| Help Jewniverse Yiddish Shtetl | Поддержка сайта, к сожалению, требует не только сил и энергии, но и денег. Если у Вас, вдруг, где-то завалялось немного лишних денег - поддержите портал
| |
| Самая популярная новость | | Сегодня новостей пока не было. | |
 Опрос | |
| |
| Поиск на сайте Русский стол | | |
| Обмен баннерами |
| |
| Еврейская музыка и песни на идиш |  | |
 | |
Элла Рындина. Лев Ландау: штрихи к портрету
Дата Monday, June 07 @ 00:10:00 MSD
Раздел: Science
|
 ЖЕНЩИНЫ И СЕМЬЯ В ЖИЗНИ ДАУ
Дау придавал большое значение женской красоте и самим женщинам, правда, не столь большое, как об этом говорили, и как раздувал эту тему он сам. Он много говорил о женщинах, классифицировал их по внешности (как же Дау и без классификации?).
У Дау привлекательные женщины делились на красивых, хорошеньких и интересных (1-й, 2-й и 3-й класс). У хорошеньких нос слегка вздернут, у красивых нос прямой, а у интересных носы всех прочих форм. Для некрасивых женщин, кажется, это были 4-й и 5-й классы, он придумал такие названия: 4-к класс — «Выговор родителям» и 5-й класс — «За повторение — расстрел».
Идя по улице, он мог вдруг выбросить вверх 2 или 4 пальца — этим он сообщал собеседнику класс идущей навстречу женщины. В общем, шуму по поводу окружающих женщин и их внешних данных всегда было чрезвычайно много.
У него даже был разработан целый план, как отделаться от пристающей незнакомой девицы. А именно, следует задать вопрос: «Замужем ли вы?». Если ответ «нет», то следующий вопрос — «Есть ли у вас дети?». Предполагается, что девица тут же ретируется. Если окажется, что девица замужем, то следует тот же вопрос «Есть ли дети?». Если есть, то надо спросить: «А от кого?» — и девица отстанет. А если детей нет, то следующий вопрос — «Как вам это удается?». Я думаю, что для современной девицы, выросшей в условиях гласности и открытого обсуждения самых острых тем, Дау пришлось бы разрабатывать совсем другие вопросы.
Вслед за классификацией следовали теории, эти теории следовало осуществлять на практике. Основной тезис заключался в том, что человек во что бы то ни стало должен быть счастлив и сохранять личную свободу. Более всего он боялся потерять свою независимость и часто дразнил преданных мужей «подкаблучниками». На всех углах всем знакомым и ученикам он объяснял, что измены в браке необходимы, так как от этого, как он полагал, брак становится только прочнее. Мне он сообщил, что любил Кору 14 лет, что мало кто может похвастаться таким большим сроком, а все потому, что он следовал своим теориям.
Дау считал, что родителям необязательно жить вместе с маленькими детьми, и в будущем можно будет отдавать детей в какие-то учреждения, подобные хорошему детскому саду, где детям было бы хорошо и интересно, а родители брали бы их домой, когда им этого захочется. Никакие мои доводы, что это неправильно, не могли разубедить его. Впрочем, теперь я думаю, что богатые люди раньше всегда поручали детей кормилицам, нянькам, а потом гувернанткам, а сами общались с ними по мере желания или необходимости.
В юности Дау был очень застенчив и катастрофически боялся женщин.
Кора была первой женщиной, которая, по выражению моего папы, «изнасиловала» его (ему было 27 лет, и в науке он уже достиг очень многого). Довольно долго Кора оставалась его единственной женщиной, но уже тогда, не имея никакой другой женщины, он говорил ей: «Фундаментом нашего брака будет личная свобода». Он страшно боялся потерять свою свободу.
Разговоров о женщинах и любви было чрезвычайно много, но в действительности, я думаю, хватило бы пальцев обеих рук, чтобы пересчитать всех его любовниц. В основном это не были случайные связи, они длились по несколько, а иногда и по много лет.
Могу привести несколько примеров его разговоров и поведения. Так, он заявил одному диссертанту, что приедет в Ленинград оппонировать его докторскую диссертацию, только если для знакомства с ним будет найдена подходящая дама. Бедный диссертант, чрезвычайно скромный и уже не молодой человек, носился по городу и обзванивал знакомых, пытаясь выполнить заказ. Наконец, нашли какую-то даму по имени Муза, но Дау, едва взглянув на нее, скривил физиономию, так что знакомство не состоялось. Тем не менее, защита диссертации прошла успешно. Он любил повторять, что завидует физику Марку Корнфельду, который якобы имеет большой успех у всех официанток.
Как-то придя к нам и обнаружив у меня в гостях моего поклонника, тоже студента, стал очень настойчиво уговаривать моих родителей идти в кино с ним тотчас же, недвусмысленно намекая, что нас надо оставить одних. Мне было тогда лет 17-18, и я была девицей достаточно строгих правил, так что я стала первой его отговаривать. Он еще некоторое время продолжал настаивать, но потом успокоился, и мы все мирно посидели дома.
У Дау были такие маленькие и беспомощные руки, что с трудом удерживали фотоаппарат, и очень гладкие ладошки. Он говорил, что это они созданы для того, чтобы ласкать. Дау уверял, что женщине требуется только красота — всё остальное необязательно. Следуя своим теориям, он взял в спутницы жизни очень красивую в молодости Кору (рассказывали, что какой-то работяга, выйдя из института и увидев идущих рядом цветущую и пышнотелую Кору и щуплого сутулящегося Дау, сказал: «Такая баба, и зря пропадает»). К сожалению, красота постепенно увядает, а что же остается? Общих интересов у них не было, каких-то бесед между ними, кроме самых злободневных разговоров, я тоже не припоминаю. Обычно я гостила у них во время зимних каникул. Каждое утро мы с Дау спускались к завтраку со второго этажа (я жила в маленькой комнате возле его кабинета, служившего ему одновременно спальней). Дау садился на свое место, сразу раскрывая газету, начинал есть. «Даунька, будет ли война?» — спрашивала Кора. «Нет, Коруша», — отвечал Дау. Этот вопрос Кора задавала каждое утро, и каждое утро получала тот же самый ответ. Говорить им явно было не о чем, да и ему это не было нужно.
