Jewniverse - Yiddish Shteytl - Элла Грайфер. Пассионарность или праведность?

Такой "двойной стандарт" существует на протяжении веков. Подавляющее большинство населения составляют члены крестьянских общин, ремесленных цехов, торговых гильдий. Основные стереотипы поведения усваивают они в "своем кругу", а меньшинство, находящееся на "государевой службе", рассматривается как неизбежное зло, плата за обеспечение внутренней безопасности. Марий, Сулла, Ирод Великий или Наполеон, конечно же, законченные эгоисты, ничем кроме собственной славы они не озабочены, но... В том-то весь и фокус, что славу эту могут они добыть только и исключительно в виде славы Рима, Иерусалима или Франции. Потому что без армии ни один Бонапарт много не навоюет, а солдаты за ним пойдут, только если уверуют, что он - свой или, на худой конец, хоть и сукин сын, но НАШ сукин сын.
Сравните, к примеру, немецких ландскнехтов времен Тридцатилетней войны. И те были храбры и умелы, но... воевал-то, в конечном итоге, каждый за самого себя. А наполеоновская армия на праведниках держалась, вроде старого капрала из песенки Беранже. Ему Бонапарт - весь свет в окошке, потому что сам он - крестьянин, у него в деревне семья, "старуха", и "храмы селенья родного" священны для него. Так он и императора себе представляет по своему образу и подобию.
Прекрасную иллюстрацию патриотизма "государственного" как продолжения патриотизма "локального" дает Константин Симонов:

РОДИНА

Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.

Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,

Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину - такую,
Какой ее ты в детстве увидал.

Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.

Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть... Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.

Роковая ошибка Родиона Романовича Раскольникова в том и состоит, что видит он французского императора глазами Ницше (или Гумилева): пассионарная личность, сверхчеловек, которому "все дозволено", чего ни захочется его левой ноге, а не глазами старого капрала, который видит в нем воплощение своего собственного патриотизма, преданности общине "большой", также как сам он с детства предан "малой". Каков бы ни был на самом деле Бонапарт - без капрала Наполеоном ему не стать, не уйдет он дальше Раскольникова.
Так вот, время Ирода, Суллы или Бонапарта, время, когда эгоизм "верхов" гармонично и выигрышно сочетается с праведностью "низов", это и есть время актуализма. Эгоисты, живущие по принципу "после нас - хоть потоп", честолюбцы и бонвиваны - это все вершки. Отступление свое от традиции (и не в последнюю очередь от традиционной морали) оправдывают они в глазах "корешков", составляющих абсолютное большинство населения, и в собственных глазах, тем, что здесь и сейчас добывают для общности большой вполне определенные, ощутимые выгоды. Личная связь их с прошлым, традицией и общностью малой (поскольку еще имеется) уже недостаточно сильна, чтобы приносить удовлетворение. Вознаграждение за труды, удостоверение в заслугах лично каждому очень важно, необходимо получить здесь и сейчас.

* * *

Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых...
Я заглядывал в темные лица прохожих,
Не своих - не чужих...
В. Высоцкий

...Итак, соперничество (по крайней мере, в высших, образованных слоях общества) из порока превращается постепенно в необходимую добродетель. Общественно значимые результаты этого процесса лучше всего обозначены двумя популярными литературными образами тех лет: Плут и Рыцарь Печального Образа.
Герой плутовского романа, как правило - одиночка: подкидыш, сирота, чужак, скиталец без постоянного места жительства (не зря же слово "проходимец" происходит явно от "прохождения"). "Своих" у него нет, чужие с ним, естественно, не церемонятся, и он отвечает им тем же. Именно полная безнравственность дает ему сто очков вперед в споре с тем, кто связан условностями и привык играть по правилам. Возьмем всем известную историю женитьбы Фигаро.

