| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
|
Григорий Бакланов. Кумир. Избранные части из новой книги. Отправлено от Ирена - Sunday, June 06 @ 00:05:00 MSD
|
 Интересный разговор произошел однажды между Солженицыным и Варламом
Шаламовым. Они познакомились в редакции журнала "Новый мир", где была
напечатана повесть "Один день Ивана Денисовича", имя Солженицына гремело,
слава его была еще не всемирной, но уже всесоюзной, да и высшей властью он в
ту пору был пригрет, выдвинут на Ленинскую премию, от которой, ненавидя
Ленина, отказаться не стремился. И вот ему-то Шаламов отдал свои рассказы
для передачи Твардовскому. В сущности повторил то, что до него сделал сам
Солженицын. Ведь в "Новый мир" повесть "Один день Ивана Денисовича" не
Солженицын принес, ему помогли. Был разработан план: по договоренности с
Копелевым, с которым он вместе сидел в шарашке, повесть отнесла жена
Копелева Раиса Орлова и доверительно передала своей близкой знакомой Асе
Берзер. Анна Соломоновна Берзер не занимала большого положения в редакции,
но Твардовский доверял ей. И вот, минуя отдел прозы, минуя Дементьева,
первого заместителя главного редактора, который наверняка стал бы на пути
рукописи (он еще будет отговаривать Твардовского печатать ее), Ася Берзер,
прочтя, отдала повесть из рук в руки Твардовскому. Таким образом достигались
две цели сразу: рукопись без задержки попадала к тому, кто решал, а на
случай, если бы вдруг дозналось КГБ, Солженицыну оставляли возможность
отпереться: ничего, мол, я в редакцию не относил, ничего не видел, не
слышал, ничего не знаю. Лагерный опыт: в повести "Один день Ивана
Денисовича" рассказано, как зэки воруют на стройке рулон толя, чтобы
заслонить от ветра проем окна: хватится охрана, мы ничего не знаем, так
было. Вот и Шаламов, обратился к недавнему сидельцу, к собрату: дело - то
общее рассказать миру о сталинских лагерях. Он только не догадывался в
простоте душевной, что Солженицыну совершенно не требовалось, чтобы в
сильном прожекторном свете славы, уже направленном на него и только на него,
появился еще чей-то силуэт, пусть не рядом, пусть в отсвете, сбоку где - то,
но - мученик, отсидевший 19 лет в самых страшных лагерях и в ссылке, да еще
талантливо об этом написавший.
Вот разговор, записанный Шаламовым, теперь это вместе с не отправленным
письмом к Солженицыну опубликовано в книге "Воспоминания" (издательство АСТ,
Москва "2003 г.):
"Для Америки,- быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, -
герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет [этого], потому
ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного
рассказа, где герой - атеист или просто скептик или сомневающийся.
-А Джефферсон, автор Декларации?
- Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло (каково Шаламову было
слышать это оскорбительное: не прочел, а просмотрел бегло) несколько ваших
рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим." Прервемся. Кант писал:
"Упование на Бога настолько абсолютно, что мы не можем вовлекать надежду на
него ни в какие свои дела."
Продолжим. "Небольшие пальчики моего нового знакомого,- пишет Шаламов,
- быстро перебирали машинописные страницы.
- Я даже удивлен, как это Вы... И не верить в Бога.
- У меня нет потребности в такой гопотезе, как у Вольтера.
- Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.
-Тем более.
- Да дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком
большой христианской культуры, все равно - эллин он или иудей. Только
тогда он может добиться успеха на Западе." Потом они познакомились ближе,
Солженицын даже пригласил Шламова к себе в гости, в Солотчу, и оттуда,
послушав и увидев его близко, Шаламов бежал на второй день, до завтрака,
тайком. В дальнейшем, в тетради 1971 года Шаламов записывает: "Деятельность
Солженицына - это деятельность дельца, направленная на узко личные успехи со
всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности." Возможно в этих
резких определениях есть доля личного. Но поразительна по прозрению и
глубине мысль в не отправленном письме Солженицыну, выделю ее: "Я знаю точно
- Пастернак был жертвой холодной войны, Вы - ее орудие." Книги Шаламова, его
потрясающие "Колымские рассказы", разумеется, изданы в Америке, рекомендации
не потребовалось.
А вот о том, что писатель должен говорить языком большой христианской
культуры, говорить и соответственно поступать. Кто из писателей не получал
писем и от читателей, и из библиотек с просьбой прислать свою книгу? Не
припомню, чтобы кто-либо оповещал об этом народ. Но вот передо мной газета
"Труд", на первой полосе - портрет Солженицына, не нынешний, а моложавый,
улыбающийся, тут же - текст письма учительницы сельской школы: она с
величайшим почтением просит прислать одну из его книг, чтобы дети могли
писать по ней сочинение. И - ответ Солженицына: посылает им экземпляр "Как
нам обустроить Россию", поскольку все остальные книги он уже, мол, разослал
по многочисленным просьбам. Писала учительница, разумеется, не в газету, ему
лично, кроме него и близких никто знать об этом не мог, и вот это превратили
в саморекламу, снабдив портретом. А ведь по библейским заповедям, по
христианской морали если творишь добро, даже левая твоя рука не должна
знать, что делает правая.
