. У толстой Томки пустой взгляд, из открытого рта постоянно течет слюна, она молчит и бессмысленно улыбается. Верка, в отличие от сестры, красивая, шьет себе на раздолбанной машинке умопомрачительные мини-юбки, красится как кинозвезда и приклеивает длинные ресницы. Меня Верка из нашей компании выделяет особо, потому что я учительская дочка. Однажды она зазывает меня к себе, чтобы показать материн фарфоровый сервиз, который той достался от бабки.Верка вертит в руке хрупкие чашечки и говорит мне: «Вот помрет мать – мне сервиз достанется. А Томку сразу сдам в «дурку», тогда парней смогу к себе домой водить». (Верка, в отличие от своих сверстниц-восьмиклассниц, уже ведет «взрослую» жизнь).
Кстати, об учительской дочке. Все ребята из нашего двора учатся в одной и той же железнодорожной школе, где работает моя мама, и это, конечно, создает вокруг моей личности некий ореол. Однажды я решила этим воспользоваться, за что горько поплатилась. Сейчас я, конечно, отдаю себе отчет в том, насколько отвратительно все это выглядело в тот момент. Представьте себе такую картину: выходит во двор худосочное существо лет восьми в перелицованном стареньком пальтишке и чулках в резинку, зажав в руке еще теплый – только со сковородки – мамин пирожок с капустой. Народ играет в классики, и только одна девчонка стоит в стороне, надменно на всех поглядывая и откусывая от румяного пирожка маленькие кусочки. Естественно, что к ней подбегают мальчишки и выхватывают из рук пирожок. Обычная девчонка разревелась бы, или погналась за мальчишками, а учительская дочка кричит им вслед: «Завтра все будете стоять в учительской! Все! До одного!»
Я бегу домой «мамсить». Мама, услышав про «учительскую», отвешивает мне затрещину. Подвывая от обиды и вселенской несправедливости, я удаляюсь в детскую и мстительно думаю: «Вот, умру, поплачете все тогда, пожалеете еще!»
…Чем мы занимаемся обычно в свободное от шныряния по вокзалу время? Зимой – сооружаем из снега лабиринт и ползаем по нему часами. А когда замерзнем, отправляемся в ближайший гастроном, покупаем на три копейки сто грамм кильки пряного посола, которые тетка-продавщица заворачивает в обрывок газеты, и идем греться в натопленный подъезд. Мы отрываем кильке голову, вытягивая из рыбешек кишки, а туловище едим прямо с хвостами – есть ли на свете что-либо вкуснее этого?
Весной мы ходим в привокзальный сквер за ветками пушистой вербы и побродить по глубоким лужам в непромокаемых резиновых сапогах. Летом делаем из фантиков «секретики»: выкапывая в земле неглубокую ровную ямку, выстилаем ее дно фантиком, а сверху кладем кусочек стекла и забрасываем его сверху землей. Все удовольствие состоит в том, чтобы показывать друг другу «секретики», расчищая стеклышко от слоя земли. А мальчишки играют в «ножички» или поджигают карбид, отчего по двору ползет едкий вонючий дым. Их то и дело гоняет дворничиха, но они снова и снова поджигают этот дурацкий карбид.
Ну а осенью мы отправляется в сквер поглазеть на цыганский табор, а на обратном пути собираем букеты и желтых и красных листьев для уроков ботаники. Часто, с наступлением темноты, сидим на скамейке, рассказывая друг другу страшилки – про гроб на семи винтах и черную руку, после чего боимся зайти в собственный подъезд!
Иногда с нами случаются разные приключения. Например, однажды, Шала замечает, что тетка, торгующая на углу дынями скрывается в деревянной будке туалета на задах «Гастронома», прикрыв товар брезентом, а одну дыню забывает на весах. Тетка, видно, справляет большую нужду, ее нет уже целых пять минут, и мы успеваем после недолгих колебаний, спереть эту дыню и, замирая от страха, устремиться в ближайший подъезд. В мгновение ока взлетев на последний пятый этаж, мы жадно разрываем краденую дыню пальцами, даваясь от смеха, и едим ее грязными руками.
Во дворе нашего дома находится небольшой склад магазина «Дорожные товары», расположенного на углу. Все ценное здесь прячется под замок, а снаружи только штабеля картонный коробок. Поздно вечером, после закрытия магазина, нам удается найти среди этих залежей что-то ценное: забытую в коробке шпильку для волос, расческу или мыльницу. Однажды Ирке Мироновой несказанно везет: она обнаруживает статуэтку балерины с отколотой ножкой. Воодушевленные успехом, мы начинаем рыться в картонных грудах с удвоенным рвением, отчего территория склада напоминает уже поле битвы, однако улов невелик: три заколки и обломок земляничного мыла.
«Ну, а где же ужасы злачного места, – спросите вы, – коли речь идет о вокзале?». Забегая немного вперед, скажу, что однажды моему мужу довелось сидеть с детской коляской всего в пятнадцати метрах от трупа убитой женщины, спрятанного в дворовых лопухах и прикрытого сверху ветками. Поскольку муж сидел с подветренной стороны и беспрестанно курил, в то время как сын мирно спал в коляске, то никакого запаха он не почувствовал, но примерно час спустя двор огласился детским криком: соседский мальчик пошел искать котенка и увидел торчащую из травы почерневшую руку. Такого количества милиции наш двор еще не видел. Для местных бабок это было настоящее пиршество. Целый месяц они обсуждали потом это события, тщательно смакуя все его детали: как бомжи распивали в привокзальном сквере водку с проституткой, как ударили ее, разгневавшись, чем-то тяжелым, проломив голову, как волокли ее под покровом ночи в наш двор и прятали среди травы.
Для меня же самое ужасное событие привокзальной жизни прочно свяжется с одним из перронов – до сих пор стоит перед глазами табличка с номером платформы.
…В пригородной элктричке возвращаюсь от родственников мужа. Со мной – десятимесячный сын, который спит в коляске. Нас должен встречать мой отец. Система отработана: сперва я подаю ему колеса от коляски, затем возвращаюсь в вагон за самой коляской, в которой сын.
Однако на сей раз случилась накладка. Электричка опоздала. Мороз жуткий. На платформе скопился замерзший люд, намеревающийся ехать в обратную сторону (станция Свердловск была конечной). Между тем по репродуктору уже объявили, что электричка из-за опоздания, отправится чуть раньше. К тому же отец перепутал номера платформ и подошел не сразу. Сзади отчаянно напирали, меня выпихнули из вагона, в то время как сын остался там, а до отправления не более пяти минут. Те, что рвались внутрь, принялись отталкивать меня от подножки: «Куда без очереди?» Особенно усердствовала одна женщина, умудрившаяся оторвать рукав от моей шубы. И тут, очевидно, сработал, материнский инстинкт: не помня себя, я развернулась и ударила ее кулаком, угодив в лицо; буквально по людским спинам взлетела вверх – откуда только силы взялись! – и бросилась к сыну. Мы успели протиснуться к выходу в последний момент, но я еще разглядела ту несчастную тетку с покрасневшим от удара лицом, услышала брошенные вдогонку слова: «Сука бешеная!» Ударить меня в ответ она не рискнула. Очевидно, из-за ребенка, с которым я протискивалась к выходу. Помнит ли она тот случай? Я его, во всяком случае, не забыла и до сих пор вспоминаю с чувством боли и стыда.

LJ