Фоном для основной интриги служит факт отмены графом Альмавивой традиционного права первой ночи... Феодальный властитель, ничтоже сумняшеся, позволяет себе личным распоряжением менять традицию... не важно, что нам с вами такая традиция может очень даже не поглядеться, факт, что она была и (скажу вам по секрету) отнюдь не с феодальным угнетением она связана, а с древними языческими культами плодородия. С нашей точки зрения граф Альмавива поступил хорошо, не навязывая своей близости девицам, отнюдь не пылающим к нему страстью (Не позабудем, кстати, что и он, по всей вероятности, не к каждой из них пылал... Все ж таки тоже... того... не бык-производитель), но с точки зрения верности традиции - основной добродетели "пассеистских" времен - он поступил, наоборот, очень дурно. Поставив свое гуманное, просвещенное "я" выше, чем общеисторическое "мы", объединяющее и крестьянина, и феодала, он вышел в зону свободной личной конкуренции. Личного, и притом безнравственного, выбора - своего (измена жене) и Сюзанны (измена жениху), злоупотребления своим положением, богатством и властью. Из четко очерченного загончика традиционной морали вырвался в чисто поле, где "кто смел - тот два съел".

Так вот - на этом поле Фигаро ему не побить! Граф Альмавива, связанный цепью традиции и с предками, у которых он ее перенимает, и с потомками, которым передает, и с крестьянами, перед которыми исполняет предписанную роль, не уклоняясь ни вправо, ни влево, для Фигаро недосягаем. Зато граф Альмавива, который всего лишь "дал себе труд родиться" графом, но хочет сам себе быть хозяином... такого графа любой Фигаро десять раз на дню обведет вокруг пальца, и купит, и продаст. Он играет на своем поле. И вытеснит он, в конце концов, князьев да графьев со всех теплых местечек, и воцарится в царстве своем, которое так и назовут враги "плутократией".

Ну, а Альмавиве куда податься? Бог бы уж с ней, с Сюзанной, мало ли девок смазливых по двору бегает, но вот уже и конкурс на должность символа общности и спасителя отечества проиграл безродному корсиканцу... Да если бы и не безродному... Все равно - любой конкурс, даже по самой что ни на есть справедливости выигранный, оставляет после себя проигравших, фрустрированных, зависших в воздухе. В мир деревенской общины входит человек по праву рождения, и хоть доводится иной раз побороться за свою ступеньку на иерархической лестнице, даже падать с нее при случае - не в пустоту, найдется и пониже ступенечка. А в высшем обществе общины-то никакой и нет. Есть гадюшник, в котором надо либо вечно и бесконечно конкурировать и ножки ближнему подставлять, либо (благо доходы в любом случае обеспечены) решаться на одиночество.
То самое одиночество, что для "праведника" - нож острый, а "праведность", качество, как мы упоминали выше, - врожденное, не зависящее ни от классовой, ни от расовой принадлежности. И если классический литературный "плут" - приблудный и безродный, из грязи в князи вылезший селф мейд мэн, то "рыцарь печального образа" - всегда рыцарь, аристократ, у праведников "из простых" по тем временам таких проблем не бывает, их община еще цела.
Известен сей рыцарь в двух классических ипостасях: Дон-Кихота и Чайльд-Гарольда. Глупый праведник Дон-Кихот, не имея общины реальной, выдумывает себе фантастическую и записывает в нее кого ни попадя, обращаясь с чужими, будто они свои, отчего естественно, попадает во множество смешных (не для него!) переделок, из которых, как правило, выходит битым. Умный Чайльд-Гарольд понимает всю безнадежность таких попыток, вместо того, чтоб давать себя оплевывать, сам на всех плюет, но жить ему все равно плохо. От прошлого эти люди бесповоротно оторвались, настоящее им внушает лишь отвращение, остается, стало быть, только будущее.