Восьмидесятипятилетие Солженицына отмечали широко, обходя по
возможности последний его двухтомник "Двести лет вместе", как обходят на
дороге то, во что лучше не вляпаться. Был срочно снят новый телефильм о
юбиляре, газеты, радио... По телевидению поздравлял его и желал долголетия
Проханов, редактор одной из самых мракобесных газет, деятель нынешней
компартии, летавший недавно в Лондон налаживать финансовые связи компартии с
беглым олигархом Березовским. Ну не чудеса ли: поздравляет один из лидеров
компартии. Так что же было раньше, свой своего не познаша? В письме к вождям
Советского Союза, Солженицын требовал сбросить кровавую рубаху идеологии, но
на тоталитарную власть в общем-то не посягал. В "Известиях" - множество
фотографий юбиляра, и - установочная статья, в которой сравнивают его с
Львом Толстым, но на этот раз - не с художником, а с поздним Толстым, с
проповедником, и в подтверждение вот такая любопытная подробность:
"...говоришь - Толстой, и тут же понятно, от какой печки дальше плясать, в
какую сторону двигаться, какой масштаб на карте задавать. То же и
Солженицын. Недаром в свое время премьер Израиля Шимон Перес по приезде в
Москву посетил первым делом два "объекта": Дом-музей Толстого и Александра
Солженицына. А после этого двинул на переговоры к Путину." Прочел я это и
посмеялся в душе. Как раз перед приездом Шимона Переса в Москву позвонили
мне из нашего министерства культуры и сообщили, что он (а был тогда Шимон
Перес, к слову сказать, не премьером, а министром иностранных дел) хотел бы
со мной встретиться. Мы одного возраста, но не знакомы и даже общих знакомых
у нас, насколько я знаю, нет, почему он пожелал встретиться, не знаю. Но я
ложился в больницу и от встречи вынужден был отказаться. Не могу сказать,
было ли с самого начала запланировано три "объекта" или два, а один из них
по ходу дела пришлось сменить, не знаю. Ну, а если бы Шимон Перес после
Дома-музея Толстого посетил меня - "Недаром!" - это что поставило бы меня на
одну доску с Львом Толстым? Даже заблуждения Толстого были заблуждениями
гения, они пронизаны болью и покаянием, а тот, кого пытаются равнять с ним,
занят самоутверждением и сводит, сводит счеты с теми, кто когда-то помогал
ему и даже жизнь за него положил, как тот несчастный Вадим Борисов, который
бросил свое дело, пошел целиком в услужение Солженицыну, публиковал его
книги в первые годы перестройки, а потом потребовали от него строгой
бухгалтерской отчетности, которой и быть в те годы не могло, и обвинили его
в мошеничестве, и он вскоре умер. Но и мертвого, не способного себя
защитить, чтоб и на его детей пал позор, Солженицын припечатал словом в
своем ныне публикуемом "Зернышке", которое никак не затерялось "меж двух
жерновов", а наоборот, эти жернова отлично сумело использовать: "Ошибку -
можно простить и миллионную. Обмана - нельзя перенести и копеечного."
В прессе писали, что в ходе встречи Солженицын сообщил Пересу, что как
раз закончил "Двести лет вместе", и первый том уже выходит или вышел в свет.
Я читал эту книгу в больнице, времени было много, читал с карандашом, не
спеша. Солженицын не любит евреев. Это его право, за это нельзя осуждать.
Даже если ненавидит, даже если эта ненависть зоологического свойства. Ну и
носи ее, как камень в душе. Но слово и сказанное и написанное есть дело, в
начале всех дел и дел кровавых было Слово.
В дальнейшем, когда выйдет и второй том, появится статья, недопустимая
по тону, но верная по существу, эпиграфом к ней взяты слова Фейхтвангера:
"Не каждый подлец - антисемит. Но каждый антисемит - подлец." Это так же
верно, как то, что каждый русофоб - подлец. И подлец каждый, кто ненавидит
татар потому, что они - татары. А если есть отличие, так в том, что евреев
преследуют уже две тысячи лет. Их проклинали и в католических храмах и в
церквях, насильственно обращали в христианство, а у тех, кто вернулся к
своей вере, отбирали детей. В статье "Христианство и антисемитизм" Николай
Бердяев писал: " Еврейский вопрос есть испытание христианской совести и
христианской духовной силы. В мире всегда были и сейчас есть две расы, и это
деление рас важнее всех остальных делений. Есть распинающие и распинаемые,
угнетающие и угнетенные, ненавидящие и ненавидимые, причиняющие страдание и
страдающие, гонители и гонимые. Не требует объяснений, на чьей стороне
должны быть настоящие христиане". Католическая церковь давно уже принесла
извинения за все гонения и зверства, которые она творила на протяжении
веков, сняла с евреев навет. И польский президент Квасневский извинился
перед евреями за трагедию в Едвабне. Напомню: в Польше, в 150 километрах от
Варшавы, в населенном пункте Едвабне 10-го июля 1941 года, когда Польша была
оккупирована немцами и немецкие войска уже подходили к Смоленску, поляки
топорами и косами загнали своих соседей евреев в овин, заложили выход и
подожгли. Сгорело 1600 человек: дети, женщины, старики. Дома сожженных, их
имущество убийцы разделили между собой. Об этом известно было все шестьдесят
послевоенных лет, в округе этом было еще несколько очагов еврейских
погромов, об этом знали и молчали не только те, кто устроил самосуд, но и
ксендцы, и историки, и писатели, а на месте сожженного овина поставлен был
валун, на нем написали, что это сделали немцы - оккупанты. Но вышла книга
профессора политологии из Нью-Йорка Томаша Гросса "Соседи", в ней доказано,
кто несет ответственность за массовое убийство, в дальнейшем был
документальный фильм Агнешки Арнольд "Соседи", в течении двух вечеров он шел
по польскому телевидению, и бывшие соседи рассказывали перед камерой, как
все происходило на самом деле, как закапывали в землю еще живых,
притаптывали ногами шевелящиеся могилы, как сельские парни играли в футбол
отрезанной головой недавнего своего соседа - еврея. Президент Квасневский
заявил, что именно 10-го июля он попросит прощения у евреев на месте
трагедии, хотя по опросу 48% поляков считают извинения неуместными, а бывший
министр внутренних дел даже подал на него иск в суд - за оскорбление
польского народа. Но Квасневский остался непреклонен: "Это вопрос нашей
ответственности, нашего морального сознания, нашего видения проблем
современного мира и того, что произошло в прошлом и осталось в нашей
истории."
