Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
Самая популярная новость | Сегодня новостей пока не было. | |
Опрос |
| |
Поиск на сайте Русский стол | | |
Обмен баннерами |
| |
Еврейская музыка и песни на идиш | | |
| |
Элла РЫНДИНА. Лев Ландау: штрихи к портрету. Дата Sunday, June 06 @ 00:10:00 MSD
Раздел: Science
|
Элла Рындина родилась в Ленинграде. После окончания Электротехнического института работала в Институте полупроводников в Ленинграде, у Абрама Федоровича Иоффе. Затем защитила кандидатскую диссертацию, занималась полупроводниковыми приборами в Объединенном институте ядерных исследований в Дубне. Живет в Санкт-Петербурге.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
В этих небольших воспоминаниях я хочу попытаться рассказать об академике Льве Давидовиче Ландау, его родителях, матери Любови Вениаминовне Гаркави-Ландау, отце Давиде Львовиче Ландау (которые приходились мне бабушкой и дедушкой), о его сестре Софье Давидовне Ландау (моей маме) и о своем общении с ним, наших встречах и беседах в разные периоды его и моей жизни. Я пишу только о том, что знаю сама и о том, что помню из рассказов моей матери.
ДЕТСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Самые ранние воспоминания о Дау сохранились с четырехлетнего возраста. В тишину и спокойствие нашего дома неожиданно ворвался какой-то странный человек. Он принес в дом атмосферу суеты, праздника, шумных и долгих споров, волнений, восклицаний. Мама сказала, что это мой дядя Лева (Лев Давидович Ландау), ее брат, и что он только что вернулся из поездки за границу. Он был очень высок (особенно с высоты моего четырехлетнего роста), очень худ, очень лохмат и очень подвижен: ни секунды не мог усидеть на месте и мерил нашу небольшую комнату длинными ногами, бегая взад и вперед. Не зная о чем со мною говорить, он сгибался в три погибели, засовывал холоднющие пальцы мне за шиворот, радостно называл меня «Цыпленок» и несся дальше. Эта процедура повторялась всякий раз, как я попадалась на его пути. Видимо, он решил, что таким образом играет со мной. Мне это не нравилось, я ежилась от холодных пальцев и норовила ускользнуть от него подальше, поближе к маме. Оттуда, из безопасного места, с интересом и удивлением я рассматривала его. Мне казалось, что он ни на кого не похож: орлиный нос, огромный лоб, вьющиеся черные волосы, непокорный чуб и слегка торчащие вперед верхние зубы. И глаза… такие удивительные, большие, блестящие и такие черные, совсем черные, глаза. Они смотрели пристально и в то же время отсутствующе. В нем была какая-то необыкновенная сила и какая-то непонятная беспомощность. Чувствовалось, что это человек большого и необычного ума, и в то же время в нем было много детской непосредственности.
Он привез из-за границы тонюсенький ажурный шерстяной платок для мамы (настолько тонкий, что его можно было протянуть через кольцо) и серую заводную мышь, очень похожую на настоящую. Был приглашен соседский кот по кличке «Мальчик», и мышь была заведена. Она забегала по кругу. Кот недоумевающе уставился на нее, потом бросился за ней следом. Веселья было много. Но мне кажется, что больше всех веселились я и мой дядя — такой маленький и такой большой ребенок.
СПОРЫ, СТИХИ, РАЗГОВОРЫ
Наезды Дау в Ленинград всегда сопровождались радостным оживлением в семье, застольем, иногда походами в ресторан всей семьей. Дау по-прежнему мне казался довольно странным, а его разговоры необычными. Мне уже не казалось, что он ни на кого не похож, я четко узнавала большой дедушкин лоб, очень черные (с почти не различимыми зрачками) глаза бабушки и даже два верхних зуба торчали вперед, как у моей мамы, хотя и гораздо сильнее, чем у нее. Говорили, что эти выпирающие передние зубы достались по наследству от какой-то из троюродных тетушек.