Голова его была, как правило, занята другими мыслями, а когда он хотел поговорить «за жизнь», то находил более интересного собеседника.
Как-то мы с мамой сидели в кабинете Дау и живо обсуждали с ним Фиделя Кастро и революцию на Кубе, о чем тогда писали все газеты, и имя Фиделя было у всех на слуху. В этот момент в комнату вошла Кора и спросила, услышав разговор:
«А кто такой Фидель?». «На собрании узнаешь», — сказал Дау не слишком любезно.
После ухода Коры мама спросила у Дау, почему он так её отрезал, ничего не объяснил ей про Фиделя. «Она же партийная», — сказал Дау презрительно. — «Вот пусть ей там и разъясняют».
Дау выбрал в жены красивую женщину и воспитал ее в своих теориях свободы и свободной любви. Она поначалу сопротивлялась его свободе и его теориям, «бузила», как он выражался, ей хотелось простого мещанского счастья, но он был настойчив, припугнул ее разводом, и, в конце концов, она решилась жить так, как он хочет. Требуя свободы для себя, Дау считал безусловным соблюдение таких же правил для своей жены. Однажды вечером я вернулась из театра, Дау встретил меня, хитро улыбаясь. «Скорей, скорей пошли, посмотришь на Кориного мальчика». Едва дав мне раздеться, он потащил меня на кухню, где за столом вместе с Корой сидел довольно видный мужчина по имени Николай, говорил он басом, растягивая слова и любуясь собой и своим голосом. «Ко-о-ра», — басил он время от времени. Это был, как мне показалось, любимец женщин, уверенный в себе и в том, что он нравится. Когда мы вышли, Дау потащил меня в кабинет и с нетерпением стал расспрашивать о моих впечатлениях. Мне даже показалось, что он как бы хотел похвастаться, вот мол, какого мальчика Кора оторвала. Так как фатоватые и самовлюбленные мужчины мне совсем не нравятся, то не понравился и этот, но обижать Дау не хотелось, и я ответила уклончиво.
Итак, Кора согласилась на условия Дау — свободная жизнь, свободная любовь.
Может быть, это ей и не нравилось, но зато обеспеченная жизнь, великолепная двухэтажная пятикомнатная квартира, дача, бриллианты, домработница и, конечно, имя знаменитого человека, академика. Пожалуй, только о любви тут речи не было.
Фактически она стала его экономкой за 70% его доходов, которыми она могла бесконтрольно распоряжаться, даже не слишком заботясь о гардеробе мужа. Когда Дау приехал в Ленинград плохо одетый, пришлось тащить его в универмаг, чтобы купить новое взамен старого, негодного. Мама не выдержала и устроила ему выволочку (всё-таки старшая сестра, хоть и всего на 1,5 года старше), сказав: «Если так, то, может быть, тебе завести экономку, она, по крайней мере, будет следить за тобой». «Экономка ведь и обворовывать станет», — отнекивался Дау. «Больше, чем на 70%, не обворует», — парировала мама, намекая на те 70%, которые он отдавал Коре. По-моему, это был единственный раз, когда Дау было нечем крыть, и его слово не было последним в споре. В следующий приезд мамы в Москву Кора показала ей несколько новых костюмов, висящих у Дау в шкафу, так что выволочка подействовала.
В результате ли того, что Кора согласилась жить с Дау на его условиях, или она была такой изначально, отличительной чертой ее характера стала жадность, я бы даже сказала, патологическая жадность. Доходило до смешного: как-то Кора принесла домой огромную сетку с апельсинами (тогда их еще приходилось доставать, а не просто покупать) и, увидев меня, сказала: «Эллочка, вы меня извините, но апельсины у меня только для Гарика и для Дау». Мне ничего не оставалось, как согласиться. Но самое неожиданное для меня произошло вечером. Когда я ложилась спать, вдруг в комнату пришел Дау и принес половинку от своего уже очищенного апельсина. Я была не просто тронута, я была потрясена: Дау не только заметил (а он никогда не замечал кто и что ел, но и сам не мог рассказать, чем его кормили в гостях), но и подумал, что надо поделиться своим апельсином. Это было так на него не похоже, а для меня это внимание было ценнее многих подарков, которые я получала в своей жизни.
Что же касается семейной жизни Дау, я думаю, она и показала, что его теории в применении к реальности дали плачевный результат. Стоит ли так удивляться, что жена больше полутора месяцев не приходила в больницу к находящемуся в тяжелом состоянии мужу, что отказалась дать деньги на лекарства. Деньги были основной ценностью ее жизни.
ССОРА
Никогда нельзя было заставить Дау делать то, что он не хотел. Большая ссора между ним и мамой произошла в начале 1944 года. Папа уже оказался со своим институтом в Москве, а мы с мамой после смерти деда ютились в одном из холодных летних домиков, которые продувались насквозь, голодные и с постоянно обмороженными руками и ногами. Папин институт должен был снять для нас жилье, но комната всё не находилась. И мама, после очень долгих колебаний, решила написать брату, чтобы он приютил нас на время. В ответ пришла телеграмма, текст которой я помню наизусть: «Совершенно невозможно мева». (Почему Мева вместо Лева — это уже на совести тогдашних телеграфисток, но почему-то запало в мою память). Мама обиделась смертельно и, так как она и сама была из упрямой семейки Ландау, то отношения были прерваны навсегда. Она только сказала: «Если для него важнее развлекаться с девушками, зная, что сестра и ее дочь голодают и холодают, то брата у меня больше нет». Хотя мама и была для Дау очень близким человеком, даже она не понимала, насколько для него важно делать то, что он хочет в данный момент.