Вот на таком фоне вышел первый том, как сказано, исторического
исследования Солженицына "Двести лет вместе", в нем - в завуалированной
форме то, что многие годы он носил в душе. Впрочем, как выяснится поздней,
главное, не скрывая, не вуалируя подлинных чувств, со всей яростью написал
он еще в 65-м и 68-м годах, но расчет подсказал: не время, впереди пока еще
в мечтах, в тумане засветила Нобелевская премия. И терпел, ждал, а ныне,
публикует, дескать, потому, что многое из этого открылось ему, когда он
писал главную свою глыбу "Красное колесо", но не вместилось: шил
костюм-тройку, осталось материала еще и на кепочку, не пропадать же. Вот
этой фальшью предварил он книгу в первом же интервью, ею и пронизана вся
книга.
Как историческое исследование книга совершенно ничтожна и не
заслуживает подробного разбора, да у меня и желание на это нет, времени -
тем более.. За две тысячи лет изгнания и рассеяния написаны тонны книг
скрыто и открыто клеймящих "проклятую эту расу", имена большинства авторов
забыты, на некоторых так и осталось клеймо позора. Ну, прибавилась еще одна,
еще один автор прославился несмываемо. Не идет она в сравнение и с
"Протоколами сионских мудрецов", то было - высокопрофессиональное творение
царской охранки, даже император Николай П, поначалу воспринявший его с
душою, вынужден был отказаться, когда Столыпин предъявил доказательства, что
перед ними - фальшивка. И император, носивший значок "Черной сотни",
начертал гневную резолюцию: чистое дело не делают грязными средствами. Нет,
это не "Протоколы": и труба пониже и дым пожиже.
Между прочим, на просторах, ставших в дальнейшем Российской империей,
евреи встречались и ранее этих избранных двухсот лет, имена некоторых
остались в истории. И были племена, например тюркское племя хазар,
могущественное Хазарское царство со столицей Итиль в низовьях Волги,
властители которого приняли иудаизм еще в УШ веке. Вот как хазарский царь
Булан избирал веру, решив отказаться от идолопоклонства. Он устроил в своем
присутствии диспут трех религий: мусульманства, христиан, прибывших из
Византии, и иудеев. Ничего толком не поняв из их споров, где каждый хвалил
свою веру, Булан поступил просто: он призвал к себе поодиночке христианина,
потом мусульманина. Христианина спросил: если бы тебе предстояло выбрать
иудейскую или мусульманскую религию, какую ты бы выбрал. "Иудейскую", -
сказал христианин. И обосновал так: она была дана избранному народу самим
Богом, но Бог же потом отверг этот народ за грехи. Спросил царь Булан
мусульманина, какую бы он выбрал религию, христианскую или иудейскую, если
бы ему представилось выбирать. "Иудейскую" сказал мусульманин. А
христианская потому для него плоха, что дозволяет есть нечистое (свинину) и
молиться изделиям человеческих рук: иконам. И царь выбрал иудейскую веру,
так сказать, по большинству голосов. Два столетия (это теперь нам кажется,
что они мелькнули, а тогда, как сегодня, каждый день от утра до вечера был
долог), два столетия хазарские правители распространяли свою власть на
юго-восточную полосу позднейшей европейской России, владели территорией
прежнего Боспорского царства, т.е. территорией Керчи, Тамани, совершали
набеги на славянские племена по южному Днепру, обкладывая данью. Помните:
"Как ныне сбирается Вещий Олег/ Отмстить неразумным хазарам/ Их села и нивы
за буйный набег/Обрек он мечам и пожарам..."
Но все это - дела давно минувших дней, автором взяты двести лет от того
раздела Польши, когда к России прибавилась часть ее восточных, а для нас -
западных земель, населенных в основном католиками, с ними - и семьсот тысяч
евреев, живших в местечках и селах. Их предков пригнали сюда из Западной
Европы крестоносцы в годы трех крестовых походов: отправляясь защитить гроб
Господен от мусульман неверных, они по ходу дела прежде всего грабили и
убивали неверных иудеев в своих странах: в прирейнских областях тогдашней
Франции, Германии, уничтожали или насильно крестили. Солженицын пишет,
проявляя поразительное невежество: " ... в "дикие" Средние века люди могли
массово убивать только в приступе ярости, в жаре битвы." Какая уж тут битва?
Это было избиение вооруженными ордами беззащитных людей. И ужас перед ними
был так велик, что матери в отчаянии сами убивали своих детей, следом -
себя. Но на отдалении веков, все это ныне живущим не больно. Возьмем
поближе. После Второй мировой войны, когда англичане по требованию Сталина
выдали нам пленных казаков, выдали вместе с семьями, одна казачка побросала
с моста двоих своих детей в Драву, а потом бросилась сама. Может потому, что
фронт наш проходил вблизи этих мест и знаю эти места, вижу, как отрывала она
от себя детей, как котят, а они цеплялись за нее в страхе, а она одного за
другим кидала их в кипящий поток прежде, чем самой туда кинуться. Матери
есть матери и дети есть дети, чьи бы они ни были. И страх, и боль, и смерть
- одна. Именно в годы крестовых походов, спасаясь, бежала часть евреев на
Восток: в Венгрию, в Польшу. Как уж им там жилось, другой вопрос, но в
состав России они не просились, их присоединили. И тут же прочертили черту,
за которую им и ногой ступить не разрешалось: черту оседлости. Если
взглянуть исторически, то ясно, что никогда никакая черта не сдерживала
расселения народов, даже океаны не становились преградой, древние на плотах,
как доказано Туром Хейердалом переплывали их. Не помешала и черта оседлости
тому, что неминуемо. Уже Николай 1, не дав никаких прав, повелел призывать в
армию евреев, выдергивать их оттуда, из-за черты. Брали и 12-13 летних
детей, хватали и восьмилетних и гнали этапом, и были это в основном дети
бедноты, кто побогаче, откупался. Один такой этап встретил Герцен по дороге
в Вятку, куда он был сослан. За чашкой чая в избе он спросил этапного
офицера: "- Кого и куда вы ведете? - И не спрашивайте, индо сердце
надрывается; ну да про то знают першие, наше дело исполнять, не мы в ответе,
а по-человеческому не красиво. - Да в чем дело-то? - Видите, набрали ораву
проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот что ли набирают -
не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь. Да вышла перемена, гоним в
Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: "Беда да и
только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем в землю).