Когда Дау был у нас, мама всегда просила его почитать стихи. Он никогда не ломался, не отнекивался и с удовольствием начинал. Читал он нараспев, громко, несколько монотонно, сам как бы упивался музыкой стиха. Интересно, что при таком чувстве стиха и его ритма, он совершенно не любил музыку. Она просто не производила на него никакого впечатления. Услышав игру на скрипке, он говорил: «Скорей бы дядя перепилил этот ящик».
Итак, он начинал читать Гумилева. Вот зазвучали первые строфы поэмы «Гондла»:
Выпит досуха кубок венчальный,
Съеден дочиста свадебный бык,
Отчего ж вы сидели печальны
На торжественном пире владык?
От его чтения у меня мурашки бегали по спине — впечатление было необычайно сильным, просто ошеломляющим. О Гумилеве тогда знали мало. Расстрелян. Запрещенный поэт, а уж сами стихи услышать или прочесть было вовсе негде. И вот звучит эта поэма, почти целиком, о древних сильных людях-воинах, смелых и безжалостных, и о слабом калеке, которого они обижают смертельно, но который силен духом:
«Все вы, сильны, красивы и прямы,
За горбатым пойдете, за мной,
Чтобы строить высокие храмы
Над грозящей очам крутизной.
Может быть, читая эти строки, Дау, худенький и хрупкий, ощущал себя сильным и способным вести за собой.
Особенно его голос начинал звенеть, а во мне все трепетало, когда он читал:
Помню, утром сияла пустыня,
Где Марстана я бросил в песок,
Сердце дрогнуло, словно богиня
Протянула мне вспененный рог.
А когда вместе с Эйриком Красным
Я норвежцев погнал ввечеру,
День казался мне столь же прекрасным,
Как на самом роскошном пиру.
А в конце мама обязательно просила прочесть «У камина».
Это стихотворение о герое, который рассказывал об испытаниях, выпавших на его долю и о подвигах, которые он совершил.
Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам подходили львы.
Но трусливых душ не было меж нас,
Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна.
И заканчивалось стихотворение совсем неожиданно, тут Дау замедлял ритм и понижал голос, дочитывая конец:
И тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
Эта неожиданная концовка всегда по-новому удивляла и заставляла думать о бренности и быстротечности всего живого и о том, как на всё героическое можно смотреть со стороны, даже с некоторым юмором.
Папа переводил разговор на физику, пытаясь расспросить Дау о некоторых физических явлениях. Например, почему электрон можно рассматривать и как частицу и как волну, как же это может быть. Дау, довольный, цокал языком и говорил: «Так говорят формулы, и им нужно верить». Его вера в математический расчет была непоколебимой. Чтобы еще больше поразить нас, сообщал: «А вот знаете, что иногда нельзя точно сказать, где находится электрон?». Всё казалось таким удивительным и непонятным. Объяснять нам принцип неопределенности в квантовой механике он, конечно, не стал, но был доволен нашими удивленными физиономиями. Ему нравилось удивлять других чем-то им совершенно непонятным и оставлять в недоумении. Впоследствии в одной из публичных лекций он скажет: «Человек может понять даже то, что ему не под силу себе представить».
Когда я стала приобщаться к физике в школе, он стал задавать каверзные вопросы типа: «Можно ли собрать протоны в чашку?» — и посмеивался радостно над моим задумчивым видом. А если я не могла ответить или отвечала неправильно — была просто буря радости: «Протоны провалятся сквозь чашку — это же тривиально!»