* * *

В Европе сапожник, чтоб барином стать,
Бунтует - известное дело.
У нас революцию подняла знать...
В сапожники, что ль, захотела?
Н. А. Некрасов

Граф Растопчин, которого цитирует Некрасов, историю знал, видно, не очень хорошо. Сапожники застрельщиками революции никогда не бывали, не санкюлоты писали Энциклопедию, и не ошиблись русские революционеры, свою родословную возводя к "лишнему человеку". Непредвзятое, внимательное прочтение "Коммунистического манифеста" приводит неизбежно к выводу, что авторы его искали отнюдь не способ облегчить страдания несчастного пролетариата, а способ отделаться, наконец, от настоящего и перейти поскорее к светлому будущему, "новой эре в истории человечества", в котором не только пролетариям, но и всем прочим смертным гораздо лучше станет жить.

Очень они надеялись, что поскольку пролетарию терять нечего, гробанет он уже это ненавистное настоящее к чертям собачьим... И, соответственно, появление "рабочей аристократии", которой стало что терять, ужасно их огорчило. А когда в "аристократы" чохом подались все пролетарии развитых стран - плюнули и пошли искать для своей революции другого гегемона.
Так что не стоит слишком уж всерьез принимать их стенания по поводу тяжкой доли угнетенных, поскольку угнетенных этих, с долей их заодно, ближе, чем в телевизоре, видеть им доводится редко, и представления об оных же нравах и обычаях имеют они, зачастую, самые экзотические. За несомненной искренностью их революционного порыва не альтруизм стоит, а стремление к улучшению собственного своего бытия. Не в смысле благосостояния - им они, в большинстве случаев, либо уже обладают, либо без чрезмерных усилий могли бы обзавестись - а в смысле создания общности, которой они действительно лишены.

Революционная деятельность привлекательна вдвойне: во-первых, потому что вселяет уверенность (не важно, насколько оправданную!) в осмысленности жизни, в возможности изменений к лучшему, за которые все человечество им когда-нибудь скажет свое большое пролетарское "спасибо". А во-вторых, сплоченные "общим делом", обретают они друг в друге "своих" - ту самую общинную жизнь, которой им на самом деле недоставало, т.е., при всех разговорах о "светлом будущем", счастье свое находят уже здесь и сейчас.

Ведь "в революцию" идут из господствующих классов, как правило, именно "праведники". Те, на ком держится общество на стадии "пассеизма", кому обязано оно всеми достижениями эпохи "актуализма", на стадии... как бы это сказать... "футуризма", что ли... превращаются в его самых непримиримых врагов. Ну, конечно, чтобы решиться на такой шаг, одной праведности мало. Необходим еще характер, обеспечивающий решимость пойти "против течения", т.е. вот именно Гумилевская "пассионарность" или "воля к власти" Фридриха Ницше. Прочие же "праведники" обречены предаваться "мировой скорби" и тихо спиваться от отчаяния. Хотя от отчаяния на том, первом, этапе не застрахованы даже самые пассионарные революционеры.

Дело в том, что угнетенные народные массы не спешат откликнуться на пламенные призывы своих самоотверженных освободителей. Покуда цела их собственная община, все эти проблемы будут им что "панская мигрень", когда "есть охота, а работать лень". Чтобы они отказались от преданности традиции и к светлому будущему взор обратили, надо их сперва, как выразились наши классики, "вырвать из идиотизма деревенской жизни".

Непосредственные причины могут быть разными: ирландцы бежали от голода, евреи-ашкеназы - от погромов и перенаселенности черты оседлости, русские - от малоземелья, а древние римляне - наоборот, на дармовщинку стремились пожить за счет грабежа завоеванных провинций... Но результат всегда один: вчерашние крестьяне или ремесленники, привыкшие жить в рамках малой общины по закону "праведности", превращаются в пролетариат, вынужденный учиться выживать в условиях соперничества.
На первых порах такая ситуация вызывает у них активный протест и готовность поверить в любую "единоспасающую" теорию, лишь бы обеспечила возврат к отношениям, которые они привыкли считать нормой. Это и есть время многовоспетой "пролетарской солидарности". Однако, через пару поколений пришельцы адаптируются, учатся отстаивать свои права, и господа революционеры вновь остаются генералами без армии.