Через некоторое время нам всё-таки удалось перебраться в Москву. Какие-то робкие попытки к примирению Дау делал, узнав, что мы в Москве, но мама была тверда: «Нет! нет! и нет!».
Но примирение всё-таки состоялось, хотя и не так просто. В Ленинград в очередной раз приехал Миша (Михаил Адольфович Стырикович8), очень большой друг отца, да и вообще нашей семьи, с поручением от Дау добиться, чтобы мама смилостивилась. В этот момент Дау получил Сталинскую премию за работы по теории фазовых переходов и теории сверхтекучести. Часть денег вместе с покаянным письмом он прислал маме с Мишей Стыриковичем. Уламывать маму пришлось долго, а деньги были скорее отягчающим, чем смягчающим обстоятельством, но, в конце концов, мама сдалась. Привожу здесь это письмо:
«8/III/46
Дорогая Сонюрочка.
Не вздумай, пожалуйста, бузить по поводу денег. Мне очень хочется доставить тебе хотя бы небольшое удовольствие. Мои дела неважны — что-то всё болею хотя и легкими, но противными болезнями. Не пишу тебе только из-за общего отвращения к писанию, но имей ввиду, что отношусь к тебе гораздо лучше, чем ты думаешь. Горячий привет Эллочке.
Крепко, крепко целую
Твой беспутный Лева
Буду рад тебя видеть у себя в Москве, если сможешь вырваться и пожить у нас».
Надо знать Дау, чтобы понимать, как нелегко и непросто ему было написать такое письмо, где проступают его настоящие чувства. Мама написала ему письмо, в котором благодарила за деньги. Само письмо означало, что отношения восстановлены.
ШОСТАКОВИЧ
Через четыре месяца после покаянного письма мама получила записку следующего содержания:
«7/VII 46
Сонюрочка милая,
Никак не могу собраться написать тебе. Ей Богу, это не от хамства, а просто никак не получается (ведь ни с одной живой душой не переписываюсь).
Кора на днях должна разродиться. Я чувствую себя в последнее время несколько лучше, но всё-таки не очень хорошо.
Посылаю тебе блузочку для Эллочки и чулки для тебя. Принесет их тебе Нита Шостакович — жена Шостаковича, очень милая женщина.
Не сердись на блудного брата. Горячий привет Эллочке. Сообщи, пожалуйста, когда точно её день рождения.
Крепко целую
Лева
P.S. Большое спасибо за милую записку9. Не относись к моим подаркам с такими сомнениями. Пойми, что просто большое удовольствие для меня сделать вам что-либо приятное.
P.P.S. Меня выдвинули в академики в шести местах, но что из этого выйдет, к сожалению, не вполне ясно.
P.P.S. Кора всячески кланяется. Сейчас она еле жива».
Нужно пояснить, что Нита Шостакович была физиком, — отсюда и знакомство Дау с Шостаковичами.
Нита Шостакович не смогла приехать. Вместо нее приехал сам Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Он позвонил нам и пригласил придти в гостиницу «Европейскую», где он остановился. Мы с мамой очень волновались, всё-таки идти на встречу с таким великим композитором... Мы приоделись, насколько это тогда было возможно, и отправились в «Европейскую». Прежде чем постучать, мы в нерешительности постояли перед дверью. Навстречу нам вышел очень приятный человек. Это и был Дмитрий Дмитриевич. Он передал нам приветы и посылочку от Дау. Шостакович оставил впечатление необычайно застенчивого человека, погруженного в себя и испытывающего неловкость от общения с новыми людьми.
Попытки мамы вызвать его на разговор оказались неудачными: он на все вопросы отвечал коротко и однозначно. Мы поблагодарили его, пожали руки и удалились. Выйдя, еще долго молчали под впечатлением встречи с этим неразговорчивым человеком. Как-то не верилось, что под такой внешностью прятался композитор и человек огромной силы.
Дау был совсем другим — простым и общительным, его всегда интересовали люди и всё окружающее. Гении, по-видимому, бывают совсем разными.
ПАМЯТЬ
Память у Дау была удивительной. Помню, как-то он сказал, что назавтра должен прочесть доклад о Парижской коммуне. Это было время, когда всех заставляли участвовать в политсеминарах, мама несколько лет подряд «изучала» IV главу «Истории ВКПб». Я с ужасом спросила: «И ты еще не готовился?» Он спокойно ответил: «А зачем? Ведь я же это знаю». То, что было им однажды усвоено, уже сохранялось навсегда.
Со слов мамы знаю, что перед поездкой в Англию он учил английский самостоятельно всего один месяц, а потом поехал в Англию и там мог вполне прилично объясняться. Позднее по-английски говорил совершенно свободно. Немецкий и французский знал с детства, немного знал датский после работы у Нильса Бора. Я была на семинаре, где он блестяще переводил Поля Дирака. Дирак разделил выражение, стоящее в скобках на два и назвал их «брэ» и «кэт» — от bracket, что по-английски значит скобка. Дау тут же, не задумываясь, перевел это как «ско» и «бка».
Даже после аварии «дальняя» память, т.е. события, происходившие давно, он помнил прекрасно. Мы вместе, как бывало раньше, читали стихи, я начинала — он тут же без запинки продолжал. Читали то, что он любил: стихи Константина Симонова, Некрасова, Гумилева, «Королеву Британии» — английскую балладу в переводе Маршака. А под конец он читал мне стишок по-датски, который помнил со времен пребывания у Нильса Бора в Дании.