Моему брату, тогда студенту, Лёне Кардашинскому, по его дословным воспоминаниям, в ответ на вопрос: что такое электрон, Дау, в свойственной ему решительной манере, ответил: «Электрон не корпускула и не волна. С моей точки зрения — он уравнение, в том смысле, что лучше всего его свойства описываются уравнением квантовой механики, и прибегать к другим моделям — корпускулярной или волновой — нет никакой необходимости». Затем посмотрел на вытянувшееся лицо племянника и добавил: «Впрочем, лучше поговорим на другие темы, например, о женщинах. Там мы найдем больше точек соприкосновения». В это время моему брату было всего 19, а сам Дау был значительно старше. Впрочем, Дау никогда не стеснялся в выборе тем, даже достаточно щекотливых, и был очень доволен, если заставлял собеседника смущаться.
Дау был всегда достаточно резок и прямолинеен в своих суждениях. Если разговор шел о книге или о кинофильме, он, как в математике, упрощал их как математическое выражение и сводил всё к простейшей формуле, к одной, главной, проблеме. Для него важно было то, что лежало в основе событий или характера, и он начисто отбрасывал мастерство описаний автора, нюансы характеров героев и неоднозначность событий.
Одним из моих любимых произведений в то время был роман Мопассана «Пьер и Жан». Услышав это, Дау сказал про главного героя Пьера, на протяжении всего романа мучившегося своим разочарованием, сомнениями и ревностью: «Да он просто завидовал брату». Конечно, Дау смотрел в корень. Это чувство было подоплекой страданий и поступков Пьера, но чтобы вот так просто отмести всё остальное… Я даже почувствовала себя обиженной за себя, за Пьера, и даже за Мопассана.
Еще помню суждение Дау о фильме «Мост Ватерлоо», о котором в тот момент только и говорили. В этом фильме рассказана история двух влюбленных, разлученных войной. Война обрекла героиню, которую играет Вивиен Ли, на лишения и голод. Узнав из газет, что герой погиб на войне, и поняв, что для нее все кончено, героиня зарабатывает на жизнь, продавая себя мужчинам. Однако герой остается жив, возвращается с войны, по-прежнему любит ее и хочет на ней жениться. Героиня мучается тем, что не может соединить с ним свою жизнь, у нее не хватает мужества рассказать ему о своем прошлом; считая себя опозоренной и недостойной героя, она лишает себя жизни. Зрители рыдают… Дау страшно разругал этот фильм, он не одобрял рефлексий героини и раздражался, когда с ним спорили. «Это всё чушь! Из-за чего кончать собой? И если у нее было много мужчин — это замечательно, значит, она многим нравилась, многие ее хотели. Зачем ей надо так мучиться? Что ж тут может не понравиться герою? В общем, чушь какая-то!».
Когда Дау упрекали, что он любит сплетни, он говорил в ответ: «Вам интересно знать, что произошло с Анной Карениной? А мне интересно знать, что случилось с моими знакомыми».
Дау крайне неодобрительно относился к мужчинам, носящим бороду: «Если уж дурак, — говорил он, — то совсем необязательно вешать об этом объявление».
Дау очень любил спорить и из споров всегда выходил победителем. Переспорить его было невозможно, последнее слово почти всегда оставалось за ним. Мама тоже была заядлой спорщицей и билась до конца, отстаивая свою точку зрения. Особенные споры возникали, когда говорили о любви и о человеческих взаимоотношениях вообще. Мама считала, что любовь (всякая, не только между мужчиной и женщиной) измеряется жертвой, которую ты можешь принести ради человека, которого любишь. «Чушь, чушь, чушь!» — кричал Дау. Он не признавал никаких жертв. Мама переходила на бытовые примеры. «Ну, например», — говорила она, обращаясь ко мне, — «ты заболела, а у меня билеты в театр, куда я давно мечтала пойти. Я же не пойду, а останусь возле тебя». «Раз останешься — значит, тебе этого больше хочется, а если больше хочется в театр — значит надо идти в театр. Глупости всё это». Последнее слово опять осталось за ним, мама только рукой махнула, относясь к этим его высказываниям как к очередному чудачеству. Действительно, он не признавал жертвенность в принципе и поступал в жизни согласно этим принципам.