В этот момент в обществе идет интенсивный процесс, который Гумилев назвал "упрощением структуры", а Ханна Арендт - образованием "массы". Исчезают субэтносы, пережившие много поколений. Нет уже различий между потомками "пскопских" и рязанских, одной и той же моде следуют фермер и студент. Анонимность, "одиночество в толпе", отсутствие группового контроля, по сути, навязывают каждому "плутовской" стереотип поведения. Героем становится тот, кто всех искусней на ходу подметки режет. Безудержное соперничество чревато не только дракой вплоть до смертоубийства, но и отчуждением, взаимным недоверием, привычкой полагаться только на себя. Никакая устойчивая структура, включая семью, при таком раскладе невозможна.

В итоге общество рассыпается под собственной тяжестью. Сверху его душит коррупция, доводя до полной неуправляемости, снизу распад семьи ведет к демографической катастрофе. Безошибочный признак упадка - пренебрежительное отношение к религиозной традиции. В античном мире богов-олимпийцев обвиняли в безнравственности, в постхристианской Европе Бога Единого обвиняют в нравственной тирании, но ни те, ни другие обвинения всерьез принимать не стоит. Живая религия постоянно преобразуется, приводится в соответствие с нуждами общества, реформируется (хотя иной раз ценой большой крови), была бы охота - подправить можно и нравственность, и безнравственность. А просто в отсутствии реальной общности для религии места нет. Спросом пользуются либо школы индивидуального мистицизма, либо контркультурные, сектантские образования (об этом - чуть ниже).

Уровень пассионарности идет на убыль так заметно, что не мудрено поверить в резкое уменьшение процента пассионарно одаренных людей. Но на самом-то деле падает не процент, а влияние. В обществе индивидуалистов, соблюдающих друг от друга дистанцию, самым хорошим тоном считается вежливое равнодушие. Заразить окружающих своей пассионарностью нелегко - нету такого дела, чтобы делалось сообща, а пассионарность приватизированная, действительно, ничем, кроме "воли к власти" быть не может, причем власти, в большинстве случаев, естественно, - над другими людьми.

"Молчаливое большинство" в это время ни о прошлом, ни о будущем не задумывается. Оно живет настоящим. Живет сегодняшним днем. Среднестатистический индивид либо работает, либо (растущая тенденция!) получает пособие и слегка подрабатывает тайком. На жизнь хватает, ну и ладно. Личность пассионарная, но не праведная, делает карьеру с отчетливым стремлением как можно более нахапать (другого способа самоутверждения в пределах досягаемости попросту нет!). Личность праведная, но не пассионарная, счастья в жизни не имеет, отчаивается и кончает наркоманией.
А вот личности, сочетающие праведность и пассионарность, идут на самоопределение вплоть до отделения. Это они с надеждой смотрят в будущее, они, теперь уже не только аристократы (да и где она - та аристократия?), но выходцы из самых разных классов и сословий, начинают создавать свою "контркультуру" - всяческие секты, кружки и прочие "партии нового типа". То, что именует Гумилев "консорциями" и "конвиксиями". Они, конечно, образовывались и прежде, в связи с каким-то новым родом занятий, заселением новых земель и т.п., но теперь процесс этот связан совсем с другим. Главный побудительный мотив идеально сформулирован в речи Петра из книги "Деяний апостольских": "Спасайтесь от этого развратного поколения!". Этот процесс отчуждения прекрасно описал Б. Слуцкий:

ЦЕННОСТИ

Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.

Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.

Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.

Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.