Когда он еще лежал в больнице Академии Наук на Ленинском проспекте, мы гуляли с ним по садику больницы. Я пыталась отвлечь его от больничных разговоров и переключилась на другую тему. Рассказала ему, что накануне смотрела фильм Стенли Крамера «Пожнешь бурю», и сожалела, что нам нельзя посмотреть его вместе, т.к. фильм мне очень понравился. «О чем он?» — спросил Дау. Я с увлечением стала рассказывать ему содержание, но едва упомянула, что в фильме рассказывается об «обезьяньем процессе» и что я не помню точно, где в Америке это происходило, как Дау тут же выпалил: «Город Дайтон, штат Огайо, 1925-й год». Я была поражена.
О РАБОТЕ
Часто во время разговора у Дау становились «отсутствующие» глаза, он смотрел мимо меня, куда-то в пространство. Он еще говорил со мной, но уже уходил в себя, потом выдавливал каким-то бесцветным голосом: «Иди… иди… потом...», и я быстро уходила к себе в комнату. Было такое чувство, что он всегда был где-то там, в своих мыслях и расчетах и лишь на некоторое время спускался оттуда. Иногда, сидя у нас или в гостях, он хватался за клочок бумаги, иногда даже обрывок газеты и быстро, быстро что-то писал на нем.
По утрам, сразу после завтрака, он вприпрыжку бежал в институт, обычно без пальто, благо надо было только двор перебежать. Днем к нему приходил Евгений Лифшиц, и из-за закрытой двери кабинеты были слышны громкие споры. Лифшиц уходил через пару часов раскрасневшимся и возбужденным.
Как-то по телевизору я видела интервью с известным альтистом Юрием Башметом. Его спросили: «Часто ли вы думаете о музыке». Он ответил: «Я думаю о ней всегда. Вот сейчас я разговариваю с вами, а в моей голове — музыка». Наверное, для всех талантливых творческих людей, творчество — основа жизни и постоянных мыслей.
Дау сам трудился очень много, хотя не всегда это было видно, и требовал того же от других, во всяком случае, от своих учеников. Перефразируя афоризм Энгельса «труд создал человека из обезьяны» он любил повторять, что если человек не будет трудиться, то у него снова отрастет хвост, и он полезет на дерево. Я слышала, как он говорил одному из ленившихся, по его мнению, аспирантов: «Кажется, у вас уже растет хвост».
Когда аспирант не мог сам найти тему для работы, Дау говорил: «Я — золотая яблоня, но меня нужно потрясти, чтобы упало золотое яблочко». Имелось в виду, что надо с ним вести активные разговоры, тогда и появятся идеи. Мне было очень смешно наблюдать ситуацию, когда приезжали «чужие» физики из Харькова, Киева или еще откуда-нибудь, а московские сотрудники по очереди «дежурили» при разговоре Дау с приехавшими, чтобы он не навыдавал им слишком много хороших идей.
Для Дау, ярого приверженца всяческих классификаций, было естественно располагать по значимости и физиков. Первый, самый высокий уровень, занимал Альберт Эйнштейн, затем, на полуровня ниже, располагались Нильс Бор, Вернер Гейзенберг, Эрвин Шредингер, Поль Дирак и Энрико Ферми, и лишь потом, на целый уровень ниже последних, Дау ставил сам себя. В молодости он встречался с Эйнштейном в Берлине, и разговор с ним произвел на Дау большое впечатление. У Нильса Бора, которого он считал своим любимым учителем и крупным физиком-теоретиком, Дау работал в Дании в 1929 г., и дважды — в 1934 г. Встречи, дискуссии, общение с Вольфгангом Паули, Вернером Гейзенбергом, Полем Дираком и другими крупными физиками, совместная работа с Рудольфом Пайерлсом были очень важны для него и оказали колоссальное влияние в формировании Дау как ученого мирового масштаба. Общение с учениками и коллегами — несомненный стимул в работе — значило для Дау очень много, но не было советского физика, равного ему по уму, знаниям и таланту. Ходили слухи, что он составил классификацию советских физиков, в которой на первое место поставил себя, второе и третье место пустовало, и лишь на четвертом месте оказался самый талантливый из его учеников Померанчук10, или Чук, как его называли в физической среде; затем шли другие достаточно известные физики. Когда мы спрашивали Дау, правда ли это — он, хитро улыбаясь, уклонялся от ответа. Конечно, ему не было равных в его окружении, а он чувствовал потребность общаться и вести дискуссии с физиками мирового масштаба, каковым был и сам. «Железный занавес» напрочь исключал эту возможность: его не выпускали заграницу. Он пытался обратиться к Хрущеву, но даже поездку в дружественный Китай ему не разрешили. Он ощущал своё научное одиночество как трагедию.
ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ
Дау огорчался по поводу своего пятидесятилетия. Он вообще считал, что родился в печальный день, который запомнился в истории как «кровавое воскресенье» (по старому стилю его день рождения выпадал на 9 января). 13 января 1958 года он пишет моим родителям: «Неясно, будет ли какое-либо празднование грустного юбилея. Скорее, нет». Узнав, что его ученики и друзья готовят что-то совсем необычное, я отпросилась на работе и отправилась 22 января, в день его рождения, в Москву. Дау обрадовался мне, но был непривычно грустен. Он не хотел, чтобы юбилейный день его рождения отмечался вообще, а если учитывать, какие бывают юбилеи с напыщенными и хвалебными речами, то тем более.