АРЕСТ
Очень хорошо запомнилась мне сутолока 1938 года. Я была еще слишком мала (мне было четыре с половиной года), чтобы понимать то, что тогда происходило. У нас дома неожиданно появилась Кора (жена Дау). Она сняла в коридоре свою серую шикарную меховую шубу. Запахло духами… и горем. Она привезла очень плохие новости, так я почувствовала по возбужденным разговорам и огорченным лицам родителей. Мама плакала. Это были новости об аресте Дау. Сразу после этого ареста Кора сбежала из Москвы, боясь, чтобы ее не арестовали тоже (часто жен арестовывали вслед за мужьями). Дау и Кора не были тогда официально женаты, но она смертельно испугалась.
После этого мама стала часто пропадать в Москве и возвращалась уставшая и расстроенная. Она выстаивала длинные очереди, чтобы хоть что-то узнать о брате (это тоже, кстати, было небезопасно). Когда она попала в кабинет к начальнику, он спросил: «Почему вы хлопочете за врага народа? Поезжайте домой и больше здесь не появляйтесь». Она пыталась объяснить, что Ландау — человек с международной известностью, и что страна может потерять крупного физика и мирового ученого. Несмотря на предупреждение, она ехала снова и снова стояла в очередях. Как она рассказывала, однажды какой-то чин сурово сказал ей: «Ваши документы на стол!». Мама вздрогнула, решив, что её тоже собираются арестовать, и трясущимися руками протянула документы. На этот раз обошлось.
Бабушка же в это время рассылала телеграммы и денежные переводы по всем тюрьмам, узнав, что каждому советскому заключенному можно послать пятьдесят рублей. Её деятельная натура не позволяла ей сидеть сложа руки и ждать известий. Посылая эти переводы, она пыталась узнать, в какой тюрьме томится ее сын.
Конечно, хлопоты мамы и телеграммы и переводы бабушки не могли освободить Дау. К этому привели старания отважного Петра Леонидовича Капицы. Об этом мало кто знал тогда, и дома говорили об этой его деятельности шепотом. Однажды, в очередной раз побывав в НКВД, мама возвращалась из Москвы, потеряв всякую надежду. Перед отъездом она позвонила Капице сообщить, что она уезжает в Ленинград, уже ни на что не надеясь. Анна Алексеевна (жена Петра Леонидовича) сказала ей: «Соня, сейчас же приезжайте к нам!». Мама ответила, что очень устала, и что скоро поезд: «Приезжайте, не пожалеете», — настаивала Анна Алексеевна. Мама поехала и не пожалела. Новость, что Дау скоро будет на свободе, была потрясающей.
Из вышедшей в 1999 году книги (Кора Ландау-Дробанцева «Академик Ландау. Как мы жили») я узнала, что в то время как Дау сидел в тюрьме, Кора, будучи членом компартии, стала агитатором. «В 1938 году, когда Дау был в тюрьме, я была пропагандистом», — пишет она на странице 83. И настолько хорошо она пропагандировала речь Сталина, что ее «стали хвалить на общегородских партийных активах Харькова и даже советовали всем агитаторам брать с нее пример». Наверное, мало было просто сбежать подальше в трагический момент, боясь за свою шкуру, и совсем не интересоваться положением арестованного (во всяком случае, нам она ни разу не позвонила и тщательно скрывала свое местонахождение), надо было еще и прославлять ту власть, которая измывалась над Дау и миллионами других ни в чем не повинных людей.
Не знаю, узнал ли Дау, чем занималась Кора, пока он был в тюрьме. Думаю, что, если и знал, то не осуждал ее и относился к этому спокойно. Согласно его теориям, каждый должен делать то, что ему хочется, и не обязан страдать, если даже страдает близкий ему человек. Впрочем, по Кориному мнению, он в тюрьме и не страдал вовсе, «размышляя о науке, он не замечал неудобств, он был выше тюремных неудобств» (страница 85). Под неудобствами она, по-видимому, подразумевала стояние на ногах сутками, непрерывно длящиеся допросы, постоянные унижения, запугивания и насилие. Правда, на странице 89 она признает, что «когда пришло освобождение, Дау уже не ходил, он тихонечко угасал. Его два месяца откармливали и лечили, чтобы он на своих ногах вышел из тюрьмы». И когда он вышел, ее рядом не было.