Половина не дойдет до назначения, - прибавил он. - Повальные болезни что ли?
- спросил я, потрясенный до внутренности. - Нет, не то, чтоб повальные, а
так мрут, как мухи...ну, покашляет, покашляет и в Могилев. И скажите,
сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать? Я
молчал. - Вы когда выступаете? - Да пора бы давно, дождь был уже больно
силен... Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собрать! Привели малюток и построили
в правильный фронт; это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я
видал... Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще кой-как держались... но
малютки восьми, десяти лет... Бледные, изнуренные, с испуганным видом,
стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником.
Обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо
ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами - показывали лихорадку или
озноб. И эти больные дети без уходу, баз ласки, обдуваемые ветром, который
беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. И при том, заметьте,
что их вел добряк-офицер, которому явно жаль было детей." Разумеется, такого
свидетельства в "равновесном" историческом исследовании Солженицына мы не
встретим, а встретим, например, статистические данные, процентное
соотношение количества евреев в армии в 1903 и 1904 годах. В 1904 году их в
армии стало меньше: началась война с Японией, не хотели, мол, идти на войну,
защищать родину. И будто невдомек исследователю, что 1904-му предшествовал
страшный Кишиневский погром 1903-го года. Но то, что непонятно, а, верней,
сознательно обойдено нашим историческим мыслителем, понимал, например, герой
Первой мировой войны русский генерал Брусилов. В книге "Мои воспоминания",
впервые полностью изданной у нас в 2001 году издательством РОССПЭН, Брусилов
пишет: "Несколько слов также об еврейском вопросе в войсках. Думаю, что эти
слова будут безусловно нелицеприятны, ибо у меня нет пристрастия к этому
племени ни в хорошую ни в дурную сторону, а во время войны я их, как воинов
всесторонне изучил... Во время стояния на Буге, при объезде мною позиций, в
одном из полков мне был представлен разведчик-еврей, как лучший не только в
этом полку, но и во всей дивизии. Он находился в строю с начала кампании,
доблестно участвовал во всех сражениях, три раза был ранен и быстро
возвращался в строй без всякого понуждения, брался за самые рискованные и
опасные разведки и прославился своей отвагой и смышленностью. В награду
получил 4 георгиевские медали и 3 георгиевских креста, заслужил также и
георгиевский крест 1-й степени, но корпусной командир мне доложил, что ввиду
запрещения производства евреев в подпрапорщики он не рискует представить его
к этой высокой награде, так как она сопряжена с обязательным производством в
подпрапорщики. Хотя по заслуженным им наградам этот разведчик давно должен
был бы произведен в унтер-офицеры, но все еще состоял рядовым... Понятно,
что я обнял и расцеловал его перед строем и тут же, хотя и незаконно,
произвел его прямо в подпрапорщики и навесил ему крест 1-й степени."
Приводит Брусилов еще и другой подобный пример, и хотя и пишет, что "большая
часть евреев были солдаты посредственные", общий вывод боевого генерала
таков: "Из этих двух примеров видно, что евреям в сущности не из-за чего
было распинаться за родину, которая для них была мачехой." Но мы отдалились
от Николаевской эпохи. А тогда, по утверждению историка Дубнова, в армии
евреев в процентном отношении к населению служило больше, чем любой другой
народности, в том числе - и русских. Там же их и крестили насильно. А срок
службы был 25 лет. Кстати, дед адмирала Нахимова, разгромившего турецкий
флот в Синопском сражении, героя Севастополя, где он погиб, где установлен
ему памятник а в 1944 году указом Президиума Верховного Совета СССР
учреждены ордена и медали Нахимова 1-й и 2-й степени, орденами награждали
флотоводцев за выдающиеся операции, матросов - за героизм, и есть
нахимовское морское училище, так вот дед будущего адмирала Нухим был
местечковый сапожник, а отца его, двенадцатилетнего кантониста, крестили:
был Самуил, стал Степан. Потомки Нахимова живы поныне, носят его славную
фамилию: это от его невенчанной жены Рахили, которая отказалась креститься,
и ее изгнали с детьми из их поместья в Курской губернии, когда адмирал умер.
Но мы опять отвлеклись, хотя история, это не оструганный телеграфный столб,
а живое дерево со множеством разросшихся в сторона ветвей.
Так вот при Николае 1, отслужив 25 лет, солдат из евреев получал право
(при Александре Ш это право было отменено) не возвращаться в черту
оседлости, а выбирать в России место для жительства там, где ему захочется,
селились и в Москве, в Мещанской слободе. Вам это ничего не напоминает из
наших недавних времен? При советской власти крестьяне, которые в революцию
сражались "за землю, за волю, за лучшую долю", а потом вновь были
закрепощены, тоже ведь, по сути дела, жили за чертой оседлости,
беспаспортные, не имевшие права без разрешения покидать место жительства.
Но, отслужив в армии, солдат мог не возвращаться туда, за черту.