Мы отправились в институт, где должно было состояться празднование. Впереди несся, как всегда вприпрыжку, Дау, я едва поспевала за ним, стараясь идти рядом. За нами чинно следовали Кора и ее племянница Майя Бессараб. Уже при входе в институт почувствовалось приподнятое настроение, ощущение праздника. Огромное объявление в раздевалке гласило: «Поздравительные адреса оставлять на вешалке». Это очень понравилось Дау. Он побежал наверх в актовый зал, а я задержалась внизу и увидела такую забавную сценку: двое пришедших на празднование (одним из них был В.Левич, другого не помню — кажется, кто-то из физиков ИТЭФа) принесли каждый по завернутому в бумагу предмету, напоминавшему длинную палку. Оба в ужасе уставились друг на друга, испугавшись, что подарки окажутся одинаковыми. Они отошли в сторонку, пошептались и разошлись довольные друг другом. Как потом оказалось, физик из ИТЭФа подарил красивую трость, чтобы Дау мог наказывать нерадивых учеников, а Левич подарил львиный хвост, который Дау, это было уже в середине вечера, радостно пристегнул к себе ремешками и влез на стул, чтобы помахать им и покрасоваться перед всеми.
Атмосфера вечера была настолько праздничной и непринужденной, что Дау быстро развеселился. В начале ведущий вечера Мигдал объявил, что за употребление выражений «великий физик», «основатель выдающейся школы» и т.п. будут браться штрафы. Затем он сообщил: поздравительных телеграмм пришло столько-то килограммов и граммов по весу, что на десятки грамм превышает вес телеграмм, полученных Шальниковым в прошлом году к его 50-летию. Телеграммы читать не стали, кроме одной, подписанной Юлием Борисовичем Харитоном, которому самому недавно исполнилось 50. Звучала она так: «Дау, не огорчайтесь! Кому теперь нет пятидесяти, разве какому-нибудь мальчишке?». Желающие по очереди выходили на трибуну поздравить Дау. Он чокался с ними бокалом с вином, а дальше передавал свой бокал «выпивале», роль которого исполняли по очереди его аспиранты, надевавшие при этом красный нос пьяницы. Подарки готовились долго, в них была масса выдумки и любви к учителю: шуточная с большим юмором написанная биография Ландау, мраморные доски в виде скрижалей, на которых вместо 10 заповедей были выгравированы 10 основных результатов, полученных Ландау, и масса других не менее остроумных подарков. Я не буду об этом писать, так как это описано в книге Майи Бессараб.
От грустного настроения Дау не осталось и следа, он радостно смеялся и веселился вместе со всеми. «Ни у кого не было такого юбилея», — сказал он.
«Я ТРУС»
По разным поводам, иногда просто уходя от скользких тем, Дау любил повторять: «Я — трус, я — трус» — c насмешливо-клоунской интонацией. Невозможно было понять, что же он думал на самом деле, и какое понятие он вкладывал в эти слова.
Факты свидетельствуют, что он был свободомыслящим человеком и прекрасно понимал, что живет в тоталитарном государстве, в котором всякая свободная мысль подавлялась и преследовалась. Тем не менее, несмотря на тяжкий тюремный опыт 1938 года, Дау осмеливался говорить с близкими и не очень близкими людьми, прямо и резко выражая свои мысли и о науке, и о политике. В упоминавшейся ранее справке КГБ приводятся, например, такие высказывания Дау: «Науку у нас не понимают и не любят, что, впрочем, и неудивительно, так как ею руководят слесари, плотники, столяры. Нет простора научной индивидуальности. Направления в работе диктуются сверху» (1947 год). О политике Советского правительства во время Венгерской революции 1956 года: «Наши решили забрызгать себя кровью… У нас это преступники, управляющие страной». О советской системе: «…я считаю, что наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система. (…) То, что Ленин был первым фашистом — это ясно». Дау предупреждали, что за ним ведется постоянная слежка, но он продолжал вести подобные разговоры, невзирая на грозящую опасность. Его желание донести до других свои убеждения было сильнее страха.
Даже со мной, 16-тилетней школьницей он не побоялся делиться этими крамольными для того времени мыслями. Он открыто заявлял, что Вселенная конечна, хотя это противоречило марксистским взглядам о бесконечности вселенной.
Другой пример: в начале 50-х годов, во время его работы над проектом атомной бомбы ему полагались телохранители. Некоторые физики почитали это за честь и знак своей значительности. Дау же наотрез отказался от «гавриков», как он их тогда называл. Это был очень рискованный шаг — ослушаться рекомендаций КГБ, который мог привести к непредсказуемым и достаточно суровым для него последствиям. Евгений Михайлович Лифшиц специально приехал в Ленинград попросить мою маму повлиять на брата. «Соня, вы понимаете, чем всё это может кончиться?» — убеждал он маму — «Дау должен согласиться!». Но мама и, в первую очередь, папа, с мнением которого Дау особенно считался, не поддались на уговоры и чуть ли не единственные из окружения Дау поддержали его решение. Не знаю, сыграла ли роль эта поддержка, но решение отказаться от «гавриков» было непоколебимо. «Иначе я не смогу работать», — заявил он. Было сказано упрямо и окончательно, а упрямства ему было не занимать. «Гаврики» не появились, и Дау продолжал работать. Надо сказать, что работа над Атомным проектом не привлекала его, и он старался свести ее к минимуму. «Разумный человек должен держаться как можно дальше от практической деятельности такого рода»; «Если бы не 5-й пункт (национальность), я не занимался бы спецработой, а только наукой, от которой я сейчас отстаю» — отказаться вовсе — значило отказаться от свободы, а может быть и жизни.
Другой пример. Когда Петр Леонидович Капица был отстранен от работы и находился безвылазно на своей даче, Дау один из немногих раз в месяц демонстративно отправлялся навестить опального ученого. Для этого требовалась достаточная смелость — времена были такие, что не то что впавшего в немилость, но даже его родных в одночасье переставали замечать.
И вот еще пример, о котором я уже упоминала. Много лет Дау помогал арестованному в один день с ним и находившемуся в ссылке физику Юрию Румеру. Ежемесячно открыто по почте Дау посылал ему денежные переводы. Я об этом узнала случайно, когда при мне к Дау пришел вернувшийся из ссылки Юрий Борисович.