ЛИСТОВКА
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Товарищи!
Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь…
Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот. Социализм остался только на страницах изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради своей власти страну, Сталин превращает ее в легкую добычу озверелого немецкого фашизма.
Единственный выход для рабочего класса и всех трудящихся нашей страны — это решительная борьба против сталинского и гитлеровского фашизма, борьба за социализм.
Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны избивать только беззащитных заключенных, ловить ни о чем не подозревающих невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах…».
Эта листовка, почти полный текст которой я привела, послужила формальной причиной одновременного ареста 28 апреля 1938 года трех физиков, Л.Д.Ландау, Ю.Б.Румера и М.А.Кореца. После публикации этой листовки в «Известиях ЦК КПСС» № 3 за 1991 год в статье «Лев Ландау: год в тюрьме», возникла и продолжается до сих пор ожесточенная полемика на тему, принимал ли Дау участие в написании этой листовки или нет.
Конечно, этот вопрос навсегда останется загадкой, поскольку участников нет в живых, а показания, сделанные в тюрьме под давлением КГБ, вряд ли заслуживают полного доверия.
Я могу здесь только высказать свое мнение и обратить внимание на характерные для Дау особенности, которые я подметила в тексте этой листовки. Дау признается (из протокола допроса 3 августа): «Я сперва отрицательно отнесся к этому предложению и высказал опасение, что такая форма деятельности чересчур рискованна. Однако при этом я согласился с Корецом, что подобная политическая диверсия произвела бы большое впечатление и могла бы дать немалый практический результат». Есть в этом архивном деле и собственноручное письменное признание Дау: «Корец написал листовку, которую я в общем одобрил, сделав отдельные замечания». Именно, не написал листовку, а прочел и сделал замечания; так он делал, как правило, почти во всех написанных учебниках курса «Теоретическая физика», опубликованных лекциях и прочих трудах по физике совместно с Е.М.Лифшицем, Я.А. Смородинским и с другими физиками. Аналогичные показания об участии Дау в написании листовки дал и М.А. Корец, арестованный одновременно с Дау (из дела Кореца).
Текст листовки поразителен по той глубине, с которой авторы увидели суть режима, сложившегося к 1938-му году. В мыслях, изложенных в листовке: «Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы», «Сталинская клика совершила фашистский переворот», и даже в самих выражениях можно увидеть стиль Дау, его краткость, логику и убедительность. Сравнение нашего строя с фашистским было одним из его излюбленных. Именно такими словами он ликвидировал мою «политическую безграмотность» через много лет. В этих же строках дышит его наивная вера в социализм, которая характерна для его ранних убеждений.
Возникает вопрос, почему же все-таки, считая идею Листовки «рискованной», Дау мог согласиться принять в ней участие? Думаю, он был достаточно прозорливым человеком, видел, как арестовывают его друзей и сотрудников, четко понимал, что круг сужается, и его «не минует чаша сия», и тогда, несмотря на страх перед грядущим, решил пойти на такой шаг, чтобы успеть предупредить других, чтобы крикнуть об опасности, а не идти как покорное быдло на убой. Если это было так, то честь и хвала его мужеству.
PОДИТЕЛИ ДАУ
Из рассказов мамы я знаю о том, как встретились дед Давид Львович Ландау с бабушкой Любовью Вениаминовной Гаркави. Дед работал инженером-нефтяником, жил в Баку и был достаточно богат. Ему уже было около сорока лет, он был заядлым холостяком и не собирался жениться. Его родители очень огорчались из-за этого, тем более что он был старшим сыном. Они делали всяческие попытки женить его, но безуспешно. Не без тайных намерений они попросили Давида сопровождать кузину Аню в Швейцарию, и он согласился. Аня ехала за границу вместе со своей подругой Любой.