За двести лет, избранных Солженицыным, если верить ему, евреи - шинкари
споили русский народ. Ну, а раньше на Руси не пили? Издав в 1700 году указ
праздновать Новый год с 1-го января Петр 1 предупреждал строго: "...пьянства
и мордобоя не учреждать, на то есть другие дни." И дней этих было так много,
что в 1648 году в Москве, а потом и в других городах вспыхнули кабацкие
бунты, войска вызывали на подавление. А содержали кабаки православные люди,
целовальники, никаких шинкарей тогда не было, они крест целовали на том,
что, беря торговлю водкой на откуп, торговать будут честно, и вскоре треть
населения была у них в долгу. Несли из домов последнее, под Москвой
забросили огороды, переставали пахать землю. Царь Алексей Михайлович, второй
по счету в династии Романовых, вынужден был созвать в 1654 году собор,
который так и назывался: собор о кабаках. И учредили: православным пить не
больше 180 дней в году, чарками, и вместимость чарок была отмерена, а в
остальные дни не пить. Но казна требовала денег, и через семь лет все это
забылось. А пьяные бюджеты советских лет. А в наши дни, при Ельцине, когда
церковь, став в один ряд с афганцами и спортсменами, добилась себе права
беспошлинно ввозить в страну водку и табак, спаивать и травить зельем свою
паству.
Все это Солженицын знает, невозможно представить себе, чтобы настолько
не знал он историю России, но где умолчанием, а где и с возмущением
горестным подплескивает керосинцу в огонь нетленный. И метод избрал
изощренный: чужими руками. Выбирает из двух энциклопедий, из журнала 22, из
прочей публицистики, все то плохое, что евреи сами про себя пишут, оставляя
себе возможность вроде бы даже поразиться и укоризненно покачать головой -
ай-я-яй!- да комментариями соответствующими направить мысль читателя в
нужное русло. Если из великой русской классической литературы повыбрать
нужные места, страшная составится картина. А тот же "Матренин двор",
написанный Солженицыным, когда он еще был художником. Или так, например:
если бы "Пышку", где представлено все французское общество в разрезе -
аристократы, буржуазия, церковь святая в лице двух монашенок, а людьми-то
среди них оказались на поверку только проститутка, судомойка да немецкий
солдат-оккупант, если бы все это написал не француз Мопассан, а, скажем,
капитан Дрейфус, это бы пристегнули к его обвинительному заключению.
А еще Солженицын любит цитировать выкрестов. Я имею ввиду не тех, кого
насильственно окрестили, и для верующих отступничество стало мукой на всю
жизнь, а тех, кто продался, добровольно пошел служить. Вот уж кто ненавидит
свой народ, вот уж кто, зная по себе, способен выворотить наружу все его
пороки! И ненависть эта понятна, иначе как же ты, предатель, очистишься? Вот
и в эту войну самыми жестокими карателями были полицаи.
И все же самое постыдное, что Солженицын оправдывает погромы: если,
мол, разобраться беспристрастно, то жертвы сами вызвали на себя гнев
народный. И высчитывает и выискивает по разным источником, что не столько-то
было убито и изнасиловано, как сообщалось, а меньше, вот столько-то, а при
вот этом погроме вообще только одноглазому еврею выбили гирькой второй глаз.
Всего лишь.
Человек, который в наши дни, после того, как фашистами был учинен
вселенский погром, в ходе которого уничтожено полтора миллиона детей,
способен после этого оправдывать толпу, жаждущую крови, идущую безнаказанно
убивать и грабить тех, кто и защититься не может, такой человек - вне
морали.
В ноябре прошлого года отмечали 40-летие с того дня, когда в "Новом
мире" была напечатана повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича". О
редакторе "Нового мира", о Твардовском, а это он ее напечатал, не
упоминалось, называли другие имена. Дело известное: у победы много отцов,
поражение - сирота. Впрочем, в одной из газет все же было сказано: 11 ноября
Твардовский подписал в печать номер журнала. Как о техническом работнике:
ему поручили, он подписал. Еще двадцать лет назад в интервью Би-би-си
Солженицын говорил: "Совершенно ясно: если бы Твардовского не было как
главного редактора журнала - нет, повесть эта не была бы напечатана." В этом
же интервью он признавал, что и "Архипелаг ГУЛАГ" не был бы написан, если бы
не появился и люди не прочли "Один день Ивана Денисовича": "Он в моей
биографии сыграл ту большую роль, что помог написать "Архипелаг". Из-за
того, что я напечатал "Ивана Денисовича" - в короткие месяцы, пока меня еще
не начали гнать, сотни людей стали писать ко мне письма. А некоторые и
приезжать и рассказывать еще. И так я собрал неописуемый материал, который в
Советском Союзе и собрать нельзя. - только благодаря "Ивану Денисовичу". Так
что он стал как бы пьедесталом для "Архипелага ГУЛАГа". Но прошло еще
двадцать лет, и Твардовского в его судьбе, как не бывало. Итак, в общей
сложности минуло 40 лет. Это значит, между прочим, что те, кому сейчас
сорок, в ту пору только родились на свет. А те, кому пятьдесят, кто уже
нет-нет, да и о пенсии начинают подумывать, тем в ту пору было только десять
лет. Не ими то время пережито, откуда им что знать? Но автор повести,
который в дальнейшем стал за нее лауреатом Нобелевской премии, а в ту пору -
никому еще не известный автор, он знает и помнит, как все было, как в
дальнейшем за эту повесть травили Твардовского, раньше срока свели в могилу.
Но теперь, спустя еще двадцать лет, Солженицын промолчал о Твардовском: его
вспоминать, себя умалять. Зачем? И молчанием своим удостоверил всю эту ложь.
А ведь именно он, Солженицын, говоря уродливым современным языком, бросил
слоган: "Жить не по лжи."