"Этническая доминанта" (термин Гумилева) может быть любой: От мести угнетателям до счастья в загробной жизни. Большим спросом пользуется апокалиптика. В античном обществе "конец света" связывали с вмешательством "свыше", в наше время более популярны модели экологической катастрофы или ядерной войны. В современной западной культуре различают религию, связанную со "сверхъестественным", и идеологию, оперирующую на уровне "видимого мира". Насколько обосновано это разделение - можно спорить, но в нашем случае оно, во всяком случае, роли не играет. Среди коммунистов процент готовых пойти на смерть за свои убеждения был в свое время ничуть не меньше, чем среди первохристиан, а процент понимающих, что такое "прибавочная стоимость", опять же не больше, чем христиан, понимавших догмат троичности. Среди русских террористов весьма высок был процент выходцев из семинарий - потомственных духовных лиц, да и евреи любили в революцию уходить прямо из иешивы. А нынче в европах народ из тех же коммунистов (как промосковского, так и троцкистско-маоистского толка) стройными рядами марширует в ислам.
Главное, чтобы идея была привлекательна для праведников, давала им возможность найти друг друга и устроить нормальную, структурированную общину, ощутить столь желанное и необходимое "мы". Большинство таких общинок, разумеется, быстро погибает, но "футуризм" их - не ошибка. Самые устойчивые и удачливые из них действительно положат начало народам новым, которым принадлежит будущее.
Какая именно вырастет в субэтнос, какая - в этнос, а которая даже и в суперэтнос - там видно будет, тем более что реальности эти в ходе истории друг в друга перетекают весьма свободно. Но конкуренция сильна, и далеко не каждой "идеологии" улыбнется счастье. На протяжении двадцатого века все мы были свидетелями двух широкомасштабных, но неудачных попыток такого рода.

* * *

Это, чтобы в мире без Россий, без Латвий,
Жить единым человечьим общежитьем.
В. Маяковский

Политика коммунистов первых лет советской власти была вполне недвусмысленно направлена ПРОТИВ русской национально-религиозной традиции, но, мягко говоря, лукавят те, кто торопится записать этот факт по разряду "русофобии".
Потому что столь же недвусмысленно направлена она была и против традиций всех остальных. Задача была не русскую традицию заменить латышской или китайской, а все их уничтожить, чтобы на месте их новую возвести. Не церковь заменить синагогой, а обе их ликвидировать, насадив вместо них собственную свою религию, где "Закон Истории" будет Бог и Карл Маркс - Пророк Его. Иными словами - планировалось создание нового суперэтноса, желательно, в масштабе всего человечества... Задачу всеохватности молодые суперэтносы ставят себе нередко: хоть христианство вспомните, хоть ислам, хоть Чингиз-Ханово стремление к "последнему морю".

Ну, а нацисты? По общепринятым воззрениям хотели они всех, кого не уничтожат, превратить в рабов немецких "сверхчеловеков"... А вот тут уже мы с вами, батенька, поспорим. Заглянем в книгу "Каратели" замечательного белорусского ученого (он был доктором филологии и членом-корреспондентом Белорусской академии наук), сына партизанского отряда и писателя Алеся Адамовича. Из приведенных там многочисленных "монологов Гитлера":

"И народ мне достался, - он хотя и не испорчен настолько вольтерьянством и евреями, как народы латинские, но и с ним тоже будь начеку... Уж теперь-то я сделаю из вас германцев, выбью немецкую труху из истории, из душ ваших!.. Будет еще забот и с немцами, с германцами - с ними после всех. Простодушные и себе на уме, они уже готовы поверить, что вся моя Идея - в их желудке. И очень обидятся, когда обнаружат, что это не совсем так.
И даже совсем не так. Придется и за них браться. Когда наступит Время Песка, и надо будет дробить, крошить глыбы германского - уже германского! - национализма и эгоизма. Сегодня на немцах все держится, стоит, а завтра именно они окажутся - скалой лягут - на пути нашего движения. Немцам придется, хотя и позже других, но самим придется в порошок, в пыль измельчить, истолочь своих великих предков. Всех этих Фридрихов и Бисмарков... Единственная привилегия немцев - быть последними".