Что же касается Антифашистской контрреволюционной листовки, текст которой приведен в главке «Листовка», то я думаю, что она была актом чрезвычайного гражданского мужества и гражданской ответственности тех, кто пытался противостоять режиму.
НАЦИОНАЛЬНОСТЬ ГАРИКА
Когда родился Гарик в июле 1946 года, по словам Дау, Кора хотела, чтобы Гарик носил фамилию Ландау и был русским. Дау встал на дыбы: «Если Ландау — то еврей, а если хочешь записать его русским, то пусть будет Дробанцевым. Это же смешно — Ландау — и русский». Поскольку переспорить его было невозможно, то Кора согласилась, и они сошлись на решении записать Гарика под фамилией Ландау.
Прошло много лет после того разговора: и вот в одно из моих посещений больного Дау уже после катастрофы Кора была возле Дау и рассказывала мне, как обычно, что его плохо лечат, что врачи списывают все боли в ноге и в животе на мозговые явления. А потом поделилась со мной радостью: «Элла, знаете, какой Гарик у нас молодец: учительница его спросила: «Что-то странная у тебя фамилия, наверно, отец нерусский?», а Гарик ей ответил с твердостью: «И отец русский, и дед русский!». Кора была в восхищении от сына и от того, как он ловко ответил учительнице. Я посмотрела на нее круглыми от удивления глазами и подбежала к лежавшему на кровати Дау: «Как же так? Ведь вы же договаривались, когда Гарик родился, ведь он попал в дурацкое положение?». «Не знаю, — ответил Дау, как бы отмахиваясь от неприятного разговора — Спроси у Коры, наверное, она так решила». Нечего было спрашивать у Коры, всё и так было ясно, я бы и сама могла догадаться: когда Гарику надо было получать паспорт (ему 16 исполнилось в июле 1962 года), Дау лежал в тяжелом состоянии в больнице после аварии. Кора, естественно, решила вопрос, как ей того хотелось.
АВТОКАТАСТРОФА
7 января 1962 года по дороге в Дубну Дау попал в автокатастрофу. Он ехал ко мне. Он беспокоился за меня, 11 ноября 1961 г. он написал моим родителям: «Дорогие друзья, что там с Элкой? Зря не спрашивает моих советов!»
Случилось то, что я ушла от мужа, и оказалась в сложном положении. Дау знал об этом, но не от меня — я не звонила и не приезжала в Москву. И он решил ехать в Дубну — посмотреть на всё своими глазами, и, может быть, помочь советом, как распутать сложившуюся ситуацию.
Узнав, что он хочет приехать, я позвонила ему в Москву и просила НЕ приезжать, попыталась объяснить, что его приезд может только всё усложнить и загнать меня в еще больший тупик. Он ответил, что подумает, поэтому, когда я узнала, что к вечеру он еще не появился в Дубне, то решила, что он не поехал, приняв во внимание мою просьбу. Но он был, к сожалению, слишком упрям…
Увы, на скользкой дороге его ожидало страшное столкновение с другой машиной. И надо же было, чтобы перед самым столкновением ему стало жарко, он снял шубу и шапку, может быть, это ослабило бы сильный удар. Все отделались легкими ушибами и царапинами, и даже яйца в корзине, которые везли в Дубну, остались целы. А Дау получил серьезнейшие переломы и повреждения внутренних органов.
Это случилось 7-го утром. Назавтра первым поездом из Дубны я была в Москве, в 50-й больнице, которая оказалась ближайшей к месту катастрофы. Встревоженные физики толпились внизу, организовав дежурства, делая всё, что было в их силах: встречая самолет с лекарствами, привозя врачей для консультаций. Меня как единственную родственницу, появившуюся в больнице, пустили к нему наверх. Я шла, пытаясь успокоить тревожно бьющееся сердце и унять дрожь в руках и ногах. Было очень страшно.
Дау лежал распластанный на высоком столе, почти голый, с трубкой во рту, лицо синюшно-фиолетовое, он дышал шумно, с трудом, вокруг стояли врачи. Поговорить с ними не удалось, они просто не заметили меня, я постояла молча, сдерживая ком в горле, поняла, что надежды мало. Когда я спустилась вниз, меня окружили физики, знакомые и незнакомые, с расспросами и выражением сочувствия. Кора не пришла, она сидела у телефона дома в ожидании печальных известий.
Я не хочу здесь повторяться и писать, как самолетами привозили лекарства, как непрерывно дежурили физики в больнице, как весь мир спасал Дау — я пишу только о том, что видела и чему была свидетелем сама.
Через день я, вместе с приехавшей из Ленинграда мамой, повторила путь наверх к Дау и к тем, кто боролся за его жизнь. У меня сохранился черновик маминого письма к доктору Сергею Николаевичу Федорову, который не отходил от Дау 6 суток и фактически вырвал его из рук смерти. В этом письме, как мне кажется, даны очень точные, я бы даже сказала, глубинные черты Дау, с которым маму связывали с детства не только близкие родственные, но и тесные духовные узы.
Я привожу это письмо целиком.
«23.02.1962 г.
Дорогой Сергей Николаевич!
Вам пишет сестра Льва Давидовича Ландау. Зная Ваше более чем хорошее отношение к моему брату, я хочу поделиться некоторыми мыслями и выяснить Ваше мнение. Не бойтесь, я Ваших прогнозов спрашивать не буду. Более или менее я в курсе дел, так как ежедневно звоню в Москву. Знаю, что его собираются 27-го перевозить в Ваш институт.
Понимаю, что он без сознания, хотя легенды о его улыбках и отдельных рефлексах носятся в воздухе. Кроме того, с детских воспоминаний мне известно, что он «мальчик наоборот».