Достоевский говорил: мы не прощаем не тех, кто нам причинил зло, кто
перед нами виноват, мы не прощаем тех, перед кем мы виноваты. Вот их не
прощаем. Да и вообще, долго носить в душе благодарность, делиться с кем-либо
славою, обременительное это дело. Иван Денисович из одноименной повести, не
философствуя, а по своему голодному лагерному опыту рассуждал просто:
"Брюхо-злодей добра не помнит."
А куда, как не в "Новый мир" в ту пору можно было отдать повесть? Во
главе журнала "Октябрь" - Кочетов, известный мракобес. "Знамя" возглавлял
Кожевников. Он любил литературу, но - тайною любовью. Это он, прочтя
рукопись романа Гроссмана "Жизнь и судьба", отправил ее не в набор, а в КГБ.
Ленинградские журналы? Они еще не отошли от страха после разгрома журналов
"Звезда" и "Лениград", после того, что учинили над Ахматовой и Зощенко.
А в "Новом мире" при Твардовском печаталось все самое талантливое, что
составило славу нашей литературы. И Юрий Трифонов напечатал здесь свои
лучшие повести. Потом, когда Твардовского сняли с поста главного редактора,
Трифонов перешел в "Дружбу народов". И Владимир Тендряков. И Василий Шукшин
печатал здесь свои рассказы. Вообще большинство так называемых деревенщиков
начинало и состоялось в "Новом мире": и романы и повести Федора Абрамова, и
роман Бориса Можаева "Из жизни Федора Кузькина". Здесь печатали свои повести
Василь Быков, Георгий Владимов, здесь напечатана была "Блокадная книга"
Алеся Адамовича и Даниила Гранина, которую со страхом отвергли ленинградские
журналы. Здесь начинал, окреп и получил мировую известность Чингиз Айтматов.
Как он за все за это отблагодарил Твардовского, я уже писал. Здесь
напечатана была лучшая, на мой взгляд, книга Фазиля Искандера: "Созвездие
Козлотура."
В поэзии Александр Трифонович был переборчив, многие, особенно молодые
поэты, имели основание обижаться на него. Например, он мог напечатать
бездарную длиннейшую так называемую поэму на производственную тему, заткнуть
ею брешь. Но автор оказался еще и несговорчив, не соглашался сокращать свою
рифмованную газетчину. Тогда Твардовский сказал ему: "Вот если бы вам самому
пришлось высекать это на камне, вы бы сами сократили все до минимума." А
целую ветвь молодой поэзии, которой суждено было будущее, он не замечал, ему
это было не по вкусу. Но лучшая проза печаталась здесь, в "Новом мире". При
Твардовском журнал стал центром притяжения, центром духовной жизни общества.
Сюда стремились.
И вот - повесть "Один день Ивана Денисовича". Твардовский прочитал ее
за ночь. И решил: голову положу, но напечатаю. Писатель, если это не
ремесленник, а художник, не может не написать то, что в нем родилось и зреет
и само просится на свет. Талант сильнее страха, он превозмогает. Да, бывали
случаи, когда художник, поддавшись соблазнам, задавливал в себе свое дитя, и
в нем погибал и художник и человек.
Твардовский был редактор, гражданин, но прежде всего он был художник.
Он знал: ни руководство Союза писателей, ни в ЦК ни на одном из этажей, где
решалось все и вся, его не поддержат. Скорей - утопят. Он написал
предисловие к повести, тем самым прикрывая ее своим именем, и обратился к
Хрущеву через его помощника Лебедева, постучался, как сам говорил, в те
двери, которые менее всего для этого отверзаются.
Из дней нынешних, когда целый пласт истории забыт, все это может
показаться удивительным: а чего, собственно говоря, было опасаться? После
доклада Хрущева на ХХ съезде, после разоблачения "культа личности" такая
повесть была Хрущеву как раз в масть. Но это - из дней нынешних, мы все
умные и смелые потом. А на дворе был еще только 62-й год, всего девять лет
минуло со дня смерти Сталина, мертвый еще крепко держал в закостенелом
кулаке души живых, а соратники его были расставлены повсюду, сидели на своих
местах. Сегодня Хрущев разоблачает "культ", а завтра, созвав, так
называемую, творческую интеллигенцию, стучит кулаком по столу и, налившись
кровью, кричит: во всем я ленинец, а в отношении к искусству - сталинец! Да
что там говорить, когда свою речь на ХХ съезде Хрущев не решился или не дали
ему напечатать. А после ХХ съезда за шесть лет сложилась и окрепла
оппозиция, уже время начало двигаться вспять. И вот в такую пору
Твардовский, прикрыв собой, посылает ему повесть Солженицына.
В "Рабочих тетрадях" Твардовского, которые сейчас печатают, рассказано,
как тянулись дни и месяцы ожидания, как вдруг позвонил на дачу Лебедев,
сказал: повесть разрешена. И Твардовский кинулся к Марии Илларионовне, жене
своей и сподвижнице, а она слышала весь разговор по другой трубке, и
расцеловал ее, не сдержав слез. Дорогого стоит, когда человек способен
радоваться за другого, как за самого себя. Но страшны люди, не ведающие
благодарности. Особенно те, кто в мессианском своем сознании уверены: все
живущие уже за одно то должны быть благодарны им, что усчастливились жить в
одну с ними пору.
Помню, прочел я в "Новом мире" повесть "Один день Ивана Денисовича" и
был заворожен силой таланта. И тогда же написал о ней, это была первая
рецензия в "Литературной газете". Потом мне это припомнят. А тогда встретил
меня случайно Твардовский в Доме литераторов и говорит: конечно, рецензия
ваша не сильна аналитическим анализом, но - спасибо. В дальнейшем, когда
ветер переменился и глава Союза писателей беспартийный Федин заколебался
вместе с линией партии, Твардовский стыдил его несколькими фразами из той
моей рецензии, это есть в его собрании сочинений.