Нет, в том "прекрасном новом мире", что блистал пред мысленным взором фюрера, не было места реальным немцам, как в идеале большевиков реальным пролетариям места не было. Ну и, конечно, ихний "новый человек" тоже, не будь дурак, заявлял претензии на мировое господство.
В своей стране - России и Германии, соответственно - власть они захватили, оппозицию подавили успешно, с мировым господством, правда, не выгорело, но это еще не объясняет, почему не выгорело и с новым этносом. Ну ладно, за 12 лет нового этноса не создашь, но вот и за 70 ведь не вышло.
...А в самом деле - почему? Интересно, изучал ли кто-нибудь когда-нибудь не только успешные, но и неудавшиеся попытки зарождения новых этносов? Не тех, что разгромлены были внешними врагами (вариант Германии), а таких вот - вроде так и не образовавшейся общности людей "советский народ"? Не знаю... мне такое не доводилось встречать. Так что, за неимением материала для сравнения, только и остается, что выдвинуть непроверенную гипотезу. Если сможет, кто проверить ее или хотя бы опровергнуть - милости просим.

Возьмем для сравнения два примера из Гумилева: этнос монголов, создавшийся из "людей длинной воли", отколовшихся от своих сородичей и длину своей воли выражавших, в основном, путем выхода с кистенем на большую дорогу, и этнос христиан, резко отличавшийся от соседей по стереотипу поведения, что привело сперва к отчуждению, преследованиям, а потом к бескровной победе сплоченного меньшинства над рыхлым, ослабевшим общественным организмом Что общего в этих двух историях?
Первоначальное обособление. Новый коллектив отрывается от уже существующих и замыкается в себе. То есть, не то чтобы он все связи рвал - он и новых охотно принимает (активно миссионерствует), и тех, кто не подходит, отпускает или прогоняет от себя прочь. Но конкретный индивид в конкретный момент времени может быть либо в этом коллективе, либо вне его, а вот одновременно и в этом, и в другом быть не может.

Граница свойчужой обозначена четко. Отношения с чужими могут быть изначально агрессивными (как у монголов) или стремлением к "мирному сосуществованию" (как у первохристиан), но даже и в этом случае контакты сводятся к необходимому минимуму и доверия к "внешним" никакого нет. Любовь и дружба, семья и школа, суд и расправа - все между своими, все остается в своем кругу, причем круг этот не широк.

Лишь императорами с IV века созываемые вселенские соборы превратили византийское христианство в единый организм. До того был каждый христианин членом не вселенской церкви, а своей общины, со своим епископом. У монголов, организованных от начала по армейскому образцу, военная единица была в то же время единицей общественной. И семьи тут же в кибитках, и сыновья, подрастая, в тот же полк зачисляются, и сестер-дочерей соратников в жены берут. Одним словом - перед нами общность мелкая, обозримая, на протяжении нескольких поколений ощутимое, реальное "мы", для праведника - райская жизнь.
Вот этого-то и не вышло ни в Германии, ни в России. С Германии, что под властью "Тысячелетнего Рейха" и поколения не прожила, естественно, спрос невелик. Гораздо интереснее обратиться к России, в которой эксперимент был поставлен чисто - внешние воздействия оказались практически исключены.

* * *

...Что честно веря в правду класса,
Они не знали правд иных:
Давали сами нюхать мясо
Тем псам, что после рвали их.
Н. Коржавин

В России существовала исходная "конвиксия", насчитывавшая уже несколько поколений, обособленная и миссионерствующая не хуже первохристиан (где-то как-то даже видевшая в них свой образец и родственную душу). Вы, разумеется, уже догадались, что я имею в виду интеллигенцию. То самое странное сообщество, "орден", отвергавший имперский патриотизм и выработавший свой собственный "кодекс чести".
При всей их неистовой и пылкой любви к Западу и его системе ценностей, ничего подобного на самом Западе никогда не бывало, потому и слово это на тамошние языки не перевелось - так и пришлось транслитерировать. Когда же случалось интеллигентам попадать в настоящую, непридуманную Европу, разочаровывались они круто и наотрез отказывались в ней видеть свой идеал (вспомнить хоть того же Герцена). Словом - перед нами явление чисто российское. Российское, но... не русское, также как первохристианство не эллинским, а эллинистическим явлением было. Те и другие призывали и принимали выходцев из всех народов многонациональной империи при условии порвать с прошлым и посвятить себя "общему делу" до конца. Те и другие активно миссионерствовали, по той же причине ненависть и подозрения вызывали у "черни", ибо выработали свой, отличный от окружающих, образ жизни.