Мои личные дела складываются так, что я могу приехать в Москву примерно на неделю, и мне бы хотелось, чтобы это была та неделя, при которой я могла бы принести ему больше пользы. Мне всё время кажется, может быть только кажется, что если бы я сидела около него, то ему было бы легче прийти в сознание, так как думаю, что, несмотря на то, что мы живем в разных городах, лучше меня его никто не знает, и, пожалуй, я в некоторых отношениях ближе ему, чем его друзья и близкие, так как он принадлежит к людям внутренне очень замкнутым, хотя и внешне очень общительным. Несмотря на всю его знаменитость и чудачества, которыми он славится, он очень стеснительный человек. Кроме того, он очень не любит, чтобы им командовали и ему бы указывали, несмотря на то, что он принадлежит к людям очень непрактичным и пассивным. Он любит ясность во всех вопросах, не склонен к сентиментальности, презирает ее и не любит, когда его жалеют.
По-моему, Вы принадлежите к людям, которые понимают, что в лечении важна не только физическая сторона, но и психическая.
Мне кажется, что если ему упорно разъяснить, несмотря на то, что он без сознания, как важно ему прийти в себя, внушить ему уверенность, что он будет говорить, объяснить положение с трубкой и т.д. и т.д., и каждый раз при требованиях объяснить зачем это, мне кажется, что многое можно будет достигнуть.
Кроме того, для его особой индивидуальности слово «без сознания» может иметь разные значения. Что касается моего приезда, то Вы, верно, уже убедились, что я умею собой владеть и что в комнате Левы у меня даже голос ни разу не сорвался, поэтому возможно, что некоторую, очень маленькую помощь в лечении Левы я смогу Вам оказать, хотя бы в том, что он увидит близкое лицо около себя (не обижайтесь на меня за эти дерзкие слова), тем более что я очень послушная и буду слушаться Вас во всем и ничего не буду делать без Вашего разрешения (в чем Вы могли убедиться в тот мой приезд).
Я сохранила о Вас самые хорошие воспоминания и считаю, что Вы не принадлежите к людям с мелким самолюбием, которые могут обидеться на мое мнение.
Теперь моя большая просьба к Вам — напишите мне, когда Вы считаете мой приезд наиболее рациональным, т.е. когда для Левы желательно увидеть около себя лицо близкого ему человека. Напишите хотя бы несколько строк или пошлите телеграмму. К сожалению, у меня сейчас нет телефона (я живу в новом доме), но если Вы мне напишите, когда и куда Вам позвонить — я позвоню.
Буду ждать с нетерпением Вашего письма. Мой адрес: Ленинград М-70, Новоизмайловский пр. 35, кв.51, Софье Давидовне Ландау.
Если Вы хотите, то о Вашем письме никто знать не будет.
Уважающая Вас
С. Ландау».
Мама приехала в Москву, дежурила в больнице возле постели брата, пыталась разговаривать с ним, и хочется верить, что в том, что он вернулся к жизни, была и маленькая толика ее заслуги.
На лекарства, консультации нужны были деньги, хотя многие консультанты от денег отказывались. Кора, увы, деньги дать отказалась. Все, кто мог: друзья, физики, мои родители «сбросились в шапку» и таким образом вышли из положения.
Мама договорилась с Федоровым, чтобы Гарик смог придти в больницу навестить отца, и позвонила Гарику, что ждет его. К ее удивлению, Гарик сказал в ответ, что придет только тогда, когда отец начнет разговаривать. В это время Дау метался между жизнью и смертью, и в то, что он выживет и будет разговаривать — не верилось даже в самых смелых прогнозах.
Тем не менее, вопреки всем страшным предсказаниям и ожиданиям, Дау стал потихоньку возвращаться к жизни. Можно сказать, что врачи вырвали его из лап смерти. Вначале он был без сознания, потом сознание стало понемногу возвращаться к нему. Маме по ее просьбе писали в Ленинград нянечки и сестры из больницы о состоянии Дау. Писала и его последняя любимая женщина, с которой мама познакомилась и подружилась. Она писала очень часто, иногда даже ежедневно, так что её письма — это дневник, в котором видно, как менялось состояние Дау день ото дня. Возвращалось сознание и, вопреки прогнозам канадского профессора Пенсфилда, вернулась речь.
В конце февраля, когда стало ясно, что Дау будет жить, в больнице, наконец, появилась Кора и взяла власть в свои руки, внушая Дау с его еще неокрепшим сознанием неприязнь к врачам и физикам, в частности, к Евгению Михайловичу Лившицу (ближайшему его другу и сотруднику), которого сама очень не любила. В марте 1962 года Дау перевели в Институт нейрохирургии им. Бурденко, но Коре там страшно не понравилось. Ей казалось, что врачи не считаются с нею и ее мнением, что они, лучшие нейрохирурги и невропатологи Советского Союза, «не понимают его болезни» (как она пишет в своей книге на стр. 236). Кора решила любой ценой перевести больного в больницу Академии Наук СССР. Поскольку лечащие врачи категорически возражали против перевода, Кора обратилась с жалобой к Президенту АН СССР, не погнушалась даже доносом в ЦК КПСС на врачей, которые якобы задерживают у себя знаменитого больного, чтобы заработать славу и ордена. Она добилась, вопреки мнению врачей, перевода Дау в больницу Академии Наук. Там был прекрасный уход, но не было специалистов такого высокого класса, которые были ему необходимы, и может быть, смогли бы помочь в его дальнейшем выздоровлении.
К Дау вернулась «дальняя память»: он помнил стихи, какие-то давние события, но то, что было близко по времени — не помнил совсем. Кто был у него вчера, что было час назад — не помнил. А главное, потерял интерес к жизни и окружающим. На всё отвечал: «Не знаю. Не помню», но чаще всего — «Спроси у Коры». Кора упивалась своей властью. Если у себя в доме до автокатастрофы она была чем-то вроде экономки, все приходящие здоровались с нею мимоходом и проходили наверх к Дау, то теперь всё шло через нее, и она внушала Дау то, что ей заблагорассудится.