Повесть Солженицына буквально произвела взрыв в общественном сознании.
Верней сказать так: общество созрело, ждало, и в этот-то момент она явилась.
Но пока ее хвалили у нас, и вслед за журналом срочно выпустили книгой, а еще
и в "Роман-газете" - тиражом в несколько миллионов экземпляров, за границей
отнеслись к ней весьма сдерженно. Но вот согнали Хрущева с поста, оставив
под надзором заниматься огородом на отведенной ему даче, а во главе партии
стал Брежнев. И развернулась травля Солженицына, травля "Нового мира" и,
разумеется, Твардовского. Финский издатель Ярль Хеллеман, он году в
шестидесятом издавал мою повесть "Пядь земли", в дальнейшем мы подружились,
так вот он рассказывал, как они первоначально издали "Один день Ивана
Денисовича" пробным тиражом в 3 тысячи экземпляров, и половина этого тиража,
не раскупленная, осталась лежать на складе: это для вас, говорил он, -
новость, а у нас про все, что здесь рассказано, давно известно. Но тут вы
нам помогли: начался шум в газетах, и мы сразу переиздали ее тиражом в 20
тысяч. И все раскупили. То же самое рассказывал мне шведский издатель Пэр
Гедин, он издавал две мои книги. Кстати, подробность из тех времен: приехал
он в Москву, садимся у меня дома обедать - звонок из ВААПа, то есть из
Всесоюзного агентства по охране авторских прав. Никаких авторских прав оно
не охраняло, поскольку никаких прав мы не имели. Агентство само заключало за
нас договоры на издание наших книг за границей, гонорары соответственно
забирало себе, для видимости оставляя авторам копейки. Был там заместитель
главы агентства, штатский, но бывший СМЕРШевец, он имел звание то ли
полковника, то ли генерала ведомства, пронизавшего всю страну. "У вас сейчас
Пэр Гедин. Он собирается издавать Солженицына. Так вы скажите ему: либо
Солженицын, либо девять тысяч советских писателей!" "Да не нужны ему девять
тысяч советских писателей." "Нет, вы ему так и передайте!" И не сомневается,
что "девять тысяч советских писателей" у него - в горсти. Это и называлось
охраной авторских прав. Я пообещал: непременно вот так и передам. Между
прочим, читающий человек в среднем успевает прочесть за свою жизнь 4 тысячи
книг.
А издавал в это время Пэр Гедин "Архипелаг ГУЛАГ", он и рассказал мне,
как приехал к нему вести деловые переговоры Солженицын, высланный из СССР и
свободно перемещавшийся по странам, как уединились они в кабинете, и
Солженицын потребовал, чтобы всех "veg!" А была в доме большая черная собака
с отрубленным хвостом: "Каналья", старая и по старости ласковая ко всем, в
том числе - к гостям. Не лишенный юмора Пэр спросил: "И Каналью тоже veg?"
(Говорили они по-немецки). "Veg!" И такого страху гость этот нагнал на всех,
что когда дочь Пэра Марийка внесла на подносе чай и печенье, руки у нее
тряслись, она уронила чашки с горячим чаем Солженицыну на колени. Наша
пропаганда, бессильная в своей ярости, бессильная потому, что вылетел
птенчик из гнезда, вышла в "Новом мире" повесть Солженицына "Один день Ивана
Денисовича", очень и очень наша пропаганда помогла Нобелевскому комитету
совершить свой выбор. И это не впервые. Великого поэта Пастернака выставляли
и раньше на Нобелевскую премию, но дали премию только после романа "Доктор
Живаго", который у нас подвергся изничтожению. А выйди он спокойно книгой,
ровным счетом ничего бы не сотряслось. Поэты вообще редко пишут хорошую
прозу. Речь, конечно, не о Пушкине, не о Лермонтове. "Герой нашего времени"
- это начало психологической русской прозы.
Твардовский умер от рака. Известнейший немецкий онколог и хирург Райк
Хамер, обследовав более 20 тысяч больных разными формами рака, пришел к
выводу, что у всех этих людей незадолго до начала заболевания имел место
какой-то сильный стресс, эмоциональный конфликт, который им не удалось
разрешить.
Тем не менее, когда чета Солженицыных вернулась из Вермонтского
поместья на родину, встреченная с величайшим энтузиазмом, раздалось вскоре
из семьи: а что, собственно говоря, "Новый мир" сделал для Солженицына?
Напечатал три рассказа. И то название одного из них пришлось изменить,
потому что Твардовский не ладил с Кочетовым: назывался рассказ "На станции
Кочетовка", а пришлось назвать "На станции Кречетовка". Выходит, еще и
пострадали. И это сказано было вслед уже ушедшему из жизни Твардовскому.
Недавно младшая дочь Александра Трифоновича Оля сказала мне: "Я все думаю:
за кого отец взошел на костер..."
Итак прошло сорок лет с того дня, когда в "Новом мире" была напечатана
повесть "Один день Ивана Денисовича", сыгравшая такую роль в судьбе
Солженицына. Как художественное произведение это - лучшее из всего, что им
создано. Да еще, пожалуй, - написанный с натуры "Матренин двор". И опять
сошлюсь на Достоевского, он писал: "Прежде надо одолеть трудности передачи
правды действительной, чтобы потом подняться на высоту правды
художественной." В рассказе "Матренин двор" - правда действительная, в
маленькой по размеру повести "Один день Ивана Денисовича" автор смог
подняться до высоты правды художественной. И потому она останется. Конечно,
останется "Архипелаг ГУЛАГ". Не вина автора, что сегодня у этой книги
немного читателей, в ту пору, в пору холодной войны, она сыграла свою роль,
да и написана сильно. Безразмерное "Красное колесо", главный труд его жизни?