Эта встреча и оказалась роковой для Давида. Он влюбился, как мальчик, но не в Аню, а в Любу. И это было на всю жизнь. До самой ее смерти в мае 1941 года он относился к ней с необычайной нежностью и любовью.
Бабушка Люба в молодости была очень красива: с косой вокруг головы, очень гладкой и чистой кожей, никогда не знавшей никакой косметики, умными очень черными глазами, такими черными, что даже не было видно зрачков. Дау унаследовал ее глаза, и я часто просила его: «Посмотри на меня, я хочу вспомнить бабушку». Он начинал пялиться на меня и строить рожи, не давая мне разглядеть в нем бабушкины черты. Во время встречи с дедом бабушке было 29 лет, о замужестве она не думала — это ее не интересовало. Чтобы больше времени проводить рядом с Любой, дед предложил Ане и Любе перейти в первый класс, которым он ехал. Они ехали в третьем классе, так как Люба была бедной, смолоду зарабатывала себе на жизнь, и лишних денег у нее не было. После категорического отказа Любы деду пришлось самому перейти в третий класс.
Дед был внешностью и характером полной противоположностью бабушке. Он был высокий, светлоглазый, с мужественным лицом. Очень высокий лоб от него унаследовали и сын и дочь. Во всем его облике чувствовалась значительность. Он был очень спокойным и сдержанным человеком, я никогда не слышала, чтобы он повысил голос. Они с бабушкой были как «лед и пламень»: бабушка — сгусток энергии, вспыльчивая и легко возбудимая. Но крайности нередко сходятся и дополняют друг друга.
Очень сильное чувство со стороны деда, видимо, затронуло бабушку, и она согласилась выйти за него замуж. В 1905 году она переехала к деду из Петербурга в Баку, где родились их дети Соня и Лева.
БАБУШКА ЛЮБОВЬ ВЕНИАМИНОВНА ГАРКАВИ-ЛАНДАУ
Мать Дау Любовь Вениаминовна была человеком неординарным. Волевая, целеустремленная, решительная и энергичная, она трудилась всю свою жизнь, не покладая рук. Ее отличала колоссальная самодисциплина. Вставала она очень рано и всегда обливалась холодной водой, даже на даче, где для этого условий просто не было. Она вставала в таз и опрокидывала на себя другой таз с холодной водой, а я подглядывала за ней в щелку, мысленно ежась от холода. Она приучала к холодным обливаниям своих детей Соню и Леву, но они ненавидели эту процедуру, и в первый же день, когда упорхнули из дому, перестали обливаться и всегда с ужасом вспоминали о холодной воде. У Дау даже мысль о холодных обливаниях ассоциировалась с властностью характера матери.
БАБУШКА УЧИТСЯ
Необычайная энергия бабушки помогла ей встать на ноги, получить образование и, что называется, сделать саму себя. Она родилась в маленьком местечке под Могилевом в 1876 году, в бедной многодетной еврейской семье, ездила в школу за 12 верст и кончила в Могилеве женскую гимназию в 19 лет. Чтобы содержать себя, репетировала гимназисток, а в 21 год стала преподавать в частной школе в Бобруйске, не переставая давать частные уроки, чтобы поддержать себя и скопить денег для поездки в Цюрих (Швейцария) в 1897 году. Туда она отправилась, чтобы учиться на Естественном факультете. Через год она вернулась в Россию и решила продолжить образование в Петербурге. Пришлось идти на поклон к генерал-губернатору Петербурга, чтобы получить вид на жительство. Обладая недюжинным даром убеждения, она добилась разрешения, без которого евреям нельзя было селиться в столице. Бабушка поступила в Еленинский повивальный институт, закончила его, и некоторое время небезуспешно принимала роды. Однако на этом она не остановилась, и в 1899 году поступила в Женский медицинский институт (теперь Первый медицинский институт) в Петербурге и окончила его. Училась и одновременно зарабатывала средства к существованию, работая сверхштатным сотрудником на кафедре физиологии в том же институте.