Конвиксия эта в Москве и Питере и поныне жива, несмотря на преследования всеми мыслимыми властями и неоднократное вытеснение в эмиграцию, но шансы стать зародышем новой цивилизации на фоне массированного наступления всех разновидностей ислама у нее ныне невелики. А были времена...
Не надо, наверное, объяснять, что именно из этого "ордена" рекрутировались члены всех "левых партий" дореволюционной России, что острая конкуренция между ними (особенно, когда дело дошло до борьбы за власть) "кодекс чести" не отменила. При всем властолюбии и небрезгливости Ленина, со своими он вел себя порядочно.

Но уже с "ленинского призыва" началось оттеснение интеллигентов от власти, замена "сыновьями трудового народа", являвшимися, по интеллигентской мифологии, носителями высшей классовой мудрости. Если бы за этим ничего не стояло, кроме коварной сталинской интриги, навряд ли его замысел увенчался бы успехом. Но миф "народа-богоносца", который всегда прав, издавна был важнейшим компонентом интеллигентского мировоззрения - хоть "Сорок первый" перечтите, хоть загляните в Достоевского. Вот эта-то мифология и обеспечила большевизму полный крах.
Потому что интеллигент-революционер был, как правило, пассионарием-праведником, фанатиком "будущего" и честным партнером своих революционных коллег. Он мог быть (и бывал нередко!) дураком-Швондером, но, в общем-то, нигде не написано, что новые народы непременно из одних умников состоять должны.

Тогда как выдвиженец шел к власти под лозунгом: "Вышли мы все из народа - Больше в него не пойдем!". Конечно, был он пассионарием, но праведником никогда не бывал, ибо общность свою покидал, вступая в мир индивидуальной конкуренции. Союзников у него не было - одни соперники, так что выживал, соответственно, сильнейший.
Не был бы Швондер дураком и догматиком - сообразил бы, что естественный союзник его не подонок Шариков, а Преображенский, готовый лояльным быть любой власти, лишь бы порядок обеспечила, и даже с реквизицией седьмой комнаты он ради этого, в конце концов, примириться готов, а уж сын его, после советской школы и ВУЗа, и вовсе своим станет. А Шариков - одинокий волк, и ни в жизни не упустит он случая откусить, где плохо лежит.

Разумеется, даже Швондер не настолько глуп, чтоб вовсе не видеть, что собой представляет Шариков, но... Мифология интеллигентская учит, что надобно Шарикова терпеливо перевоспитывать, чтобы слезли с него пережитки проклятого капитализма и открылось заложенное самой Историей разумное, доброе, вечное. Не так уж сложно разобраться, когда и почему именно "народ" стал основным объектом поклонения в интеллигентской квазирелигии, но в данном случае достаточно будет просто констатировать, что прав евангелист Матфей: В старые мехи новое вино, как правило, не вмещается. Товарищи "от сохи" не часто исповедовали религию, вознесшую их на пьедестал, и, дорвавшись до власти, естественно приносили с собой и прежних наций традиции, включая национализм, и привычки, от века свойственные всем на свете парвеню.

Преданы они только собственной выгоде, да еще тому, кто на выгодном месте своею властью их держит, т.е. в нашем случае - лично товарищу Сталину. Но, конечно, истерия всенародной любви вплоть до взаимозатаптывания на похоронах кумира этим объясняться не может, тут работают механизмы совсем иные.
Вспомним еще раз, что основная проблема, побуждающая людей становиться в оппозицию к родному обществу, толкающая их "в революцию" - это отсутствие малой общности, которую человек может ощутить как "свою", где он всех знает и где знают его, где ему доверяют, и он может доверять без опаски. В России процесс "массификации" был в тринадцатом еще далеко не завершен, хотя шел динамично, даже в деревне. Мощным катализатором оказалась война - Первая Мировая, перешедшая нечувствительно в гражданскую