Рассказывают, вернувшись в Россию, автор , заявил: эта книга должна лежать у
каждого на столе. Не знаю. насколько это достоверно, хотя самооценке и
характеру автора соответствует. Но вот покойный ныне Владимир Максимов
писал: это не просто провал, это сокрушительный провал. Я читал первый
"узел", "Август четырнадцатого года" в рукописи, когда там еще не было тех
300 страниц об убийстве Столыпина и обо всем, что с этим в его трактовке
связано. И после "Ивана Денисовича", дышащего живой жизнью, показалось мне
все это натужным, очень литературным и просто скучным. Но когда в годы
перестройки труд этот был у нас издан, я стал читать его заново. Нет, не
художник писал это и не историк, а грозный судия, на каждой странице - перст
указующий: быть посему! Истории отныне быть такой, как я начертал и всем вам
знать предписываю. Впрочем, кто только не насиловал историю, кто ни пригибал
ее в свою сторону, по каким лекалам ее ни кроили. И пока медленно
продвигался я от "узла" к "узлу", все мне бессмертный Гоголь нет-нет да и
вспомнится: как въехал Чичиков в губернский город NN и "два русские мужика,
стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания,
относившиеся более к экипажу, чем к сидевшему в нем. "Вишь ты, - сказал один
другому, - вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б
случилось, в Москву или не доедет?" "Доедет". - отвечал другой. "А в
Казань-то, я думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет", - отвечал другой". В
недавней своей статье "Потемщики света не ищут" (Кто - потемщики? Кто -
свет?) Солженицын писал озабоченно: "Но вот сейчас явно избранно: опорочить
меня как личность, заляпать, растоптать само мое имя.(А с таимой надеждой -
и саму будущую жизнь моих книг?)" О личности разговор еще продолжится, а что
касается книг... Ему ли не знать, что это невозможно. Весь пропагандистский
аппарат второй сверхдержавы мира был брошен на то, чтобы растоптать
маленькую его повесть "Один день Ивана Денисовича". И что, каков результат?
И книга, и автор всемирно прославились, автор был удостоен Нобелевской
премии. И сейчас, когда прошли десятилетия и времена переменились, книга
жива, потому что она талантлива, она включена в школьные программы наряду со
многими запрещенными при советской власти книгами. Разумеется, политическое
значение ее, эхо того взрыва отлетело, если бы сегодня постучались ею в
дверь Нобелевского комитета, очень может быть, дверь приоткрылась бы на
цепочку, не более: "Вам кого?" Будущая жизнь книг неподвластна ни
"сверхусильному напору" (выражение Солженицына) авторов, ни суждениям
современников, ни властителям, она во - власти Времени. И только Времени.
Роман "Раковый корпус" я читал в рукописи, т. е. напечатанный на пишущей
машинке, на тонкой бумаге, через один интервал. Запрещенная рукопись,
которую дают тебе на ночь, максимум - на две ночи, имеет особую силу
притяжения. Но не скажу, чтобы "Раковый корпус" поразил меня, с "Иваном
Денисовичем" равнять его было нельзя. Но уже разворачивалась травля
Солженицына, собралась секция прозы Московского отделения Союза писателей, я
пришел на заседание, назвал позором, что книгу эту не разрешают печатать,
сказал Солженицыну (он сидел за маленьким столом президиума, я стоял рядом),
что какие бы гонения ни ждали его впереди, ему еще многие позавидуют. Хотел
еще что-то сказать, да забыл. "Говорите, говорите!" - попросил он. В годы
перестройки, будучи редактором журнала "Знамя", я хотел напечатать "Раковый
корпус", вспомнив все это, но Солженицын отдал его в "Новый мир" Залыгину,
который в годы гонений, подписал то палаческое письмо в "Правде" против него
и Сахарова. Чем руководствовался автор романа, не знаю, возможно,
обнаружилось родство душ. И совсем по-другому читал я роман "В круге
первом", произвел он сильное впечатление. Но вот - перестройка, роман издан.
Помню, пошел я на почту, достаю журнал и не удержался, раскрыл, прочел тут
же первые строки: "Кружевные стрелки показывали пять минут пятого. В
замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем темной." Да
у Чехова - тень мельничного колеса и блестит в ней осколок бутылки, вот и
вся она зримо - лунная ночь. Классическая русская литература - прекрасная
школа. И все равно как точно, кратко написан замирающий декабрьский день. Но
чтоб не портить впечатления, закрыл журнал, прочту дома. И шел-спешил. Но
чудо не повторилось, чем дальше читал, тем больше поражался: да это же
соцреализм, типичный по всем приемам - соцреализм, хотя содержание
совершенно немыслимое для соцреализма. И вообще, возможен ли роман без
женщины, без любви? Ах, какие женщины в русской литературе! Правда, что
"есть женщины в русских селеньях." Не будем касаться Льва Толстого, это
совсем другое измерение: Наташа Ростова, Анна Каренина, Бетси Тверская, Элен
Безухова... Но Аксинья, Дарья, Ильинична в "Тихом Доне" в совершенно другую
эпоху и в другой среде. А у Булгакова! Да что говорить... Впрочем, какие
женщины, когда - "шарашка", когда корпус, где люди умирают от рака. Но у
этих людей было прошлое, а на краю жизни еще сильней, трагичней и ярче
вспыхивает любовь, если автор наделен не только даром бытописателя, но и
даром художественного воображения, даром сочинителя в самом высоком смысле
этого слова. Фантазии Солженицын, к сожалению, лишен, если не касаться его,
так называемых исторических исследований, там фантазии через край. Роман -
не его жанр, этого ему не дано. Итак, минуло сорок лет с тех пор, когда
вышла повесть "Один день Ивана Денисовича". Возможно, автору казалось, что
это - его начало, главная его книга впереди. А это была его вершина.
To be continued
"Заметки"
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 1
| |
|
|
Главное меню
Опрос