В 1905 году вышла замуж за Давида Львовича Ландау и переехала с ним в Баку.
8 августа 1906 года у них родилась дочь Соня и 22 января 1908 года — сын Лева. Бабушка уделяла много внимания воспитанию детей. Соня и Лева учили языки, французский и немецкий, и овладели ими в совершенстве, брали уроки гимнастики, учились игре на фортепьяно, хотя у обоих не было музыкального слуха, и оба не любили музыку. Лева уже тогда настаивал на определенности: если форте, то играл так громко, что стены тряслись, а если пиано — то так тихо, что не слышно было вовсе. Так как Лева с раннего детства проявлял недюжинные математические способности, бабушке пришлось освободить его от занятий музыкой. Соня же училась музыке 10 лет, и, говорят, недурно играла, но после окончания занятий резко бросила музыку и ни разу больше не подошла к пианино. Отец не разговаривал с ней с из-за этого целый год. В общем, упрямая была семейка, и дети непростые. Мама рассказывала, что когда маленькому Леве поставили градусник, он вопил и отчаянно протестовал, и даже когда градусник был вынут, он продолжал вопить: «Хочу, чтобы градусник не стоял». «Но он уже не стоит». «А я хочу, чтоб он РАНЬШЕ не стоял». Даже будучи маленьким ребенком, он не терпел никакого насилия над своей личностью.
БАБУШКА ТРУДИТСЯ
Но и после рождения детей, будучи достаточно обеспеченной, бабушка продолжала активно работать. Три года она занималась акушерством и гинекологией в больнице в Балханах (на нефтяных промыслах под Баку, где работал дед). С 1911 года — школьно-санитарный врач в Женской гимназии в Балханах, затем в 1915-1916 годах, во время Первой мировой войны — ординатор в военном лазарете в Баку, и начиная с 1916 года — преподаватель в Еврейской гимназии в Баку. Здесь мне хотелось бы процитировать отрывок из статьи И.Бен-Ионатана и С.Авитсура, которые были соучениками маленького Левы в этой гимназии, куда он поступил в возрасте 8 лет. (Их статья «Вместе с юным Львом Ландау» была опубликована в «Материалах конференции, посвященной 80-летию Ландау», проходившей в Тель-Авиве в июне 1988 года).1 На стр. 14-15 авторы пишут: «В сентябре 1916 года в Баку открылась Еврейская гимназия. В ней предполагалось обучение еврейских детей на русском языке плюс иврит и изучение Библии». Вот что они пишут о Леве: «Он был тихим, застенчивым мальчиком, хотя в его отношении к соученикам, и даже к учителям, было что-то снисходительное. В классе его прозвали «Маленький принц Лева». Его успехи в естественных науках значительно превосходили знания его соучеников, но что касается иврита и идиш, то его знания были на вполне среднем уровне». Далее авторы пишут о бабушке: «Любовь Вениаминовна преподавала естествознание в старших классах, а если кто-то из учителей отсутствовал, она заменяла их, рассказывая о выдающихся личностях в истории человечества или читая литературные произведения. Кроме того, она выполняла административную работу, сидя в приемной. На стене, прямо над нею висел портрет Николая Второго. По ее прическе (у бабушки была длинная коса, уложенная вокруг головы. — Э.Р.), которую она часто меняла, ученики узнавали о ее настроении. Если прическа не была высокой и доходила «до медалей» (имеются ввиду медали на груди императора), то настроение у нее было хорошее, но если прическа была высокой и пышной и доходила до кончика бороды императора, то подходить к ней и вовсе не рекомендовалось».