Я приезжала из Дубны навещать его, мы гуляли по садику, читали стихи. Разговаривать с ним было трудно. Иногда он говорил: «Сегодня мне плохо, приходи завтра». В более светлые минуты как будто бы даже осознавал свое состояние, он говорил: «Я, наверное, теперь теорфизикой заниматься не смогу, я буду заниматься математикой для начала». Если раньше он живо интересовался мной, моими делами, и мы обсуждали и мои, и его дела и говорили о жизни, о прочитанном и увиденном, то теперь он не проявлял никакого интереса, ни о чем не спрашивал, и вообще не было уже того «веселого Дауки», как он себя называл.
Он очень привязался к санитарке Танечке Близнец, и представляя ее, говорил: «А знаешь, Таня — близнец в квадрате, у нее есть сестра-близнец и ее фамилия Близнец». Так что и тут не обошлось без математических представлений. В академической больнице Дау пролежал больше девяти месяцев. Состояние Дау не менялось, но Кора категорически не хотела забирать его из больницы домой. Мои родители приехали в Дубну и советовались со мной, что делать. Мама хотела взять его к себе в Ленинград, но как? Квартира маленькая — хрущевка, деньги — мамина пенсия и папина зарплата, Кора вцепится в деньги, принадлежащие Дау, на них рассчитывать нечего. Но главное, что он не сможет общаться с физиками. Мама считала, что это общение очень важно для его выздоровления. Решили, что если Кора не берет, то родители готовы это сделать.
В конце концов, после того, как на Кору надавили из Управления делами Академии Наук, и президент АН отказал ей в приеме — ей пришлось взять мужа домой.
Дома она была с ним ласковой, хорошо кормила, но отвадила физиков и всех, кого только можно. Танечку Близнец дали Коре в помощь, и она дежурила возле Дау почти ежедневно. Я продолжала приезжать к нему из Дубны, сидела у него час-два и уезжала обратно. Перемен не было. И было ужасно грустно.
В последний раз я видела его в день его шестидесятилетия 22 января 1968 года. Он был грустен — по-моему, не очень понимал, что у него была круглая дата. Он что-то попросил, и я стала спускаться вниз по лестнице. В это время пришел домой Гарик, и Кора, увидев меня, истерически завопила, обращаясь к Гарику: «Вышвырни её отсюда, всё случилось из-за нее!». Я стояла, как вкопанная. К чести Гарика, он направился не ко мне, а к матери, взял её за плечи и увел в комнату. Я вернулась к Дау, посидела еще полчаса, поцеловала его и ушла.
Больше я его не видела. Мама еще приезжала в больницу, куда его положили с непроходимостью кишечника, и где он умер 1 апреля 1968 года.
Похороны были торжественные. Было всё, что Дау не любил: цветы, музыка и помпезные речи.
ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Л.Д. ЛАНДАУ
1. М.Бессараб. «ЛАНДАУ. Страницы жизни» Изд-во «Московский рабочий». 1990. 4-ое издание.
2. А. Ливанова. «ЛАНДАУ». Изд-во «Знание». Москва. 1983.
3. «Воспоминания о Л.Д. ЛАНДАУ». Сборник под ред. акад. Халатникова. Москва. «Наука» 1988.
4 «Frontiers of physics» (Proceedings of the Landau Memorial Conference, Tel Aviv, Israel, June 6-10, 1988). Edited by E.Gotsman, Y.Neeman, A.Voronel. Pergamon Press
5. Кора Ландау-Дробанцева. «Академик ЛАНДАУ. Как мы жили». Изд-во Захаров-аст. Москва, 1999.
6. Элевтер Андроникашвили. «Воспоминания о жидком гелии». Ж. Химия и жизнь, 8-11, 1977, Ж. Химия и жизнь 1-3, 1982.
7. «Лев Ландау: Год в тюрьме». Материалы уголовного дела. Известия ЦК КПСС. 1991, № 3, стр. 134.
8. Г.Горелик. «Моя антисоветская деятельность…». Один год из жизни Л.Д. Ландау. Природа 1991, с.93.
9. «По данным агентуры и оперативной техники…». Справка КГБ СССР об академике Л.Д. Ландау. Исторический архив. 1993, №3, с.151.
10. Э.Рындина. Штрихи к биографии Л.Д.Ландау. Природа 1998, № 12.
11.F.Janouch «Lev Landau: his life and work» Preprint CERN 79-03, Geneva, 1979.
12. Ю.Н. Ранюк. «Л.Д.Ландау и Л.М.Пятигорский». Вопросы истории естествознания и техники, N 4, 1999.
13. В.В. Воробьев. «На границе жизни и смерти, или Л.Д. Ландау и «антисоветская забастовка физиков»». Газета Харькiвский унiверситет №№ 22, 24, 25 и 26 за 1993 год и № 2 за 1994 год.
Примичания:
7 Папа, Сигизмунд Миронович Бродерзон, вместе с Михаилом Адольфовичем Стыриковичем был одним из основателей ЦКТИ (Центральный котло-турбинный институт имени И.И.Ползунова). Во время войны отделение ЦКТИ было эвакуировано в Свердловск, и в 1943 году переведено в Москву. Семьи сотрудников могли получить вызов и тоже поехать в Москву.
8 М.А.Стырикович — теплоэнергетик, теплофизик, академик, член президиума АН СССР.
9 Речь идет о записке, которой мама ответила на покаянное письмо Дау (см. главу «Ссора»)
10 Померанчук Исаак Яковлевич — физик-теоретик, академик.
Окончание. «Вестник» #7(344) 31 марта 2004 г.
Начало см. «Вестник» #5(342), 2004 г.
|
|
| |
| Article Rating | Average Score: 0
Голосов: 0
| |
|
|
Главное меню
Опрос