Все, какие ни есть на свете, общности предполагают обязательно различение свойчужой, причем свой - воспринимается как опора, а чужой на помощь приходить не обязан и временами даже является источником опасности. Так что любая общность конституируется как "за", так и "против". В нормальной ситуации центр тяжести приходится на "за", а вот в ситуации острого столкновения интересов, вроде размежевания лугов, естественно, переносится он на "против". Покуда идет война или хотя бы борьба с оппозицией, можно еще подменять внутреннее структурирование общества сплочением против общего врага вокруг общего вождя, на которого, в таком случае, переносится вся верность и преданность, причитающаяся несуществующей общине (помните отношение старого капрала к своему императору?). Но вот война окончена, оппозиция ликвидирована, а вожделенного светлого будущего нет как нет...

Не фантастическое "полное изобилие" я имею в виду, не "всеобщее равенство" и прочие красивые фразы, а вполне реальную и достижимую цель: возникновение (под любым идеологическим соусом) общины вместо толпы, в которой человек одинок. Сколько угодно можно издеваться над квазирелигией Швондера, но на самом-то деле, ни одна идея, овладевая массами, не сможет быть умнее. Беда вся в том, что вместо сохранения, устроения и развития "орденской" интеллигентской общины (как поступали все удачливые - от монголов до христиан), поддерживает Швондер чужака Шарикова, а Шариков - бесплоден.
Все что он может - это "котов давить". Единственное сильное чувство, доступное ему - ненависть, ни в коем случае не любовь, единственный доступный ему способ объединения - только "против", ни в коем случае не "за". Поэтому, как совершенно правильно отметила Ханна Арендт, "Большой Террор" разворачивается именно тогда, когда победа достигнута, оппозиция уничтожена, власть стоит крепко. И кому же, скажите, нужен Шариков, когда передавлены все коты? И на чем же держаться обществу, если исчезнет "против", а никакого "за" как не было, так и нет? Вот тут-то самое время наступить обострению классовой борьбы...

...И с этого момента, как учил нас Гегель, количество переходит в качество и явление обращается в свою противоположность. Покуда террор, даже самый свирепый, направлен против ясного, видимого врага, он вполне может послужить средством сплочения. Как только врагов начинают искать в собственных рядах - на перспективе реальной общности можно поставить крест. Ибо, даже утешаясь сакраментальным: "лес рубят - щепки летят", невозможно доверять ни соседу справа, ни соседу слева. Все доверие, все надежды сосредотачиваются на светлом образе ЛУЧШЕГО ДРУГА ПИОНЕРОВ. И не в том даже дело, хороший ли на самом деле он человек, а в том, что абсолютное большинство его обожателей, по причинам чисто техническим, никогда не сможет проверить это лично. Легко и быстро его обожествляют, но никакое обожествление не заменит реального общения. Не все, конечно, кто это декларировал, хотя и, несомненно, миллионы готовы были за Сталина умереть, а вот готовых жить в обществе, созданном сталинизмом, оказалось на поверку гораздо меньше.

Террор начальники свернули при первой же возможности. Нет, нет, не против врагов, критиков, инакомыслящих - это осталось, как во всяком авторитарном государстве. А вот БОЛЬШОЙ ТЕРРОР - террор во имя террора, бешеный паровоз, под который завтра может легко и просто угодить тот, кто еще вчера считал себя машинистом... Кому он нужен, к соответствующей матушке? Начальник тоже хочет жить! Так похоронена была, наконец, мертворожденная идея вечного поддержания общности "против", но так и не обозначилось на развалинах никакой перспективы возникновения общности "за". А обозначилось только самое что ни на есть неприглядное общество потребления, где, по причине полнейшей неэффективности экономики, нечего было даже и потреблять...
И осталась Империя Российская у разбитого вдребезги корыта 1913 года. Нового народа не получилось, из старых у каждого - своя судьба, своя дорога, и похоже, имперской нации первой среди равных уже не быть...
...А впрочем - это уже совсем другая история.

Элла Грайфер