Бабушка была настоящим трудоголиком, преподавала физиологию, анатомию, фармакологию на Курсах сестер и красных фельдшеров при Всеобуче и Военной школе Азерб. Армии, в Средне-Медицинской школе Баку, и Высшем институте народного образования, Азербайджанском Государственном Университете, на Рабфаке и в АзСельхозинституте, и этот список далеко не полный. В сборнике «Материалов межвузовской научной конференции» (Кировабад, 1963 г.) написано: «Кафедра физиологии человека медицинского факультета Бакинского университета начала работать в весеннем семестре 1920 г. Первые лекции читались доктором-женщиной Л.В.Гаркави-Ландау, бывшей ранее помощником прозектора Петербургского женского медицинского института, матерью известного советского физика-теоретика Л.Д.Ландау».
В то же время бабушка успевает заниматься научной и исследовательской работой. У меня сохранились оттиски ее работ Die phasenwirkung des Digitalis auf das isolierte Herz, опубликованный в Archiv fur experimentelle Pathologie und Pharmakologie/ Bd.108, Heft 3/4, 1925. Leipzig, с надписью: «Дорогой Сонечке посвящает свой труд мама», и оттиск работы «Об иммунитете жабы к ее собственному яду» (совместно с Бабаяном, 1930 г., Баку). Уцелело и «Краткое руководство по экспериментальной фармакологии» 1927 года, которое и сейчас читается с большим интересом, поскольку объяснение действия лекарств дано интересно и доступно. В предисловии к руководству профессор Ростовцев пишет: «Приветствую появление в свет настоящего руководства, в основу которого положена физиологическая систематизация материала, и которое при своей сжатости дает ясное, легкое и последовательное изложение предмета с оригинальной трактовкой некоторых вопросов».
В начале 30-х годов родители Дау переезжают в Ленинград. Они поселяются в маленькой комнатке в квартире сестры деда Марии Львовны, на улице Рубинштейна, у Пяти углов. Бабушка продолжает работать и берет на себя в значительной степени мое воспитание. Она читает лекции в Женском Медицинском институте, где когда-то училась сама. Студенты ее очень любили, и я помню, как в конце семестра они заваливали нас охапками цветов и с восторгом смотрели на бабушку. Она и летом не расставалась с научной деятельностью: на даче, к ужасу соседей, ловила лягушек и использовала их для опытов. Лекции бабушка читала до самого конца. Удар настиг ее на лекции, она забыла существительные и не могла продолжать, ее привезли домой, это был инсульт. Через несколько дней, в мае 1941 г., перед самой войной, ее не стало. Дау приезжал на похороны. После похорон он пошел в кино, что очень шокировало маму. «Наверное, он совсем не был привязан к матери», — огорчалась она.
Много лет спустя я говорила об этом с близким другом Дау Еленой Феликсовной Пуриц. Она сказала мне: «Что вы, это совсем не так. Он сам в этот день признался мне, что никогда в жизни ему еще не было так грустно».
Жаль, что бабушка не дожила до 1946 года, когда Дау выбрали в академики. Выборы в Академию Наук СССР в 1941 году не проводились из-за войны, а в ноябре 1946 года он был выбран сразу действительным членом АН. Бабушка обожала сына, понимала его гениальность и считала, что если он получит признание, то ему простятся его чудачества и экстравагантность.
Примечания:
Продолжение следует.
Октлики на воспоминания Э.Рындиной можно посылать непосредственно автору по электронной почте
1 Книга с этими материалами под названием "Frontiers of Physics" любезно прислана моему мужу физику-теоретику Ростиславу Михайловичу Рындину и мне одним из издателей книги израильским физиком Ювалом Нееманом с надписью "Элле и Славе Рындиным в знак дружбы с наилучшими пожеланиями. Для вашего семейного архива. Двойра и Ювал Нееман".
«Вестник» #5(342), 2004 г.
Окончание см. «Вестник» #7(344) 31 марта 2004 г.
|
|
| |
Article Rating | Average Score: 0 Голосов: 0
| |
|
|